глава 7
Данилов проснулся за полчаса до будильника. Он надавил на пуговку звонка, подхватил с прикроватной тумбы и напялил на нос очки.
«Только бы ее не разбудить», — подумал Николай и осторожно выбрался из-под одеяла.
Зябко прошлепал босыми ногами по холодному полу в сторону туалета и у выхода из спальни оглянулся, чтобы еще раз полюбоваться спящей женщиной. Он смотрел на нее и почему-то не верил, что все это правда, а не затянувшийся сон.
Ее волосы разметались по подушке. Несколько прядей выбились из-под сетки и рассыпались по белой наволочке.
Ох уж эти волосы! Когда она впервые распустила при нем свою пышную прическу, он был поражен и восхищен. Он просто такого не ожидал — густые блестящие прямые волосы рухнули вниз водопадом почти до самого пола.
— Ух! — вот и все, чем Данилов смог выразить свое восхищение.
— Трудно, — рассмеялась она тогда. — Очень трудно… как это… чесать.
— Расчесывать, — поправил он, не желая отводить взгляда от ее великолепных волос.
— Расчесывать, — послушно повторила она.
— Какая ты красивая! — сказал он, и она прижалась к нему доверчиво.
Николай тихонько прикрыл дверь спальни, заглянул на кухню, накачал и разжег примус, водрузил на него чайник и только после этого пошел в ванную.
Когда он вышел оттуда умытый, чисто выбритый и причесанный, она уже была на кухне. Готовила завтрак.
Вместо вскипевшего чайника на примусе стояла тяжеленная чугунная сковорода, на которую она положила два крупных ломтя черного хлеба. Сердцевина у ломтей была выбрана, и в эти выемки было залито по куриному яйцу. До встречи с Марией Данилов не знал, что яичницу можно так готовить. До встречи с Марией он вообще многого не знал.
Он и представить себе не мог, что любовь может быть такой.
— Ну зачем ты так рано встала? — Данилов и расстроился оттого, что все- таки разбудил ее, и обрадовался тому, что она проснулась и сейчас здесь, с ним.
— Ничего, — улыбнулась она. — Ты же знаешь, мне для сон мало надо. Совсем чуть-чуть.
На ночь она прятала волосы под тонкую сеточку, но они все равно непослушно выбивались из-под нее. Теперь же Мария собрала их в толстый конский хвост. Она любила ходить так, и ему это очень нравилось. Волосы свободно струились вдоль спины, ниспадали на обнаженные бедра, спускались до колен и заканчивались, прикрыв точеные икры ее стройных ножек. Данилова поражала красота этих волос. Его сводил с ума их запах. Он любил зарываться в них лицом и вдыхать аромат степных трав с тонким отзвуком мускуса, который щекотал ноздри и рождал шальной огонек в животе.
Вот и сейчас он почувствовал прилив желания. А она, словно почуяв его порыв, повернулась к нему — обнаженная, открытая, ждущая… И он шагнул к ней навстречу, но…
Но в это время зазвенел будильник.
— Ай! У меня тут сгорит! — спохватилась она, схватила обеими руками ручку сковороды, сдернула ее с примуса и тяжело опустила на каменную подставку. — Ты на работу опоздаешь!
— Ешь, — сказала она, когда они сели за стол.
Завтрак оказался вкусным. Хлеб все-таки подгорел, но совсем чуть-чуть, и это пошло ему на пользу.
— Вкусно, — сказал Данилов, уминая за обе щеки эту необычную яичницу.
— Вот, пей, — подвинула она ему большую чашку. — Чай.
— Угу, — кивнул Николай и отхлебнул из чашки.
— Мой мужчина должен быть сильно, — улыбнулась Мария.
— Я и так сильный, — он согнул руку в локте и показал крепкий бицепс.
— Я знаю, — сказала она.
— Тебе не холодно? — спросил он.
— Нет, — она отрицательно покачала головой, но потом улыбнулась хитро: — Ты хочешь, чтобы я оделась?
— Нет, — сказал он категорично.
— Тогда ешь и не болтай.
Он доел.
— У тебя сегодня что? — спросил он.
— Все то же, — вздохнула она. — Кульман, чертеж, — и передразнила своего начальника: — Здесь у вас помарочка, товарищ Орсич. Внимательней надо, внимательней.
— Хочешь, я с ним поговорю?
— Не надо, — махнула она ладошкой. — Он не злобный. Он хороший. А ты опять допоздна?
— Постараюсь сегодня пораньше.
*****
Но пораньше не получилось.
Едва он зашел в кабинет, как Вася показал ему огромную кипу папок. Они лежали на столах, на стульях, на кресле, на подоконнике и на полу.
— Наконец-то прислали, — сказал Данилов.
А Вася развел руками:
— Вот, Николай Архипыч, здесь семьсот двадцать Струтинских. Весь Советский Союз. Личные дела с адресами и прочая.
— Сколько?! — удивился Данилов.
— Ровно семьсот двадцать, — сказал Вася. — В тридцати двух населенных и лагерных пунктах.
— Ну что поделаешь, — вздохнул Николай. — Давай разбираться.
И целый день Данилову с Ермишиным пришлось просматривать папки личных дел.
Уже стемнело. Данилов взглянув на часы. На циферблате большая стрелка приближалась к девятке, а малая застряла возле семи. В маленьком окошечке стояла дата — девятое, а в окошке побольше — месяц, как сказал тогда Горыныч, немецкими буквами: ноябрь.
— Ого! Уже без четверти семь, — вздохнул он расстроенно. — Обещался же…
— Николай Архипыч, — окликнул его Вася. — кажется, что-то есть!
Видок у Ермишина был забавный. Пиджак висел на спинке стула, ворот сорочки расстегнут, рукава закатаны по локоть, сам взлохмачен, как болонка, глазищи — красные от напряжения, а под ними черные круги, словно сержант трое суток не спал.
Данилов представил себя со стороны и понял, что выглядит ничуть не лучше.
«Вот бы сейчас меня Мария увидела», — подумал он.
— Николай Архипыч, — Вася помахал над головой папкой дела.
— Что там? — спросил Данилов.
— Как вам… — открыл он папку и зачитал: — «Струтинский Гай Вонифатьевич, тысяча восемьсот девяносто девятого года рождения». Может брат?
— Я так понял, старик Струтинский себя Цезарем мнил…
— Как это?
— Гай в девяносто девятом… Юлия в девятисотом… Цезаря-то Гаем Юлием звали.
— Вот дает Вонифатий! — рассмеялся Вася.
— Давай, — протянул Данилов руку за папкой, — познакомимся с гражданином Гаем Струтинским…
*****
Он пришел домой поздно вечером, около одиннадцати. Она ждала его.
Ужин стоял на столе и был еще теплым.
— Как же ты умудрилась? Сама устала, наверное.
— Ты же знаешь, — улыбнулась она. — У нас так принято.
— Знаю, — поцеловал он ее. — Спасибо.
— За что? — искренне удивилась она. — Ты же еще не кушал.
— Все равно спасибо, — он прижал ее к груди и постоял так мгновение, стараясь запомнить это ощущение. — За то, что ты есть, спасибо.
За ужином она была очень мила, рассказывала что-то о своем начальнике- самодуре, шутила, коверкая и путая русские слова, смеялась над своими шутками. Он смеялся вместе с ней, и все смотрел и смотрел на нее, не в силах отвести взгляда.
— Мне надо уехать, — сказал он, и она перестала улыбаться. — Ненадолго.
— Когда? — спросила она серьезно.
— Завтра. Но это ненадолго.
— Ты уже это говорил, — сказала она.
— Но это, правда, ненадолго. Постараюсь обернуться за неделю.
— Хорошо, — кивнула она.
— Ты поживешь здесь?
— Ты хочешь, чтобы я переехала? Совсем? С вещами?
— Да. Хочу.
— Замуж зовешь?
— Замуж.
— Надо подумать… Ты поел?
— Да, — сказал он. — Спасибо. Все вкусно.
— Я титан истопила. Быстро в ванную и в постель, — скомандовала она шутливо.
— Есть, мой генерал! — ответил он ей в тон.
Вначале Данилов решил, что у Марии прибалтийский акцент. Немудрено, прибалтийские республики только-только вошли в состав CCCР люди стали свободно перемещаться по своей новой огромной стране. Много их оказалось в Москве. Кто-то поехал за лучшей жизнью в Новгород, кто-то на учебу в Самару или Ленинград. А кого-то из тех, кто не захотел принять волю народа, решившего присоединится к Союзу, повезли в Сибирь, на выселки, для перековки. Так что жителей Эстонии или Латвии в столице встретить было несложно.
Однако Данилов ошибся.
Акцент у нее не прибалтийский. Мария была хорваткой.
Он, конечно же, проверил ее данные, тем более что на то у него было полное право и все возможности. Ее имя было Мария Орсич. Она оказалась в Союзе всего восемь месяцев назад. Ее мужа, коммуниста Златко Орсича, в прошлом, тридцать девятом году убили хорватские националисты — усташи. Марии так же угрожала большая опасность, но товарищи вывезли ее сначала в Белград, а потом через Болгарское царство в Советский Союз, в Москву.
Здесь жене коммуниста выделили койку в двухместной комнате общежития Коминтерна и устроили на работу в чертежное бюро, благо у нее были нужные навыки. Язык она учила быстро, только порой путала ударения, ставя их как бог на душу положит, но это было даже забавно.
Полгода она честно трудилась у кульмана, обживалась на новом месте в новой стране, находила общий язык с соседкой по комнате, негритянкой из Франции по имени Жюстин, которая просила называть себя Фросей. Мария знала немецкий и немного французский, но Жюстин-Фрося категорически отказывалась разговаривать на «языке буржуа и империалистов» и требовала только русского. Это стало хорошей практикой для Марии.
А на работе она «выдавала норму», ругалась с начальством, ходила на партийные и профсоюзные собрания, а попутно отбивалась шутейно от холостяков-ухажеров из бюро, пока однажды, на авиапараде в Тушино, не встретила его.
Так что Мария была проверенным хорватским товарищем, а Данилов был счастлив. Они — люди взрослые, и оба прекрасно знали, чего им хочется. Однажды это случилось, и с тех пор каждое утро Николай просыпался с идиотской улыбкой на лице. Ведь любовь, говорила Мария, это «твией будале» — два дурака, которые больны друг другом.
Вот уже почти три месяца они были вместе. Вот уже месяц, как Мария иногда остается на ночь в служебной квартире Данилова. Вот уже неделя, как Николай мечтает о том, чтобы Мария согласилась выйти за него замуж. Дважды за эту неделю он делал предложение и дважды Мария говорила, что подумает.
— Разве нам плохо вместе? — спрашивала она.
— А разве, если мы распишемся, будет хуже?
— Еще года не прошло, как мой Златко… — говорила она.
И Данилову становилось стыдно, будто бы это он виноват в гибели ее мужа.
— Значит, так было надо, — успокаивала она себя и его.
— Значит, так надо, — соглашался он.
Почти три месяца они были вместе, и вот теперь им предстояло расстаться. Для Николая это было тяжело, словно отрывалось по живому. И хотя он знал, что разлука будет недолгой, сильно переживал.
Но работа — есть работа… Потерпит он. А в разлуке их чувства только закалятся. Так уверял себя Данилов и временами даже действительно в это верил.
*****
Ноябрь пришел в Москву с дождями и мокрым снегом. Город напоминал огромную стройку улицы расширяли, дома переставляли, старые усадьбы взрывали, а на их месте разбивали сады и парки. Шла гигантская перестройка — сталинская реконструкция Москвы, оттого среди новостроек реками текли потоки песка, глины и строительного мусора.
Сыро сверху, сыро и грязно снизу. Осень.
Иван Степанович терпеть не мог месяц ноябрь, осень вообще недолюбливал, а Москву просто ненавидел. Он же петербуржец, до мозга костей. Думал, что «где родился, там и пригодился», надеялся и покой обрести в холодной петербуржской земле. Не случилось. Хотя… Как знать, как знать…
А пока Иван Степанович кутался в прорезиненный плащ, здоровой рукой придерживал, чтоб не сбило порывом ветра, шляпу и тихо сокрушался, что не прихватил зонтик.
Под ногами было хлябко. Его добротные английские ботинки, заляпанные желтой глиной, воду пока сдерживали, и ноги в шелковых носках с тонкими каучуковыми подтяжками, прикрытые дорогими, английской же шерсти, широкими брюками, были в тепле и сухими. Это радовало.
На брюках и плаще бурыми каплями виднелась грязь. Это огорчало.
Дождь, наконец, стих. Но ветер только усилился. Говорят, в такую погоду хороший хозяин собаку из дому не выгонит. Но для Ивана Степановича и дождь, и ветер были самыми подходящими. Меньше народу, меньше любопытных глаз, а за эти годы Иван Степанович хорошо узнал цену одиночества.
У старинного полуразрушенного купеческого дома, на месте которого скоро поднимется огромная махина в стиле сталинского классицизма, Иван Степанович свернул с улицы. Ему было жаль — еще один уголок старого мира навсегда исчезнет с лица земли, а он ничего с этим не может поделать… Хотя, как знать… Как знать…
Он зашел в забитый строительным хламом дворик и уверенно направился к разрушенному флигелю. Крыша у строения провалилась, рамы из окон выбиты, а вокруг громоздился вал битого кирпича, прикрытого мокрым снегом.
Иван Степанович довольно ловко поднялся по валу и нырнул в провал окна. Ему было грустно приходить в такие места, но лучшего варианта передачи закладки еще никто не придумал.
Среди полуразрушенных стен с остатками оранжевой штукатурки и лоскутами замызганных обрывков тряпок, которые когда-то назывались шелковыми шпалерами, был обустроен тайник.
Отодвинув несколько кирпичей в сторону и поддев протезом кусок обвалившейся штукатурки, Иван Степанович, стараясь не сильно запачкать штаны, неловко оперся на левую руку. Протез сильно надавил на культю. Это было больно.
Иван Степанович правой рукой пошарил в открывшейся нише и достал маленькую, сложенную в восемь раз записку.
«Вот зараза…» — разозлился он. — «Будто не знает! Или, может, издевается…»
Он привалил кирпичи на место, выбрался из развалин и бойко зашагал в сторону Воробьевых, или, как теперь быдло называло их, Ленинских гор, старательно обходя лужи и промоины.
Остановился только в крошечном скверике, остатке той старой Москвы, которую Иван Степанович считал утерянной навсегда. Уселся на обшарпанную скамейку, достал из кармана свертыш, придерживая протезом, развернул записку и прочитал корявенькие буковки:
«Очкарик» тайга 7-14. Выезд — 11. «Малец» Харьков. Выезд — 12. «Малец» № 1. Доложить»
Иван Степанович еще раз пробежал глазами записку, вздохнул, подпалил бензиновой зажигалкой уголок листка, дождался, когда он сгорит до черной трухи, и сказал: «Что ж, господин лейб-гвардии штабс-капитан, приказ получен. Значит, за работу».
И тут притихший было мокрый снег с дождем упал с неба и накрыл Ивана Степановича, и скверик в котором он сидел, и всю Москву.
*****
Двенадцатого ноября сорокового года начальник Чердынлага, который входил в систему многочисленных лагерей Пермского края, майор Рисенчук встретил Данилова весьма радушно. Не каждый день в эту глухомань добираются гости из Москвы. А когда Данилов показал выписку из приказа о его, Данилова, чрезвычайных полномочиях, и вовсе расплылся в умилении и подобострастном верноподданичестве.
— Как же вы, товарищ капитан, через такую хлябь и бездорожье до нас добрались? — со щенячьей преданностью в глазах заботливо интересовался майор Рисенчук. — Небось устали да промокли. Отдохнуть бы как следует надобно. А мы вам баньку соорудили. Добрая банька.
— Ну банька, так банька, — согласился Николай.
Он и правда совсем промок и продрог. Дорога была очень тяжелой. Недавно здесь выпал первый снег, затем зарядили дожди, и грунтовку развезло. Потом колея ледком покрылась, и Данилов уговорил Славика, водителя из местного пермского управления, довезти его хотя бы до главной конторы Чердынлага. Мог бы и приказать, но посчитал, что уговорить надежней будет.
Водитель согласился, но позже сильно пожалел об этом.
Под ледком была все та же непролазная грязь. Николаю приходилось выбираться из «Эмки» и, проваливаясь по колено в ледяную хлябь, выталкивать машину из очередной колдобины. Несколько раз его посещала мысль о возвращении в город, но перспектива провести здесь, вдали от Марии, хотя бы один лишний день…
— Как морозом грунтовка схватится, так и поедете… — увещевали его в управлении.
Они еще от годовщины революции не отошли, а тут им на голову этот въедливый москвич свалился. Кругом непролазно, а ему Чердынлаг подавай.
— Это долго? — тянул из них жилы Данилов.
— Да, пару-тройку дней всего-то…
Ну уж нет! Это было выше его сил.
И Данилов, стиснув зубы, снова и снова толкал тяжелую машину, отплевывался песком, летящим в лицо из под колес, и подбадривал совсем скисшего водителя.
— Ничего, вот сейчас на тот пригорок выберемся…
Добрались только к вечеру. Устал Данилов, потому, хоть и лизоблюдом показался ему начлаг, предложение попариться в баньке он принял с радостью.
*****
Вы же лучше моего знаете, что в лагерное начальство в наше время штрафников ссылают — тех, кто на своем месте опростоволосился. Так что это еще посмотреть надо, сильно ли заключенные от своих охранников отличаются. По большому счету, сидельцы — и те, и эти. И товарищ майор Рисенчук совсем не исключение. И ведь погорел-то по глупости, на кабанчике… А вы не знали?
Он в начальниках районного управления безопасности ходил. Дослужился верой, так сказать, и правдой. На кого-то наступил, кого-то подсидел, пару доносов черканул, кому-то лизнул в нужный момент и нужное место… В общем, старался. И в один прекрасный день оказался Рисенчук в кресле районного начальника на Полтавщине. Думал, что это только ступенька на пути повыше, в места посытнее. Но…
Ох уж это «но». Вечно оно не к месту влезает.
Прямо в первый же день на новой должности в его не обжитой еще кабинет влетела бойкая бабенка, которая через двоюродного брата шурина и шуринова кума сумела добраться до Рисенчука по важному вопросу.
Мать, она за дитя хоть в самое пекло спустится, а тут как раз такой случай. Сына ее забрали. Шельмец в колхозный сад залез, а тут объездчик…
Ну нет бы мальца нагайкой по спине перепоясать да через все село домой до мамкина подола прогнать… Так ведь нет! Приволок к местному участковому, а тот хлопчика в район отправил. Она, как узнала, так вдогонку и сорвалась. Всю родню — и ближнюю, и дальнюю — в райцентре подняла, чтобы узнать, куда ее чадо определили, и рванула прямо в управление НКВД сына вызволять.
Ядреная была бабенка, во всех отношениях интересная, и ради сына на все готовая. Слезно молила оболтуса домой отпустить, а в благодарность за хлопоты обещала поросенка из личного хозяйства закабанить и мясо, ливер да «сало гарное» — все майору отдать. Словно знала, окаянная, больное место Рисенчука. Он от сала просто с ума сходил. А тут еще только переехали они с семьей, не обустроились как следует, не обсиделись…
Посмотрел Рисенчук дело, а там и вправду ничего особого не предвиделось. Малому только одиннадцать, до уголовного возраста еще семь месяцев с хвостиком. Напутал участковый — только с двенадцати малец под суд попадал. Так что посчитал майор, что кабанчик ему с неба упал.
Да только порося этот слишком тяжелым оказался и майора чуть совсем не придавил.
Кумом шурина двоюродного брата бойкой бабенки оказался рисенчуков заместитель. Тот в районе с младых ногтей жил, свою маленькую карьеру делал и думал, что займет место начальника, которого по ежовской разнарядке как раз в утиль списали. А тут этот хрен с бугра, Рисенчук то есть, на его законное место…
Сдал он Рисенчука. С большой радостью сдал.
— Ты бы еще борзыми щенками брал! — орало на него областное начальство.
Однако начальство это Рисенчуку кое-что должно было, и не по- маленькому, так что дело на тормозах спустило. Под суд за взятку отдавать не стало, а послало в Гулаг, тем более что оттуда разнарядка пришла. Даже в звании Рисенчук не потерял.
Повезло.
«Везет тому, кто везет», — сказал тогда Рисенчук жене, и на новом месте начал задницу драть, чтобы из глухомани этой поскорее выбраться.
Ему же не привыкать. Он же рад стараться.
*****
И начлаг Рисенчук расстарался — баня была протоплена на славу, и банщики свое дело знали. После хорошей пропарки с веником и добрым ушатом ледяной воды на разомлевшее от жары тело усталость испарилась. Николай выполз в предбанник, закутался в белую, услужливо поданную кем-то из банщиков простыню и растекся по широкой лавке. Отдышался, огляделся.
Здесь был накрыт отменный стол с бутылкой холодной водки, солеными огурчиками, тушеными овощами и запеченным на углях мясом. Посреди стола, особняком, стояло большое блюдо, на котором тонкими, прозрачными на свет, розовыми ломтиками было порезано вкуснейшее сало. Данилов отправил кусочек в рот и блаженно улыбнулся.
Следом за Николаем из парилки выползли раскрасневшийся Славик и розовый, словно поросенок, начлаг.
— Чем богаты, так сказать… — С видом балаганного зазывалы Рисенчук указал на стол: — Откушайте, гости дорогие.
Водитель, не раздумывая долго, хлопнул в ладоши, потер их одна о другую и уселся за стол.
— А вы что же, товарищ капитан? — посмотрел он на Николая.
— Уф, — выдохнул Данилов. — А я что? Я только «за»!
— Позвольте, товарищи, поднять этот бокал, — начлаг взглянул на наполненную водкой граненую стопку, — за лучшего из лучших, мудрейшего из мудрейших, величайшего из великих — за вождя мирового пролетариата товарища Сталина!
— За Сталина! — подхватил свою стопку водила Славик.
— Ура! — кивнул головой Данилов, встал с лавки, поправил прилипшую к телу простыню и поднял свою рюмку.
Он уже потянул холодную горечь водки, уже почуял, как в глотку потекло приятное тепло, уже дернул кадыком, проглатывая первую порцию напитка, как вдруг ощутил, что простыня соскальзывает с плеч, поперхнулся, стушевался, но допил рюмку до конца и поставил ее на стол.
— Простите, товарищи, — сказал, поправляя простыню. — Нескладно как-то получилось, голышом за товарища Сталина пить…
— Да будет вам, товарищ капитан, — подбодрил его водитель. — Мы же в бане.
— Конечно-конечно, — поспешно закивал начлаг. — В бане все голые, — и засмеялся.
«А ведь доложит», — подумал Данилов. — «Хреновенько…». Но мысленно махнул рукой: «A-а! Пускай докладывает!»
— Ну, между первой и второй перерывчик небольшой! — Рисенчук снова разлил водку по стопкам. — За нашу великую партию!
Данилов покрепче затянул узел на плече и хлопнул свою стопку смачно — одним глотком.
— Вот это я понимаю! — одобрительно сказал Славик.
— И закусывать… закусывать… — радушный хозяин подвинул капитану миску с солеными огурчиками. — Вот, из наших, так сказать, парников, — а сам, словно украдкой, толстенькими пальчиками подцепил с блюда ломтик сала и быстро отправил его в рот.
Потом была третья рюмка и четвертая… Данилов почувствовал легкий шум в голове, и ему стало совсем хорошо.
Неизвестно откуда на столе появилась новая бутылка водки, но Николай отрицательно покачал головой.
— Не-е… не части, — погрозил он пальцем начлагу. — Пускай то впитается, а потом уж…
— Ну как скажете, — вздохнул Рисенчук разочаровано, но бутылку на столе оставил.
— Товарищ майор, — обратился к нему водитель, — по управлению слушок ходит, что у вас тут самодеятельность художественная хорошо поставлена. Это правда? — и подмигнул начлагу.
Тот слегка растерялся, на Данилова покосился, но Славик ему кивнул, дескать, не сомневайся, товарищ из Москвы — человек надежный.
— Да, — наконец сказал начлаг. — Вы, — повернулся он к Данилову, — в парилку проследуйте, у нас тут полагается вторая пропарка… А я пока распоряжусь.
— На счет чего? — не понял Данилов.
— Пойдемте, Николай Архипович, — сказал ему водитель. — Там уж, небось, веник размок… — И подхватив Данилова под руку, повел его в парилку.
После второй пропарки вся водочная дурь из Николая с потом вышла. Зато во всем теле образовалась потрясающая легкость.
— Ох, — вторя его ощущениям, сказал Славик. — Хорошо-то как! Не помереть бы!
— Ну, — отшутился Николай, — помирать нам еще рановато.
Он выбрался через духмяную парную пелену обратно в предбанник, да так и застыл на пороге.
— Нежданно, — сказал он, когда увидел за столом трех недурных собой голых девиц.
— С легким паром, начальник, — весело подмигнула одна из них Данилову и выпила стопку водки.
— Это что? — спросил Николай.
— Это трио «Кукушечка», — сказал начлаг. — Лучший коллектив нашей самодеятельности.
— А чего голые?
— Так в бане все голые… — хохотнул Рисенчук.
— Понятно, — сказал Николай, посмотрел на девиц, потом на начлага. — И петь умеют? — спросил.
— А как же! — дерзко взглянула прямо в глаза Николаю та, что только что выпила водки. — Девки, — повернулась она к товаркам, — давай-ка, потешим начальника.
Одна из девушек вальяжно взмахнула рукой и промурлыкала:
— Раз, два, три… раз-два-три… раз-два-три…
Чайка смело пролетела
Над седой волной,
Окунулась и вернулась.
Вьется надо мной.
Ну-ка, чайка, отвечай-ка,
Друг ты или нет.
Ты возьми-ка отнеси-ка
Милому привет.
— Нам тут на днях фильм привозили, как раз на октябрьские, — тихо сказал Рисенчук, дожевывая последний кусочек сала с блюда и закусывая его кусочком хлебушка. — «Моряки» называется. Вот они оттуда песню и заучили. На слух.
А Данилов захлопал в ладоши, перебивая певиц, и объявил громко:
— Молодцы, гражданки артистки, спасибо за отличный концерт. А теперь, — повернулся он к начлагу, — контингент в расположение, чтобы через пять минут у них отбой наступил. Я проверю. А вас, товарищ майор, попрошу через десять минут быть в своем кабинете. Если всем все ясно, попрошу исполнять!
Рисенчук поперхнулся, кусок ему поперек горла встал.
— Эх, начальник… — вздохнула самая бойкая из кукушечек, налила себе еще стопку водки и жадно выпила ее.
— Цыц! — шикнул на нее начлаг. — Сказано исполнять!
Ровно через девять минут и тридцать секунд майор Рисенчук робко постучался в дверь собственного кабинета.
«Войдите!» — услышал он голос Данилова и протиснулся в приоткрытую дверь, распахнуть ее полностью не решился.
— Товарищ капитан государственной безопасности, начальник Чердынского лагеря особого назначения майор Рисенчук…
— Знаю, что пока майор, — хмыкнул Николай.
— Товарищ капитан, — заегозил начлаг, — я все объясню…
— Рисенчук, — взглянул на него Данилов, — мне объяснять ничего не надо. Я сюда не с проверкой приехал. Дело у меня.
— Слушаю, товарищ капитан!
— Вам должны были передать распоряжение подготовить личное дело Струтинского Гая Вонифатьевича.
— Так точно, — прищелкнул от усердия каблуками майор Рисенчук. — Готово. Желаете ознакомиться?
— Желаю.
— Есть!
Рисенчук обошел стол, отомкнул несгораемый шкаф, на дверце которого был вытеснен штамп «Особый отдел НКВД» и дата «1933», и достал две пухлые папки:
— Вот.
— Он у вас давно?
— С первого января тридцать седьмого, — четко доложил начлаг. — Как Дед Мороз…
«Ежовский, значит», — отметил про себя Данилов и почему-то вспомнил своих ребят, что провожали его во Владивостоке в большую Россию. «Злобный карлик Ежов», — помянул Николай слова Берии.
Посмотрел на увесистые папки:
— Что-то слишком много накопилось для трех с небольшим лет… Он что, отказник? Злостный нарушитель режима? — Николай сел за стол и открыл первую папку.
— Никак нет, — сказал Рисенчук. — Он у нас рационализатор.
— Не понял…
— Горазд придумывать приспособления разные, — пояснил начлаг. — Улучшать, так сказать, условия и производительность труда.
— И?..
— Улучшает, — пожал плечами майор. — Все его предложения к делу подшиваются, вот и получилось две папки.
— Значит, голова у него варит?
— Так точно! У нас уже два года перевыполнение плана по лесозаготовкам.
— Что ж, хорошо, — сказал Данилов и посмотрел на подшитый к делу чертеж. — А это что?
— Позвольте?.. — Рисенчук заглянул через плечо Николая. — Это подъемный кран, так сказать. Три зэка, простите, осужденных, с помощью этого крана грузят на машину сразу пять бревен…
— А это что за приблуда? — Данилов ткнул пальцем в чертеж.
— Это подъемник. Сюда два человека становятся и идут, ну как белки в колесе… Знаете? Подъемную силу создают. А один крепежом занимается. Удобно.
— Ясно. Ну и где он?
— Кто?
— Струтинский.
— Извините, товарищ капитан, но вы про дело меня спрашивали, а не про самого, так сказать…
— Так где он? — настойчиво переспросил Данилов.
— Он ведь на пятом лагпункте… Там транспортер из строя вышел, чтобы щепу от теса грузить. Мы ее прессуем, и потом вместо дров в печах сжигаем… для обогрева, так сказать, бараков. Кстати, тоже Струтинский придумал.
— Пятый лагпункт… Далеко это?
— Двадцать два километра, если по прямой…
— Недалеко, — сказал Данилов. — К утру он должен быть здесь.
— Товарищ капитан, да как же? — попробовал возразить майор. — Первый час ночи… Дороги развезло… вы же сами знаете…
— Ничего, — хмыкнул Данилов. — Если голова дорога, то дорога не такая уж и дальняя. Вы же не хотите, чтобы история с вашей «художественной самодеятельностью» получила ход?
Рисенчук отрицательно мотнул головой.
— Вот, — сказал Данилов, — вижу, что успеете. — И для пущей прыти прикрикнул на Рисенчука: — А то развели тут бордель, мать вашу за ногу! Я тебе покажу — трио «Кукушечка»! Ты у меня сам кастратом запоешь, да так. что мало не покажется! Чтоб к утру Струтинский был здесь!
— Есть! — выдохнул майор. — Разрешите идти?
— Идите.
Всю ночь Данилов просидел в кабинете начлага. Изучал лагерное дело номер тридцать четыре сто двадцать пять, пятьдесят восемь дробь четыре — пятьдесят восьмая статья, часть четвертая: «Оказание каким бы то ни было способом помощи той части международной буржуазии, которая, не признавая равноправия коммунистической системы, приходящей на смену капиталистической системе, стремится к ее свержению». Дело заключенного Гая Вонифатьевича Струтинского, тысяча восемьсот девяносто девятого года рождения, беспартийного, уроженца города Харькова, окончившего петроградский университет, работавшего инженером-механиком в автотанкоремонтных мастерских Харьковского военного округа и осужденного на три года и шесть месяцев с частичной конфискацией имущества. Статья была плевая, не настолько серьезная, но в деле была еще одна бумага.
«А вот это уже интересно», — пробубнил себе под нос Данилов.
За два месяца до окончания срока начлаг добавил Струтинскому три года «за кражу туалетных принадлежностей у заключенного Поросюка Афанасия Кондратьевича по кличке Шкворень, отбывающего срок заключения за двойное убийство по статье…»
Дальше Данилов уже не читал.
«Так вот почему в управлении так Рисенчука нахваливали», — поправил Николай очки и откинулся на спинку удобного кресла. — «Передовой лагерь, рекорды по выработке бьет. Майор благодарности и премии получает, но — куркуль, секретами и передовым опытом с другими лагерями не делится, зажимает. А тут, оказывается, все дело в одном человеке, Струтинском. Решил его начлаг при себе оставить…»
Данилов отложил в сторону документы о новом сроке и принялся разглядывать чертежи, прикрепленные к делу. Талантливым человеком оказался Гай Вонифатьевич, механиком с большой буквы. Помимо крана и транспортера еще придумал передвижную электростанцию и баню на колесах, ленточную пилу и какую-то замысловатую приспособу для выкорчевывания пеньков. И что интересно, в качестве двигателя Струтинский везде использовал человеческую силу.
— Экономия, едреныть! — выругался Данилов, закрыл папку, снял очки, потер уставшие глаза и взглянул на часы: — Без пяти восемь. Ну? И где он?
В ту же секунду в дверь снова робко постучали.
— Войдите!
Это оказался водитель Славик.
— Вот, товарищ капитан, я вам поесть принес, — и поставил на стол поднос с чаем, булкой, двумя вареными яйцами и коровьим маслом на маленьком китайском блюдце. — Или, может, чего посущественней желаете?
— Нет, спасибо, — отозвался Данилов, и вспомнилась ему та яичница, что Мария готовила на завтрак.
— Товарищ капитан, — сказал Славик, когда Николай разрезал булку и начал намазывать масло на бутерброд. — Вы извините, что так получилось. Я же как лучше думал… ну с устатку… ну банька… ну выпили… Они же сами… из гулящих они… бывших гулящих… и поют красиво.
— А ты, значит, песни любишь?
— Ну… и песни тоже.
— Ладно, не переживай. Рапорта не будет.
— Спасибо, товарищ капитан!
— Что там Рисенчук?
— Так он еще ночью умчался куда-то на бричке. Жеребца запряг и укатил.
— Как появится, пусть сразу сюда…
— Есть! Разрешите идти?
— Машина в норме?
— На ходу.
— Хорошо. Иди.
Рисенчук приехал через двадцать минут. Данилов позавтракать успел, в уборную сходил, умылся и привел себя в порядок. Только за стол уселся, а тут и начлаг подоспел. А вместе с майором в кабинет зашел высокий, худой и угловатый зэк.
— Вот, товарищ капитан, — Рисенчук подтолкнул зэка поближе. — Заключенный Струтинский по вашему приказанию доставлен.
— Хорошо, — сказал Данилов, разглядывая Гая Вонифатьевича.
Рост выше среднего, худощавое телосложение, длинные пальцы пианиста. Волосы черные, с проседью, курчавые, коротко стриженные. Лицо открытое, заросшее трехдневной седой щетиной, щеки впалые. Глаза большие, немного навыкате. Нос с маленькой горбинкой, длинный. На вид лет сорок пять-пятьдесят. Одет в ватник, черные, заляпанные грязью, штаны и кирзовые сапоги. В руках казенная шапка-ушанка, на плече тряпичная котомка. Взгляд неуверенный, но при этом подбородок высоко вздернут над длинной шеей.
— Здравствуйте, Гай Вонифатьевич, — сказал Данилов.
— 3-здравия желаю, гражданин начальник, — ответил зэк.
— Товарищ майор, вы свободны, — взглянул Николай на Рисенчука.
Тот кивнул, развернулся, отчеканил три строевых, вышел из кабинета и тихонько прикрыл за собой дверь.
Данилов вышел из-за стола, посмотрел на Струтинского снизу вверх и протянул руку.
— Здравствуйте, Гай Вонифатьевич, — сказал уже по-простому. — Очень рад вас видеть.
— Ч-чем обязан? — спросил Струтинский, помедлил, но все же пожал протянутую руку.
— Присаживайтесь, — указал Данилов на стул. — Сумку можете прямо на спинку повесить.
— С-спасибо, — заключенный уселся, долго не мог решить, куда положить шапку, наконец примостил ее у себя на коленке.
— Товарищ майор! — позвал Данилов.
— Слушаю, — тут же из-за двери показалась физиономия Рисенчука.
— Распорядитесь, чтобы поесть принесли. Там после вчерашнего остаться должно…
— И это? — начлаг щелкнул себя пальцами по кадыку.
Данилов посмотрел на Струтинского, а потом на Рисенчука:
— Как-нибудь обойдемся.
— Ага, — и физиономия начлага исчезла.
Данилов обошел заключенного и присел в кресло.
— Гай Вонифатьевич, — сказал он. — Как же вы умудрились? Срок к концу подходил, готовились на свободу с чистой совестью выйти и вдруг у Шкворня зубной порошок украли?
— Думаю, г-гражданин начальник, — сказал Струтинский спокойно, — у вас т-там… — кивнул он на папки, лежащие перед Даниловым. — У вас там все н-написано.
— И вы считаете, я поверю, что вам в голову могло прийти уголовника- убийцу обокрасть?
— Н-не мне, — Струтинский потупился и тихо повторил: — Не мне.
— Понятно, — сказал Николай.
— Зато мы в этом году п-план на сто восемьдесят п-процентов…
— И это тоже понятно.
Дверь в кабинет отворилась, и в проеме показался человек в белом поверх армейской формы переднике и измятом поварском колпаке.
— Товарищ капитан госбезопасности, — сказал человек. — Начлаг велел вам стол накрыть.
— Давайте, да побыстрей, — раздраженно сказал Данилов и сдвинул папки с делом Струтинского в сторону.
— Мясное рагу, хлеб, чай, — человек в колпаке расторопно вкатил тележку в кабинет. На тележке стоял чугунок с варевом, нарезанный хлеб на алюминиевой тарелке, миски и ложки. Тут же позвякивал крышкой чайник с кипятком и две жестяные кружки. Человек застелил угол начальственного стола, выставил варево и приборы, разлил по кружкам горячий чай.
— Чайник здесь оставь, — сказал Николай.
— Есть оставить чайник, — бодро ответил человек. — Разрешите идти?
— Спасибо, идите.
Человек выкатил тележку в коридор и закрыл дверь.
— Угощайтесь, Гай Вонифатьевич, — Данилов придвинул чугунок с варевом поближе к краю стола. — Можно прямо отсюда.
— Мне… до вашего сведения д-донести нечего, — сказал Гай Вонифатьевич, посмотрел на накрытый стол и не сдержался, сглотнул слюну.
— А у вас тут только за доносы доппаек полагается?
— Начлаг говорит, что «хавка — дело дорогое, за нее п-платить надо».
— Ну, я не начлаг, — усмехнулся Николай. — Так что угощайтесь, угощайтесь.
Струтинского больше уговаривать не пришлось. Он подхватил ложку, придвинул к себе поудобней чугунок, взял хлеб и принялся наворачивать «мясное рагу» за обе щеки.
«Он их тут что, совсем не кормит?», подумал Данилов о майоре, когда увидел с какой жадностью и скоростью Струтинский поглощает варево.
Когда в чугунке осталось не больше трети рагу, а на алюминиевой тарелке только один кусочек хлеба, Николай спросил:
— Гай Вонифатьевич, вам известно имя Юлии Вонифатьевны Струтинской?
Заключенный перестал есть, посмотрел Данилова и ответил:
— Известно. Это… м-моя сестра.
*****
Помните, как у вас в тот момент забилось сердце? Как вы обрадовались тому, что ваша догадка о Гае и Юлии нашла свое подтверждение? Старик Вонифатий был большой затейник, но вы-то, вы оказались настоящим умницей, который так легко нашел кончик ниточки. Только одно вас в тот момент смутило — почему о сестре Гая Вонифатьевича нет ни слова в его личном деле?
Ну что вы заерзали? Не переживайте так, вы же сами хотели, чтобы я рассказала все. Или я что-то сказала не так? Вот видите…
Я вообще заметила, что люди очень не любят, когда им напоминают об их ошибках. Люди любят быть успешными. Им важно, чтобы другие замечали их достоинства и не обращали внимания на небольшие недостатки. Да у кого их нет? Но порой что-то случается вдруг, их будто под локоть подталкивают, и люди делают что-то, за что им бывает стыдно. И мучаются потом, страдают.
И ведь даже не поступки такой стыд вызывают, а только намерения, а то и вовсе дурные мысли. Или ошибки. Вот думает человек, что истину за хвост ухватил, что понял, как оно все на самом деле… А потом, глядишь, а все совсем не так, как ему представлялось. И признать, что ошибся — вот на что настоящее мужество нужно. А вы ведь человек мужественный, не так ли?..
Что это за станция там промелькнула?
Не знаете… Да, вы правы, столько таких станций-полустаночков на нашем пути встречается, что все и не упомнишь… А может есть смысл остановиться на таком полустанке, оглядеться, увидеть, как этот мир хорош… Полной грудью вздохнуть… Но нет, нам все вперед и вперед двигаться нужно… Точно бежим от чего-то…
