глава 10
Сильный удар в челюсть — и искры брызнули из глаз. В прямом смысле. Полумрак подвала на мгновение осветился будто от яркой вспышки. Тусклая лампочка под сводчатым потолком не смогла бы так ярко осветить толстые обшарпанные стены с обвалившейся штукатуркой и проплешинами красного кирпича, остатки разбитой мебели, какой-то то ли церковной, то ли театральной утвари, старый, с выпирающими пружинами диван, ломберный столик и прочий хлам, покрытый паутиной и толстым слоем серой пыли.
Будто что-то взорвалось в мозгу и вспыхнуло. Вспышка была короткой, словно фотограф полыхнул магниевым порошком, а потом все померкло и пришла боль.
Голова от удара откинулась, пот со лба брызнул в стороны. Одна капля оказалась особенно удачливой, долетела до дальнего конца подвала и шмякнулась на искусственную руку — протез, затянутый в черную кожаную перчатку.
Обладателем протеза был наш старый знакомец, Иван Степанович. Он не заметил упавшей капли, потому что был очень увлечен одним важным делом. Он чихал — громко, раскатисто, так что могучее «а-а-ап-чхи!» словно эхо в горном ущелье металось среди массивных штукатуренных стен подвала, пока не затихало в слое белесой пыли.
— Черт бы побрал эту пылищу! — наконец-то выбив нос в платок, простонал Иван Степанович, а потом осмотрелся смущенно и перекрестился: — Прости меня грешного…
В это же самое время в подвале находилось еще два человека. Первый из них бил наотмашь, а второго били.
Первого звали Михаилом. Он был могуч и суров. В девятьсот семнадцатом году ему только исполнилось двенадцать годочков, однако он хорошо помнил, как его батюшку — почтенного городового, главу одной из уважаемых черносотенных ячеек, надежду и опору крепкой и дружной семьи — революционное быдло, возглавляемое каким-то кучерявым еврейчиком, затоптало насмерть, а потом еще долго куражилось над трупом.
Михаил видел все это своими глазами. И запомнил. Навсегда запомнил.
И тогда он, мальчишка, убежал помогать восставшим в Кронштадте. Прибился к обозу генерала Юденича, перебрался к немцам под Нарву, а потом в оккупированную Малороссию. По дороге знакомился с разными людьми — и хорошими, и плохими. Немцы ему премию выписали за ценные сведения про расположение большевистских войск, а немецкий офицер даже усыновить хотел. В Малороссии обобрали как липку, а барон Врангель георгиевский крест прямо на фронте вручил.
Так Миша взрослел.
Потом были отступление и Перекоп и ревущая от ужаса толпа на причалах Севастополя, глядящая вслед последнему уходящему в Турцию пароходу, бегство из Крыма — от кровавой расправы над оставшимися на полуострове белогвардейцами, учиненной Розалией Самуиловной Залкинд, известной среди большевиков под псевдонимом Землячка, и венгром Белой Куном. Несколько лет мытарств, две отсидки по мелкой уголовке. Астраханский бунт, тамбовское восстание, волнения на Дону — он был всегда там, где большевикам становилось жарко. Он был там, где мог отомстить за смерть отца и за свой мальчишеский страх.
Он ненавидел и жил этой ненавистью.
А потом случилась встреча со старыми друзьями. Они нашли его и передали привет от того немецкого офицера, что под Нарвой обещал усыновить Михаила. Он в немецкой разведке не последним человеком оказался, и про Мишу вспомнил. Друзья вывезли его в Германию, в разведшколу определили. А когда он экзамены на отлично сдал, перевели в другое, совершенно закрытое от посторонних глаз учебное заведение.
Там, в горах, на юге Баварии, в красивом замке на берегу альпийского озера, его еще целый год обучали искусству делать человеку больно. Наука оказалась тонкой и довольно сложной, но Миша был очень прилежным учеником. Он уже на новом месте обживаться начал, но у начальства оказались на него совсем другие виды.
Недавно его обратно в Советский союз отправили. А теперь он у Ивана Степановича в подручных. Тот знал, что Михаил был отмечен отдельной папкой личного дела, стоящей на отдельной полке в Берлине. На папке — особая пометка «Der Henker»15 и агентурная кличка «Идиот». А другого однорукому и знать не положено.
Миша в точности соответствовал кличке. Костью в папеньку пошел — большой, сильный и на вид не слишком умный. Настоящий идиот. Так, во всяком случае, думал о нем Иван Степанович. Но не знал опытный резидент, что Миша к нему не просто так приставлен. И помимо разведки еще на одну организацию работает, более сильную, но менее известную, чем всемогущий «Абвер».
Не так глуп был Идиот, как казался. Совсем не глуп.
Второго человека, того, которого бил Михаил, звали Василием. Васей Ермишиным. И был он сержантом государственной безопасности. Дело было вечером. Дело было в Харькове.
Сюда Вася Ермишин приехал по заданию Данилова — навестить семью местных Струтинских, а так же навести справки об этих людях и при необходимости помочь им.
Людей оказалось немного. Всего двое. Все, что осталось от некогда большой и славной семьи. Бабушка и внучка, которых почему-то обошла волна ежовских репрессий.
Он пришел к Струтинским под видом работника областной комиссии по пенсионному обеспечению граждан. Дескать, ошибочка вышла и мы вам, хозяюшка, пенсию за пять лет задолжали, но с удивлением обнаружил, что практически ни в чем бабушка и внучка нужды не испытывают. Боле того, живут довольно неплохо. Это весьма озадачило сержанта, но он виду не подал и все причитающиеся… так сказать… выдал. Под расписку, конечно.
А потом разговорились они, даже чайку попили. Уж что-что, а людям в доверие втираться Вася очень хорошо умел. И во время разговора Ермишин узнал такое, что решил немедленно об этом Данилову сообщить. Потому от Струтинских на главпочтамт бегом побежал, телеграмму в Пермское управление отбивать. На имя Данилова Николая Архиповича.
И добежал. И отправил. А как из почты вышел, так и обомлел.
Он увидел Богдана Тарасовича Коноваленко собственной персоной. Вора- карманника, того самого, которого на Тушинском авиапараде Ермишин из кутузки вызволил. Не по своей воле он тогда это сделал. Так ему сам нарком, Берия Лаврентий Павлович, приказал и даже распоряжение лично подписал. Когда Иосиф Виссарионович из Тушино уехал, Берия ненадолго в аэроклубе задержался. Он Васю сразу после парада к себе подозвал. Нарочного за ним прислал.
Вася тогда так и не понял, зачем Берии вдруг свобода для мелкого воришки понадобилась. Кто он и кто Берия? Однако приказы командования не обсуждаются. Вася и не обсуждал, только бумагу по назначению передал и все. Хотя нет, не все. Слукавил он тогда. Захотел узнать, что за человек такой, почему для Берии так важен? Решил проследить за ним. Но какое там… Воришка его вокруг пальца обвел и со слежки спрыгнул.
А Вася в этом деле не из новичков. Он же, прежде чем в аппарат на должность попасть, не последним из топтунов числился. Всю Москву пешком вдоль и поперек прошел… Глупо он тогда карманника упустил.
Коноваленко объегорил Ермишина как пацана, как желторотика- несмышленыша. Лишь на мгновение Вася бдительность потерял, раз — и нет карманника.
Огорчился тогда Ермишин, но сильно не расстроился, не его это было дело, а он в него влез. Вот и получил по сусалам.
«И поделом», — сказал он себе тогда. Однако у Васи заноза осталась. Ушел от него гражданин Коноваленко, чем весьма гордость сержанта ущемил.
И вот теперь нарисовался Богдан Тарасович, как новый рубль — шагает себе по улице и в ус не дует. Как он в Харькове-то оказался? Вот узнать бы.
«Ну какое тебе до него дело», — сказал себе Вася и вслед за Коноваленко пошел. Не хотел он — ноги сами понесли.
Он в городе свои дела закончил. До поезда время еще есть, отчего же по Харькову не прогуляться и местные красоты не посмотреть? А то, что в одну сторону с Коноваленко идет, так это просто случайность. Разве нельзя?
А тот с улицы в переулок свернул. Вася за ним, конечно. Это как с охотничьей собакой, если она носом в след воткнулась — все. А тут след свежий совсем.
Богдан налево и Вася налево. Богдан направо и Вася за ним. Богдан в подворотню, Вася тоже туда заглянул и… нос к носу с Коноваленко столкнулся.
— Гражданин начальник, — укоризненно сказал ему вор. — Какие же вы, мусора, предсказуемые. Прав был Иван Степанович: легавый — он и в Харькове легавый. Ему наживку на след кинь, он уже не сорвется.
— Вы мне, товарищ? — хотел сержант Ермишин сделать вид, что он тут совсем ни причем, но не сумел. Сзади по затылку его чем-то тяжелым жахнули, и он отключился.
Очнулся уже здесь, в пыльном темном подвале. Коноваленко тут не было. Зато были однорукий гражданин и Миша-Идиот. Как зовут громилу, Василий узнал от однорукого. Тот так и сказал: «Осторожней, Миша, а то зашибешь товарища».
А что идиот — было и так видно. Эх, если бы не связанные руки… Но руки были крепко связаны и притянуты к спинке стула. Пока Михаил Ермишина мутузил, тот все старался узлы ослабить, но это было делом безнадежным.
Однорукого Вася тоже признал. Дело со «Стрелой» было известным, да и Николай Архипович про этого субчика рассказывал. Ермишин тогда еще удивился, такая особая примета, приметища даже — отсутствие левой руки почти по самый локоть, что никак ни спрятать, ни замаскировать, а немецкий агент все еще оставался на свободе.
— Значит, он хитрее нас с тобой, — сказал тогда Данилов.
Теперь Вася убедился, что его начальник был прав. Вон как хитро его в ловушку заманили. И еще одна очевидность ему открылась — вор Коноваленко работал на немцев, а Берия велел его отпустить. Получалось, что нарком тоже на немцев работает?
Да, получалось…
«Значит Берия враг?!» — пришла Ермишину дурная мысль. — «Как же так?»
Но тут новый удар вышиб из Васи эту мысль. А так же другие мысли — и дурные, и хорошие.
Нокаут!
Однако вода да прямо в лицо не позволила ему надолго отключиться. Холодно в подвале, и вода ледяная, куда уж тут забыться?
— Я же тебя предупреждал, осторожней! — рявкнул на Мишу однорукий.
— Не извольте беспокоиться, — спокойно ответил палач. — Все будет как надо.
— Иван Степаныч, — вспомнил Вася имя немецкого агента.
— Да, Васенька, — ответил ему однорукий. — Живой, я смотрю… Живучий… — а потом Михаилу сказал строго: — Иди-ка, дружок, перекури. Нам потолковать надо. Если что, я тебя кликну.
Миша пожал плечами, дескать, как скажете, кулак об Васин пиджачок обтер и вышел.
А однорукий над Ермишиным нагнулся и пальчиком кровь на губах потрогал. Посмотрел на красное пятно на холеном ногте и поморщился.
— Ты уж не обессудь, Васенька. Сам понимаешь, работа такая, — и чихнул прямо в лицо сержанту.
Хотел ему Ермишин ответить что-нибудь такое-этакое, но не нашелся. Видимо и вправду Миша-Идиот ему мозги отшиб. Может это и к лучшему? С дурака и спрос не велик.
— Ну, — сказал Иван Степанович, вытирая нос платком, — пока Миша на на воздусях остывает, ты мне расскажи-ка, любезный дружок Васенька, что вы про нее узнали?
— Про кого? — едва шевеля разбитыми губами, простонал Василий.
— Про нее, — Иван Степанович скомкал платок и сунул в карман, — про картотеку… У нас, в Абвере, ее называют «Черная папка». А у вас?
— Какая папка? — Василий действительно не понял, чего от него хочет фашист.
— Ты, быдло чекистское, не забывайся, — голос Ивана Степановича вдруг стал жестким, а взгляд колючим. — Ты еще пешком под стол ходил, а я уже вас, краснозадых, давил. Так что сказки ваши я наизусть знаю. Сначала корячитесь и в несознанку кидаетесь, а потом… Ты у меня тоже птахой петь начнешь. Придавлю как цыпленка!
— А одной рукой давить сложно, наверное? — спросил Ермишин.
Ну так, с языка сорвалось. Потом пожалел, конечно.
Немецкий агент схватил Васю за волосы, рванул их назад и вниз, запрокинул голову чекиста залитым кровью лицом вверх, взглянул Василию в глаза и заговорил быстро и четко:
— Вы ищете какую-то даму. Эта дама знает, где спрятана «Черная папка». Эта папка нужна Берии. Эта папка нужна нам. Вы в поисках уже три месяца. Вопрос: где та дама и где «Черная папка»?
— Я не понимаю… — прохрипел Ермишин.
— Ну да, ну да, — Иван Степанович разжал кулак, и голова сержанта упала на грудь. — Миша! — позвал он ласково. А когда в дверях появился Идиот, сказал: — Врежь-ка ему еще пару разочков, для просветления…
*****
А в это самое время за тысячу километров от харьковского подвала, в котором Михаил освежал память сержанта Ермишина, среди пермских лесов, в управлении Чердынлага, Николай Архипович допрашивал Гая Струтинского.
— Так вы утверждаете, — Данилов поправил очки, — что Юлия Вонифатьевна Струтинская ваша сестра?
— Да, — ответил осуждённый. — Моя сестра.
— А почему о ней ничего не сказано в вашем личном деле?
— П-потому, — вздохнул бывший инженер, — что Юлю убили в восемнадцатом году в Ленинграде. П-правда… тогда его П-петроградом называли, да это не суть важно.
— Как убили? — Данилов почувствовал, что почва уходит у него из-под ног.
— Застрелили, — просто сказал Гай.
— Расстреляли?
— Нет… застрелили.
— Не понимаю… — открыв папку дела сидельца, Николай пересмотрел быстро листки с протоколами допросов, закрыл папку, отложил ее в сторону и посмотрел на Гая Вонифатьевича. — Не понимаю…
— Я тогда в Петроградском П-политехническом учился, механике, а Юля со мной… Нам т-тетка отцовская — мы ей, значит, внучатые п-племянники — мансарду выделила, как раз на две спальни… Нас маменька в столицу п-послала… в люди выбиваться, чтоб не росли д-дураками. Сестра сперва курсы сестер милосердия п-посещала, а как их закрыли осенью семнадцатого, так горничной в семью одну устроилась. Ювелиры. Какие-то очень д-дальние родственники наши. Тетка даже письмо им п-писала, потому и взяли. Уж не помню, как их по фамилии… Гроссманы… Гройсманы… Нет, не п-помню…
Маменька из Харькова помощь присылала, на п-пансион и учебу. У нас там пошивочная мастерская была, модная, не бедствовали, но тут революция, неразбериха, мастерскую у маменьки отобрали, и нас… совсем без средств оставили. Вот она и устроилась. Горничной, к Гользманам… Надо же, вспомнил… Она хотела, чтобы я учебу закончил. Мне всего-то п-полтора курса оставалось… Платили неплохо… А потом… п-потом ограбление… Убили их всех и ее тоже. Из-за каких-то камней, будь они не ладны, застрелили. Я сам в морге ее тело опознавал, — и Струтинский, взрослый человек, мужчина, инженер и изобретатель, шмыгнул носом. — Так я у маменьки один остался, потому ее в личном деле нет, гражданин начальник, — взял себя в руки Гай Вонифатьевич.
Данилов давно заметил, что когда мужчины оказываются вырванными из домашней обстановки, из привычного круга родных и знакомых, будь то армия, тюрьма или дальняя командировка, они становятся довольно сентиментальными и тщательно это скрывают, держат фасон. Но иногда чувства вырываются наружу, причем порой в самый неподходящий момент. Так случилось и теперь со Струтинским.
Впрочем, и с ним самим было неладно. Он все время помнил о Марии, и оттого щемило сердце. А еще ему стало грустно оттого, что еще одна, казавшаяся такой надежной, ниточка к загадочной женщине, которую он знал под именем Юлия Струтинская, оборвалась. А ведь такой крепкой казалась… Такой крепкой.
«Три месяца», — подумал Данилов. — «Целых три месяца. Все архивы… Все сидельцы и поднадзорные… Сотни запросов по адресным столам и картотекам… А тут не ниточка даже, а канат пеньковый, и на тебе… Пенька-то с гнильцой. Он же теперь с меня с живого шкуру спустит…» — это он уже про Лаврентия Павловича подумал.
Нрав своего начальника Данилов уже знал. Ровно через четыре недели после начала поисков нарком вызвал его на отчет.
— Я тебе ноги выдерну! В самый дальний лагерь у меня завхозом пойдешь! Как — никаких результатов?! Ты, капитан, зря свой хлеб ешь и зарплату пропиваешь! — и так далее, и так далее.
Берия орал на него так, что Данилову казалось, еще немного и очки с носа ветром сдует. Расстроился тогда Николай. Хотел плюнуть на все и в тайгу сбежать. И сбежал бы… Что она ему, эта Москва. И Струтинская эта — на кой хрен она ему далась? Он историк, копатель… Контрразведчик… ему шпионов ловить. Не сыскарь он, не сыскарь!
Но Вася Ермишин его успокоил.
— Не переживайте, Николай Архипыч, — говорил сержант. — Он со всеми так… Люди от него седыми выходят, только за это время он всего двоих упек, и то одного за темные делишки, а другой — с бабой напился и удостоверение потерял. Не переживайте, метода у него такая…
Николай и успокоился.
А месяц назад снова был наркомом востребован. Тот поорал сначала для острастки, потребовал, чтоб капитан головой по делу пошустрее ворочал, а потом сказал:
— Красивую бабенку ты себе подцепил… — и, хохотнув, строго добавил: — Проверял хорватку свою?
— Так точно. Ничего подозрительного не обнаружил…
— Что, на ощупь проверял?
— Никак нет!
— Да не ори ты так. Я не глухой. Проверь еще раз, а то неудобно, знаешь, когда приходится у своих же в белье копаться… Проверь.
— Есть.
— А вообще… Не о бабах, о деле думать надо. Впрочем, твое дело и есть баба, — и громко рассмеялся.
Хорошее настроение было у наркома. Очень хорошее.
— Лаврентий Павлович, — сказал Данилов. — Мы же и так стараемся изо всех сил…
— Знаю, — сразу посерьезнел Берия. — Мало стараетесь. Мало!
А неделю назад Николай сам на доклад напросился. Ему тогда показалось, что дело сдвинулось. Несмотря на поздний вечер, ночь почти, Берия его принял.
Про Гая Вонифатевича капитан наркому рассказал. Берия в каких-то бумагах порылся, папку какую-то посмотрел, а потом спросил:
— Гай Струтинский… Он инженер?
— Так точно, — ответил Данилов. — Он в автобронетанковых мастерских Харьковского военного округа служил. В группе Цыганова. Проект «Черепаха». Танк БТ-СВ. Струтинский там ходовой занимался. Арестован по доносу в тридцать седьмом, осужден по пятьдесят восьмой статье, часть четвертая…
— и тут злобный карлик нашкодил, — сказал Берия, снял с носа пенсне и принялся тщательно протирать стеклышки носовым платком. — А почему он до сих пор сидит?
— Второй срок на месте схлопотал, — ответил Данилов.
Задумался нарком.
— А у Кошкина на тридцать четверке как раз с ходовой проблемы… — пробурчал себе под нос. Наконец водрузил пенсне на место. — Вот что, Николай Архипович, — посмотрел на Данилова. — Ты его допроси. Приглядись к человеку. Перековался он или все такой же враг народа, как про него в деле пишут. А может он буйный какой, несознательный. Ты на месте там разберись.
— Есть, Лаврентий Павлович.
— А как там Васенька поживает? — вдруг спросил нарком.
— Работает, — пожал плечами Данилов.
— Ты его в Харьков пошли, пусть он с семьей Струтинского повстречается. По-тихому, без лишних глаз и ушей. Может быть, им надо чего…
— Есть!
И вот теперь Данилов понял, что на очередном докладе получит по самое не балуйся.
— Ну и черт с ним! — махнул он рукой.
— Что? — переспросил его Струтинский.
— Нет, ничего, — сказал Николай и спросил зека: — Гай Вонифатьевич, так откуда же тот донос взялся? Почему посадили?
— А, это… — потупил глаза Струтинский. — Наверное, я кому-то дорогу п-перешел.
— А что вы о Кошкине скажите?
Сиделец вздрогнул и с тревогой посмотрел на Данилова. Заговорил горячо:
— Михаил Ильич? Замечательный человек. Верен беззаветно народу и партии. П-пламенный…
— Погодите, — перебил его Данилов. — А если по-простому?
— А по-простому… — Струтинский на мгновение задумался. — Если по- простому, Кошкина танковый бог в темя п-поцеловал…
— Ладно, — сказал капитан.
— А что с ним не так, гражданин начальник?
— Не беспокойтесь, все с ним в порядке. Работает товарищ Кошкин. Кстати, а вы не хотели бы на родину тоже поработать?
— Я уже говорил, — Гай Вонифатьевич сразу упрямо набычился.
— Нет, — улыбнулся Данилов, — я не собираюсь вас в стукачи вербовать. Я о танках…
— Что? — Николай заметил, как в глазах Струтинского вспыхнул огонек.
— Пока ничего не могу обещать, — и Данилов увидел, как огонек погас. — Но есть мнение, что такие нужные стране люди, как вы, принесут больше пользы, не деревянные краны на ручном приводе изобретая, а занимаясь своим непосредственным делом. Вы как? Не забыли еще?
— Нет, — вздохнул Струтинский. — Мне танки иногда во сне снятся. Такие интересные п-придумки порой всплывают…
— Ну я в вас не сомневаюсь, гражданин Струтинский, — Николай допил уже остывший чай..
— Вы это серьезно? — спросил Гай Вонифатьевич.
— А разве я похож на шутника? — вопросом на вопрос ответил Данилов. — Я же сказал, есть мнение…
— А можно еще спросить? — Гай Вонифатьевич посмотрел в глаза капитану.
— Смотря что, — ответил Данилов.
— Вы о сестре моей интересовались… зачем?
Данилов помолчал.
— Я п-понимаю, — сказал Струтинский. — Не мое дело…
— Да ничего, — отозвался, наконец, Николай. — Мы тут женщину одну ищем. Видите ли, она с вашей сестрой полной тезкой оказалась… Случайность.
— Погодите-ка, — Гай Вонифатьевич заерзал на стуле. — Вы знаете, я долго думал, все п-прокручивал… Знаете, здесь много о п-прошлой жизни думаешь… А ведь я после опознания никаких Юлиных документов не п-получал. Не до того как-то было…
— Так, — встрепенулся Данилов. — А свидетельство о смерти или паспорт?
— Я же говорю, не до того. И потом, сами п-понимаете, революция, неразбериха…
— Понятно, — вздохнул Данилов.
— Уж не знаю, связано это или нет, — растерянно проговорил Струтинский. — Тут один случай п-произошел… еще до того… до ареста… Но…
— Да, Гай Вонифатьевич, я вас слушаю.
— Как бы это объяснить… В феврале тридцать седьмого, за месяц до… к нам домой одна женщина п-приходила, тоже Юлей интересовалась.
— Что за женщина?
— Я ее только мельком видел. У нас как раз ходовые испытания «Черепахи» начались, п-поздно пришел… она все больше с маменькой беседовала, а еще с Софочкой, дочкой моей. Она же без матери… Только бабушка да я… А я поздно пришел… п-поздно, она уже уходить собиралась. Знаете, она же нам камень тогда подарила, большой такой рубин. Сказала, что п-подругой Юле была, задолжала сильно, обязана вроде как… Вот, почти через двадцать лет долг решила отдать…
— Какой камень?
— Говорю же, рубин. Маменька его оценщику п-потом носила… Сказала, что он б-больших денег стоит. Каких-то неожиданно больших.
— И где этот камень? У вас же статья с конфискацией.
— У меня часть четвертая, с частичной…
— А женщина? Вы ее запомнили?
— Не знаю… Столько времени п-прошло, а у меня, знаете, плохая п-память на лица… Вот чертежи… стоит только глаза закрыть…
Данилов расстегнул верхние пуговицы френча и достал из внутреннего кармана конверт. В нем он хранил фотокарточку, что вручил ему нарком. Чернильный кружок он свел, и теперь фото было, как новое. Единственное фото с Юлией Струтинской… Или как ее там на самом деле…
— А здесь, — положил он фото на стол и подвинул к Гаю Вонифатьевичу. — Здесь ее случайно нет?
Струтинский долго разглядывал фото. Даже в руки взял, отчего Данилов сразу напрягся, к глазам поднес, потом отдалил, чтобы лучше посмотреть.
«Вот ударит ему в голову», — подумалось Николаю. — «Возьмет, и порвет… застрелю тогда суку… и рука не дрогнет».
Но Гай Вонифатьевич фотокарточку рвать не стал. На стол перед собой положил, подумал немного и пальцем в середину фотографии ткнул:
— Вот она. Узнал я ее. Сначала вроде… А п-потом… Точно она.
— Вы уверены? — спросил Николай.
— Совершенно уверен. Как и в том, что вот это, — он постукал грязным ногтем по изображению женщины рядом с мнимой Юлией Вонифатьевной. — Да, вот это… Это Лидочка Маркова.
— Кто? — Данилов взглянул на фото.
— Лидочка Маркова. Медичка. Мой институтский товарищ, Гоша Смирнов за ней ухлестывал. Даже на Осеннем балу ее как свою «шер-зами», очень близкого друга, ну, вы понимаете, представлял. Умная, п-помниться была девушка, но капризная…
— Они поженились?
— Да нет, что вы?! У нее папа был каким-то государственным деятелем… еще при п-проклятом царском режиме… Крут был папенька… Гошку в кутузку отправить грозился, чтобы тот от Лидочки отстал…
«Данилов, ты конченный болван!» — подумал тогда Николай, а вслух сказал:
— Гражданин Струтинский, вы точно уверены, что на данном фото изображена женщина, которая приходила к вам домой в Харькове, а так же известная вам гражданка Маркова?
— Да, она п-приходила, — кивнул головой Гай Вонифатьевич. — Здесь она, п-правда, несколько моложе… Но вот это точно Маркова. Совершенно уверен, гражданин начальник.
— Хорошо, — сказал Данилов, взял фотокарточку и спрятал ее в карман. Еще про себя отметил, что руки у него трясутся. Не сильно, почти незаметно, так, легкий тремор в пальцах. — Вы мне очень помогли, гражданин Струтинский.
— Да? — сиделец взглянул на капитана и тихо спросил: — Так у меня… есть надежда?
Данилов окинул его взглядом, помедлил немного и кивнул. Уверенно.
Струтинская совсем не Струтинская. Владимиров совсем не Владимиров. С этими перевертышами и запутаться недолго. Ну вы-то человек умный, думаю, не запутаетесь и не заплутаете на извилистых дорожках нашей истории. У каждого человек свой путь. И пути эти сходятся, расходятся, пересекаются и разбегаются, чтобы не сойтись больше никогда.
Так и у камней…
Я про тот рубин. Интересный был камушек. Очень интересный. Уж и не знаю, сколько он рук поменял, сколько хозяев. Знаю только, что крови на нем много, а жизней человеческих еще больше.
Как камень оказался у Юли — отдельная история, и мы до нее еще доберемся. Если вы захотите, конечно… Только камень на этот раз благому делу послужил. Людям помог. Может он тем самым очиститься захотел… скверну с себя содрать… Кто его, камень, то есть, понять-то сможет? Он хоть и прозрачный, хоть и красный, хоть и красив так, что глаз не отвести, только камень же. Не человек. А камни совесть не грызет. И боли они не знают…
*****
Боль. Все мы в жизни испытываем боль. По разным причинам. И это очень неприятно — боль.
Хотя если прислушаться к себе, понять — что, как и почему, то и боль эта во благо Она спасает нас. Кричит о том, что в организме что-то не так, что отлаженный за тысячелетия механизм нашего тела дал сбой, забарахлил, может сломаться совсем. Боль — это сигнальная система, без боли человечество не сумело бы выжить.
Но боль боли рознь. Одно дело, когда у тебя болит печень оттого, что вчера изрядно напился и надо расторопши ложечку проглотить да стаканом холодной воды запить. Или горло красное, тогда липовый цвет или мать- и-мачеха с ромашкой помогают, боль уходит.
Совсем другое, когда болит все — оттого, что тебя мутузит здоровенный громила, с кулачищами, что твоя голова, со злобой, от мощи которой может чайник закипеть. Со знанием дела мутузит, врезая то с правой, то с левой туда, где почувствительней. Хотя… у такой боли есть одно очень интересное свойство. Через какое-то время она меняется. Сперва притупляется, и кажется, что тело становится мягким, как пуховая подушка. А затем… затем, она даже начинает доставлять удовольствие, подавая сигнал уставшему мозгу, что еще не все потеряно. Что тело еще живет и, несмотря ни на что, организм еще может восстановиться. Что надежда еще не угасла. Что…
Новый удар в очередной раз выбил сознание из Васи. И новая порция ледяной воды не дала возможности забыться. Исчезнуть из этого мира хоть на пару минут, хоть на пару мгновений… Но нет, это слишком большая роскошь. А потому — вода в лицо, и сознание возвращается обратно в нескончаемую, в невыносимую боль.
— Так про «Черную папку» вы, любезнейший, ничего не знаете? — из-за шума в ушах голос Ивана Степановича казался очень далеким, ненастоящим.
— Н-не… п-понима-а-аю… — булькнул сгустком крови Василий.
— Может, он и вправду… — подал голос уставший от своей работы Миша- Идиот.
— Что ж, выходит Берия этих дурачков «в темную» пользует… Ладно, — махнул рукой Иван Степанович, — добивай.
Громко чихнул и вышел из подвала.
— Ну это мы с удовольствием, — сказал Миша вслед своему начальнику.
Затем развернулся к залитому кровью, обмякшему и обессиленному, примотанному вервием к стулу, чтоб измываться сподручней было, телу и внимательно осмотрел то, что еще совсем недавно было красивым парнем двадцати семи лет от роду.
Мама когда-то звала его Васильком, отец водил на Москву-реку, на рыбалку, а дружки во дворе, шумном дворе на Пресне, величали уважительно Ермишей. Голодные годы революции и гражданской войны он не помнил — маловат был.
Зато запомнил, как раненный отец вернулся с гражданской. Испугался он тогда. Даже в платяной шкаф с перепугу залез. Еще бы не бояться! Ввалился в их комнатушку хромой, заросший щетиной, пропахший карболкой и потом страшный мужик, сграбастал мальчонку и ну тискать да обнимать.
— Сынок! Васятка! Сыночек! — приговаривал. — Не стращайся. Отец я твой. Папка.
А Вася же знал, что его папка вовсе не этот вонючий мужик в серой шинели, а герой войны, красный командир. И на Васю-Василька должен быть похож, ведь мама говорила, что он — вылитый папка. Ну как две капли воды, красивый и сильный, а вовсе не хромой и страшный, как дворовой дурачок Саня Сопля. У того тоже щеки щетиной заросшие, на голове ни одного волоска нет.
Еле вырвался Вася из объятий того мужика, в шкафу спрятался, и сколько не уговаривал его мужик — даже куском сахара приманивал — уперся мальчишка и ни в какую вылезать не хотел. А потом мамка прибежала, на шею тому мужику кинулась и ну его, страхолюду, целовать.
Это уже позже он понял, как здорово, что у него есть отец. Пусть не такой писаный красавец, как мамка рассказывала, не чудо-герой, а обычный. Он любил играть отцовским орденом Красного знамени, и осколком, который только спустя три года вышел из отцовской ноги. Маленький такой осколочек. Колючий.
Еще он помнил веселые майские демонстрации, куда родители брали его с собой. И потом, когда они ходили на них всем курсом, было тоже весело. И позже, когда он стоял в новенькой форме с малиновыми петлицами в охранении Красной площади. Все равно было весело, хоть и служба.
А вот теперь почему-то совсем невесело. Место веселья заняла боль. Василию казалось, что весь мир наполнился этой болью. И только одна мысль все еще оставалась проблеском в его измученном сознании: «Скорей бы уже… скорее…»
Но палач не спешил.
Михаил оглядел Ермишина, обошел, словно вокруг новогодней елки.
— Красота, — хмыкнул довольно, то ли Васю похвалил, то ли дело рук своих.
Прищурился, разглядывая в полумраке подвала распухшее обезображенное лицо чекиста. Увидел большую трещину на скуле, красный ручеек, стекающий по щеке и срывающийся тяжелыми каплями с подбородка на расшитую косоворотку и лацканы пиджака. Полюбовался разбитыми губами с багровыми корками запекшейся крови, рассеченной бровью над затекшим левым глазом, синюшным пятном на нижней челюсти и довольно потер окровавленные кулаки.
— Как же тебя да поудобней бы? — спросил Миша и почесал стриженый затылок.
— Только давай быстрей, — простонал Ермишин из последних сил.
— Э, нет, шалишь, — улыбнулся Миша.
Он потрогал разложенный на ломберном столике хирургический инструмент, покачал головой, достал из кармана маленький перочинный нож, раскрыл его и попробовал пальцем лезвие.
— Быстро только кошки родятся. Потому у них котята слепые. А нам спешить некуда. Сейчас ты мне расскажешь то, что при нем, — Миша кивнул на арку выхода из подвала, в которой скрылся однорукий, — умолчал. Все про нее расскажешь.
— Я не знаю про папку вашу… Ничего не знаю…
— А причем тут папка? — хмыкнул Миша. — Это ему, — кивнул он в сторону арки подвальной двери, — ему папка нужна. А меня сама барышня интересует.
Потом опять была боль.
И все, что было до нее, показалось лишь детскими шалостями. Что там кулаком в челюсть. Так, цветочки. А ягодки — они совсем не такие.
Эта боль пронзала ржавым гвоздем, разламывала, разбивала на куски и заставляла орать тогда, когда казалось, что уже и на удар сердца больше нет сил. И Вася рассказывал. Рассказывал все, что знал о Струтинской, Данилове, Берии, маме, папе, даже про Маринку, девчонку из соседнего подъезда, рассказал. Как сох он по ней и вечерами тайком к окошку ее подбирался, подглядывал, когда она в корыте купалась. Даже это вспомнил и рассказал.
— Пой, пой, красножопый, — шептал восторженно Миша-Идиот. — Ори.
Это же музыка… — и с изысканным наслаждением истинного ценителя орудовал ножичком, словно дирижер своей палочкой, который старается добиться того, чтобы оркестр звучал именно так, как ему хочется.
Наконец оркестр взорвался громогласной кодой, дошел до пика немыслимого крещендо…
И все кончилось…
Совсем…
Несколько долгих мгновений Вася все никак не мог понять — он уже умер или еще нет.
Потом понял — нет.
Не умер.
Живой.
Он с трудом разодрал слипшиеся от крови ресницы и открыл глаза.
Первое, что он увидел, был Миша-Идиот. Он корчился на земляном полу и смешно сучил ножкой. Взгляд Миши были очень испуганным. Ужас был в его глазах, звериный ужас — такой, что по порткам, там, где гульфик, у Васина мучителя расползалось большое мокрое пятно.
Пальцами левой руки он судорожно скреб по полу. Они то разжимались, то сжимались, словно хотели захватить в пятерню как можно больше земли. Грязь забивалась под ногти, но он этого не замечал.
Правая рука очень крепко сжимала рукоять перочинного ножа, которым всего пару секунд назад он с ловкостью фокусника и сноровкой живодера освежевывал Васю. Теперь лезвие ножа погрузилось в шею палача. Локоть ходил из стороны в сторону, вперед и назад, словно Миша-Идиот пилил буханку хлеба. Только резал он не хлеб, а старательно вскрывал собственное горло.
Он сопротивлялся. Пытался удержать вдруг вышедшую из повиновения руку, хрипел и упирался, стараясь остановить движение, но ничего не мог поделать. Неведомая сила придавила его к полу и заставляла делать то, что ему совсем не хотелось.
Над поверженным Михаилом стояла женщина и внимательно наблюдала за тем, как Идиот режет себе горло. Вася все никак не мог разглядеть ее лица, но почему-то догадался, кто она. А еще почему-то ему было все равно.
Наконец Миша дорезал до артерии, кровь высоко брызнула веселым фонтанчиком, палач судорожно дернулся всем телом и затих. А женщина подняла глаза на Ермишина и прошептала:
— Ничего. Ничего. Ты только потерпи.
Вася хотел ей что-то ответить, но не успел. Потерял сознание.
*****
А Данилов выспался, помылся, побрился, плотно поел и вернулся в Пермь. Обратная дорога оказалась не слишком тяжелой. Мороз схватил колею, и водитель бодро довез его до города и подкатил к зданию областного управления НКВД.
— Товарищ капитан, — водитель с мольбой посмотрел на Николая перед прощанием.
— Сказал же, рапорта не будет. Так что не ссы, — отрезал Данилов и хлопнул дверцей.
Дежурный, проверив документы и козырнув капитану, протянул ему два листка:
— Вот, товарищ капитан, это вам из Харькова. Телеграмма и телефонограмма. Телеграмма еще вчера вечером, а телефонограмма сегодня в семь тридцать утра пришла. Получите и распишитесь. — и придвинул поближе к Данилову журнал.
Николай в соответствующих графах поставил свою закорючку, пробежался глазами по телеграмме, хмыкнул, пробежался по тексту телефонограммы, перечитал еще раз и с тревогой посмотрел на дежурного:
— Товарищ младший лейтенант, как мне быстрее попасть на аэродром?
И уже через два часа на военно-грузовом борту «Дугласа» вылетел в Харьков.
Данилов на самолете летел впервые. Так уж случилось, что ему никогда до этого не доводилось подниматься в небо. Когда работал на авиационном заводе по проекту «Стрела», он несколько раз просил ребят-испытателей покатать его на аэроплане, хоть на У-2 каком-нибудь, но то погода была нелетная, то обстоятельства складывались так, что ему было не до этого.
«Рожденный ползать, летать не может», — вспоминал он строчку из «Песни о Буревестнике» и вздыхал.
И вот теперь его давнее желание осуществилось. «И взлечу я над суетой», — подумал Николай, взбираясь по лесенке, словно Иона в чрево кита, в салон «Дугласа».
Все внутреннее пространство самолета было заставлено армейскими ящиками и засыпано снизками связанных попарно юфтевых сапог.
— Вы курящий? — спросил второй пилот.
— Да, — кивнул Данилов.
— Придется потерпеть. В самолете курить нельзя.
— Потерплю, — вздохнул Николай.
— Вот сюда, товарищ капитан, к свету поближе, — летчик услужливо показал ему свободное местечко у квадратного иллюминатора. — Вы как к болтанке?
— Я у Тихого океана вырос, — ответил Данилов, усаживаясь на окрашенный в цвет хаки ящик. — Морской болезнью не страдаю.
— Это хорошо, — улыбнулся летчик. — А то разные случаи бывают.
— Не в этот раз, — улыбнулся в ответ Данилов.
Но улыбка получилась какая-то вымученная. То ли оттого, что повод для полета был невеселым, то ли потому, что капитан немного побаивался. Оттого рука его машинально коснулась груди, где в кармане лежал заветный талисман, который всегда приносил капитану удачу.
— Вы, главное, держитесь. А то груз закреплен, а вы нет.
— Хорошо, — сказал Данилов.
— Мы сейчас на Ульяновск, потом на Воронеж, там у нас погрузка- разгрузка, и через девять часов будем в Харькове, — показал командир воздушного судна Данилову планшет с картой полета.
— Быстро, — удивился Николай.
— Не очень, — усмехнулся летчик. — Это не истребитель. Зато надежно.
Когда самолет оторвался от взлетной полосы и земля стремительно рухнула вниз, Данилову стало не по себе. Еще сильно раздражал запах юфтевых сапог. Очень хотелось курить, но Данилов терпел.
Чтобы немного отвлечься, Николай Архипович посмотрел в иллюминатор. Лучше бы этого не делал. Он вдруг осознал, что в данный момент находится в маленьком самолетике, эдакой летающей цистерне, прямо посреди облаков, а от бездны под ногами его отделяет только тонюсенькая обшивка, и сразу закружилась голова.
«Рожденный ползать, летать не может», — повторил он и поморщился от вони, исходящей от новой кожи. — «Чем они их пропитывают? Креозотом что ли?»
А тут еще самолет рухнул в воздушную яму. Данилова подбросило вверх, и он на мгновение завис, а потом шмякнулся задом на ящик. При этом ему показалось, что желудок прыгнул к горлу и вот-вот вырвется через глотку наружу. Николай едва сдержал липкий ком.
«Эх, чтоб тебя!» — сдерживая рвоту, громко выругался капитан. И как не странно, стало немного легче. — «А еще говорил — на океане вырос, болтанки не боится…» — передразнил он себя.
Так, сдерживая противные позывы и матерясь, промучился до самого Ульяновска.
Один раз Николай все же отважился выглянуть наружу. Как раз пролетали над Волгой, и Данилов внизу увидел широкую, блестящую на осеннем солнце ленту великой реки, но тошнота вновь накатила на него, и он быстро отпрянул от иллюминатора.
Когда самолет пошел на снижение, капитану стало совсем плохо. Ему пришлось собрать всю волю в кулак и крепко стиснуть зубы, чтобы не заорать благим матом.
— Что-то вы, товарищ капитан, не очень… Позеленели чего-то, — сказал ему летчик, когда самолет коснулся шасси земли, прокатился по зеленой траве взлетки, остановился возле грузового пакгауза, чихнул двигателями и замер.
— Ничего… ничего, — сказал Данилов. — Я в порядке.
— Вы бы наружу вышли, проветрились, — сказал второй пилот. — Еще конфетки помогают, кисленькие… монпансье. Мы сейчас в контору. Вам купить в буфете?
— Да, не откажусь, — сказал Николай и понял, что ему совсем не хочется
отрывать задницу от ящика.
— Ладно, — кивнул пилот. — А вы бы все равно проветрились. Твердая земля под ногами дорогого стоит, — и ухмыльнулся.
От этой ухмылки Данилову стало неуютно. Он заставил себя встать, выбраться из «Дугласа» и спрыгнуть на твердую землю. Сразу рука потянулась к карману с папиросами. Неверной походкой он отошел подальше от самолета, чиркнул спичкой и с удовольствием закурил. Горький дым обжог легкие, но это принесло заметное облегчение.
Пока самолет разгружали, потом снова загружали, Данилов совсем пришел в себя. Так что через час, когда «Дуглас» снова загрузили и пилоты заняли свои места в кабине, ему уже было совсем хорошо.
— Вы, если что, конфетку в рот, — крикнул капитану пилот. — Рекомендую зелененькие, они покислей.
— Спасибо, — сказал Данилов и открыл жестянку с монпансье.
То ли оттого, что разгрузили сапоги, и в самолете не было этой юфтевой вони, то ли потому, что леденцы уняли тошноту и желание курить, но следующую часть пути Данилов перенес гораздо легче. Он даже сумел полюбоваться закатными, окрашенными в ярко-розовое облаками.
Ближе к вечеру «Дуглас» приземлился в Воронеже. У Данилова был целый час до отлета. Он уже уверенно, словно всю жизнь летал, направился к новенькому красного кирпича зданию аэропорта.
Сперва думал до города добраться, благо недалеко, да своих повидать, но потом отказался от этой затеи. Ну что это за встреча «здрасьте — до свидания»… Если уж встречаться, то как полагается. Потому он прошел в комнату связи, предъявил удостоверение охраннику и переговорил с телефонистом.
— Товарищ связист, мне связь с Москвой нужна немедля. Это возможно?:
— Конечно, товарищ капитан. На какой номер?
Данилов взглянул на часы, прикинул в уме и сказал:
— Вот на этот, — и назвал номер своего домашнего телефона.
Телефонист снял трубку аппарата, подергал за рычажки, щелкнул тумблером и крикнул в трубку:
— «Ваза», «Ваза», я — «Графин». — Услышал ответ и сказал уже потише: — «Ваза», соедини меня с «Чашкой»… «Чашка»?… мне «Самовар» нужен… да. жду… — посмотрел на Данилова. — Сейчас, товарищ капитан… О, «Самовар»… на связи «Графин»… Слышу тебя, «Самовар»… Мне номер… городской… запиши «по служебной»… Ага, диктую… — и назвал номер, продиктованный Даниловым, немного подождал и, наконец, протянул Данилову трубку.
— Гудки пошли, товарищ капитан.
Данилов взял трубку и выразительно посмотрел на связиста. Тот молча кивнул и вышел из аппаратной.
Данилов приложил трубку к уху. Несколько длинных, показавшихся ему бесконечными, мгновений он слышал только гудки… Он уже почти отчаялся, когда наконец в трубке щелкнуло и на другом конце провода раздалось:
— Халло… — даже помехи на линии не сумели испортить ее мелодичный голос.
— Мария, — сказал Данилов и улыбнулся. — Мария, это я.
— Николай! Где ты?! — она старалась быть сдержанной, но Данилов услышал, как у нее дрогнул голос.
— Здесь, недалеко, — ответил он.
— Что-то случилось? — спросила она.
— Все в порядке. Просто… хотел услышать тебя. Соскучился.
— Я тоже. Ты будешь завтра?
— Хотел бы… Но не получится. Нужно еще задержаться ненадолго. Тут обстоятельства…
— Понимаю… — Николаю показалось, что в голосе Марии промелькнула грусть.
Он мгновение помолчал, а потом сказал:
— Я очень хочу сказать, что люблю тебя.
— Я тоже…
— «Графин»! «Графин», это «Самовар»! — крикнул прямо в ухо Данилову противный женский голос. — Что у вас там за шуры-муры по служебной линии?
И их разъединили. Он даже не успел попрощаться, что его очень разозлило.
— Ну, «Самовар», держись! — выдохнул он в трубку резко, однако ответа не последовало.
Данилов бахнул трубкой по аппарату, достал папиросы из кармана, вспомнил, что здесь курить запрещено, и вышел из узла связи.
— И чего это я, — на воздухе он немного успокоился. — Это же служебная линия.
В Харькове приземлились ночью. Данилов поблагодарил летчиков, пообещав проставиться при случае, отчего пилоты шутейно отмахнулись:
— Мы — люди военные, нам не положено, — и тепло попрощались с Николаем.
А Данилов добрался до дежурного по аэропорту, вытребовал себе служебную машину и прямиком отправился в Харьковский военный госпиталь.
Доехав до улицы Культуры, водитель остановил автомобиль.
— Вон тот дом, — мотнул он головой.
— Спасибо, — сказал Данилов, и чуть не бегом поспешил к зданию госпиталя.
Двери, конечно же, оказались заперты. Ночь на дворе. Все спят — и больные, и здоровые. И врачам тоже отдыхать нужно.
Капитан не стал стучать, обошел здание и обнаружил дверь приемного отделения. Здесь был электрический звонок, на него он и надавил. Почти сразу дверь открылась, заспанная медсестра уставилась на Данилова. Видок у него был совсем не респектабельный — щетина на щеках, помятая фуражка, забрызганный грязью плащ, грязные сапоги. Даже очки, и те были запачканы.
— Чего тебе, мил-человек? — спросила медсестра и сразу добавила: — Спирту не дам!
— Мне дежурного врача, — сказал Данилов и полез в карман за удостоверением.
Через десять минут он уже спешил по больничному коридору, стараясь не слишком топать сапогами, чтобы не будить больных.
— Есть ли шанс, доктор? — с тревогой спросил он молодую бойкую женщину в белом халате, которая вела его за собой.
— Я, честно говоря, не знаю, как он до сих пор еще жив, — ответила врач. — Его будто в железной бочке со стратостата скинули. Четыре ребра сломаны, ключица перебита, два пальца на левой руке отсутствуют, а все лицо и вся грудь в порезах, — она немного помолчала, потом сказала: — Я не знаю, что там случилось, но вместе с ним привезли и того изверга, который с ним такое сотворил. Он в морге. На судмедэкспертизе. Горло себе перерезал. Сам. Перочинным ножом. Не представляю… Это каким же чудовищем надо быть…
— Я его не разбужу?
— А вы думаете, с таким ранами можно уснуть?
И она открыла дверь палаты.
Здесь было светло. Рядом с больничной кроватью сидела нянечка, которая смоченным в воде бинтом осторожно протирала разбитые губы больного.
— Как у нас дела? — спросила врач нянечку.
— Жар, — ответила та. — Температура тридцать девять и восемь.
— Ясно, — врач нагнулась над больным. — Василий… Вася… вы меня слышите?
— Да, — чуть слышно сказал Ермишин.
— Он приехал, — сказала врач. — Как вы просили.
Вася попытался открыть глаза. Не получилось.
— Ник… колай Архипыч?
— Да, Вася, да. Это я, — Николай взглянул на сержанта, и ему стало плохо. Очень плохо. Совсем не так, как давеча в самолете, а по-настоящему плохо. До боли в сердце.
— Пусть выйдут, — тихо сказал Ермишин. — Важно… Пусть выйдут…
— Да как же так? — спросила нянечка и посмотрела на Данилова. — Жар у него. Бредит.
— Товарищ военврач, — повернулся Данилов к доктору. — Не могли бы вы…
— Хорошо, хорошо, — сказала та. — Клава, идем…
— Но… — попыталась возразить нянечка.
— Ступайте, — строго сказал ей Данилов.
Нянечка нехотя поднялась со стула и пошла вслед за доктором.
— Как же так, Васенька? Как же так? — спросил Данилов, как только они с Ермишиным остались одни.
— Дурак потому что… Дурак, — прошептал Вася. — Но это не важно. Я ее видел, Николай Архипыч.
— Кого?
— Струтинскую.
— Как?!
— Это она Мишу… Она его заставила…
— Ты же мне в телеграмме сообщил…
— Знаю. Струтинская мертва, но ее… ее-то как назвать?
— Пусть будет, как будет… Мне Гай про свою сестру рассказал. Настоящая Струтинская погибла еще в восемнадцатом…
— Я ее видел.
— Ты уверен?
— Да. Если бы не она… — и Вася заплакал.
— Тише-тише… Тише, Вася, тебе силы беречь надо…
— Уже не важно… — прошептал Ермишин.
— Очень важно. Тебе еще выздоравливать…
— Она к Струтинским приходила… Камень принесла. По описаниям…
— Это я тоже знаю. Телефонограмму твою читал. Гай про нее тоже говорил. А камень?
— Они в ломбард рубин заложили… Девчонку, дочку Гая, поднимать надо, а бабушке даже пенсию не платили… Как кормильца забрали, они еле-еле концы с концами сводили… Тогда и камень… Квитанция из ломбарда у них на руках… Просрочена.
— Ясно. Ищи-свищи его… — хмыкнул Данилов.
— И еще… Берия — враг.
— Что?
— Берия — враг, — отчетливо сказал Вася. — Помните Тушино? Вы воришку еще задержали… А Берия велел его отпустить… А карманник-то на однорукого работает. Это они меня… Вы же сами говорили, что однорукий всегда себе в помощники карманника и бугая берет… Так и было.
Вася вдруг задышал тяжело, кашлянул, в уголке рта появилась темная, почти черная кровь. Данилов хотел позвать врача, но Вася его остановил.
— Лаврентию Берии нужна Струтинская… Она знает, где «Черная папка». Однорукий тоже папку ищет…
— Что за черная папка?
— Не знаю, но что-то очень важное… Очень важное… Эта «Черная папка»… немцам она очень нужна… Очень… и Берия им… он карманника… — Вася замолчал, и Данилов беспокойно оглянулся на дверь, но Ермишин заговорил вновь. — Мы куда-то влезли… куда не надо… Вы уж осторожней, Николай Архипыч… — и застонал.
Данилов растерянно снял очки, затем надел их и снова снял:
— Ты держись, Вася, держись.
— Вы побудете со мной, товарищ капитан? Мне немного страшно…
— Конечно, побуду.
— Спасибо… И осторожней… что-то тут не так… что-то не так…
В горле у Ермишина булькнуло, и по его телу прошла судорога.
— Доктор! — крикнул Данилов. — Доктор!
*****
Однажды Миша Булгаков, это писатель такой, пока не сильно известный, сказал мне, что кирпич на голову просто так не падает. Знаете, мне кажется, он был прав. Конечно, это слабое утешение, но может быть, Вася Ермишин и родился на этот свет как раз для того, чтобы вы узнали о «Черной папке». А может быть, я ошибаюсь, и наша жизнь — только череда случайностей.
Все же мне его жаль. Знаю, что и вам тоже. Мне кажется, он хороший человек… вот видите… я не ошиблась…
А жизнь идет дальше. И все происходит своим чередом. Все развивается, все изменяется, и мы все спешим куда-то, стараясь непременно успеть. А куда спешим? Зачем спешим? К чему подгоняем время, совершенно забывая о том, что «вчера» уже нет, а «завтра» еще не наступило? Что «сегодня» и «сейчас» — лишь краткий миг между прошлым и будущим, но это самый ценный миг нашего существования. Миг, в котором мы на самом-то деле живем. И это единственное, чему нужно радоваться.
Один вздох, один удар сердца, всего один короткий шаг секундной стрелки по циферблату, и его уже нет… Он уже в прошлом, и его невозможно прожить заново. Никак не возможно… И только память… Память возвращает нас туда, где мы уже никогда не будем…
