глава 6
Когда суматоха с неловким знакомством, с распаковкой привезенных Варченко продуктов и вещей, с ужином, который условно можно было назвать праздничным — новоселье же! — поутихла, Наташа, сославшись на усталость, ушла в спальню, а Александр Васильевич, наконец-то, смог задать Юле вопрос, который давно вертелся у него на языке:
— Юлия Вонифатьевна, скажите, откуда вы знаете про Дюн Хор?
— Про что? — непонимающе посмотрела на него Юля.
— Простите, — Александр Васильевич раскрыл папку истории болезни. — Но профессор Бехтерев сказал, что здесь упомянут «Дюн Хор». Вами упомянут, — посмотрел он на девушку. — Сто тридцать четыре раза. Что вам известно о Древней науке?
— Древней науке? Что это? — Юля не стала отводить взгляда, и Варченко понял, что она не врет.
— Как же так? — пожал он плечами. — А разве профессор вас не спрашивал об этом?
— Я такого не помню.
— Как же так…
— Я, кажется, понимаю… — сказала Юля после небольшой паузы, повисшей в номере гостиницы «Астория».
— Что?
— Я понимаю, почему эти слова ни о чем мне не говорят, — Юля встала, подошла к окну, отдернула занавеску и вгляделась в ночную темноту. — Когда я… Когда у меня наступает то состояние… Ну, профессор вам, наверное, об этом говорил. Я словно выпадаю… Перестаю быть… Теряю сознание и не могу отвечать за то, что делаю или говорю.
— Владимир Михайлович сказал, что вам удалось подчинить свой дар…
— Не подчинить, — девушка повернулась к Варченко. — Не допустить провала… выскальзывания из реальности — так он это называл. Он научил меня переключать внимание и сосредотачиваться на отстраненном предмете или понятии, и тогда я могу оставаться собой… теперешней, — добавила она.
— Теперешней? — переспросил с интересом Варченко.
— Ну да… той, которая сейчас… здесь…
— Вы хотите сказать, что были когда-то не здесь и не сейчас?
— А разве вы всегда здесь и сейчас? — вопросом на вопрос ответила Юлия.
— Ну… — задумался Александр Васильевич. — Наверное, вы правы. Иногда я думаю о будущем… иногда живу воспоминаниями прошлого…
— Но ведь прошлого уже нет, а будущее…
— Кто в наше время может думать о будущем? — это сказала сонная Наташа, которая выглянула из спальни.
— Наташенька, — встрепенулся Варченко. — Мы тебя разбудили?
— Да нет, — сказала Наташа.
Ей просто приснился дурной сон, и она в испуге вскочила с постели и тихонько выглянула в гостиную. Юля стразу почувствовала тревогу и даже уловила смутные отрывки того дурного сна. Волна подкатила, но Струтинская сумела перевести внимание на папку с историей болезни, лежащую перед Варченко, и удержать себя в руках.
— Просто я подумала, — сказала Наташа, — что уже поздно, а вы, Юля, устали, наверное. Давайте спать. Утро вечера мудренее.
— Хорошо, — поспешно согласилась Юля. — Давайте спать. Спокойной ночи, — сказала Александру Васильевичу, кивнула Наталье и пошла в свою спальню.
А Варченко с интересом посмотрел ей вслед, а потом умоляюще взглянул на жену.
— Наташенька, солнышко, я немного задержусь… Тут, — кивнул он на папку, — кое в чем разобраться надо… А ты ложись. Не беспокойся…
Так они и познакомились. Въедливый, дотошный, увлеченный и немного чокнутый естествоиспытатель и сумасшедшая, с точки зрения революционных масс, девушка. Они, как никто другой, чувствовали этот мир, а он далеко не всегда был приятным на ощупь. Впрочем, как говорится, на вкус и цвет товарищей нет. Но они сумели. Они стали товарищами.
Наташа, жена Александра Васильевича, конечно немного понервничала. Это было в самом начале. Ну и как может отнестись женщина к тому, что рядом с ее мужчиной появляется интересная девушка? Но вскоре она поняла, что у мужа со своим секретарем, а Юлию оформили в институте как секретаря начальника экспедиции и даже выделили зарплату и паек, исключительно деловые отношения. И никаких более.
А когда Александр Васильевич рассказал жене историю Струтинской и доходчиво объяснил, как им с Наташей повезло, просто посчастливилось оказаться причастными к данному феномену, тревога и вовсе пропала.
Почему-то ей не было страшно находиться рядом с Юлией. Наташа теперь знала, что, возможно, для Струтинской она — открытая книга. Но в ней жила уверенность, что в жизни ее нет ни одного испачканного листа и нет никаких оснований опасаться за свои тайны. Она была права.
Юлия сразу «просветила» Наташу. Для нее не составило труда ощутить себя обнаженной женщиной, сидящей в горячей воде ванной и растерянно смотрящей на влетевшего без стука мужа, который привел с собой в их новое, еще не обжитое, внезапно свалившееся на голову жилище совершенно незнакомую девушку.
Струтинскую слегка кольнул чужой испуг, потом повеяло удивлением, стыдом, легким возмущением, но все перебила вспышка интереса и желания разобра ться в ситуации.
— Она может взять себя в руки, — отметила Юлия и подумала, что Наташа ей нравится.
И действительно, они очень быстро нашли общий язык и стали подругами. А уже через несколько дней Наташа вдруг ощутила, что ей почему-то не хватает Струтинской. Это случилось, когда Юля с Александром Васильевичем задержались на работе. Подготовка экспедиции на Кольский полуостров шла полным ходом…
— Представляете, — рассказывал Варченко своим женщинам за ужином, — в докладной записке местного доктора говорится о том, что весь север Кольского полуострова, в районе Ловозера и Сейдозера, поразила странная болезнь — полярная истерия. Или, как назвал ее Мицкевич в своих исследованиях — мерячение.
— Это что-то заразное? — спросила Наташа, накладывая Александру Васильевичу перловой каши.
— Пока судить трудно, но навряд ли, — Варченко перемешал кашу с топленым маслом, целую крынку которого подарил Кузминкин на новоселье.
— Это психическое расстройство, — сказала Юлия.
— Совершенно верно, — подтвердил писатель. — Тут что-то посложнее микробов и бактерий. Понимаешь, Наташенька, тут целые деревни вдруг ни с того ни сего срываются с места и бредут в сторону севера. А то и того интереснее — к доктору обратился лектор, которого из Петрозаводска направили к лопарям, ну… местным… аборигенам, то есть, лекции- разъяснения читать о том, что в стране делается… У-у-у… Горячая!
— А вы подуйте, Александр Васильевич, — Наташа, словно маленькому, вытерла платочком губы Варченко. — Вы подуйте.
— Так вот про лектора, — продолжил Варченко, после того, как прожевал и проглотил первую ложку каши. — Он к Ловозеру приехал, там поселение лопарское. Лекцию читает, разъясняет, так сказать, политику партии и правительства республики и вдруг замечает, что слушатели себя странно ведут…
— Ну, конечно, они были внимательны, — сказала Юлия, которая уже слышала эту историю 8 институте на заседании ученого совета, куда была допущена как секретарь руководителя предстоящей экспедиции.
— Да. — кивнул Варченко. — Слушали внимательно. Но, представляешь, Наташенька, лектор заметил, что аборигены начинают повторять его, лектора, движения. Тот рукой махнет, и они машут, тот на стуле поерзает, и они ерзать начинают… Сначала один, потом двое, а потом и все обезьянничать начали. Причем как мужчины, так и женщины… — естествоиспытатель отправил еще одну ложку каши в рот и сосредоточенно принялся жевать.
— И ведь что забавно, — словно подражая манере писателя, сказала Юля, пока Александр Васильевич жевал перловку, — оратор лекцию укоротил, да завершить поскорее захотел. «Да здравствует пролетарская революция!» — говорит и руками вот так… кверху… И они… так же. А он — «Да здравствует рабочий класс!», и опять руками… И они… «Да здравствует товарищ Ленин!», и они ему хором — «Ленин!».
— А он им, — Варченко зацепил ложкой еще каши и, как дирижерской палочкой, помахал ею в воздухе, словно показывая движения лектора. — «Вперед, товарищи, к победе мировой революции!», а они ему — «К победе революции!», и так же руками машут…
— Осторожней, Александр Васильевич, — сказала Наташа. — Всю перловку просыплете.
— Ага… — спохватился писатель и отправил ложку в рот.
— Ну, лектор совсем растерялся, — подхватила рассказ Юля. — Бочком- бочком, да вон из чума-читальни… А лопари за ним.
— А он им — «Что с вами?!», — сказал Варченко.
— А они ему — «Что с вами?!», — сказала Юля.
— А он им — «Отстаньте от меня!», — сказал Варченко.
— А они ему — «Отстаньте от меня!», — подыграла Струтинская.
— А он — «Помогите!».
— А они ему — «Помогите!».
— Лектор — бежать, — Александр Васильевич вскочил из-за стола и принялся показывать, как бежал незадачливый лектор.
— А они, — Юлия так же увлеклась игрой, — бежать за ним.
— Он выдохся и сел, — присел писатель на стул.
— А они присели рядом, — Юля плюхнулась на небольшой диванчик.
— Так они его до самого села и гнали, — закончил Варченко и вздохнул.
— Да вы прямо настоящий театр устроили, — рассмеялась Наташа и захлопала в ладоши.
— А каша нынче удалась, — Варченко чмокнул жену в лобик, как обычно детишек чмокают. — Спасибо.
— Это потому, что вчера… я училась готовить, — сказала Юля. — Она и подгорела. А сегодня Наташа готовила…
— Да будет тебе, — махнула на нее Наташа. — И ты научишься.
На самом деле это могло показаться смешным. Люди, попавшие под влияние синдрома, будто теряли себя, утрачивали волю, становились зеркальным отражением других людей и друг друга. Говорили на непонятных языках и беспрекословно исполняли любые, даже самые нелепые команды. Вот только Юле от этого было грустно.
Что-то роднило ее с этими людьми, ведь она тоже в любой момент может стать таким же зеркалом. Она была благодарна Бехтереву за то, что ему хватило выдержки, сил и терпения, хватило желания и умения, чтобы научить ту испуганную, совершенно не понимающую — где она, кто она, зачем она? — растерянную девушку обуздать свой буйный дар, так похожий на проклятие.
Владимир Михайлович был большим умницей.
— Вы же не понимаете, — сказал он ей однажды. — Вы же чудо природное! Вы совесть ожившая! Любой, кто приближается к вам, смотрит не на вас, он смотрит на себя, и это дает ему огромный шанс все исправить. Очистится. Принять все, что ему дает этот мир…
Она действительно не понимала. Совесть или что-то там еще… это было неважно для нее. Юле гораздо важнее было понять — что оно такое? Именно так. В среднем роде. Она осознала, что она — женщина только через полгода. Признала, что ее зовут Юлия через девять месяцев. Поняла, что за чехарда творится вокруг, какая революция, какой «мы наш, мы новый мир построим», только через год своего пребывания в Институте мозга.
Что творила она сама все это время, ей потом рассказала та самая Маша- медсестричка, над которой так любил подшучивать профессор.
— Вы, барышня, — говорила Маша, вытирая влажной губкой ее пристегнутое к больничной кровати тело, — чудачества свои заканчивайте. Это я к разным штукам-дрюкам привычная, да профессор и не такого в своей жизни повидал, но других-то пожалели бы. Вон доктора Мясищева от вас так пугнуло, что дамская истерика с ним приключилась. Насилу отпоила его, а то ведь рыдал навзрыд.
Потом Юлю перевели в подвал, в специально оборудованную палату, и стало легче. Тот гомон из обрывков чьих-то мыслей, лоскутков чужих чувств, ощущений и внезапных видений, что все это время терзал ее, резко затих. Смолк. Растворился в небытие, как только за ней закрыли стальную дверь. И началось выздоровление. Так, во всяком случае, посчитал профессор.
Пусть ему. Он хороший человек, и Юлии совсем не хотелось его расстраивать. На самом деле выздоровления не было. Только передышка. Это позволило девушке сосредоточиться на себе, а не отвлекаться на разные мелочи типа ревматических болей в коленях, что испытывала та же Маша, но скрывала ото всех в страхе, что может потерять работу. Или галлюцинации старика-шизофреника из соседней палаты, который мнил себя султаном Стамбульским и в своих видениях не вылезал из гарема. Кстати, благодаря ему, Юля осознала себя женщиной.
Здесь, в подвале, было тихо. По-настоящему тихо. Это позволяло анализировать и сопоставлять и приводило Юлю к неутешительным выводам. Однажды она поняла, что выздоровление в данном случае невозможно. Она просто была такой. Это была ее жизнь, ее естество. Ей с этим нужно было смириться.
Почему? Зачем? Как все это происходило?
На эти вопросы пусть отвечает профессор. Она же решила приспособиться к своему состоянию, привыкнуть к нему, начать контролировать. Самой решать, кого впускать, а кого не впускать в свое естество. Научиться выживать в этом странном, отчего-то совсем непривычном для нее мире.
Надо отдать должное Бехтереву. Он ей очень помог. Каждый день он возвращал ей себя. Потихоньку, по чуть-чуть, по капельке. И вскоре дело пошло. Они старались, и старания были не напрасны. Только одно осталось и для нее, и для профессора загадкой — как она оказалась в том доме на черной лестнице, где нашел ее дворник Околесин, и что с ней было до этого. Сколько они ни бились, сколько ни старались — стена оказалась неприступной. В остальном же, как говорил Бехтерев: «Прогресс! Большой прогресс!»
Прошел еще год, и теперь она оказалась здесь. В семье этого странного человека, которого она… впрочем, об этом ей еще предстояло подумать…
Она ходила по улицам, уже не боялась встречных прохожих и редких автомобилей, разговаривала в институте с докторами. И хоть доктор Мясищев, да и некоторые другие врачи и персонал старались избегать встречи с ней, другим людям ее зажатый в крепкий кулак дар или, если хотите, проклятье, ничуть не мешал. Просто она научилась закупоривать в себе джина, который все же иногда норовил вырваться из бутылки, но с каждым днем становился все слабее.
Она казалась нормальной. Во всяком случае, с точки зрения живущих в этом мире людей. Она вела себя совсем как девушка ее возраста. Она даже могла зайти в магазин и купить себе что-нибудь, благо зарплата секретаря ей это позволяла.
Единственным неудобством, с которым ей пока не удавалось справиться, была толпа. Однажды они с Барченко оказались вовлеченными в демонстрацию, посвященную годовщине Октября…
Юля давно не испытывала такого прорыва эмоций и разгула страстей, и от этого ей было очень не по себе. Но Барченко вовремя заметил, что его подопечной стало плохо, вырвал ее из возбужденной толпы и увел в тихую подворотню, где Юля смогла отдышаться.
— Ну почему?! — посмотрела она на Александра Васильевича с надеждой точно он знал ответ на этот вопрос.
— Тише, Юленька, тише, — Варченко поддерживал несчастную девушку и чувствовал, как ее трясет. — Потерпи, милая. Может, на Кольском и найдем ответы. Потерпи. Я очень хочу тебе помочь. Очень. Да ты и сама, наверное, это чувствуешь.
— Не чувствую, — призналась Юля. — Вас не чувствую.
— Как?! — удивился Варченко.
— Я и сама не знаю, — Юля немного пришла в себя, и они пошли дальше, стараясь обойти шумную демонстрацию.
— Тогда, у профессора дома, — с каждым шагом прочь от скопления людей девушке становилось лучше. — Вы же помните нашу встречу. Я не смогла вас прочитать. Совсем не смогла.
Варченко с интересом взглянул на Юлию. Теперь он понял. Он вспомнил тот удивленный, вперемешку с растерянностью и страхом взгляд, который был у девушки при их первой встрече.
— Как ты думаешь — почему? — спросил Александр Васильевич. — И откуда все-таки ты знаешь про Дюн Хор? Откуда?
— Может быть, — улыбнулась Юля, — Кольский подскажет?
А подготовка к экспедиции шла семимильными шагами. ВЧК выделило приличные деньги, и Кузминкин, который был назначен не только комиссаром, но еще и завхозом экспедиции, осваивал эти средства.
Он очень переживал. Не силен он был во всей этой бухгалтерии, а начальство требовало точного отчета за трату каждой копейки: квитанции, чеки, расписки, дебет и кредит, приход и расход… От цифр и бумажек чекисту порой становилось дурно. Голова шла кругом, и Кузминкину снилось по ночам, как он тонет в бескрайнем бумажном океане. Он изнемогал.
Неожиданно помощь пришла, откуда он и не ждал.
Наташа Варченко. Так ее звали.
Она живо взялась помогать Степану Кузминкину, и надо сказать, помощь оказалась весьма кстати. Практически все подсчеты, сведение баланса и прочую рутинную бумажную работу Наташа взяла на себя. С ее легкой руки все начало налаживаться, а их роскошный номер в гостинице превратился в штаб.
Кузминкин же целыми днями мотался по складам и магазинам в поисках теплой одежды, крупы, муки, веревок, сапог и топоров, которые могли пригодиться экспедиции.
— Э нет, Александр Васильевич, — возражал он Варченко, который возмущался количеством предназначенных для закупки спичек. — Не скажите. Вот спичка — тьфу, дрянь. А где вы ее в тундре возьмете?
— Чушь! Отсыреют спички, и что тогда? А денег на более важные вещи может не хватить, — стоял на своем Варченко.
А Наташа носик поморщила, лобик напрягла и сказала:
— Степан Иванович, а если вместо спичек закупить кресало да кремень. Дешевле же обойдется, да и надежней. Сырости камень не боится.
— Ой! — смутился чекист. — А как же я-то не подумал?!
Наташа оказалась важным членом команды, и Бехтерев не стал возражать против того, чтобы включить ее в штат экспедиции, в качестве лаборанта и счетовода.
Вообще у профессора с Варченко сложились весьма доверительные отношения. Владимир Михайлович был доволен своим новым сотрудником. Помимо подготовки экспедиции, на которую, признаться, не отважились его коллеги по институту, предпочитая оставаться в благоустроенном Петрограде, а не кормить гнус в далекой тундре, Варченко предложил профессору провести серию экспериментов по весьма интересной теме. И профессор дал свое разрешение и даже решил сам поучаствовать в некоторых опытах.
Александр Васильевич пригласил своего давнего приятеля, очень известного в ту пору дрессировщика — Анатолия Анатольевича Дурова. Тот с удовольствием согласился помочь естествоиспытателю в его опытах и пришел в институт с песиком Пикки.
— Смотрите, Владимир Михайлович, — говорил Варченко профессору, когда дрессировщик начал работать со своим питомцем. — Насколько собака точно и радостно выполняет команды человека.
— Да, — согласился Бехтерев. — Такое чувство, что они с Анатолием Анатольевичем составляют единое целое…
— Именно, — согласился Варченко и обратился к Дурову — Толя, а вы можете теперь ни жестом, ни словом не проявлять себя, а мысленно попробовать руководить собакой?
— Хм, — сказал Дуров. — Попробую…
— Просто сядьте и попытайтесь сосредоточиться на какой-либо команде.
— Хорошо, — Анатолий Анатольевич уселся на стул, стоящий среди комнаты. — Пикки, — позвал он пса, и тот, радостно замахав пушистым хвостом, уселся у ног дрессировщика.
— Смотрите, Владимир Михайлович, — тихо сказал Варченко.
Дуров сидел неподвижно. Пикки некоторое время внимательно смотрел на Дурова, затем лег, потом снова сел, но вдруг встал на задние лапы и сделал пируэт. Потом отошел от дрессировщика в угол комнаты и лег там, свернувшись калачиком.
— Все точно! — воскликнул Дуров.
— Вот видите, — сказал Варченко профессору. — Мне представляется, что электромагнитные волны, которые рождает мозг во время формирования мысли, могут улавливаться другим мозгом и приниматься как команда к исполнению.
— Телепатия? — Бехтерев посмотрел на собаку, затем на дрессировщика. -
А вы как думаете, Анатолий Анатольевич?
— Я сосредотачивался на команде, как велел Саша, простите, Александр…
Мне кажется, из этого может получиться очень забавный номер…
— А вы, Юлия Вонифатьевна, — повернулся профессор к Струтинской, которая все это время тихонько сидела в сторонке и записывала этапы проведения эксперимента. — Что думаете по этому поводу?
— Я? — Юля оторвалась от дневника наблюдения.
— Да, — сказал Бехтерев.
Немного помолчав, она вдруг спросила:
— Александр Васильевич, а можно между собакой и человеком поставить вон ту ширму?
— Отчего же нельзя, — Барченко выполнил просьбу своего секретаря.
Между Дуровым и Пики оказалась легкая белая ширма.
— Интересно, — огладил бороду Бехтерев.
— Толя, — обратился к дрессировщику Александр Васильевич. — Давайте-ка еще раз и в той же последовательности.
— Да легко, — ответил Дуров и сосредоточился.
Прошло некоторое время, но, сколько не напрягался дрессировщик, Пикки все так же лежал в своем углу.
— Александр Васильевич, — тихо сказала Юля. — Уберите, пожалуйста, ширму.
Варченко свернул ширму и поставил ее к стене.
Практически сразу пес вскочил со своего места, подбежал к Дурову и радостно выполнил все команды по второму разу.
— Спасибо, родненький, — заулыбался мокрый от натуги дрессировщик и потрепал по загривку понятливого пса.
— Вы думаете, все дело в ширме? — спросил Бехтерев.
— Навряд ли, — покачал головой Варченко. — Мне с трудом представляется, что ткань смогла бы задержать мозговые волны. Тогда почему?
— Мне кажется, — сказала Юля. — Что дело вовсе не в этом…
— Погодите, — остановил ее Александр Васильевич. — Толя, ты можешь еще раз проделать то же самое.
— Саша…
— Понимаю. Тяжело. Вижу, что устал… Ну, пожалуйста, это очень важно. Ради науки.
— Ну если ради науки…
И в третий раз умница-песик исполнил все мысленные приказания Дурова.
— Я понял! — радостно сказал Варченко, который все это время внимательно наблюдал за дрессировщиком. — Толя, дай мысленно псу команду «Лежать!»… Ага… лег. А теперь, пожалуйста, отошли его обратно в угол. Угу… все сходится.
— Вы о чем? — спросил Бехтерев.
— Когда Анатолий дает про себя командует «Лежать!», у него едва заметно поднимается левая бровь. Толя, будь так любезен… Вот видите! А когда он дает команду «Место!», уголки рта опускаются чуть вниз.
— А ведь так оно и есть, — согласился Бехтерев.
— Значит, пес, видя эти изменения на моем лице, — с интересом взглянул Дуров на Пикки, — воспринимает их как полноценную команду.
— Ну, — развил эти умозаключения Бехтерев. — Может не только лицо, но и взгляд, и микроскопические изменения в теле. Совокупность факторов…
А Юля… она углубилась в свои записи, стараясь не мешать ученым делать выводы из данного эксперимента, и только тихонько улыбалась.
*****
Пока Кузминкин добывал необходимое снаряжение, а Наташа осваивала нелегкую профессию счетовода, Александр Васильевич провел еще одну серию экспериментов. После опытов с Дуровым он не оставил своей идеи, что мозг, подобно радиопередатчику, генерирует поток волн, которые при определенных условиях и достаточном старании можно уловить и расшифровать. Ведь если это получалось у Юлии, то, значит, может получиться и у других. И тогда «феномен Струтинской», как называл это Александр Васильевич, может быть разгадан и подчинен воле любого человека.
Как всегда в беспокойное время, когда у народа нет уверенности не то что в будущем, но даже в завтрашнем дне, когда совсем непонятно, то ли через неделю хлеб будет стоить в два раза дороже, то ли его не будет совсем, когда старые, привычные схемы жизни перестают действовать, а устои рушатся, когда постоянно в воздухе носится ощущение тревожности, нервозности и растерянности, тогда, словно по мановению волшебной палочки, из всех щелей начинают лезть всяческие гадалки и гадатели, ясновидцы и спириты, готовые с радостью паразитировать на страхах обывателя и набивать себе карманы, пользуясь доверчивостью граждан.
В Питере зимой двадцатого года таких салонов «колдуний в третьем поколении», «ясновидящих древней египетской школы» и «наследников вавилонских тайных посвящений» было хоть пруд пруди. Среди этой пестрой братии вполне мог оказаться человек, который помог бы Варченко разгадать тайну Юлии Вонифатьевны.
В «Петроградском вестнике», частной газетке объявлений, между объявлением «Сифилис. Венерич. Мочепол. Доктор Эльцис» и «Вспомоществование в родах и акушер. Половые. Нервные. Доктор Л. Ж. Микицинский», было помещено объявление следующего содержания: «Только одну неделю! Институт по изучению мозга и психической деятельности приглашает для экзаменации и документального подтверждения своих экстраординарных способностей всех лиц, обладающих даром предвидения, ясновидения и проч. Время приема заявок — ежедневно с 12.00 по 18.00» и номер кабинета в Мраморном дворце.
Газетка была не из многотиражных.
— Ничего страшного, — сказал на это Варченко. — Если у человека есть способности, он это объявление увидит и, скорей всего, придет.
Александр Васильевич оказался прав. Неизвестно какими путями, но слух о том, что Институт мозга, может дать «железную» бумагу всем питерским колдунам и ведьмам, такую бумагу, что даже фининспектору показать можно будет, моментально разлетелся по городу. А следом полетел другой слух — о том, что без справки из Института мозга ЧК будет арестовывать гадалок и провидцев и выселять их из города…
— А мы что? Мы ничего, — пожимал плечами Варченко и при этом заговорщицки перемигивался с Кузминкиным.
И народу в назначенное время пришло много. Даже очень много.
Юлия, которая записывала многочисленных ведьм, потомственных гадалок, спиритов и прочих, сразу стала делить всех этих людей на несколько категорий.
Сумасшедших, которые свободно общались с духами убиенной венценосной семьи, а так же с архангелами и даже самим господом богом, она заносила в один список — лично для профессора Бехтерева. Он как раз собирал материал для новой книги.
Заблуждающихся, которые искренне верили в свою исключительность, но, к сожалению, были обычными людьми. Таких Юля отправляла на встречу с Александром Васильевичем, который после непродолжительной беседы выпроваживал их восвояси, не давая никаких конкретных обещаний.
Откровенных мошенников и шарлатанов, которые прекрасно знали о своем мошенничестве, но надеялись проскочить, прошмыгнуть, «подмазать, чтобы прокатило» и дальше заниматься своим грязным делом. Этих Кузминкин обещался не забыть.
И настоящих. Тех, у кого Юля ощущала хоть что-то, хоть легкий намек на способности.
Для девушки эта затея оказалась нелегким испытанием, но и хорошей тренировкой. Вначале, после «обследования» всего трех человек, она запросила отдыха. И Варченко ей разрешил поспать полчаса, несмотря на возмущение пришедшей публики. Следующий перерыв ей понадобился уже после седьмого экстраординара в кавычках, который оказался всего лишь ловким фокусником, умело дурившим головы и без того замороченным дамочкам, желавшим «присушить одну весьма привлекательную особу». Он пообещал Юле пару шелковых чулок, чтобы «проверка прошла гладко… ну вы понимаете», а после того, как девушка возмутилась подобной наглостью, к чулкам прибавился еще и комплект белья. Тут Юля не выдержала и сорвалась.
— На сегодня прием закончен! — резко объявил Варченко толпившимся в холле претендентам на заветный документ. — Приходите завтра, к полудню.
Экстраординары было завозмущались, ведь до заветных восемнадцати оставалось еще целых двадцать минут, но когда из кабинета санитары вынесли вопящего на разные голоса самого Исидора Танчини, того самого «кудесника любовных приворотов», что пытался всучить Юле взятку, надо сказать, весьма популярного в то время в Питере «мастера по разрешению пикантных дамских дел», то как-то поутихли и быстро разошлись.
— Юля, спать! — приказал Александр Васильевич Струтинской. — Спать и без возражений.
И она подчинилась этому приказу. Улеглась на топчанчик здесь же. в кабинете, и немедленно заснула. И проспала до следующего утра. А Варченко просидел всю ночь подле нее. Благо Кузминкин пообещал предупредить Наташу о том, что они не придут ночевать.
— Чтобы не волновалась.
На следующий день желающих записаться на экзаменацию было еще больше. Еще бы! Слух о том, что «Сам Исидор», оказался слабаком и выскочкой, подхлестнул служителей «тайных обществ и сакральных знаний», а так же любопытствующих и сочувствующих — в основном дамочек бальзаковского возраста, которые когда-то доверили судьбу «великому и ужастному мастеру присушки и отсушки». Так ведь и в объявлениях писал — «Великий и Ужастный!». И от этого вздорного, твердого «Т» дамочки верили в него еще сильнее. И так ошибались… Так ошибались.
Народу собралось много, и Александр Васильевич с тревогой поглядывал на Струтинскую. Но на этот раз Юле было легче.
— Она быстро учится, — одобрительно хмыкнул Бехтерев.
— И это замечательно, — согласился с ним Варченко.
Перерыв Струтинской понадобился только после десятого проверенного.
— Да что же это, Александр Васильевич, — сказала она, засыпая. — Одни шарлатаны…
— Ничего, ничего, — Варченко поправил Юле одеялко, — даже среди кучи навоза один кочет жемчужину нашел.
— Кочет? — не поняла девушка.
— Да, — сказал Варченко, — так в наших местах петушков называют.
Но Юля его уже не слышала. Она спала.
Через полчаса Александр Васильевич вздохнул, но разбудил девушку.
За неделю они управились. Самым длинным оказался список для Кузминкина. Прохиндеев всех мастей набралось много. На втором месте были сумасшедшие. Ну а настоящих, как сказала Юля, раз-два и обчелся.
— Этого и следовало ожидать, — пожал плечами Бехтерев.
На самом деле их было шестеро. Тех, в ком Юля почувствовала нечто большее, чем просто обычную человеческую энергию.
На следующем, довольно простом испытании: нужно было угадать карту — черную или красную, отсеялись еще трое. Ну а после третьего испытания, уже посложнее, а именно — выбрать из шести листков, перевернутых изображением вниз, тот, на котором изображен кружок, удалось только одному. Назвался этот уникум Станиславом Валерьяновичем Картуз- Залесским. И был он профессиональным картежником.
— Ну на Залесского он совсем не похож, даже с картузом. Скорее на Пиндюшкина, — сказал профессор, оглядывая дебиловатого паренька, одетого в дорогой английский пиджак — строгий, черного бархата, как до революции было модно среди лавочных приказчиков, жилет, рубашку- апаш с отложным воротником. В узких антрепренерских штанах и белых лаковых штиблетах. Голову франта венчало соломенное канотье с такими широкими полями, что им мог позавидовать и китайский кули.
— Клоун, — хохотнул Бехтерев и легонько ткнул Варченко локотком в бок.
— Не смотрите на внешность, — тихо ответил Александр Васильевич. — Наша плоть лишь одежда. Кто знает, что может скрываться внутри этого тела… И потом… Нам в экспедицию мужские руки нужны, а ваши аспирантики от меня по углам прячутся. Все вдруг такие занятые стали…
— Ну их понять можно, — заступился за своих профессор. — У них сейчас пубертатный период в самом разгаре, все на любви повернуты. Со своими самками расстаться боятся. Бабуины же… Тьфу!.. Был бы я помоложе… Искра в людях пропала, искра познания.
— Не скажите, — возразил Варченко. — Новые люди идут на смену старому миру. Жадные до знаний, ищущие, даже наглые…
— Наглые, это да… — тряхнул гривой седых волос Бехтерев, внимательно рассмотрел лицо победителя отбора, заметил оспинку на его широком лбу, хмыкнул и бросил быстрый взгляд на Юлю:
— Юлия Вонифатьевна, голубушка, давайте-ка, милая, выводите господина Картуз-Залесского из кататонии. Посмотрим на это чудо природы.
Юля глубоко вздохнула, потянулась и открыла глаза.
Одновременно с ней вздохнул, потянулся и открыл глаза Картуз- Залесский.
— Здравствуйте, Станислав Валерьянович, — приветливо улыбнулся Бехтерев, ошалело оглядывающемуся картежнику. — Меня зовут профессор Бехтерев.
*****
Владимир Михайлович был прав. При ближайшем рассмотрении Станислав Валерьянович Картуз-Залесский оказался Парамоном. Родился в Тамбовской губернии, где намеревался всю жизнь и прожить. Однако судьба — штука интересная.
Парамоше было шестнадцать лет, когда во время грозы их саманная, крытая соломой изба вдруг вспыхнула после страшного столба огня, обрушившегося с неба, да тотчас и погасла, залитая ливнем. Громовой раскат по селу вихрем пролетел, аж колокол на церквушке звякнул.
Народ после грозы, конечно, полюбопытствовать решился. Батюшка, сельский священник, сам пришел и дверь в сенцы с молитвой отворил.
— Гэсподи, Исусе Христе, сыне божий, помилуй мя грешного, — прошептал.
В сенцах — головешка обугленная, все, что от козы осталось, а в самой избе… В самой избе пятеро лежат. Целехонькие, словно только что уснули. Только не дышат совсем. Мертвые.
А среди них сидит паренек. Лицо и руки черные, волосы дыбом стоят. Рубаха лоскутами разошлась, тлеет. А на торчащем из прорех пузе недоросля синей змейкой знак, словно молонья через него проскочила. Сидит и ошалело на батюшку таращится.
Батюшка перекрестился, отрока перекрестил, здорового злыдня как дитёнка на руки взял — к слову, он ему совсем легким показался, словно молния его высушила — и на свет белый вынес. А пока Парамоша на руках поповских восседал, молния с его пуза исчезла. Рассосалась.
Семья погибла сразу: отец, мать, три младшие сестренки. А еще убило козу, что держали в сенях избы. Так Парамоша остался один.
Вскоре оклемался парень. В себя пришел и из сельца своего в большой мир подался. В сам Санкт-Петербург отправился. Что его дома удержать- то могло — пепелище, что ли? А в столице думал работу какую найти, хоть полотером, хоть мальчишкой на побегушках. Все лучше, чем на развалинах дома от тоски выть. Вот и батюшка его поддержал, даже денег на дорогу да на обустройство дал, а взамен Парамон бумагу подписал, что земля его, в наследство оставшаяся, храму отходит. Добрый батюшка. Человек хороший.
До Тамбова Парамон с мужиками обозными добрался, а в городе билеї на паровоз купил. Сперва на Москву, а затем и до самого Петербурга поехал.
Здесь, в поезде, он с одним человеком познакомился. Афанасием его звали. Он в вагонах третьего класса с пассажирами в карты на деньги играл. И как правило, выигрывал. Пара мошу он сразу срисовал, когда тот из узла у кассы деньги доставал, чтобы за билет расплатиться. У парня тогда еще мелочь серебром на пол просыпалась… Афанасий к нему и подсел. Дескать, в картишки перекинуться не желаете? Ну парень и повелся. И Афоня его уже раскатать хотел, да только все по-другому получилось.
После того, как в него молния ударила, появилась у парня странная причуда — если глаза закрыть да напыжиться, то мог Парамоща на мир чужими глазами посмотреть. Того, кто ближе всех к нему стоял. Правда, недолго и потом голова болела, но оно того стоило.
Рассказал парень про это батюшке. Тот ему велел язык за зубами держать, чтоб сельчане не пугались, а сам начал Парамошу на отъезд настраивать. От греха подальше. А теперь в поезде причуда эта пареньку пригодилась.
Закончилась карточная игра тем, что Афанасий, человек смышленый, убивать недоросля не стал, деньги выигранные Парамону все до копейки оставил и предложил ему вместе по поездам промышлять.
Три года они в вагонах, считай, жили. Деньжат подзаработали. Парамон жизни хлебнул… А потом Афоню с поезда скинули. На полном ходу его колесом вагонным перерезало. Парамоша это сам видел и тогда едва живым ушел.
За это время парень кое-какие знакомства свел, а потому решил в Питере остановиться, благо перед Великой войной здесь притонов и игорных заведений было предостаточно.
В Питере Парамон и войну, и революцию, и новую войну пережил. Тогда и обзавелся документом на имя Картуз-Залесского. Теперь уж и не упомнить, как он тот документ выиграл. С голодухи парень не пух, азартные люди во все времена найдутся, но как-то в последнее время он стал замечать, что игра ему совсем наскучила. Не радует. Затосковал. Занедужил. А тут ему про объяву шепнули, про то, что мозгоправы людей с ненормальностями к себе приглашают. Случайно получилось. Просто к разговору пришлось. Но почему-то запало. И в назначенный день отправился Парамоша, или теперь уже Станислав Валерьянович, в Институт мозга.
*****
— Вот видите! — воскликнул Варченко, когда история Парамона оказалась известна. — Я же говорил, что электричество здесь играет важнейшую роль!
— То есть, вы считаете, — сказал профессор, — что удар молнии стал главным фактором? Включателем дара этому оболтусу?
— Несомненно! — Варченко возбужденно зашагал по кабинету.
— Александр Васильевич, — сказал Бехтерев, — Прекратите, ради создателя, маячить туда-сюда. Меня это жутко раздражает.
— Извините, — смутился Варченко и остановился. — Но согласитесь, что все это чертовски интересно!
— Так кто же возражает, — хохотнул профессор.
— Простите, — сказала Юля. — Но уже поздно. Все очень устали. Наверное, стоит остальную работу отложить назавтра.
— Вот и я говорю, — согласился Парамон. — У меня уже от ваших мудреностей голова кругом. Устал я. Домой хочу.
— Конечно, конечно, — согласился Варченко
— Ну… — вздохнул профессор. — Завтра, так завтра.
Назавтра Парамон не пришел. Послезавтра тоже.
Только через четыре дня Кузминкин нашел его. В морге.
Его повесили той же ночью. Кто? Неизвестно. Может быть, обиженные экстраординары, увидевшие в выскочке конкурента, а может быть кто-то другой… Следы борьбы… ссадины и синяки… это все присутствовало, но чьими глазами смотрел на себя парень в последние секунды жизни, так и осталось тайной.
А «железный» документ Институт мозга так никому и не выдал. Зато после чекистской зачистки в Петрограде зимой двадцатого года практически не осталось ясновидящих, яснослышащих, яснознающих и прочих мистиков, жуликов и аферистов.
Ну что вы пригорюнились? Неужто Парамошу Картуз-Залесского жалко стало?
Вот ведь как иногда бывает — дает вселенная в руках подержать, а потом отбирает, точно издевается. Как знать, может тот парень, что умел глазами других смотреть на этот мир, стал бы тем ключиком, что отворил бы дверь в волшебную вселенную волнующих тайн. И узнала бы Юлия, кто она и зачем. Вот только ключик этот — раз… и потерялся.
Но, как ваш дядя Чен говорил, всему свое время…
*****
Больше всех из-за гибели Парамона расстроился Варченко. «Лишние мужские руки», на которые он рассчитывал в экспедиции, заполучить не удалось.
Наверное, это может показаться несколько циничным, но в то время отношение людей к потерям было несколько проще. Мировая война, революция, гражданская война, голод, разруха, красный террор — все это делало как жизнь, так и смерть человека не слишком важными для окружающих.
«Планиды так сошлись», — говорил обыватель и продолжал жить дальше. Несмотря ни на что.
И планиды так сошлись, что вскоре к экспедиции примкнул еще один участник. Он внезапно свалился на голову. Впрочем, ни Александр Васильевич, ни Наташа, и уж тем более Юля не верили в такие случайности.
Как раз приближалось рождество. И хотя праздник новой властью был признан чуждым и вредным, тем не менее рождество потихоньку праздновали. Скромно, в кругу семьи.
Готовились к празднику и члены экспедиции. Наташа и Юля уговорили Кузминкина выделить из запасов немного продуктов — «Ведь все равно мы это съедим. В конце концов, какая разница, здесь или там?» — и теперь стряпали что-то для праздничного стола. Кузминкин раздобыл где-то маленькую елочку и украшал ее обрезками бумаги и снежинками, а Александра Васильевича еще не было. Варченко был на ученом совете института. На сегодня был назначен отчет по научной подготовке экспедиции.
Все прошло довольно гладко, и только Иванов-Смоленский задал пару вопросов по трате институтских средств на закупку медной проволоки, которую Варченко хотел использовать для сооружения индукционной катушки, чтобы замерять электропроводимость кожи пациентов.
Но остальные торопились по домам, а потому слушали Александра Васильевича довольно рассеяно и быстро отпустили.
Он как раз возвращался домой.
Этой зимой в Питере было красиво — неожиданно снежно и морозно. Каналы замерзли, и даже Нева покрылась ледяной коркой. Война откатилась к границам РСФСР и в бывшей столице было спокойно. Все так же голодно, но спокойно. Городская милиция с урками и бандюгами особо не церемонилась, потому в городе давно забыли о грабежах и разбое. Так что по вечерам по Питеру, так жители стали называть Петроград, можно было гулять практически безбоязненно.
Александр Васильевич спешил домой, то есть в гостиницу. За эти годы он столько раз менял место жительства, что считал домом то место, где его ждала жена. А теперь ждала еще и Юля… Ну и Кузминкин обещался быть. Чекист уже давно стал своим человеком в доме, что-то типа дальнего родственника, «семиюродного брата», — усмехнулся Варченко.
Степан Иваныч столько раз выручал семью Варченко продуктами, ордерами на лекции и выступления в рабочих и солдатских клубах, на профсоюзных собраниях… Александр Васильевич был ему за это очень благодарен, но понимал, что за спиной Кузминкина стоят другие люди. Может, тот же Владимиров, а может, кто и повыше. И рано или поздно они потребуют от него услуги… И он не сможет им отказать.
Да и вряд ли захочет.
Варченко принял революцию. Он был рад ей. И пусть пока в молодой республике тяжело, голодно, холодно и порой опасно, но Александр Васильевич знал, что новый большевистский строй более справедлив, чем разрушенный три года назад. Он дает свободу творчества, невиданную ранее, и возможность развития личности. Строительство социализма, которое объявили своей задачей пришедшие к власти коммунисты, Варченко считал прогрессом в развитие человечества. Он знал, что он прав. Он был уверен в этом. Более того, Александр Васильевич революцию ждал еще с пятнадцатого года. Он знал — она обязательно произойдет.
После ранения он лежал в Петроградском военном госпитале, устроенном лично государыней императрицей в одном из залов Зимнего дворца. Тогда-то и попала ему в руки книга «Археометр» маркиза Сент-Ива д'Альвейдра.
С работами этого ученого Варченко был знаком уже давно. Еще в девятьсот десятом ему посчастливилось заполучить рукопись Сент-Ива под названием «Миссия евреев». Это в кругах мистиков того времени была большая редкость, ведь сам автор уничтожил весь печатный тираж. Однако один экземпляр остался цел, и с него кто-то заботливо сделал рукописный список. Семь толстых тетрадей, переплетенных кожей, попали в руки Александра Васильевича всего на несколько дней и очень впечатлили.
Из-за этого у него с Рерихами, на самом деле — большими друзьями, даже весьма серьезный спор возник.
— Да он же пройдоха-француз… — возмущался Николай Константинович. — Да-да, пройдоха. Ну а как можно назвать человека, который женился на женщине гораздо старше, причем исключительно ради денег, да еще на эти деньги и титул маркиза себе умудрился купить!
Но Александру Васильевичу рассуждения француза показались довольно логичными и разумными. Тем более что Сент-Ив в своей работе открыто говорил о Древней науке, а эту тему Варченко раскапывал давным-давно. Потому и возразил художнику:
— Но ведь Сент-Ив в книге рассказывает об Агарте. Разве эта загадочная страна не похожа на Шамбалу, о которой вы с Еленой Ивановной так много рассуждаете?
— Нет, — отрезал Рерих. — В Шамбале — духовные учителя. Зачем им, постигшим тонкие миры, какие-то бестолковые технические штуковины, о которых пишет этот… маркиз.
— Ну не скажите, — распалился тогда Варченко. — Разве не могут сведения об Агарте и Шамбале быть просто разными сторонами одной медали? Уж слишком много совпадений…
— Вздор, — Рерих не хотел уступать очевидному. — Это только лишь совпадения. И вообще, вирши французика мне напоминают романы Жюля Верна…
Ну а дальше — слово за слово, рассорились… И каждый остался при своем.
И вот теперь еще одна книга оказалась у Варченко. И не просто книга, а настоящее руководство к действию. В ней Сент-Ив доказывал, что история развития человечества имеет довольно четкую цикличность, и прослеживал некую закономерность в событиях от глубокой древности до конца девятнадцатого века.
Проверил Варченко расчеты Сент-Ива и понял, что маркиз прав. Войны, потрясения и революции при определенных расчетах и построении модели словно накладывались друг на друга. Француз даже описывал прибор, состоящий из нескольких окружностей, наложенных одна другую, который помогал в подобных расчетах. Несложный. — Александр Васильевич сделал его из картонных листов, которые принесла ему в палату Наташа. Она, чтобы быть поближе к раненному мужу, поступила в императорский госпиталь сестрой милосердия.
— Посмотри, солнышко, — сказал ей Варченко, когда прибор был собран и запущен. — Получается, что в семнадцатом-восемнадцатом годах нас ждут большие потрясения. Как французская революция, только гораздо мощнее.
— Вы бы, Александр Васильевич, об этом помалкивали, — тихо сказала ему жена и оглянулась на залу, заставленную койками с раненными офицерами. — Как бы не услышал кто, а то потом беды не оберешься…
Прибор не обманул.
И вот теперь, зимой двадцатого года, в канун отмененного новой властью рождества Варченко шел по тихому заснеженному городу и размышлял о цикличности развития цивилизации. «А может быть, в аборигенах Кольского еще осталась память о том, что где-то там на севере… вот они и идут на древний зов, словно…», но тут его размышления прервались.
Он вышел к магазинчику «Колониальные товары», подобных почти не осталось в городе, но этот сохранился. В витрине магазинчика был выставлен туркестанский ковер прекрасной работы. Строгий геометрический узор из кругов и многоугольников заставил Варченко остановиться перед витриной.
«Вот ведь!» — невольно воскликнул Александр Васильевич. Он сразу узнал в рисунке ковра элементы археометра — прибора, разработанного Сент- Ивом.
«Вот тебе и пройдоха», — припомнил Варченко давнишний спор, ухмыльнулся и ногой нарисовал на припорошенной снегом мостовой треугольник, а внутри его круг. Затем вокруг треугольника очертил квадрат, совсем как на археометре и на ковре.
— Здесь небольшая ошибка, — услышал он голос и обернулся.
Рядом с ним стоял довольно молодой человек, одетый в старую «инженерскую» шинель и фуражку-пинкертонку с отвернутыми крылышками наушников. Молодой человек внимательно разглядывал художества Александра Васильевича.
— Извините… — сказал Варченко, который сразу и не заметил, как подошел этот человек.
— Вот здесь, — указал человек на рисунок на снегу. — Здесь нужно круг дорисовать. Старик Сент-Ив не учел еще две переменных, — и ребром подошвы ботинка дочертил недостающие элементы. — Так будет более удобно.
— Вы знакомы с работами маркиза? — удивленно взглянул Варченко на незнакомца.
— Да, — просто ответил молодой человек. — И как мне кажется, нашел места, где Сент-Ив ошибся… Простите… Позвольте представиться — Александр Кондиайн. Астроном.
*****
Кстати, о совпадениях. Как вы думаете, это было совпадением? Вы считаете, что вот так, случайно, астроном оказался в то же время и в том же месте, что и естествоиспытатель? Это случайность, что оба столкнулись у ковра, на котором был тот узор? Совпадение, что оба увлеклись идеями маркиза Сент-Ива?
Возможно… Однако вряд ли можно посчитать совпадением то, что Александр Кондиайн искал на Пятой линии Васильевского острова один весьма редкий прибор, который он собирался использовать в своей экспедиции на Кольский полуостров.
Да-да, Кондиайн готовился к экспедиции на Мурман. Только посылали его от московской Главнауки. В следующем году должен был случиться весьма интересный феномен. И лучшей точкой наблюдения за феноменом на территории страны был как раз Кольский…
Ну… тогда, наверное, совпадением можно назвать все, что угодно. Даже то, что вам, Николай Архипович, полгода назад пришлось пережить, просто совпадение.
