глава 11
Команда Варченко успела вовремя. Седьмого апреля тысяча девятьсот двадцать первого года экспедиция прибыла в Мурманск. Они очень спешили, и на то были причины.
У Саши Кондиайна было особое задание от Главнауки. Для этого ему дорогущий цейсовский телескоп выделили, и за него он больше всего переживал, когда случилось крушение. Но каким-то чудом телескоп не пострадал. Как впрочем и остальное имущество экспедиции. Да и сами участники отделались лишь синяками, ссадинами и попорченными нервами. Из-за этого крушения экспедиция опоздала более чем на сутки.
Всего год прошел с того момента, как в Мурманске сменилась власть. Город выглядел жалким. Основанный в шестнадцатом году на Мурманском Поморском берегу как военно-морской порт у незамерзающей Семеновской бухты, он стал последним городом, заложенным Российской империей и уже в восемнадцатом оказался под оккупацией интервентов. Антанта высадила десант. Потом сюда пришла Красная Армия и прогнала оккупанта.
Западные вояки уходили в спешке. Даже «чемоданы» свои — красные домики из гофрированного железа с круглой крышей и большими проушинами наверху — в спешке оставили. Мурманский оккупационный корпус — полторы тысячи британских и около сотни американских морских пехотинцев — размещался еще недавно в этих домах, а теперь они стояли ровными рядками, словно багаж, забытый великаном-растеряхой: пустые, холодные и никому не нужные.
— Ох уж эти русские… — сказал капитан американского крейсера «Олимпия», который забирал интервентов. — Обманщики и негодяи!
Он был отчасти прав. Ведь разрешение на интервенцию Мурманска дал сам наркомвоенмор товарищ Троцкий. Даже несколько совместных боев против белофиннов провели, а потом рассорились.
Ну откуда ему было знать, что на заседании Реввоенсовета Сталин, мало известный широкому обывателю Сталин, словно мальчишку отчитал всесильного председателя Реввоенсовета. Наорал на Льва Давидовича тогда Коба. Сильно наорал: «Не для того поморы те края веками для России берегли, чтоб какой-то Бронштейн их своим приятелям из Британии и Америки продал!»
Он вообще — Сталин, то есть, — в выражениях не стеснялся. Особенно, когда выпивал. В тот раз, наверное, тоже принял. Хотя товарищи, сколько потом не допытывался у них Лев Давидович, запаха от Кобы в тот день не заметили.
Тогда же и было принято решение: договор Троцкого с Антантой считать недействительным, от предложенных денег отказаться и те, что уже поступили как предоплата «временной аннексии», вернуть, а оккупантов считать врагами.
Приняли большинством голосов — впервые доводы Троцкого были отвергнуты.
Лев Давидович очень тогда на Кобу обиделся.
На всю жизнь.
*****
А между тем экспедиция спешно разгружалась.
— Да… — сказал Кузминкин, глядя на рассыпанные по берегу бухты домишки и бараки вдоль только намеченных улиц и переулков. — А городок-то дрянь.
— Это еще не город. Это только зародыш города, — сказал ему Александр Васильевич и похлопал чекиста по плечу. — Вот лет через двадцать-тридцать…
— А по-моему, — Эль Кондиайн опустила на платформу свой этюдник. — Очень даже живописно.
— Это же здорово — оказаться в самом начале, — поддержал жену Тамиил.
— Вначале чего? — переспросила Маркова.
— А чего угодно, — ответила ей Наташа.
Юля отошла чуть подальше, вдохнула холодный сырой воздух и с тихим удивлением сказала:
— Домом пахнет…
— Что? — спросил Варченко.
— Нет, ничего… — ответила девушка и поспешила на помощь Лидочке, которая зацепилась большим узлом с вещами за какой-то крюк у дверей теплушки.
— Ой, — вдруг встрепенулась Наталья. — Смотрите! От города люди бегут.
— Это, наверное, с выездной лаборатории. Мне обещали, что телеграмму им отстучат, чтобы встретили нас, — сказал Александр Васильевич.
— Это Мошонкин, — улыбнулся Кондиайн. — Радиоинженер. Да, точно он, я вам про него рассказывал. Михаил Яковлевич! — крикнул он и приветственно помахал рукой спешащим к станции людям.
Кузминкин же осторожно поставил ящик с телескопом на деревянный настил платформы и огляделся.
— Не понимаю, — сказал чекист. — Это же Норд, а теплее, чем в Питере. И снега нет.
— Это ничего, — усмехнулся Тамиил. — Посмотришь, Степан Иванович, что к вечеру будет.
И к вечеру началось.
Северный ветер накрыл Мурманск. Холодный, влажный, со снежными бомбами, которые с глухим буханьем разбивались о стены барака. С жутковатым завыванием и барабанной дробью льдинок по стеклам маленьких окошек. Со скрежетом по железной крыше. С порывами «от сильного до очень сильного», как называли это метеорологи.
Их было двое, метеорологов, в толстых вязаных свитерах, нестриженных и бородатых. Ребята молодые и веселые.
Кузминкину они очень понравились. И вообще, люди, встретившие их на станции, помогавшие перевезти скарб экспедиции сюда, в просторный бревенчатый барак на самом берегу, были очень радушны.
И сам Мошонкин, и его помощники, и эти двое бородатых, как деревенские попы, метеорологов, и аспирантка Ольга, которая сразу нашла общий язык с женщинами экспедиции, и какие-то люди, с которыми чекист еще не познакомился, все радостно галдели, обнимались, засыпали приехавших вопросами о том, что там творится на Большой Земле.
Все они были с юга. Все приезжие, чужие в этом краю. Пришлые. И здесь, за тысячу километров от цивилизации, воспринимались как родные люди. Это как в шумном заграничном городе среди иноязыкой толпы выхватить звук родного слова, понятного с рождения языка. Даже где-нибудь в Бомбее с его постоянным шумом и гомоном, сравнимым с шумом Ниагарского водопада, мозг моментально среагирует на родную речь. И этот случайно встреченный соплеменник будет казаться роднее самых близких людей.
А здесь, на краю вселенной, любая весть, любой новый человек, приехавший оттуда, где все так привычно, комфортно и понятно, воспринимался как маленькое чудо. Как друг, товарищ и брат.
— Вот он, Норд, — улыбнулся тогда Кузминкин.
— Не-е. Это Лапарский переулок, — сказал чекисту один из метеорологов, то ли Сева, то ли Леша. Кузминкин пока еще не запомнил, кто есть кто.
— А переулок-то где? — удивленно оглядел чекист пустынный берег.
— Будет, — рассмеялся то ли Сева, то ли Леша. — Обязательно будет.
— Идемте, товарищи, идемте, — словно радушный хозяин Михаил Яковлевич Мошонкин, руководитель мурманской выездной лаборатории Главнауки, радист милостью божьей, как назвал его Тамиил, пригласил экспедицию в барак. — За вещи не беспокойтесь, ребята разгрузят, а для вас уже и столы накрыты.
— Извините, Михаил Яковлевич, — сказал Барченко. — Только сперва с поклажей разберемся, а уж потом и за столы можно.
— Леша, — обратилась Ольга к одному из бородатых. — Сколько времени-то у нас?
И пояснила тут же Наталье и Лидочке:
— Ребята сегодня к вечеру бурю наколдовали.
— Я так думаю, что часа три, — отозвался один из метеорологов, и Кузминкин, наконец, разобрался, кто из них кто.
— От силы два с половиной, — возразил ему Сева.
— Вот и поторопитесь, — сказал им Мошонкин.
Они оба ошиблись. Буря накрыла Мурманск через четыре часа.
За это время экспедиция устроилась, распаковала вещи и приборы. Под базу Барченко выделили новый барак, пахнущий свежетесаным деревом и снедью. Посреди барака стоял длинный стол, заставленный едой, и приезжие косились на него с большим интересом. Но, как сказал начальник экспедиции, сначала разгрузка, а все остальное потом.
Кузминкин уверенно распоряжался добровольными носильщиками, деловито указывая, куда ставить ту или иную поклажу. Еще в Питере они с Наташей постарались распределить и упаковать все так, чтобы потом не возникало путаницы. Каждый ящик был пронумерован, а тюк или узел имел специальную бирку.
Тамиил первым делом кинулся к телескопу. Он с опаской и надеждой открыл ящик. Все было в порядке. Труба телескопа покоилась в мягком бархатном чехле на ложе из мягких опилок. Кондиайн с облегчением вздохнул и принялся собирать треногу.
— Завтра некогда будет, — сказал он Эль. — С утра трубу на монтировку кинем, и порядок.
— Тебе помочь? — спросила его жена.
— Нет, справлюсь. Ты лучше просто рядом постой…
— А как же…
— Да они справятся. Глянь, сколько народу. Думаю, вполне обойдутся без хрупкой красивой женщины, по которой очень соскучился ее муж…
— Тамиил, — с напускной строгостью взглянула она на него, — Прекрати, люди же кругом, — и улыбнулась.
— А я что? Я ничего, — улыбнулся ей в ответ астрофизик.
Лидочка отгородила себе угол барака белой простыней и прицепила к пологу картонную табличку, которую сделала еще в поезде. На табличке было одно слово «Медпункт» и маленький красный крестик в углу.
— Боишься, что кто-нибудь может заблудиться? — спросила ее Наталья.
— Не боюсь, — ответила Маркова. — Так положено.
Сама Наталья занялась обустройством спален. Ольга показала ей клети с топчанами, которые перегородили жилую часть барака.
— Матрацы набили сеном, — рассказывала она Наташе о подготовке к приему гостей. — Как из Москвы телеграмма от Дзержинского пришла, так тут даже маленький переполох случился. Начальник порта молодой, а службист из него — ух! Этот барак только недавно поставили, так он его для вас… А Михаил Яковлевич лично следил, как его под жилье готовили…
Мошонкин между тем куда-то убежал. Вернулся через час с двумя длинными досками.
— Вот, — сказал он. — Надо на табуреты положить, а то за столом все не рассядемся…
— Ой, какая прелесть! — Возглас Юли относился совсем не к расторопности Михаила Яковлевича. Она зашла в отведенную ей Наташей клеть, села на мягкий матрац и вдруг заметила, как по грубой тканине ползет маленький черный жучок. Да настырно так, целеустремленно. — Ой, какая прелесть! — тогда и воскликнула девушка.
— Что там у тебя? — Наташа с Ольгой с любопытством заглянули к коморку Струтинской.
— Да вот… жучок потешный, — ответила Юля.
— Позвольте… — в клетушку протиснулся один из местных. — Посмотрим, посмотрим… — сказал он, встал на колени перед постелью и принялся разглядывать насекомое.
Со стороны он был похож на рыцаря, преклонившего колени перед прекрасной дамой — перед Юлей, сидевшей на матраце. Только какого-то растрепанного рыцаря, словно он только что сразился со злым сарацином, но проиграл.
— Это наш биолог, — шепнула Ольга Наташе. — Он у нас немного чокнутый…
— Как это? — так же шепотом спросила ее Наташа.
— На жучках-паучках своих… Ну потом расскажу.
А биолог сказал:
— Это Симекс Лактулариус. Причем прекрасный экземпляр.
— Кто? — переспросила Наташа.
— Ну-ка, — посторонила Ольгу Маркова, и в каморке стало совсем тесно. — Позвольте, профессор…
— Я не профессор, — смутился биолог.
— А… — протянула Лидочка. — Понятно. Веселая нас ждет ночка, товарищи. И не одна.
— То есть? — не поняла Наташа.
— Это же клоп, — сказала Маркова.
— Ну да, — кивнул биолог. — Симекс Лактулариус, постельный клоп.
А Лида развела руками:
— Только этого нам и не хватало.
— Это, наверное, из-за сена, — Ольга почувствовала себя неловко.
— Травить надо, — решительно сказала Маркова.
— Никого травить не надо, — они не заметили, как к ним подошел Варченко.
Александр Васильевич жестом попросил выйти Маркову из клети, сам занял ее место, подцепил клопа на палец и торжественно вынес его из барака. Естественно все последовали за ним. Даже Кузминкин, который пересчитывал все ящики, ящички, бочки и баулы. «Тьфу ты, сбился», — чертыхнулся чекист и пошел за остальными.
— Ты вот что, — сказал Варченко клопу. — Ты нас не кусай. И своим передай, что вот эта тетенька, — кивнул он на Лидочку. — Все твое племя вытравить обещала.
Опустил клопа на землю и пошел обратно в барак.
— Ну что, товарищи, — сказал он на ходу. — Спасибо за помощь. Михаил Яковлевич, теперь уж можно и за стол.
И все шумно и весело последовали за ним.
Только Маркова ненадолго задержалась.
— Лида, ты чего? — спросила ее Ольга.
— Идите, я сейчас, — отозвалась Лида.
— Мы ждем.
Когда дверь барака закрылась, Маркова быстро нашла то место, куда Александр Васильевич отпустил клопа. Она разглядела насекомое, сидевшее на высохшей былинке, и решительно припечатала его каблуком к земле.
— Вот так надежней будет, — сказала и пошла к остальным.
А потом было шумное застолье. Речь Мошонкина — как принимающей стороны, речь Варченко — как стороны приезжей, тосты и шутки, рассказы о делах питерских и байки о местных приключениях, и даже пение под гитару. Оказалось, что «заполярная интеллигенция», так окрестил Яков Михайлович своих подопечных, по вечерам собирается, чтобы попеть.
— Ну не в карты же здесь играть, — сказал Леша.
— И не пить же здесь каждый вечер, — сказал Сева, кстати чокнулся с Кузминкиным и глотнул спирта из кружки.
— Товарищи женщины, — на правах хозяйки, подняла свою кружку Ольга. — Давайте поднимем наши бокалы за наших мальчиков. Что бы мы без них делали?
— А что это за напиточек такой? — поинтересовалась уже порядком захмелевшая Лидочка. — Весьма приятный…
— Это у нас Жеррард Апполинарьевич, химик-лаборант, делает. «Северное сияние» называется. Говорит из морошки… А из чего на самом деле, лучше не спрашивать.
— Жеррард Апполинаьевич? — спросила Наташа.
— Можно просто Жора, — ответил один из лаборантов Мошонкина.
Другой лаборант прекрасно играл на гитаре. Сева на губной гармонике, а у самого Мошонкина оказался красивый баритон и абсолютный слух. Так что в результате получился маленький приветственный концерт.
Потом Барченко с Михаилом Яковлевичем принялись обсуждать перспективы развития детекторных радиоприемников, женщины о чем-то своем ворковали в дальнем конце стола, Леша с Жорой и лаборант- гитарист по имени Иван бросились помогать Тамиилу устанавливать тяжелую трубу телескопа на треногу. А тот все сокрушался, что буря не утихнет и завтра будет пасмурно.
— И все коту под хвост, — ворчал он.
— Не… — успокаивал его Леша. — Распогодится.
Но Кондиайн почему-то не верил своему новому другу.
Между тем Кузминкин с Севой решили выйти на воздух покурить, как вдруг чекист встрепенулся:
— Александр Васильевич, а где Юля?
И в этот момент в стену ударила первая снежная бомба.
Ветер взвыл в трубе жарко натопленной печи, и по стеклу оконца наждаком прошелся легкий скрежет. Это своими шершавыми лапами царапнула город давно обещанная буря.
— Юля? — отвлекся от интересного обсуждения Барченко.
— А кто это? — тихонько спросила Ольга, но Наташа только отмахнулась от нее и в тревоге вскочила с табурета.
— Она уже с полчаса как вышла. Я думала, по нужде, — сказала Маркова и прихлебнула «Северного сияния».
— Вот ведь! — Кузминкин привычно заложил за ухо самокрутку и накинул на плечи кожанку. — Я поищу.
Обитая собачьим мехом дверь, придавленная порывами ветра, поддалась с трудом, но чекист с ней справился и выскочил наружу.
Ему на мгновение показалось, что буря только того и ждала. Снежный заряд ударил в Степана и чуть не опрокинул. Но моряк есть моряк, пусть даже и бывший. Кузминкин удар сдержал.
Он быстро огляделся, но кроме какого-то местного аборигена, который издали с любопытством разглядывал приезжего незнакомого человека, в будущем Лопарском переулке никого не было.
— Куда ж тебя?! — чертыхнулся Кузминкин, и словно в ответ на это, ему в лицо ударил плотный снежный ком.
С трудом очистив от липкого снега глаза, чекист наконец увидел ее. Только что не было и вот…
Она шла от залива к бараку по засыпанному внезапным снегом переулку. Легко и плавно, словно и не шла вовсе, а парила, подхваченная ветром. Она не замечала ни бури, ни снега. Только меховой воротник той самой злополучной лисьей шубы ерошился возле ее чуть раскрасневшегося лица, да снежинки падали на ее ресницы и тут же таяли, словно ресницы могут быть горячими.
— Что, товарищ чекист, — спросила она Кузминкина, — напились уже? Отдышаться захотелось?
— Эх, Юлия Вонифатьевна, — сказал ей Степан. — Переполошили вы меня.
Буря-то какая… Ветер.
— Да бросьте, товарищ чекист. Разве же это ветер… — рассмеялась Юля, прошла мимо Кузминкина и прикрыла за собой дверь барака.
На улице остался только Кузминкин, да еще тот, стоящий поодаль, одетый в кухлянку абориген, что все это время наблюдал за ними.
Кузминкин на всякий случай приветливо кивнул кочевнику, но тот отвернулся и быстро зашагал в пургу.
— Вот ведь, — уже спокойно сказал чекист. — Это и есть Норд.
Напрасно Кондиайн переживал о непогоде. Новый друг Леша-метеоролог на этот раз оказался точен. На следующий день было ясно. Вчерашний снег быстро стал рыхлым, серым и ноздреватым. Он осел под солнечными лучами и поплыл грязными ручьями в сторону залива.
Солнечный зайчик пробил мутное стекло барачного оконца, скользнул по лицам спящих людей и остановился на щеке Юли Струтинской. Она открыла глаза и улыбнулась.
— Солнце. Вы только посмотрите, какое солнце!
— Черт! Проспали! — воскликнул Тамиил и вскочил с постели. — Опоздаем!
И в тот же миг все пришло в движение.
Уже спустя несколько минут из барака, который на время экспедиции превратился в базу, лабораторию и дом для команды Варченко, вытащили телескоп на тяжелой треноге, деревянный стол, табуреты и лавки.
Всеми командовал Тамиил. Это было его время, и даже Александр Васильевич только подчинялся приказам астрофизика.
— Степан Иванович, осторожней! Ставьте монтировку сюда! Наташа, нужно найти что-нибудь, подложить под ножку… Эль, милая, а где фотопластины?
— Несу, несу!
— Александр Васильевич, вы будете хронометрировать.
— Хорошо, Саша.
— Юленька, вот вам стекло, закоптите его. Степан Иванович, у вас есть спички?
— Откуда?! — сказал Кузминкин. — Сами же велели огнива…
— Тогда подпалите тряпку. Мне надо, чтобы стекло было черным.
Это было похоже на странный хоровод. Все суетились, спешили, то вбегали в барак, то выбегали из него с какими-то приборами, расставляли их на столе и убегали снова.
— Александр Васильевич, время!
— Девять ноль две!
— Отлично! — радостно дирижировал суетой Тамиил. — Юля! Стекло!
— Готово!
— Давайте сюда, — и он установил этот светофильтр на телескоп.
— Юленька, — сказал Варченко. — Там, — кивнул он в сторону барака, — еще стекла должны быть… для нас…
— Юлия Вонифатьевна, — Кузминкин подкручивал винт на монтировке. — Ящичек помечен цифрой пять…
— Я найду, — сказала Юля.
— Мы укладываемся, Тамиил? — спросила Наташа Кондиайна.
— Александр Васильевич…
Варченко взглянул на хронометр:
— Девять тридцать семь…
— Укладываемся…
К бараку в Лопарском переулке подтягивались любопытствующие. В основном это были местные мальчишки, но среди них и несколько взрослых, которые живо обсуждали происходящее. Кузминкин заметил вчерашнего молчаливого кочевника и даже кивнул ему приветливо, но абориген отвел взгляд и пристроился поодаль, привалившись плечом к углу барака. Он старался выглядеть невозмутимым, но с трудом скрывал любопытство.
— Степан Иванович, — окликнул Кузминкина Тамиил. — Не спать!
— Да-да, — спохватился чекист.
— Ну? — спросила Эль.
— Девять часов пятьдесят минут! — тревожно произнес Варченко.
Тамиил заглянул в окуляр телескопа, направленного прямо на большой желтый солнечный диск, низко висящий над горизонтом.
— Все, — сказал он и улыбнулся. — Начинается.
— Юля, где же ты? — нетерпеливо позвала Наташа.
— Несу, — отозвалась Струтинская, выбежала из барака и начала раздавать черненые стеклышки членам экспедиции.
И тут случилось немыслимое.
Яркое весеннее солнце вдруг ослабило свечение. Всего на чуть-чуть, но это сразу стало всем заметно.
— Эль! — не отрывая глаз от окуляра, крикнул жене Кондиайн. — Пластину! Время?!
— Девять пятьдесят три, — сказал Варченко.
— Отлично! Наташа, записывайте…
*****
Михаил Распутин, тот самый абориген, которого приметил Кузминкин, еще никогда в жизни не испытывал такого ужаса.
Кузминкин не ошибся. Распутин был действительно аборигеном этих мест. Наметанный глаз чекиста увидел в его вполне европейском лице что-то особенное, отличное от привычных Степану Кузминкину лиц. Это как отличить немца от австрийца. Вроде и на одном языке говорят, а все равно разные.
Михаил Распутин был лопарем с Ловозера. Он был саамом. Правда сами эти люди зовут себя «кильд», но только кто об этом помнит?
Он пришел третьего дня в Мурман потому, что ему приказала Анна Васильевна.
Она была нойда. Шаманка.
Михаил Распутин был крещенным в православии, и священник Сердитый- отец-Евлампий строго на строго запрещал якшаться с «этой безумной девкой». Однако появлялся божий человек на Ловозерском погосте не чаще одного раза в два-три месяца, и саамы вспоминали о боге тоже нечасто. В остальное время со своими бедами и невзгодами они по прежнему обращались к ней, к нойде.
Рыбу в сети загнать, вывих вправить, пошептать на погоду, это у нее, у Анны Васильевны то есть, хорошо получалось. Молодой она была, но сильной. Вся в бабку.
Та, когда помирала, всю свою силу внучке отдала вместе с бубном и целым сундуком разных «сильных вещей»: связкой черных перьев для разгона облаков, белым песцовым хвостом для помощи роженицам, медным колокольчиком, что приманивал своим звоном духов Ловозерской тундры.
Много в сундуке старой нойды разных вещей хранилось. Про большинство Михаил Распутин даже не знал.
Анна совсем молодая была, а как бабкин сундук приняла да в бубен ударила, так и переменилась. Словно ей не семнадцать лет, а все сто и с хвостиком. С той поры стали саамы новую нойду звать уважительно — Анной Васильевной.
Михаил Распутин уже несколько лет Сердитого-отца-Евлампия не видел. Слышал только, что ушел он с иноземцами, когда царя скинули и в Мурманск новые начальники пришли. Ну да бог с ним, пусть у него все хорошо будет. А Анна Васильевна со своим народом осталась. Куда же ей уходить? Да и зачем? Что царь, что новая власть — духам это не интересно, оленям это не интересно, рыбе это не интересно, так и саамам-то тоже без разницы.
А потом у Михаила Распутина сын заболел, Федор, старший сын. В город рыбу повез. Там как раз иноземцы стояли. Платили за снизку рыбы двадцать патронов. Хорошая цена. При царе пятнадцать давали. Федор и поехал. Там заболел. Сначала просто кашлял, а как иноземцы с Сердитым-отцом-Евлампием сбежали, так совсем плохо Федору стало. Кашлянет — и кровь на снегу.
Повел Михаил Распутин Федора к Анне Васильевне. Та взглянула на него, в бубен ударила, а потом наземь упала и завилась в олений рог, засипела и пену ртом пускать стала. С духами разговор завела. Это у нее с детства случалось. За то ее… ну этот… как его… священник-то… он ее «этой безумной девкой» величал, а старая нойда во внучке дар углядела.
А когда Анна Васильевна успокоилась, то приказала Михаилу Распутину в город идти, там три дня сидеть и трех знаков ждать. Так он и сделал. И вот нынче он понял, зачем он так долго в городе сидел.
Этих новых людей он еще вчера приметил.
Как они на паровозе по железке приехали, злые ветер и снег на город накинулись. Он как раз неподалеку оказался. И понял, что это знак.
Хотел уж мимо пройти, а тут смотрит — девка из барака выпорхнула. Прямо в пургу. И ее ветер, словно пушинку лебяжью, подхватил, закружился, снежком ей волосы припорошил и пошел вокруг кучерявыми завитками.
И она словно учуяла его. И рассмеялась.
Тут из барака человек выскочил, и Михаил Распутин понял, что это начальник, а еще он понял, что это знак. И всю ночь просидел у стены барака.
А нынче эти странные люди суету устроили, пляски какие-то. Михаил знал, что русские так не пляшут. А потом еще пушку вытащили и на солнце ее направили. Вроде и не стреляли, а только прицеливались, а солнце возьми и потухни. Вот и третий знак. Жуткий.
Никогда такого ужаса Михаил Распутин не испытывал. А ведь он многое на своем веку повидал. И тонул, и три дня от медведя прятался, а однажды… Да что уж там. Всяко бывало. Но чтобы вот так, в начале месяца апрелмаанн, солнце потухло и все вокруг накрыла тьма… Да это же… это вправду страшно…
Остальные зеваки — мальчишки с девчонками, бабы и мужички — с криками врассыпную бросились. Всех из Лопарского переулка словно ветром сдуло.
А эти новые люди от радости еще больше плясать стали. Радуются, веселятся, словно их бог умер. А вместе с ним и Михаил Распутин. Но не умер он, так стоять и остался. Стоял и на померкший мир смотрел. А потом решил убить этих могучих колдунов, что погасили в мире солнце. Убивать человека нельзя. Это и Сердитый-отец-Евлампий говорил и Анна Васильевна. Да и как можно человека убить? Но тут другое дело. Не люди это. Колдуны это. Солнце погасили и радуются… И уже карабин с плеча сорвал и затвор дернул, но тут встретился глазами Михаил Распутин с той девкой, с той самой девкой, что вчера игралась с ветром, словно с большим лохматым псом.
— Погоди… — услышал он.
Чудно как-то услышал. Девка вроде молчала, а вроде как и говорила сразу.
— Ты погоди. Это четвертый знак, самый главный…
И тут солнце снова засветило. Сперва не сильно, а потом во всю прыть. У Михаила Распутина даже глаза заслезились.
*****
Полное солнечное затмение за полярным кругом случилось восьмого апреля тысяча девятьсот двадцать первого года. Именно к нему так спешили Кондиайн и Варченко. И ведь успели. Успели же!
Вот и радовались как дети.
— Это будут потрясающие снимки, — улыбался Тамиил.
Он упаковывал фотопластинки в черную бумагу и передавал их Александру Васильевичу, который бережно укладывал свертки в ящик под номером пять.
А Кузминкин, схватив за руки Наташу и Эль, исполнял неимоверную кадриль, меся своими сапогами землю, едва подсохшую после вчерашней пурги. Он был потрясен! Он был восхищен! Он был возвышен и окрылен! Он никак не мог совладать со своим восторгом, да и не хотел этого…
— Три-та-ти-ра ти-ра, — напевала Наташа, приплясывая по расхлябанному месиву своими видавшими виды сапожками. — Три-та-ти-ра ти-ра.
Юля стояла чуть в сторонке, приложив ладошку ко лбу и смотрела на вернувшееся в мир солнце. А неподалеку, так же прикрыв глаза ладонью, стоял и смотрел на солнце Михаил Распутин.
— Юлька, ты осторожней, — крикнула ей раскрасневшаяся от пляски Эль Кондиайн. — Глаза сожжешь.
А Кузминкин уже закручивал ее под руку и все приговаривал:
— Вот так Норд! Вот так Норд!
И тут же так лихо вертанул за руку Наташу, что она, закружившись волчком, подкатилась к нему…
— Три-та-ти-ра ти…
И не удержался чекист, не совладал с собой, не сумел — вдруг прижался губами к Наташиным губам, замер так на мгновение… и резко отпрянул, испуганно глянув на Варченко. Их взгляды встретились, и в воздухе повисла неловкая пауза.
Наташа зарделась и потупилась, словно провинившаяся гимназистка.
Эль недоуменно уставилась на Кузминкина, а Тамиил с тревогой на Александра Васильевича…
И в этот момент из барака показалась взъерошенная, заспанная и слегка помятая Лидочка Маркова. Она с прищуром взглянула на застывших экспедиционеров и спросила сипло:
— Вы чего расшумелись?
— У нас тут солнечное затмение, — взглянула на нее Юля.
— A-а… понятно, — тряхнула взлохмаченными кудрями Лида и зевнула.
— Ты все проспала, — пожала плечиками Юля. — А мы тут веселимся в честь этого знаменательного события.
— Понятно, — Маркова посмотрела на Кузминкина. — Степан Иваныч, вы бы поосторожней. После вчерашнего вон как раскраснелись. Я же предупреждала, что у вас может случиться гипертонический криз.
— Хорошо, товарищ доктор, — сухо ответил чекист. — Я постараюсь.
— Тамиил, — сказал Варченко остолбеневшему астроному. — Запаковывайте ящик.
*****
Михаил Распутин вернулся на Ловозерский погост через четыре дня. Он доехал до своей тупа — деревянного сруба на высоких пеньках. В этой избушке на птичьих ножках зимовала его семья. Приказал жене дать ему новую пэска, сшитую из теплых шкур осеннего оленя. Надел ее, подпоясался выходным ремнем, который раньше надевал только когда ходил на проповеди Сердитого-отца-Евлампия, подвесил ножны с ножом, кошелек с медными амулетами и пошел к Анне Васильевне, у которой все это время лежал и болел сын Федор.
Он рассказал нойда все, что увидел в городе. И про новых людей, и про пургу, и про колдунов, заставивших вдруг зажмурится солнце. А еще про девушку, которая говорила с ним, не раскрывая рта, а потом велевшая солнцу моргнуть и открыть свой блестящий глаз… Он рассказал ей все, только про страх свой умолчал. Не пристало как-то…
— Ты думаешь, это она? — спросила Анна Васильевна.
— Я не знаю, — сказал Михаил Распутин.
А потом он забрал Федора, положил его на легкие саамские нарты — ноартсоанн — укутал медвежьей дохой, понукнул ездового оленя и помчался в город Мурманск.
У парня была чахотка в открытой форме. Так сказала Маркова после осмотра. Еще она сказала, что парень не жилец, что уже легкими отхаркивает. Но старый лопарь ей не поверил, он сказал, что «нойда новых людей» его сына вылечит, а за это он ей отдаст свой кошель с талисманами, новый пояс, десять связок рыбы и еще пять ездовых оленей в придачу.
— Не меня, вот его проси, — шепнула ему та девушка, Юля, что говорила на его языке, и показала на главного колдуна, самого большого начальника — строгого на вид и в очках.
И Александр Васильевич за парня взялся.
Маркова для него в бараке угол отгородила.
— Чтоб он тут всех нас не перезаразил к чертовой матери, — пояснила она Наташе, повелела всем марлевые повязки надеть и руки спиртом протирать. — Туберкулез, да еще такой запущенный, отрытая форма, это же жуть.
Вздохнул Кузминкин, но спирт выделил.
— Для медицины он уже мертв, — согласился с ней портовый врач, которого Лидочка пригласила для консультаций.
— Ну, — сказал Варченко, — значит, солнечные ванны ему точно не помешают.
И велел парня раздеть догола и на улицу вынести.
Специально для этого носилки соорудили.
В первый день вынесли на пять минут. Холодно на улице было, ветрено, хоть и солнечно. Солнце, точно стараясь наверстать упущенное за время затмения, светило во всю. Эль боялась, что парень замерзнет, но Юля обещала за ним приглядеть. Так и была все время лечения подле него.
На второй день на десять минут на солнце оставили. На третий, Федор под солнечными лучами пятнадцать минут пролежал. Так его всю неделю и таскали.
А на седьмой день парень сам на улицу вышел. Слаб был, шатало его, и если бы не Юля, точно упал бы. Но она вовремя плечо подставила и Федор на солнышко выбрался, на носилки лег.
Еще через неделю у мальчишки аппетит появился. Отец ему оленины привез и для всей экспедиции тоже, а то чего им на консервах-то сидеть.
К концу мая Тамиил свой доклад «Об особенностях наблюдения солнечного затмения за полярным кругом» закончил, и вместе с Эль они в Питер собрались, отчет для Главнауки сдавать. Тогда вся команда деньгами скинулась — а где их здесь, в Заполярье, тратить? — для Федора на дальнейшее лечение.
— Это невозможно! — изумился приглашенный для контрольного осмотра портовый доктор.
Но Маркова только руками развела. А Варченко сказал:
— Это меня один финский колдун научил.
— Колдовство — вздор и мракобесие, — сказал доктор.
— Вот и я говорю, — согласился с ним Варченко и со Струтинской переглянулся.
— Ему бы, конечно, сейчас на юг куда-нибудь, в Крым, — вздохнул доктор и на Маркову посмотрел с тоской. — Вы согласны, коллега?
— Безусловно согласна, — сказала Лидочка. — Йодистый воздух и тепло. Опять же солнца много. И овощей с фруктами.
— Так мы уже решили, — сказала тогда Наташа.
Она все последние дни тихая была. И Кузминкин тоже.
— У Тамиила в Ялте близкий друг живет, однокашник. Он согласился Федора у себя на лето поселить.
— Повезло тебе, парень, — похлопал доктор больного по плечу.
А Федор только улыбнулся в ответ.
Провожали Кондиайнов, а с ними и лопаря, шумно. И Мошонкин на проводы пришел, и аспирантка Ольга с ним, и еще несколько человек из «заполярной интеллигенции», с которыми успели познакомиться и подружиться Тамиил и Эль.
Федора пришел проводить отец. Они постояли в сторонке молча. Потом Михаил Распутин снял с пояса кошель с оберегами, отдал сыну, вздохнул и поклонился ему в пояс. А сын поклонился в ответ. Вот и попрощались.
А после того, как поезд тронулся, он помахал ему вслед рукой. И по дороге со станции пристал к Александру Борисовичу:
— Куда тебе оленей перегнать?
Тот посмотрел на старого саама и сказал:
— Оленей ты себе оставь.
— Как оставь! — взмолился саам. — Нельзя оставь! Я духам слово дал, отплатить должен. От чистого сердца.
— Хорошо, — сказал Варченко. — Ты отплатишь.
Я не знаю всех подробностей договора, который заключили Александр Васильевич и Михаил Распутин, только с этого момента перед экспедицией открылась вся Ловозерская тундра.
Вы даже представить себе не можете, как она красива летом. Неброские цветы, зеленые лишайники и огромный мир, населенный духами, карликами, древними верованиями и суевериями.
*****
Михаил Распутин оказался на Ловозерском погосте человеком уважаемым — председатель туземного совета, что-то вроде вождя или старейшины. И потому экспедицию Варченко пускали туда, куда чужакам вход был запрещен.
Их принимали радушно и открыто. Только нойда Анна Васильевна почему- то уехала из селения, едва Распутин сказал ей, что Варченко хочет на лето перебраться на погост. Молча собралась, погрузила пожитки в лодку и поплыла по Ловозеру, даже не оглянувшись на родное селение.
— Пути нойды не знает и сама нойда, — вспомнил Михаил Распутин старую поговорку и пошел встречать гостей.
Встреча оказалась радостной, только молодежь немного стеснялась и с опаской поглядывала на пришлых. Но Наталья быстро нашла общий язык с матерями и бабушками саамских мальчишек и девчонок, а потом и с самими ребятами. Она записывала сказанья и поверья, перенимала приемы пеленания детей и приготовления еды. Наблюдала за бытом саамских хозяйств и заносила заметки в толстую черную клеенчатую тетрадь, которую повсюду носила с собой.
Лидочка Маркова провела осмотр практически всего населения погоста. Отметив в своих записях опрятность, чистоплотность и отменное здоровье жителей.
— Вот это да! — говорила она Кузминкину. — У них все зубы целы!
— Да и сами ребята крепкие, — согласился Степан.
— Вот он, — подытожила Маркова, — настоящий естественный отбор.
Юлю встретили с великим почтением. Даже чересчур великим. Детишки, которые гроздьями висли на Наташе и Кузминкине, бросались врассыпную, стоило только ей появиться на погосте. Мужчины замолкали и кланялись, а женщины почтенно прерывали работу и замирали в благоговении. Одним словом — настораживались, точно она могла наказать их за какое-то непослушание.
— Почему? Я ведь не читаю их, — сказала она Александру Васильевичу в первую поездку на Ловозерский погост. — Или они закрыты, или у них и впрямь нет никаких мыслей. Даже Распутин, и тот мутный какой-то.
— Так же, как я? — спросил Варченко.
— Нет. По-другому. Вы для меня совсем как провал, черное пятно. А вот они… словно в дымке все, словно в тумане.
Потому Юля редко приезжала на погост, только по чрезвычайной необходимости. Все остальное время она оставалась в Мурманске, на базе экспедиции. На нее легла ответственность за систематизацию всей полученной информации. Струтинская сводила все заметки в одну стройную систему. Большой черновик.
Раз в неделю Кузминкин приезжал в город, привозил ей листы, исписанные быстрым почерком Александра Васильевича, или округлым почерком Наташи. А иногда чекист передавал ей заметки Марковой. Та занялась сбором материала к статье по евгенике, и от Лидочкиных закорючек у Юли болела голова.
Потом, когда экспедиция закончится и они вернутся в Петроград, Александру Васильевичу будет легко написать и отредактировать доклад об итогах этой поездки.
Материала было много, и скучать Струтинской было некогда. Лишь иногда она выбиралась из барака, чтобы дойти до станции и с машинистом передать в Петроград пакет с копиями записей. В Питере эти заметки получал Тамиил. Он раз в неделю специально ходил на станцию. В свою очередь Кондиайн отправлял с тем же машинистом свои расчеты в Мурманск.
Изредка Юле удавалось погулять по окрестностям. Недолго. Почему-то гулять одной ей совсем не хотелось. К тому же в одиночестве к ней приходила одна и та же мысль:
— Кто я?
Она много, много-много раз пыталась… Она старалась вспомнить хоть что- то… из той… прежней, настоящей ее жизни… Хоть на чуть-чуть приоткрыть тот глухой занавес, что отделял от нее все, что было до того момента, как она осознала себя в палате Института мозга.
И Бехтерев, и Варченко искренне хотели помочь ей.
Вспомнить. Вспомнить. Вспомнить!
Но все было напрасно.
— Кто я?
Странный вопрос… Однажды, уже здесь, на Кольском, в тот первый день, когда была вечеринка, ей показалось… Но только показалось…
А потому та, которую близкие ей люди называли Юлией Вонифатьевной Струтинской, загружала себя работой, восхищалась красочными заметками Наташи, радовалась четким записям Варченко и чертыхалась, стараясь разобрать «лекарский почерк» и жутковатые в своем цинизме идеи Лидочки Марковой. Лишь бы этот проклятый вопрос — кто я? — хоть ненадолго оставил ее в покое.
В день солнцеворота, двадцать первого июня двадцать первого года, Юля проснулась от ощущения зыбкости этого мира. Ей вдруг показалось, что если она сейчас же не откроет глаза, то все вокруг так и останется в вечном мраке.
Она вскочила с постели и решительно выбежала на улицу, прямо навстречу солнцу. Побежала прочь от города, совершенно не замечая, что босиком, что только одна ночная сорочка прикрывает ее тело. Ей это было неважно.
Мир представился ей всего лишь декорацией. Выгородкой большого спектакля, в котором ей отведена совсем не главная роль. Так чего же тогда стыдиться? Зачем думать о холоде или ветре, если все это не настоящее, а только придуманный кем-то и воплощенный обман.
Но кто этот художник, что, не скупясь на краски, густыми мазками красит небо в синее? Кто тот музыкант, что наполняет все вокруг звуками? Свист ветра, рокот волн, набегающих на берег, щебетание птиц и шум в деревьях и травах. Музыка…
Кто тот писатель, что бросил в этот мир слова? Простые слова о простых вещах.
Кто тот творец, который соединил в себе все достоинства и недостатки и художника, и музыканта, и писателя. Тот Мастер, что собрал воедино отголоски собственных мыслей, чаяний и надежд, чтобы выплеснуть их во вселенную и овеществить, наполнить жизнью, наградить разумом.
И в этот момент она вдруг вспомнила обрывок сна, который заставил ее сегодня выбежать из ставшего надежной и уютной крепостью барака в большой и волнительный мир… И слова, которые пришли ниоткуда за мгновение до пробуждения. Слова, которые сложились во фразу, и она стала главной:
— Это… ты…
Она остановилась, огляделась вокруг и ощутила, как меняется запах тундры, как тяжелые серые валуны приобретают правильные формы, как через пустоши и топища пролегают широкие дороги и легкие пути…
Это было лишь видение. Морок. Шутка ума. Это длилось только мгновение, и все распалось, словно лист мокрой газетной бумаги. И вокруг раскинулась суровая пустошь Мурмана.
— Я схожу с ума, — подумала Юля, но потом вспомнила, что она и так сумасшедшая, и почему-то стало холодно и сыро, и ей захотелось обратно в протопленный теплый барак.
В бараке ее ждал Кузминкин. Он привез очередную партию экспедиционных заметок.
— А я уж заволновался, Юлия Вонифатьевна, — сказал чекист.
Вид Струтинской его не смутил. Привык уже.
— Да неужто и вправду, товарищ чекист? — всплеснула Юля озябшими руками.
*****
На Ловозерском погосте у команды Варченко работа шла полным ходом. Саамы проникались все большим доверием к чужакам. Многие уже не обращали на них внимания, и это было хорошим знаком. Чужие становились своими на погосте. А однажды, как раз накануне солнцеворота, восемнадцатого июня, так пометил он в своих записках, Александру Васильевичу пообещали показать саму Луот-Хозик — оленью Хозяйку.
Для этого Распутин сварил сильно пахнущий грибами, черный по цвету и горький до колик в желудке отвар. Потом они уехали в тундру, туда, где паслось стадо оленей, стадо Михаила Распутина.
Саам развел огонь посреди покрытой берестой и оленьими шкурами куваксы. На очаг поставил полный котелок с водой из Ловозера, положил на камушек рядом деревянный черпачок с интересной резьбой, пригласил Александра Васильевича подсесть поближе к огню, сел напротив, достал из чехла на поясе варган и заиграл долгую как тундра мелодию.
Они просидели так три дня. Ничего не ели и только пили теплую воду, черпая ее черпачком из котелка..
На третий день, как раз двадцать первого июня двадцать первого года, Распутин перестал играть, достал кожаную флягу с черным варевом, и они с Варченко сделали по несколько глотков. Потом вышли в тундру и сели на большой теплый камень, прямо лицом к солнцу. Распутин вновь поднес к губам варган и зацепил пальцем язычок… и Александр Васильевич увидел мир таким, каким видит его саам.
Этот мир был похож на тот, к которому он привык, но в тоже время был совсем другим. Нет, все так же олени разбрелись по тундре, все так же солнце висело над горизонтом, а берег возле куваксы все так же омывали воды Ловозера, только Александр Васильевич заметил то, что раньше не видел или просто не обращал внимания.
Он увидел тени, скользившие вокруг стада, радужные переливы волн на поверхности озера, диковинных птиц и невиданных зверей, летящих по мерцающим небесам и бегущих по разноцветной тундре. Он увидел тонкие струны, пронизывающие все пространство от земли до неба.
Он даже увидел нечто совсем уж странное — большой город на горизонте, залитый огнями и яркими вспышками невиданного света. Эти вспышки напомнили ему магниевые пукалки фотографов, но светились мягче и не резали глаза. Вспышки носились над городом, а потом взмывали вверх и пропадали в синей выси. Затем спускались вниз и, как ни в чем не бывало, продолжали свои круги над городом.
У Александра Васильевича появилось странное ощущение, что он одновременно смотрит на этот город со стороны и сверху — с высоты птичьего полета. И от этого смещения точек зрения у него кружилась голова.
Сам призрачный город был далеко. Так, во всяком случае, показалось Варченко. Но этот город был огромен. Шпили и высоченные башни занимали центр. Их силуэты отчетливо вырисовывались на фоне синего неба, а по бокам от исполинов стояли здания пониже. Потом еще ниже и еще.
Со стороны казалось, что он похож на пирамиду, но почему-то Варченко был уверен, что город сверху выглядит как круг. Идеальный круг с большим кольцом мощеной гранитными плитами дороги, широкой и ровной, как Лавозерская тундра. По дороге двигались странные повозки, а по обочинам ее светились красным яркие полосы.
Когда зрение вернулось в норму, Варченко осознал, что призрачный город находится на юго-западе от того места, где они сидели с саамом. И Александр Васильевич хорошо запомнил направление.
— Что это? — спросил он саама.
— Где?
— Да вот же, — показал Александр Васильевич в сторону города рукой, но тут видение исчезло.
Город растаял словно мираж.
И следа от него не осталось.
— Там Сейд-озеро, — ответил Распутин, а потом толкнул Варченко в бок. — Смотри! Она! Луод-Хазик, — и с удвоенной силой заиграл на варгане.
Александр Васильевич повернулся и увидел, что среди оленей танцует молодая стройная обнаженная девушка. Он хотел спросить, откуда она взялась, но понял всю глупость своего вопроса.
Он ударил ладонью по камню, и камень вдруг отозвался густым рокотом, точно большой тяжелый бубен. Александр Васильевич ударил по камню снова, и камень завибрировал, а по тундре прокатилась упругая волна. И естествоиспытатель застучал по камню, стараясь попасть в ритм мелодии варгана. Варган пел. Камень гудел. А Луод-Хазик танцевала. Что может быть естественней танца под музыку?
Девушка грациозно взмахивала руками, встряхивала белыми плечами и плавно скользила на длинных легких ногах между оленей и камней, стараясь не задеть струны мирозданья, соединяющие небо и землю.
Она то взвивалась над оленями и парила над стадом, раскинув руки и согнув в колене левую ногу, то стелилась по земле, подныривая под брюхами самок, то кралась хищной волчицей, то хохлилась полярной совой, а то вдруг становилась гибкой как былинка, пригнутая к земле холодным ветром.
Танец ее был изящен, гармоничен и неимоверно чувственен. Ноздри естествоиспытателя шекотнул тонкий мускусный аромат разгоряченного женского тела, и по позвоночнику Варченко прошла горячая волна.
Что-то знакомое было в этой девушке. Александр Васильевич присмотрелся сквозь запотевшие стеклышки очков, и ему показалось, что эта волшебная нимфа, это нездешнее создание неземной красоты… это аспирантка Оленька, лаборантка Михаила Яковлевича Мошонкина.
И что-то кольнуло его в сердце. Легонько, точно мягкая кошачья лапка решила выпустить острый кончик коготка. И кровь ударила ему в лицо, и разлилась жаром по чреслам.
— Как? — изумился Варченко.
Но тут девушка задела рукой одну из великих струн, все вокруг заполнилось чарующим звуком, и… осыпалось. Исчезло. Испарилось.
Варченко вдруг понял, что сидит на большом камне и смотрит на оленье стадо. Рядом сидит саам и играет на своем варгане. И нет той девушки, похожей на Ольгу, и нет никаких струн и радужных вод. Обычная тундра с оленьим стадом и синим небом над головой.
— Действие отвара кончилось, — подумал естествоиспытатель, и словно саблей резануло живот, резануло так, что Александру Васильевичу показалось, если б не стекла очков, глаза выскочили бы из глазниц.
— Что же вы, Александр Васильевич, — ругалась на него потом Маркова, а сама все размешивала марганцовку в большой склянке для промывания. — Разве же можно тянуть в рот всякую гадость? Ну-ка, пейте немедля, и вот вам тазик.
— Ну… — простонал Варченко. — Оно того стоило.
— Понятно, — взглянула на него Лидочка с сомнением. — Я так думаю, нужно еще и клизму поставить.
А ближе к осени, в конце августа двадцать первого года, ночное небо над тундрой озарилось всполохами полярного сияния. И в Лавозерский погост пришла эпидемия мерячения.
Первой заболела жена Михаила. Она убила свою пятимесячную дочь, размозжила ей голову о большой серый валун.
Красное на сером. Жутковатое сочетание.
— Без паники, — сказал своим Александр Васильевич. — Мы для этого сюда и приехали.
*****
Есть в этом что-то абсолютно противоестественное — мать, убивающая своего ребенка. Что-то мерзкое на уровне естества. Такое же мерзкое, как ребенок, убивающий мать. Как в том, так и в другом есть угроза самому человечеству — нам как виду, виду разумных животных. Опять же материнский инстинкт… Одним словом — это табу, запрет, запрятанный где-то очень глубоко… А вот запрета на убийство взрослого взрослым у нас почему-то нет. Еще со времен Каина и Авеля.
Вот все знают, что один укокошил другого. И это было первое убийство человека человеком. В Библии. Вы же должны были изучать, вы же историк. Курс атеизма в вашем университете был? A-а, вы еще в гимназии проходили?
Хорошо… тогда не буду пересказывать эту историю. Лучше о причинах и следствиях…
Представьте себе, что вы крестьянин. Ну попробуйте, представьте…
Вы обрабатываете землю. Все лето, как одержимый, пашете, сеете, сажаете, удобряете и поливаете. Тяжело, в поте лица своего, трудитесь и стараетесь. Вы знаете, что впереди зима и, как говорится, что потопаешь, то потом и полопаешь… ага?
Вот ближе к осени, когда урожай поспел и ваши нивы и огороды полны плодов и злаков, вы готовитесь убрать урожай, предвкушаете, как острый серп срежет первый сноп жита… А хренушки!
Однажды вы приходите на поле и видите там вашего родного брата. Он у вас скотовод. Овец пасет и жизни радуется, пока вы вкалываете как проклятый на своей пашне. Итак на вашем поле брат, и он не один. И пришел не для того, чтобы помочь. Совсем наоборот. Он пригнал на вашу ниву свое стадо. И овцы поели все, над чем вы трудились.
А на резонный вопрос — а на кой? — он ответил: «Все вокруг колхозное, все вокруг мое». Ну как в той песне.
Заметьте, это не я сказала, это вы сами сказали: «Я б его убил…»
Каин так и сделал. И за это получил свою печать. И был проклят и порицаем… Ну кто же не знает негодяя Каина, который убил брата своего?
Но самое забавное, что эту историю придумали скотоводы. Как известно составители Библии в то время были кочевниками. А если бы они были пахарями? Вы не думаете, что у этой истории появилась бы совсем другая мораль?
