глава 5
В августе двадцатого года Константин Константинович Владимиров наконец вернул себе свое доброе имя — то, которое получил при рождении. Скрываться уже не было никакого смысла. Та сложная многоходовая операция, которую они с Дзержинским придумали еще зимой семнадцатого, завершилась.
Феликс Эдмундович на коллегии ЧК торжественно объявил:
— Товарищи, разрешите вам представить человека, благодаря которому нам удалось поганой метлой вымести из руководящих органов всю эту эсеровскую шушеру, — после чего вызвал в кабинет Владимирова.
— Яков Григорьевич Блюмкин, прошу любить и жаловать, — сказал Дзержинский ошалевшим от неожиданности чекистам, похлопал Костю, или, точнее, Якова по плечу и добавил: — Впрочем, сильно любить вовсе не обязательно.
— Здравствуйте, товарищи, — это все, что смог сказать в тот момент Блюмкин.
Маски были сброшены, и Яша — он же Костя, он же Максим, он же Симха — даже представить себе не мог, что для него эта чехарда с переодеваниями только начинается. И ему еще предстоит побывать в шкуре комбрига Белова и криптографа Владимирова, и ювелира Исаева, и владельца палестинской прачечной Гурфинкиля, и даже примерить тивару буддийского монаха Кончека. Но все это будет потом, а пока коллегия ВЧК отпустила ему все прежние грехи и благословила на новые. Наградила и направила его, как проверенного и заслуженного героя революции в академию РККА.
Ох уж этот Блюмочка… Яша Блюмкин… На самом деле он обожал все эти переодевания, гримы, накладные усы и парики… Знаете, он каждое утро себе «красоту наводил»… Что вы смеетесь? Он так сам эту процедуру называл. Зато, говорил он, у врагов замешательство случится, когда его разные люди описывать будут. И ведь прав он был. Ведь прав…
Наверное, именно за это умение менять внешность и путать карты врагам Дзержинский его и приметил. Яша как нельзя лучше подходил для той большой игры, которую задумал Феликс.
Вы же знаете, что революцию в октябре делали не одни большевики. С ними и анархисты были, и левые эсеры — социалисты-революционеры то есть, и прочие примкнувшие. А когда из слабеющих рук либеральной шушеры, что называла себя «временным правительством», власть вырвали, то попутчики вроде как и лишними стали.
Дзержинский раньше всех понял, что рано или поздно от балласта нужно будет избавиться. Гэтовился к этому. А пока в самое сердце партии эсеров своего человека пропихнул — Яшу Блюмкина. Придумал ему легенду, документы на имя Владимирова Константина Константиновича, левого эсера, выправил. И якобы от одесской организации в питерский комитеї пристроил. На самом деле Яша в Одессе ни разу и не был, но кто будет это в революционной суматохе проверять? Да и в Одессе вскоре Антанта высадилась, оккупацию устроила. Так что Владимирова почти не проверяли. А когда он себя как очень надежный товарищ показал, то и совсем охота проверять его у эсеров отпала. Работает человек, взносы платит, партийную дисциплину соблюдает и политику партии в массы несет.
И должность у него важная… Фактически начальник собственной безопасности ВЧК. Ценили его эсеры, очень ценили. А Дзержинский ждал. И дождался. На доске фигуры так как надо выстроились, и Феликс Эдмундович шах и мат объявил.
Вы же помните, с чего разгром левых эсеров и анархистов начался''
Правильно, с убийства немецкого посла Мирбаха. А кто в него из нагана стрелял, а потом бомбу бросил? Правильно, левый эсер Блюмочка, он же Владимиров… А кто ему приказ отдал? Как — не знаете? Ну тогда я вам подскажу — Феликс Эдмундович. Лично.
Вы об этом Наталью Розенель, вдову Луначарского, расспросите. Она вам расскажет… Откуда ей-то известно? Так ей сам Блюмкин про это… Лично.
Троцкий, который случайно узнал о роли Владимирова-Блюмкина в этой истории, предлагал Яшу на растерзание эсерам отдать. Дескать, материал отработанный. Но Феликс решил такого способного агента в живых оставить. Прикрывал всячески.
За гнусную провокацию эсеры его убить хотели. Несколько покушений устроили, но ведь выжил Блюмочка. Не ошибся в нем Железный Феликс. А Троцкий вдруг разглядел в Блюмкине «буревестника революции»… То «отработанный материал», то — «буревестник». Такой он, Лев Давидович, был ветреный… Даже помощником своим Яшу назначил. Только все это потом было. Потом… А пока…
— У вас, Яша, неделя отпуска, а потом за учебу, — сказал Дзержинский, когда члены коллегии разошлись. — Восточному отделению необходимы такие люди.
— Феликс Эдмундович, — Яков посмотрел на начальника, — а можно…
— В Питер хочешь? К ней? — привычно прищурил глаз Дзержинский.
— Да, навестить, — кивнул Блюмкин. — Мне Бехтерев писал, что у нее заметный прогресс. Очень заметный.
— Хорошо. У нас завтра в Петроград Глеб отправляется. Бокий. С ним и поедешь.
— Спасибо, Феликс Эдмундович, — улыбнулся Блюмкин и торопливо направился к выходу.
— Да, вот что, Яша, — остановил его Дзержинский. — Помнится, ты мне про офицерика рассказывал…
— Кого? — обернулся Яков.
— Лектора-гипнотизера…
— Про Варченко?
— Да, про него. Если он жив, сведи его с генералом…
— Он жив. Я попросил одного товарища из петроградского ЧК за ним приглядеть…
— Это очень неплохо. Пусть Бехтерев с ним познакомится. Заодно шепни Владимиру Михайловичу, чтобы он к этому Варченко присмотрелся… Стоит он того, или просто языком мелет… Ну а если стоит, попроси генерала его к себе под крыло взять… Может, у них что-то и получится.
— Хорошо, Феликс Эдмундович. Я их сведу.
А сам подумал: «Хитер Дон Кихот. Никогда ничего просто так не делает».
Глебу Бокию как главе секретного отдела ВЧК полагался отдельный вагон — скромный, без чрезмерной аляповатой помпезности, которой грешили бывшие кочегары, плотники и мелкие чиновники, коих волна революции вынесла на самый верх… Кто был ничем, тот станет всем… Вот они и стали. Им бы вкуса еще немного, и скромности тоже не помешало бы. Но вагон Бокия был совсем не таким. Это понравилось Якову.
С владельцем вагона Блюмкин был мало знаком. Так, пересекались иногда и только. Однако Яков хорошо знал, что Глеб Иванович долгое время был личным секретарем Ленина, которого Яша видел всего однажды, и тот произвел на молодого чекиста огромное впечатление. Потому Блюмкин немного оробел, когда увидел нужный вагон на перроне Николаевского вокзала. Но виду, конечно, не подал, да и понял вскоре, что его робость совсем напрасна…
*****
Они ехали из Москвы в Петроград почти, как мы сейчас. Познакомились поближе, выпили, как водится, разговорились. И оказалось, что на многие вещи, происходящие в этом безумном мире, они смотрят похоже. И оба поняли, что, несмотря на различия в возрасте и положении, могут стать друзьями.
Вы же слышали о Яше Блюмкине? А Глеба Бокия помните? Конечно, сейчас даже фотокарточек от них почти не осталось… Постарались ретушеры — мастера, что тут скажешь… А ведь когда-то… Что? Помните? Да и как же их не помнить…
*****
Уже под утро, будучи изрядно навеселе, Яков рассказал Глебу о странном офицере, который в голодном восемнадцатом году так закрутил, завертел и увлек пьяную от власти и крови революционную матросню, что та готова была идти за ним хоть в Тибет, хоть к самому черту на рога…
— Варченко… Варченко… — задумался Глеб. — Кажется… Помню!
— Откуда? — удивился Блюмкин.
— Еще при царе книгу читал — «Доктор Черный»… Это же он, Варченко, написал… Погоди-ка…
Бокий закрыл глаза, сосредоточился и, вспоминая, медленно заговорил: «солнце повисло над самым горизонтом, когда Беляев с только что купленным в Петербурге пледом в руках вышел из вагона на маленькой
промежуточной станции Финляндской железной дороги. Снег, кое-где маячивший во время пути по сторонам полотна, здесь исчез и мелкий гравий, напитанный весеннею сыростью, мягко скрипел под ногами. Редкие лужи кое-где подернулись стеклышками льда под вечерним морозом, но самый воздух, казалось, дышал еще весенним теплом. Беляеву в его ватном зимнем пальто было не на шутку жарко. Не успел он дойти до конца усыпанной гравием платформы, как его со всех сторон обступили бритые скуластые финны в кожаных, собачьего меха шапках с меховым помпоном или пуговицей на темени, с закушенными на сторону короткими трубками…»
— Это что? — спросил Блюмкин.
— Это, Яша, он и есть. Барченко Александр, роман «Доктор Черный».
— И ты наизусть помнишь?!
— Видишь ли, Яша, у меня такая особенность. Если что-то когда-то видел, читал или слышал, то вспомнить могу. Память у меня хорошая. За то и Владимир Ильич меня ценит… Да и не только он.
— Вот бы мне так…
— Тренируй память. Читай, пересказывай, проверяй, снова читай и все
у тебя получится. Было бы желание.
— А какой он? — наконец решился Блюмкин.
— Кто?
— Ленин.
— Обычный… Только умный, в отличие от нас, — сказал Бокий и рассмеялся.
— А давай, Глеб Иванович, за его здоровье! — Яша потянулся за рюмкой.
— А давай! — согласился Бокий.
Выпили, закусили и поехали дальше, разговаривая о том и сем, и все больше и больше проникаясь уважением и симпатией друг к другу.
— Глеб Иванович.
— Что, Яша?
— А хочешь, я вас познакомлю.
— С кем?
— С Варченко.
— А почему бы и нет. Интересно. Роман мне его понравился. Очень понравился.
— Он и человечище замечательный… Вот увидишь… настоящий Калиостро. Не вру!
— Верю.
В Мраморном дворце, который еще в семнадцатом году был отдан Бехтереву под Институт мозга, никто, кроме самых близких профессору людей, не знал о пациентке по имени Юлия Струтинская. Зато многие знали, что в подвалах дворца есть отдельная запретная зона, куда вход разрешен только самому Владимиру Михайловичу да еще нескольким сотрудникам института, которые умели очень хорошо держать язык за зубами.
Среди студентов и аспирантов даже ходила байка, что там «старик» пытается создать Красного Франкенштейна. Армия таких гомункулов должна совершить мировую революцию, а в дальнейшем заняться созидательным трудом на благо победившего пролетариата.
Эта история, рассказанная вечером в общежитии, в комнатах первокурсниц, производила неизгладимое впечатление на молоденьких студенток. Подробности этого жуткого эксперимента, которые были тем ужасней, чем изощренней была фантазия рассказчика, заставляли девушек искать защиты у «опытных» старшекурсников и придвигаться к ним поближе, а иногда позволять им кое-что большее.
«…Всякий индивид, оказавшийся перед лицом подлинной или мнимой опасности, испытывает ощущение беспокойства, неуверенности и страха, что является естественной реакцией организма, старательно стремящегося к сохранению жизни. Индивидуальность ищет поддержки у себе подобных, при этом снимаются некоторые внутренние запреты…».
Лекцию читали на третьем году обучения и, конечно же, первокурсницы об этом не знали. Кстати, «опытные» старшекурсники этим бессовестно пользовались.
Никакого Франкенштейна, конечно же, не было. Хотя… это с какой стороны посмотреть.
В закрытую зону Бехтерев провел Якова Блюмкина, которого, как вы помните, он знал под фамилией Владимиров.
— Признаюсь, Константин, я не понял вашего желания наблюдать за пациенткой здесь. Я же вам говорил, что она уже практически освоилась и восстановилась. Ни студенты, ни преподаватели, ни даже медперсонал не заметил в ней признаков недуга. Мы уже трижды выпускали ее в свет. Разумеется, под пристальным присмотром…
— Она вспомнила?
— К сожалению, нет, — досадливо тряхнул гривой Бехтерев. — Но вы даже не представляете себе, Костя, как она быстро прогрессирует, — сказал ученый, закрывая за собой двери на ключ. — Это потрясающе и совершенно необъяснимо.
— Это хорошо?
— Конечно же! Да вы сами взгляните…
— А как же…
— Не беспокойтесь, — сказал Бехтерев. — Вокруг палаты в стены, в пол и потолок вставлены стальные листы. Они гасят все мозговые волны…
— То есть…
— Она вас не почует.
Они прошли по белому коридору и остановились у массивной, окрашенной так же в белое, двери.
— Она здесь? — спросил Блюмкин.
— Здесь, — кивнул профессор.
— А как?
— Ну, — сказал Бехтерев, — если вы так переживаете, то внутрь заходить я бы пока не рекомендовал… Вот, извольте сюда.
Владимир Михайлович увлек молодого чекиста за собой в небольшую темную комнатушку рядом. Здесь, на стене, на небольшом бумажном экране, словно в кинематографе, отражались внутренности соседнего помещения. Правда, все это было лишь иллюзией.
— Это мне один профессор оптики соорудил, — почему-то шепотом сказал Бехтерев.
— Камера Обскура? — так же тихо спросил Блюмкин.
— Все несколько сложнее, — сказал генерал. — Тут сложная система зеркал, и через преломление света… Впрочем, я в этом не сильно понимаю…
Но Яков его уже не слышал. На стене он увидел ее.
Она сидела в белой комнате, за белым столом, на белом стуле и читала книгу в коричневом переплете.
— А оптик тот не проболтается случаем?
— Вполне человек надежный, — заверил Бехтерев. — Зато теперь у нас появилась возможность постоянного наблюдения, без личного, так сказать, контакта.
— И что она читает?
— Это Блок. Саша мне как-то свою книжку подарил… Я ей рекомендовал, — сказал профессор и огладил бороду.
А Яков все смотрел и смотрел и не мог отвести взгляда от ее профиля.
Ничего не происходило. Бехтерев молчал, она читала, Яков смотрел. И вдруг она оторвалась от книги, повернула голову и взглянула Блюмкину прямо в глаза. Или Яше это только показалось? Однако он отпрянул, и ему отчего-то очень захотелось уйти из этой комнаты. Он отвернулся от экрана и заторопился наружу. Профессор последовал за ним.
— Так вы говорите, что она готова к обычной жизни? — спросил Яков в коридоре.
— Я так думаю, — не слишком уверенно сказал Бехтерев.
Блюмкин взглянул на профессора, и тот решительно кивнул:
— Готова.
— Хорошо, — Яков посмотрел на дверь той странной комнаты, словно хотел вернуться туда, но передумал.
— Владимир Михайлович, — сказал он, когда они вновь оказались в кабинете Бехтерева, — вы случайно не слышали о некоем Варченко?
— Как же! — тряхнул профессор гривой седых волос, уселся в свое рабочее кресло, поправил лежащие на столе папки и указал Блюмкину на стул напротив. — Конечно же, знаю. Александр Васильевич — очень интересный человек: настырный, въедливый, настоящий естествоиспытатель… Мы с ним еще в седьмом году познакомились. Помнится, заспорили о вегетарианстве… Помилуйте, как человек может обходиться без мяса… Силы-то, силы где он брать будет? В траве? А что собственно…
— Ничего особенного. Интересуюсь, — Блюмкин сел и вкратце рассказал, как познакомился с Варченко, естественно, опуская подробности.
— Это он умеет, — рассмеялся профессор. — Как-то, году эдак в восьмом… Хотя нет, это было в девятом. У Рерихов собирался… ну, наверное, это можно назвать кружком по интересам… Елена Ивановна собирала. Книги Блаватской, помнится, обсуждали. Был и Варченко с женой. Как же ее? Наталья — милая девочка… Так вот, тогда Александр Васильевич заявил, что никакой магии не существует, а оккультизм — это просто вздор. Елена Ивановна возмутилась, а Варченко, как аргумент, забавный эксперимент учудил, сделал там что-то, а потом и говорит: «Вам не кажется, что вода шумит, уж не трубы ли у вас прорвало». Мы слышим, и впрямь как будто вода. Николай Константинович только дворника хотел кликнуть, а вода уж в гостиную добралась и пол заливать стала, да бойко так. Женщины за туфельки обеспокоились, на диваны запрыгнули. Мы, мужчины, и те перепугались. А Варченко сидит, как ни в чем не бывало. «Что же вы, Александр Васильевич?» — Рерих ему, а он в ответ: «А чего такого?». И в ладоши — хлоп! Смотрим, а пол-то сухой. Не было никакой воды. Причудилось нам… А точнее, Варченко на нас наваждение навел.
— Как это? — не понял Яков.
— Да как на тех матросиков… Я думаю, что тут гипноз, но странный. Массовый. Хотя сам Варченко говорил, что гипноз тут совсем ни при чем… Мы с ним последний раз еще в пятнадцатом виделись, после его ранения. Как же он?
— В добром здравии. И на особом попечении…
— Понимаю… А знаете что, — встрепенулся вдруг Бехтерев и дернул себя за бороду. — Как же я не догадался…
— Что такое, Владимир Михайлович?
— А ведь то, что она вытворяет с людьми, очень похоже на эксперименты Александра Васильевича… Точно, похоже. Интересно… интересно.
Бехтерев раскрыл на столе толстую, в синем бархатном переплете, записную книжку, лежащую рядом с пухлой папкой «История болезни», достал из кармана халата карандаш, сказал: — Извините, я должен записать, — и что-то начал строчить на последних страницах книжки.
Блюмкин терпеливо ждал.
— Ну вот, — закончил Бехтерев, отложил книжицу в сторону и спрятал карандаш.
— Знаете, — сказал он Якову. — Мой учитель словесности, бывало, говаривал: тупой карандаш порой полезней острого ума, — и рассмеялся.
— А не может ли Барченко быть причастным к этой истории? — спросил Блюмкин.
— В каком смысле? — не понял профессор.
— А если она… плод неудачного эксперимента?
— Ну… — задумался Бехтерев. — Я рассматривал такую версию. И она мне кажется вероятной… Однако мне также кажется, что Александр Васильевич здесь ни при чем… Здесь было, если оно, конечно, было, воздействие несколько другого свойства. И к тому же, — он быстро пролистал историю болезни и вынул оттуда листок бумаги. — Вот, полюбуйтесь.
— Что это? — Блюмкин взглянул на непонятные карандашные линии.
— Это зарисовка. Зимой девятнадцатого нам выделили излучатель Х-лучей профессора Рентгена. Знаете?
— Да, — кивнул Яков, — знаю. Мне когда пули удаляли…
— Вот и хорошо, что знаете, — тряхнул бородой Бехтерев и продолжил: — Мы просветили голову пациентке… Это зарисовка. Вот, — ткнул он пальцем в пятнышко на рисунке, — видите?
— Вижу. И?..
— Конечно же, прибор несовершенен, и я могу ошибиться, однако это очень похоже на чужеродный предмет. В правой лобной доле.
— Вы уверены?
— Весьма вероятно. Признаюсь, я попытался вытащить его, но, к сожалению, не смог. Тот, кто его туда поместил, должен быть нейрохирургом высочайшего класса. Я таких даже не встречал, хотя всех нейрохирургов знаю.
*****
Вам когда-нибудь вводили раскаленную иглу в мозг? Нет? Но представить- то это вы можете?
Чтобы было понятней, представьте, что вы лежите на большом, покрытом белой простыней столе. Стены и потолок, кстати, тоже белые. Как и люди, что суетятся вокруг. Люди одеты в белые халаты и потому почти неразличимы на фоне стен и потолка. Но вы-то знаете, что они там есть, и знаете, что они хотят с вами сделать.
А еще у вас чешется кончик носа. Так свербит, что кажется — вы умрете, если не почешете его немедленно. Но приходится терпеть. Терпеть изо всех сил. А свербит все сильнее, и уже чешется между лопаток, потом на животе, а потом и вовсе в затылке. Именно. В затылке. С внутренней стороны черепной коробки. Потом начинает изнутри щекотать глазные яблоки, а вы лежите, как манекен, и ничего поделать не можете, ведь ваши руки широкими кожаными ремнями привязаны к столу. Как не рвись, оторваться не получится. Кстати, ноги привязаны тоже.
Отчего-то вы знаете, что с вами собираются сделать. Точно знаете. Наверняка. И это знание вам совсем не нравится. Вы даже видите, как самый главный из этих безлицых белых людей берет в руки ту самую иглу и начинает раскалять ее в огне спиртовки.
Кончик иглы быстро становится красивого малинового цвета. Безлицый доволен. Он что-то резко выкрикивает, и все вокруг начинают суетиться еще больше. А вы понимаете, что на вас надвигается нечто необратимое, нечто равнодушное и безжалостное.
И весь мир начинает медленно схлопываться, скручиваться, стягиваться, сжиматься в крохотную точку. Сосредотачиваться в кончике той проклятой иглы. Эта игла нацелена прямо в ваш правый глаз.
Она приближается.
Она заполняет собою все.
Вам страшно?
Зря.
Вы ничего не почувствуете. В мозге нет нервов. Мозг не знает боли. Ему все равно.
Яков посмотрел на профессора и спросил:
— Так вы считаете, что она из-за этого?..
— Не знаю, — сокрушенно вздохнул Бехтерев. — Не уверен даже, что там действительно что-то есть. И это не искажение аппарата. Мы еще только встали на путь познания тайн мозга, и ничего определенного пока сказать не можем. Так что на данном этапе любая гипотеза имеет право на существование… А почему вы заговорили про Варченко?
*****
Лекция, безусловно, удалась. Кузминкин понял это, когда увидел толпу возбужденных студентов, которые вывалили из парадной института, что- то бурно обсуждая.
— У него всегда так, — сказал Кузминкин Якову.
Они стояли поодаль от центрального входа в Мраморный дворец, стараясь не слишком привлекать к себе внимание.
— Я ему за это время сумел несколько лекций организовать, нужно же им с женой на что-то жить, — Кузминкин вздохнул. — Что там, в Москве-то, думают?
— Все решено уже, — ответил Яков. — Вчера сам Феликс велел средства выделить. Прямо в гостиницу мне телеграфировал. Интересовался.
— Ну вот и хорошо, — кивнул Кузминкин. — А то за это время только дважды паек выделяли, и то тушенкой, а Васильевич мяса не ест. Пришлось на рынке на рис и гречу менять, да и своим пайком делиться. Мне-то ненакладно, конечно…
— Все, все теперь будет по-другому, — улыбнулся Блюмкин и полез в карман. — Ты теперь официально курируешь Варченко. Приказ из главного управления уже пришел. Я сам под роспись передал. Так что, Степан, ты теперь за Василича головой отвечаешь. Понял?
— Понял, — кивнул Кузминкин.
— Вот, — протянул Блюмкин сложенные листки чекисту. — Дуй в контору, возьмешь машину и сегодня же перевезешь.
*****
Бехтерев был возбужден ничуть не меньше своих учеников. Его впечатлило даже не само содержание лекции. Тема знаний, оставшихся от погибших древних — «допотопных» — цивилизаций, всегда волновала Варченко, и он уже много лет носился с ней, как бабка со ступкой. Старого профессора привело в восторг то, как это лекция была прочитана.
— Александр Васильевич, поздравляю! — горячо тряс Бехтерев руку Варченко. — Мои бабуины, — так профессор именовал своих студентов, — аудитория не из легких. Тут же… Простите великодушно, я наблюдал за вами и вдруг поймал себя на мысли, что сам чрезвычайно увлекаюсь вашей подачей материала. Как точно вы завлекаете публику, как заставляете следить за ходом вашей мысли, как верно управляете вниманием слушателей. Мне даже показалось, что аудитория впала в некое странное состояние, похожее на трансовое… Почти триста весьма скептически настроенных, ну как все студиозусы в этом возрасте, бабуинов реагировали на ваши апп-арты словно единый человек. Сразу вспомнился Гамельнский крысолов. Если бы вы поманили их в реку, они бы последовали за вами. Потрясающе! Что же вы стоите? Присаживайтесь. В моем кабинете чувствуйте себя как дома, — и придвинул стул.
— Спасибо, Владимир Михайлович, — ответил Варченко, устраиваясь на стуле. — Я хотел бы поблагодарить вас за возможность выступить перед…
— Что вы, что вы! — перебил его профессор. — Информация, представленная вами, безусловно, интересна и многообещающа. Даже преподавательский состав в восторге. Нет, ну, конечно же, есть среди профессуры прагматики, да тот же Иванов-Смоленский, например, но даже он отнесся к вашей лекции весьма благосклонно.
— Признаюсь, — сказал Варченко. — В своих лекторских выступлениях я без зазрения совести использую ваши наработки. Ваша книга «Внушение и его роль в общественной жизни» произвела на меня потрясающее впечатление.
— Рад. Искренне рад… Но держать внимание такой массы народа, так долго и так увлекательно — это мастерство. А знаете что, — хитро взглянул профессор. — Знаете что…
Он вскочил из-за стола, достал с нижней полки пробирного шкапа старенький потрепанный фонограф, а из ящика стола фольгированный валик.
— Уверен, что это вам будет любопытно, — сказал профессор и сдвинул рычажок привода.
Валик закрутился, игла коснулась фольги, и из небольшого раструба фонографа послышалось скрипучее шипение.
— Терпение, — сказал Бехтерев, — сейчас…
И в этот момент из фонографа раздался душераздирающий женский крик.
— Вот, сейчас, — повторил Бехтерев спокойно.
Крик затих так же внезапно, как и возник. Несколько мгновений было слышно лишь шипение, а потом Варченко сумел разобрать, как из помех и щелчков все отчетливее и отчетливее стало проступать бормотание. Это был все тот же женский голос. Александр Васильевич прислушался.
— А?! Каково?! — через некоторое время воскликнул Бехтерев и гордо тряхнул бородищей.
— Что это? — спросил Варченко.
— Немецкий и французский я тут разобрал. Правда… — он немного замялся, — это старофранцузский… А вот здесь она говорит: «Этот пройдоха Кромвель не хочет казнить короля!» — это уже английский.
— Погодите-ка… Она произнесла «Дюн Хор»?!
— Да… кажется так.
— Чья это фонограмма? — заволновался Александр Васильевич.
— У меня есть пациентка…
— Я хочу ее видеть! — вскочил со стула Варченко.
— Всенепременнейше, — хохотнул профессор. — Но чуть позже… А пока, едемте ко мне, — и махнул рукой в сторону двери кабинета. — Наталья Петровна уже телефонировала: стол накрыт.
Варченко несколько замялся, но Владимир Михайлович решительно увлек его за собой.
— Тем более что у меня к вам есть весьма серьезный разговор.
На Каменном острове, в гостиной дома на набережной Малой Невки, собственного дома, который нынешние власти оставили профессору, заканчивался ужин. Наталья Петровна, жена профессора, прекрасно знала о вегетарианстве Варченко, а потому постаралась сделать так, чтобы гость остался доволен приготовленными блюдами. Надо сказать, ей это удалось.
Кроме самой Натальи Петровны и Варченко с Бехтеревым на ужине были дочь профессора Ольга и еще одна девушка.
«То ли племянница, то ли просто дальняя родственница», — подумал Варченко при встрече. В первый момент он заметил, как девушка ненадолго сосредоточилась, а потом взглянула на него удивленно. Это длилось всего мгновение, и Александр Васильевич не придал этому значения, тем более что Наталья Петровна сразу же пригласила гостя за стол, а Варченко чувствовал себя довольно проголодавшимся. Он, конечно, не подал виду, но прошедшая лекция прилично разрядила его. Организм требовал питания для подзарядки жизненных сил.
Весь ужин профессор, который при посторонних старался выглядеть требовательным и суровым, был в прекрасном расположении духа, шутил и балагурил. Расспрашивал гостя о жене и житье-бытье, сам рассказывал байки из жизни своих студентов и, разумеется, не называя имен и обстоятельств, о «чудачествах» своих пациентов.
— …представляете, — говорил он. — Машка-засранка, медсестричка наша, зачем-то принесла спички и оставила их в смотровой. Так этот господин спички умыкнул, волосы на голове дыбом взбил и поджег. Бегает по палате и кричит: «Аутодафе! Е эра ель гран инкисидор!»14. И где слова- то такие взял, он же книжек отродясь не читал.
— Ну, может, от заказчиков услышал? — предположила Ольга.
— А может, из прошлой жизни. Как индусы… — сказала Наталья Петровна.
— Индусы в реинкарнацию верят, — согласился Варченко.
— Но он-то не индус! — засмеялся Бехтерев. — Сапожником был до белой горячки! Так и сгорел бы, дурень, если бы Машка замешкалась да водой его не окатила.
Между тем Ольга положила вилку и нож на тарелку и вздохнула.
— Александр Васильевич, — сказала она. — Надеюсь, вам понравилась наша с мамой стряпня.
— Безусловно, — сказал Варченко. — Все чрезвычайно вкусно, — и с благодарностью посмотрел на Наталью Петровну.
— А я бы сейчас не отказалась от хорошей говяжьей котлеты, — возразила Ольга. — И почему вы не едите мяса? — посмотрела она на Барченко.
— Ольга… — мать с укоризной взглянула на дочь.
— Очень просто, — ничуть не смутившись, сказал писатель. — Это все солнце.
— Простите… — не поняла Ольга.
— Ну, — Барченко поправил очки, — надеюсь, вы не будете возражать, что
жизнь на земле существует благодаря той энергии, что дает солнце.
— Да, это так, — согласилась Ольга.
— Так же бесспорно вы знаете, что лучшими накопителями этой энергии являются растения, и в частности — злаки.
— Возможно, — кивнула Ольга.
— Еще в пятнадцатом году Нобелевскую премию вручили, — поддержал Бехтерев, — за открытие хлорофилла…
— Совершенно верно, — согласился Варченко. — Хлорофилл и является накопителем жизненной силы солнца, а следовательно, чтобы лучше напитать человеческий организм солнечной энергией, предпочтительно потреблять растительную пищу. Недаром те же самые индусы, особенно йоги, самые посвященные представители своего народа, совершенно игнорируют мясо…
— Те же буддисты… — вставила слово Наталья Петровна.
— Не совсем так, — тихо сказала «то ли племянница, то ли дальняя родственница».
Бехтерев при встрече представил девушку Барченко, но почему-то Александр Васильевич сейчас никак не мог вспомнить ее имя. Видимо, он в тот момент отвлекся, и имя просто пролетело мимо. Слово не воробей… Но он чувствовал себя от этого неловко и надеялся, что рано или поздно кто-нибудь из домочадцев этого гостеприимного дома обязательно обратится к ней, и тогда уж Барченко точно его запомнит…
— Что вы сказали? — переспросил Бехтерев.
— Это не совсем так, — чуть громче сказала девушка.
Все присутствующие с любопытством посмотрели на нее.
— Блюдо, которое попросил Будда перед тем, как уйти в нирвану, было
из отварной свинины, — девушка справилась со смущением. — И потом, полезные компоненты и кислоты, содержащиеся в мясе, необходимы организму. Они дают силы и подталкивают человека к развитию.
— Но йоги… — возразил Варченко.
— Йоги мяса не едят. Это верно, — сказала девушка. — Но ведь они и не созидают. Не создают. Не творят. Они пассивны. Они не развиваются. И чем тогда их жизнь отличается от смерти?
— А вы считаете, что жизнь это… — Бехтерев придвинулся ближе к столу, чтобы лучше слышать девушку.
— Но они работают, — практически одновременно с профессором сказал Варченко. — Только это работа не с внешним миром, а с миром внутренним.
— Жизнь — это развитие, — сказала девушка Бехтереву серьезно. — Это опыт. Накопление знаний и воплощение их в мир.
Она повернулась к Варченко.
— Согласна, — сказала она. — Внутренний мир важен, но согласитесь и вы, что если бы человечество развивало и преображало лишь его, то мы до сих пор жили бы в пещерах, если вообще жили бы.
— В точку! — воскликнула Ольга.
— И потом, — девушка положила свои столовые приборы на тарелку совершенно так же, как это недавно сделала дочь Бехтерева, но никто не обратил на это внимание. — Человечество создано всеядным. Наш организм прекрасно усваивает и растительную, и животную пищу. Не кажется ли вам, что несколько неправильно лишать его одной из частей естественного питания?
— Оленька, — сказала Наталья Петровна. — Там на кухне остались с обеда отбивные…
— Хм, — задумался Варченко. — В этом есть здравое зерно. Стоит подумать…
— Но в то же время, — улыбнулась девушка. — Вы, конечно же, были правы, когда сказали, что мир внутренний не менее важен для нас, чем мир внешний. И если человечество все свои силы направит исключительно вовне, то, боюсь, результат окажется не менее плачевным. Общество, которое может только потреблять, так же обречено. Ресурсы рано или поздно закончатся, и человечество вымрет. Как мне кажется, человеку необходим баланс между материальным и духовным.
— Золотая середина! — сказал Бехтерев.
— Так этому и учил Будда, — добавил Барченко.
— Только, наверное, многие это забыли… — вздохнула Наталья Петровна.
— Так можно мне отбивную или нет? — спросила Ольга.
— Ну, — сказала девушка. — Если организм просит, то почему бы и нет?
— Тогда, пожалуй, и мне, — сказал Бехтерев и рассмеялся.
Наконец ужин подошел к концу, и хозяйка дома получила свою добрую порцию похвалы и благодарности.
— Так о чем вы хотели со мной говорить? — спросил Барченко, когда Наталья Петровна подхватила тарелки и вынесла их из гостиной.
— Юленька, — обратился Бехтерев к своей «то ли племяннице, то ли дальней родственнице», — Вон там, — указал он на угол гостиной, — рояльчик притаился. Не хотите ли исследовать?
В углу гостиной, между банкеткой и тяжелой портьерой, и впрямь стоял небольшой салонный рояль под легким с белой бахромой покрывалом. Когда-то, в старые времена, он своими звуками славно веселил многочисленных гостей этого приятного дома, но после октября семнадцатого года о рояле почти забыли, хотя Наталья Петровна не реже
одного раза в месяц снимала с него покрывало и смахивала пыль с темной полировки.
— А и верно, — сказала Ольга. — Пойдем.
И Ольга увлекла девушку к инструменту.
«Надо запомнить — Юленька, Юля, Юлия», — подумал Варченко.
— Так вот, Александр Васильевич, — Бехтерев встал из-за стола. — Прошу в кабинет.
У дверей профессорского кабинета Варченко чуть задержался. Из гостиной слышалось робкое и не совсем гармоничное блямканье рояля. Словно за инструментом сидит ребенок, которому впервые позволили побренчать по клавишам. Ему и нравится то, что он слышит, и в то же время страшно — а вдруг нажмет куда-нибудь не туда, и рояль сломается.
— Юля, — хмыкнул Варченко и прикрыл дверь.
— Так вот, Александр Васильевич… — повторил Бехтерев…
Разговор оказался недолгим, примерно три четверти часа. И в самом его начале профессор Бехтерев предложил Александру Варченко место в исследовательском отделе института.
— Простите, Владимир Михайлович, — сказал Варченко, — предложение, признаюсь, лестное, но я должен вам напомнить, что у меня не окончен медицинский факультет…
— Но три курса вы экзаменовались? — перебил его профессор.
— Да, — кивнул Варченко. — С высшим балом.
— Вот и отлично! — воскликнул Бехтерев. — Считайте, что данный вопрос решен.
В гостиной раздавались дисгармоничные, корявые аккорды, и Варченко невольно поморщился. Профессор же, напротив, улыбнулся и закивал.
— Нужно сказать, что ваш опыт и ваши… так сказать… способности… необходимы институту, особенно в данный момент. Ученый совет института весьма заинтересовала докладная записка о необычной эпидемии, захлестнувшей север Кольского полуострова. Вам известен такой термин — «мерячение»?..
Новый аккорд бахнул невпопад.
«Бедный инструмент», — подумал Варченко.
Еще минут через двадцать Бехтерев пожал руку своего нового сотрудника.
— Конечно, Иванов-Смоленский возражал, — продолжил Бехтерев, усаживаясь в кресло. — Он у нас рефлексами занимается, но у самого они иногда подтормаживают, — засмеялся раскатисто, бородищей тряхнул. — Но когда узнал, что финансировать экспедицию будут из Москвы, причем с самого верха, и он согласился, но с условием.
— Так что, моя лекция на конференции… — предположил Варченко, садясь напротив.
— Совершенно верно. Ученый совет решил таким образом с вами познакомится. Могу вас заверить, что знакомство прошло успешно.
— И сколько времени у меня на сборы?
— Считаю, что к весне вы должны управиться, — профессор огладил бороду. — Экспедиция планируется длительная, так что желательно все предусмотреть.
Из гостиной вновь донесся аккорд и, как показалось писателю, на сей раз он был несколько гармоничней.
Несколько минут заняло обсуждение деталей экспедиции, возглавить которую и было предложено Варченко.
— Кольский и летом суров, — Бехтерев взглянул на карту обоих полушарий, висевшую на стене кабинета, карту старую, на которой еще были обозначены границы Российской Империи. — А вам там зимовать придется.
— Так база же в Мурманске будет, — сказал Варченко. — Думаю, справимся.
Между тем из гостиной раздавались уже мелодичные звуки. Варченко живо представил себе, как ловкие пальцы хорошего пианиста пробежали по клавишам недавно истерзанного дилетантом рояля. Несколько сильных слаженных аккордов — и по дому профессора Бехтерева полилась красивая мелодия.
— Ну… наигрался ребенок, — улыбнулся Бехтерев
— Это Оленька? — спросил Варченко.
— Да что вы, Александр Васильевич, — махнул на него ладошкой Бехтерев. — Олька с детства к музыке не пригодная — слон на ухо наступил. Это Юленька. Кстати, как она вам?
— В каком смысле? — не понял Варченко.
— Да в прямом. В самом что ни на есть прямом.
— Простите, я что-то запамятовал, кем она вам доводится?
— Пациенткой, — сказал Бехтерев. — И это второй вопрос, который нам надо обсудить.
А звуки музыки, словно набравший силы весенний поток, все текли и текли по комнатам этого когда-то шумного и веселого, а ныне совсем присмиревшего дома.
— Ее привезли к нам в институт, — говорил Бехтерев в такт мелодии, встряхивая седой гривой, — зимой восемнадцатого. Ретроградная амнезия. Полная. С потерей ориентации во времени и пространстве. И еще одна особенность, которая, пожалуй, уже по вашей части…
— Вы о чем? — Варченко поймал себя на том, что носком сапога отстукивает такты волнующей и несколько необычной мелодии.
— Понимаете… Стоило Юлии оказаться вблизи человека, как она, а на самом деле девушку зовут Юлия Струтинская, впадала в состояние, близкое к каталепсии, но имеющее особенность — это, скорее, каталепсия суггеста. Она словно раскрывает свое сознание и впускает в себя сознание другого человека. Это не слишком приятно для ее визави. Порой она вытаскивала на свет такие вещи, о которых человек не то чтобы забыл, а скорее, старался забыть.
— То есть?
— Ну… у всех у нас есть свои скелеты в шкапу, и не каждый готов этот шкап открывать… Надеюсь, понимаете, о чем я говорю…
— Кажется, я понял.
— Вот и славно, — сказал профессор и продолжил: — Знаете, я вчера Юлию привез сюда, и ее очень заинтересовал рояль. Раньше, а я могу это подтвердить, она его никогда не видела. Сегодня при вас я разрешил ей его изучить…
— Да, я помню.
— Те звуки, от которых вы морщились с полчаса назад… Это она… изучала. Теперь же, — Бехтерев указал рукой в сторону гостиной — Слышите? Она изучила. Вы же знаете языки?
— Да, знаю, — сказал Варченко. — Немецкий, финский, немного шведский, совсем плохо английский. На санскрите могу читать…
— Так вот, она сидела на ужине напротив вас. Уверен, что Юля теперь знает эти языки. Она, как губка воду, впитывает в себя все возможные знания…
— Но… как?
— Понятия не имею, — пожал плечами профессор и рассмеялся. Потом посерьезнел и сказал: — Дорого бы я дал за то, чтобы узнать, как она это делает.
— Признаюсь, — сказал Варченко. — Я сразу и не подумал, что Юлия не совсем… обычный человек.
— Два года, — Бехтерев нагнулся, отомкнул дверь тумбы стола и вынул оттуда пухлую папку. — Вот история болезни.
— Юлия Вонифатьевна Струтинская, — прочитал Александр Васильевич на титульном листе.
— Сейчас же вероисповедание не пишут. Только национальность, — ткнул Владимир Михайлович в соответствующую строку. — Мы ее русской записали, потому как черт ее разберет, что в ней за крови намешаны…
— Тысяча девятисотого года рождения. Ровесница века.
— Вот, изучайте, — указал Бехтерев на папку. — Два года проб и ошибок, удач и… Тут все.
— Но…
— Сейчас Юлия Вонифатьевна чувствует себя как вполне нормальный человек. Было нелегко, но мы с ней все же немало поработали, и теперь она — на вид — обычная девушка двадцати лет от роду. Может быть, немного странная, но… Вы же сами сказали, что не заподозрили в ней моей пациентки. Хотя… черт его знает, когда у нее рванет…
— За что же мне такое доверие? — Александр Васильевич с любопытством разглядывал папку.
— В своей лекции вы поминали древнюю науку… и потом, на фонографе… эка вы встрепенулись… Как вы называли?
— Дюн Хор, — сказал Барченко.
— Совершенно верно, — согласился профессор. — Вот здесь, — похлопал он ладонью по истории болезни. — Эти два слова упоминаются сто тридцать четыре раза.
— Как?! — удивился Александр Васильевич.
— А вот так, — сказал Бехтерев — Каждый ее, если так можно сказать, приступ заканчивается возгласом «Дюн Хор». Я себе голову сломал, пытаясь понять, что это значит… А тут вы, — профессор улыбнулся. — Мне кажется, что в России нет большего специалиста в этой области. Теперь я понимаю, что он был прав, когда рекомендовал вас в качестве опекуна Струтинской.
— Он?
— Да, — профессор взял папку и переложил ее на сторону Барченко. — Владимиров. Вы же его знаете?
— Костю? Конечно. Весьма интересный молодой человек.
— ВЧК очень заинтересован в этой девушке. Сам Дзержинский заинтересован. Ну да это не мудрено. Какой иностранный дипломат или агент сумеет скрыть свои тайны, если рядом окажется Юля, — Бехтерев заговорщически подмигнул своему новому сотруднику. — Кстати, все расходы на вашу экспедицию так же берут на себя чекисты. Так что можете не стесняться в средствах, — а потом добавил серьезно: — Главное, чтобы экспедиция принесла результаты.
Звуки рояля еще кружили в воздухе, когда Барченко и хозяин дома вышли из кабинета. Александр Васильевич зажимал подмышкой объемный сверток, сделанный профессором из прочитанных газет. В свертке была история болезни Струтинской, и Александру Васильевичу не терпелось познакомиться с ней поближе. Однако он был, как всегда, сдержан, подтянут и спокоен.
Юлия играла самозабвенно. Она закрыла глаза и погрузилась в странное состояние. Казалось, что руки ее живут совершенно отдельной от тела жизнью. Они перебирают клавиши то проворно, то с замиранием, и в результате неровного бега пальцев рождаются всполохи звуков и образов.
Рядом на банкетке сидели Ольга и Наталья Петровна. Дочь профессора прижалась к матери, обняла и, положив голову ей на плечо, тихо улыбалась, глядя в пустоту.
А Наталья Петровна сложила руки на коленях и плакала, совершенно не замечая, как слезы текут по ее щекам.
Варченко с профессором застыли на пороге гостиной и с интересом наблюдали эту картину, но тут задребезжал телефонный аппарат, и рояль умолк, а Ольга капризно скривила губки, оторвалась от матери и сладко потянулась.
— Ну зачем? — промурлыкала она.
— Что с вами? — Юля очнулась и взглянула на Наталью Петровну с тревогой.
— Это ничего, — улыбнулась хозяйка и прямо краем передника вытерла мокрое от слез лицо. — Это хорошо. Это просто мелодия душевная…
Бехтерев подошел к аппарату, снял трубку и проговорил:
— У телефона! Так… Хорошо… Отлично! Это снимает многие вопросы…
А Варченко разглядывал Юлю. С интересом. С большим интересом.
Она сразу поняла, что на нее смотрят, но сначала не подала виду. Потом все же решилась и взглянула Александру Васильевичу в глаза. Варченко нисколько не смутился, а вот во взгляде Струтинской он заметил сперва вызов, потом напор, а затем растерянность, которая быстро сменилась робостью и настороженным вопросом.
— Все будет хорошо, Юленька. Все будет хорошо, — тихо сказал Александр
Васильевич, и она почему-то поверила ему.
— Это Владимиров, — пояснил профессор, положив трубку на рычаги. — Документы на ваше попечительство оформлены. Сейчас за вами пришлют автомобиль. Наталья Петровна, надо бы собрать гостей в дорогу.
— Да-да, — заторопилась хозяйка. — Оля, помогай.
— Вам выделяют отдельный — на три спальни — нумер в «Астории», — продолжил Владимир Михайлович, глядя на Варченко. — Вашу жену и пожитки из дацана уже перевезли. Так Владимиров сказал. Еще с авто должен прибыть комиссар экспедиции, некто товарищ Кузминкин. Заодно и познакомимся с соглядатаем от ЧК.
— Я его знаю, — сказал Александр Васильевич. — Очень хороший человек.
— Что ж… — усмехнулся Бехтерев — Это неплохо. Юленька, — обратился он к Струтинской, — вы поступаете под покровительство Александра Васильевича. Сейчас поедете с ним. Не беспокойтесь, Александр Васильевич вас не обидит. Можете доверять ему так же, как мне.
— Я поняла, — тихо сказала Юлия и закрыла крышку рояля.
— Наталья Петровна! — покликал Бехтерев — Шубу, шубу не забудьте. Представляете, — тихо сказал он Варченко, — ее к нам доставили в одной шубе, прямо на обнаженное тело. Но не переживайте, Ольга одного с ней роста и комплекции, она согласилась поделиться своими нарядами, так что в одежде Юлия нуждаться не будет.
— Это не столь важно… — сказал Варченко.
— В наше время это очень важно, — не согласился Бехтерев — Юлия, передайте, пожалуйста, Наталье Петровне, чтобы из пайка муки дала. Килограмма четыре. И перловку пускай не забудет. Вам, — сказал он писателю, — на первое время хватит. И это тоже сейчас важно.
*****
Не прошло и четверти часа, как на бывший Каменный, а ныне — остров Трудящихся въехал автомобиль. Он немного поколесил по парку «Тихий отдых», проехал вдоль забора бывших великосветских дач, ныне — детской трудовой колонии, свернул на Западную аллею, вырулил на набережную Малой Невки и наконец подкатил к парадному входу особнячка.
Рядом с шофером восседал Кузминкин. Он легко выпрыгнул из авто, пролетел несколько ступеней лестницы и дернул за цепочку звонка. Послышался переливчатый звон колокольчиков, засов чуть слышно скрежетнул, дверь отворилась, и чекист увидел на пороге самого хозяина.
— Товарищ Кузминкин? — строго спросил профессор, видимо вспомнив, что когда-то носил звание генерала.
— Так точно, Кузминкин, — чекисту невольно захотелось вытянуться, расправить плечи и замереть по стойке смирно, но он вовремя себя остановил.
— Проходите, — освобождая проход, двинулся в сторону Бехтерев. — Мы вас ждем.
И Кузминкин шагнул в прихожую, а профессор прикрыл дверь.
— Вот сюда, — сказал Бехтерев, — и разуваться совсем не обязательно.
Чекист прошел по маленькому коридору, и профессор последовал за ним. Кузминкин открыл следующую дверь и вошел в довольно просторную прихожую. Здесь его ждали. Барченко с увесистым свертком подмышкой и узлом в руке Кузминкин узнал сразу и приветливо кивнул. Пожилая женщина держала у ног мешок, одна молодая сжимала в руках маленький чемоданчик-балетку, а вот другая…
Кузминкин встретился с ней глазами… и рванул вон из комнаты, словно его ошпарили кипятком. Он уперся головой в широкую грудь генерала, поскользнулся, едва не упал, но удержал равновесие и зарылся лицом в генеральскую бороду.
— Что с вами?! — в один голос воскликнули Ольга и Бехтерев.
— Степан Иванович, — тихо сказала Юля. — Не стоит, право слово. Я никому ничего не скажу.
Наталья Барченко ждала мужа в номере гостиницы «Астория». Сегодня утром, когда Наталья проводила Александра Васильевича на лекцию в Институт мозга, она даже не представляла, что уже днем сонное спокойствие дацана встревожит шумный визит ЧК.
Кузминкин влетел на второй этаж, громко стуча ботинками по деревянной лестнице, прогрохотал по коридору, заглушая пение лам в молельном зале, и постучал в дверь их с Александром Васильевичем обиталища.
— Наташа, собирайтесь! — сказал он молодой женщине, когда та отворила дверь. — Вы переезжаете.
— Тише, — сказала Наталья. — Служба идет.
— А-а… — отмахнулся чекист. — Они в своей нирване ни черта не слышат.
И деловито начал помогать растерявшейся Наталье паковать нехитрый скарб.
Потом была поездка по Петрограду в авто. Потом — эти шикарные апартаменты, после скромной комнатушки в дацане показавшиеся Наташе великолепными и роскошными. Потом Кузминкин убежал, а она осталась одна.
Некоторое время она потратила на то, чтобы разложить их с Александром Васильевичем немногочисленные пожитки — заодно и номер оглядела. Он был действительно внушительным — с балконом, гостиной, тремя спальнями и большой ванной комнатой. Номер произвел на Наташу сильное впечатление. Особенно ее поразило то, что в ванной из крана бежала горячая вода.
Как только женщина закончила с вещами, она снова поспешила туда, разделась, с огромным наслаждением забралась в большую чугунную ванну и погрузилась с головой в горячую воду. Вынырнула и рассмеялась. Такого наслаждения Наташа не испытывала давно.
Через некоторое время тело ее расслабилось и глаза невольно закрылись. Она даже задремала, разнежившись в чуть остывшей воде, потому не услышала, как Варченко с Юлией зашли в номер.
Кузминкин дотащил мешок с перловкой до дверей, опустил его на пол, вручил Варченко ключ, попрощался с писателем, покосился на Юлю и быстро убежал, сославшись на то, что авто ждут в главном управлении ПетроЧК.
Варченко недолго повозился с замком, и они с Юлией вошли в их новое жилище.
— Наташа! — позвал писатель. — Наташенька!
— Она не слышит, — сказала Юля. — Она очень занята. Вон там, — рукой указала в сторону ванной комнаты и решительно сама пошла в том направлении.
Варченко поспешил за ней.
Девушка распахнула дверь, и Александр Васильевич увидел жену, безвольно лежащую в переполненной ванной.
— Наташа! — испуганно закричал он.
— А! Что! — воскликнула Наташа и резко, так что вода выплеснулась на мозаичный пол, приподнялась.
— Уф… — выдохнул Варченко. — Как же ты меня напугала…
— Все хорошо, — сказала Юлия уставившейся на нее испуганной женщине.
— Вот, — сказал Александр Васильевич. — Это Юлия Струтинская. Она будет жить с нами.
— Очень приятно, — машинально проговорила совсем растерявшаяся Наталья Варченко.
— И еще, Наташенька, — весело сказал писатель. — Помнишь шубу, что тебе Елена Рерих подарила?
— Да… — неуверенно сказала Наташа, не спуская глаз с Юлии.
— Ты не поверишь… но она вернулась.
