Книга: Советистан. Одиссея по Центральной Азии: Туркменистан, Казахстан, Таджикистан, Киргизстан и Узбекистан глазами норвежского антрополога
Назад: Столица «Мерседес-Бенц»
Дальше: Печальная официантка
Вне времени
В народе его называют туннелем конца света или туннелем смерти. Анзобский туннель оказался настоящим бедствием. Первые километры по нему мы проехали еще сносно: под колесами чувствовался асфальт, на потолке горел свет, вдоль стен располагались аварийные телефоны, – все казалось просто замечательным. Однако примерно на полпути туннель открыл свое настоящее лицо. С потолка свисали трубы и провода, лампочек уже не было. Мы проезжали между гор в кромешной темноте. Воздух был насыщен испарениями, которые проникали внутрь салона машины. Про асфальт можно было уже и не вспоминать: поверхность дороги представляла собой гравий, чередовавшийся с крупными ямами, доверху заполненными черной, сверкающей от масла водой, что не позволяло оценить их глубину. Водитель сидел, склонившись над баранкой, жестко щурясь. Он петлял зигзагами, пытаясь избежать самых страшных дыр и встречных машин, которые мчались нам навстречу, подпрыгивая в раздвоенных лучах света. Туннель был построен при поддержке Ирана, но по какой-то причине его строительство так и не было завершено. Это единственный путь, соединявший Душанбе и второй по величине город Таджикистана, расположенный на севере страны, Худжанд. До строительства тоннеля путь к Худжанду пролегал через соседний Узбекистан, с которым у Таджикистана были натянутые отношения. Еще одной возможностью оставался самолет, но это средство передвижения могли себе позволить далеко не многие из таджиков. Хотя Анзобский туннель в зимний период частенько закрыт, местное население предпочитает подкупить охрану, чтобы через него проехать, чем платить большие деньги за авиабилеты.
– Летом еще хуже, – лаконично прокомментировал мой гид Муким. – Тогда весь туннель стоит, заполненный водой. Будто через реку переезжаешь.
На преодоление последнего километра ушло полчаса. Водитель был молчаливым мужчиной лет пятидесяти, курившим как паровоз. Когда мы наконец увидели свет в конце туннеля, он вздохнул с едва скрываемым облегчением.
Открывшийся на противоположной стороне дороги пейзаж имел довольно грозный вид. По обеим сторонам дороги, на фоне глубокого синего неба, сверкали на солнце крутые скалы.
– Моя мама не понимает, зачем все эти иностранцы приезжают сюда в отпуск, – поделился Муким. По профессии он был учителем английского, но в последние годы зарабатывал на жизнь гидом. – Я объясняю ей, что они приезжают сюда, чтобы посмотреть на наши величественные горы, но ей эта причина кажется просто смешной. Для нее горы – это просто нагромождения. – Он улыбнулся. – Раньше я думал так же, как и она, но теперь вдруг увидел нашу природу глазами туристов. Не так легко заметить красоту в том, что вас ежедневно окружает.
Мукиму 26 лет, и, несмотря на то что ему совсем недавно открылась красота гор, он одержим идеей уехать из Таджикистана. Глаза его наполнились слезами, когда он стал рассказывать о проведенных в США шести месяцах, когда он работал там по обмену:
– Когда мы готовились к приземлению в Нью-Йорке, солнце только всходило. Мы пролетали над рекламными плакатами и небоскребами – это было как в кино. Все мои братья и сестры уехали на заработки в Россию. Все здешние так делают, но я не собираюсь. Я хочу вернуться на Запад.
Когда мы добрались до Ягнобской долины, цели нашей поездки, дорога снова заметно ухудшилась. На ней больше не было асфальта, а вот дыр и щелей – в избытке. Хотя, вероятно, жители могли бы поблагодарить советские власти за то, что здесь, в этой далекой долине, вообще имелось нечто похожее на дорогу. До 1970-х годов к этой местности не было совсем никаких подъездных путей.
Первая деревня под названием Маргиб располагалась на плодородной равнине в самом конце дороги. В садах были щедро насажены сливовые и яблоневые деревья. Роскошно отобедав сухофруктами, орехами, пловом, йогуртом, выпив множество чашек зеленого чая, я расположилась в простом, но сверкавшем чистотой номере.
В Маргибе проживают только таджики, однако кроме него на равнине множество поселков, которые населены ягнобцами. Это мистическая народность, берущая свои истоки от согдийцев, проживавших в Таджикистане и Узбекистане, начиная с глубокой древности вплоть до раннего Средневековья. Именно согдийцами был основан Самарканд, на протяжении многих веков они также были ведущими торговцами Шелкового пути. Согдийцы исповедовали зороастризм, одну из первых в мире монотеистических религий, основанную Заратустрой (или Зороастром) за тысячу лет до появления Христа. В связи с тем, что ее последователи придают большое значение различным элементам, в частности огню, их зачастую называют огнепоклонниками, но, несмотря на это, зороастризм несет в себе немало сходства с христианством: его адепты верят в спасение и воскресение, а также в существование рая и ада.
Когда в 722 г. арабы подчинили себе Пенжикент, один из самых важных городов в Согдиане, некоторые последователи культа Заратустры бежали в малодоступную Ягнобскую долину, дабы избежать принудительного обращения в иную веру. Здесь они продолжали практиковать зороастризм еще долгое время после того, как остальная часть Согдианы была обращена в ислам. Ягнобцы, потомки этих непокорных последователей, на протяжении многих столетий были настолько изолированы от всего мира, что сумели даже сохранить согдийской язык. До недавнего времени ученые считали этот язык вымершим.
После наступления темноты на городок опустилась желтая полная луна и осветила его своим сиянием. Я засыпала под звуки крохотных мышиных лапок, топотавших под половыми досками.
Ранним утром следующего дня мы снова отправились в путь – Муким и я, а с нами еще старый вьючный осел вместе со своим беззубым владельцем, бывшим учителем географии. Пенсии, составляющей приблизительно 300 норвежских крон в месяц, было недостаточно для проживания, поэтому он вынужден был подрабатывать дополнительно погонщиком осла. Маленькое вьючное животное было нагружено одеждой, бутылями с водой, хлебом, фруктами и едой в вакуумной упаковке. Ягнобцы почти самые бедные представители населения Таджикистана, и хотя Муким заверял меня, что они поделятся с нами последним куском хлеба, я решила, что будет лучше, если мы сами обеспечим себя всем необходимым.
Путь из деревни вел через холм, откуда по новой дороге из гравия мы отправились дальше в долину. Когда мы двинулись в путь, Муким вновь повел рассказ о времени, проведенном им в Соединенных Штатах, где он подрабатывал на свадьбах в парке развлечений.
– До этого ничего не знал о клиентском сервисе, но очень быстро разобрался! Меня окружали милые и прекрасные люди, они давали мне множество хороших советов, даже в парке развлечений!
– Вряд ли можно сравнить Соединенные Штаты со всем этим, – заметила я, кивнув в сторону окружавших нас со всех сторон высокогорных хребтов. Выступавшие на линии горизонта снежные вершины были не менее 5000 м в высоту.
– Может, и так, но в Америке можно построить будущее.
Через несколько часов мы уже подходили к деревенским развалинам. Единственное, что осталось от домов, были осколки фундамента. Природа приняла деревеньку обратно в свое лоно; сейчас там в кухнях и спальнях росли цветы и кустарники.
– Это одна из деревень, чье население было депортировано в 1970 году, – сказал Муким. – Те, кто проживали здесь раньше, так никогда и не вернулись.
Депортации 1970-х годов – одна из самых драматичных глав в истории ягнобцев. Советские власти делали крупную ставку на развитие производства хлопка в Таджикистане. В отличие от Узбекистана и Туркменистана, главной проблемой здесь были не перебои с водой, а скорее недостаток рабочей силы. Власти решили эту проблему с помощью насильственного переселения граждан из горных деревень в колхозы, расположенные в низинах. Ягнобцев, как наиболее изолированный народ, депортировали последними. Поначалу их пытались убедить уйти из этих мест добровольно, но по истечении назначенного срока обнаружилось, что приглашению покинуть долину последовало всего несколько семей. Оставшиеся были насильственно перемещены с помощью вертолетов во время тщательно спланированной операции, продлившейся почти два года. Вся долина – деревня за деревней – систематически очищалась от жителей до тех пор, пока там не осталось ни одного человека. Тех ягнобцев, которым удалось сбежать из зафарабадских колхозов и вернуться в долину, снова сажали на вертолеты, и так продолжалось год за годом до тех пор, пока после десяти лет борьбы в стране наконец не переменилась власть. Когда 70-е перетекли в 80-е, для всех стало очевидно, что железная рука Москвы вот-вот окончательно проржавеет, поэтому переселившимся обратно в Ягнобскую долину семьям было позволено там остаться.
Подавляющее большинство ягнобцев решили остаться в низинах, где были дороги, электричество, водопровод и короткие пути к школам и больницам. Те семьи, которые решились покинуть низины, сулившие им относительные удобства, смогли вернуться в свои разрушенные дома. Построенные из камня, глины и коровьего навоза ягнобские жилища не способны противостоять разрушительному воздействию времени. Одной снежной зимы без присмотра оказалось более чем достаточно для того, чтобы обрушились стены и кровля. Отсутствие в деревнях жителей на протяжении более десятка лет привело к их полному разрушению.
Мы брели вдоль гравийной дороги. В нижней части долины весело кудахтала речушка Ягноб. Еще несколько лет назад ягнобцы жили в полной изоляции, здесь даже отсутствовало дорожное сообщение, однако сейчас любой смог бы летом пробраться глубоко в долину. В зимние месяцы она покрывается толстым слоем снега, поэтому обе главные дороги и тропинки становятся непроходимыми.
Когда мы остановились на перерыв, Муким спросил у меня совета:
– В следующем году я собираюсь поступать в магистратуру по экономике в университет в Германии. Как думаешь, есть ли у меня шансы туда попасть?
– А разве у тебя уже нет уже диплома учителя английского? – спросила я.
– Это правда, но я уже записался, чтобы осенью пройти неполный курс по экономике.
– С таким небольшим опытом в области экономики, я бы скорее попробовала подыскать программу бакалавриата, – мягко предложила я. – Возможно, даже выбрала бы курс, в котором основной предмет был бы как-то связан с английским.
Муким поджал губы. Его карие глаза сверкнули.
– Один из моих друзей сказал мне, что в этом мире можно добиться всего, стоит только захотеть, – сказал он. – Вопрос заключается только в твердости веры.
Дальше мы брели в молчании. Лето подходило к концу, и листва на деревьях постепенно окрашивалась в желтые и оранжевые цвета. Пахло землей и солнцем. Муким сердился недолго и вскоре уже разговорился о своих планах будущей жизни на Западе.
– Я надеюсь, что смогу найти себе жену в Европе, – сказал он. – Неважно, кто она будет – немка или русская, христианка или иудейка, это не имеет значения, она просто должна быть из Европы. Я хочу иметь европейских детей, чтобы для них все двери были открыты.
– А как насчет твоей таджикской жены и ребенка, которого вы ожидаете? – возразила я.
Он как-то показал мне ее фотографии. Они были очень похожи: у нее было открытое, дружелюбное лицо, большие карие глаза и круглые, почти детские щеки. Они вместе росли, она имела диплом медсестры и была уже на сносях.
– Это не имеет значения, – пожал плечами Муким. – Она не будет возражать, если я возьму себе новую жену, но при условии, что я буду посылать домой деньги. К тому же минимум раз в год я буду приезжать ее навещать.
– Как ты думаешь, а твоя европейская жена тоже будет считать нормальным, что у тебя в Таджикистане остались жена с ребенком?
– А почему она должна быть против? – непонимающе взглянул на меня Муким. – Ведь большую часть времени я буду проводить с ней.
Солнце уже садилось, когда наконец-то показалась первая деревня. Бидеф. Располагалась она на холме, вдали от реки. Вверх по склону зигзагообразно извивалась крошечная тропинка. Дорога оказалась круче, чем выглядела на первый взгляд, и к тому же мы находились на высоте почти трех километров над уровнем моря. Только теперь я заметила, насколько разреженным был здешний воздух. Уже на первом подъеме ноги стали как сироп. По спине стекал ручьями пот. Воздуха не хватало, я почувствовала, что задыхаюсь. Мимо нас легкими шагами пробежал маленький мальчик в пластмассовых сандалиях. Бодро помахав нам на бегу, он скрылся позади холма.
Добравшись до глинобитных домов, мы услышали бой барабанов. Подумалось, что, может, это шаман колотит в свой бубен. А может, до нас доносятся ритмы какого-то тайного зороастрийского ритуала? Это начинало превосходить мои ожидания и я решила слегка подначить Мукима:
– Может, нам подождать, пока они закончат?
– Закончат что?
– Ну, ритуал. Неужели ты не слышишь звук барабанов?
Муким захохотал:
– Да у них там наверху дискотека. Если будем ждать, пока они закончат, то придется ночевать прямо здесь.
Мы направились на звук – мимо картофельного поля по узкому проходу между земляными домами. Дорога привела нас к открытой площадке, где из двух колонок, включенных на полную громкость, раздавался таджикский поп. На городской площади толпились мужчины и женщины; некоторые из них просто бесцельно стояли, другие бодро сновали туда-сюда. Женщины были одеты в простые хлопчатобумажные платья, но веселеньких цветочных расцветок; мужчины были в джинсах и спортивных костюмах. Неподалеку от стены дома, время от времени раскачиваясь и подпевая в такт музыке, стоял мужчина, что-то помешивавший в железном чугуне.
– Вот повезло, – сказал Муким. – Свадьба.
Мы узнали, что хотя сам праздник назначен на следующий день, приготовления к нему в полном разгаре и большинство гостей уже прибыло. В обычное время в кишлаке проживает всего четыре семьи, но сегодня он буквально кишел народом; ни на минуту не иссякал поток посетителей, которые то входили, то выходили, держа в руках чайники и круглые хлеба. Некоторые из них добирались сюда из соседней долины, пересекая реку, которая словно зеркальное изображение пролегала на противоположной стороне, другие пришли из низин Зафарабада, куда ягнобцы были депортированы в 1970-х. Были и такие, кто проделал свой далекий путь из Душанбе.
Хотя каждый квадратный метр глинобитных этажей использовался для размещения многочисленных гостей, нашлось здесь местечко и нам, потому что нас сразу же пригласили принять участие в свадебном торжестве, назначенном на следующий день.
– Ну что вы, мы даже не рассчитывали на приглашение, – попыталась я из вежливости отказаться.
– Вы нам окажете большую честь, если придете, – заверил меня хозяин, худощавый человек в голубом спортивном костюме «Адидас», с лицом, покрытым тонкими морщинами.
Мальчик показал нам комнату для ночлега, располагавшуюся в самом конце кишлака, рядом с общим туалетом. Едва мы успели снять с себя вещи, как пришел другой мальчик, принесший нам свежеиспеченный хлеб и зеленый чай.
Муким нашел книгу на русском и начал зачитывать вслух из главы о ягнобцах:
– До депортации 1970-х годов ягнобцы жили обособленно от других народностей. Несмотря на исповедование ислама, в долине по сей день сохранилось множество доисламских, зороастрийских ритуалов.
Пока мы сидели, потягивая горячий горький чай, в дверном проеме появился высокий худой старик с седой бородой. Одет он был в плотный синий кафтан, на голове – черная плоская шляпа. Постояв немного, он стал раскачиваться взад-вперед и нараспев произносить слова, которые круглый год по пять раз на дню доносятся с минаретов всего мусульманского мира: Аллах акбар! Аллах акбар! Бог велик. За ним появилась процессия из группы бородатых стариков в кафтанах и круглых, плоских шляпах. Остановившись на пороге дома, они снимали обувь и заходили в простенькую комнату по соседству, которая выполняла роль сельской мечети.
Пока старики произносили последнюю послеобеденную молитву, юноши и девушки, не прерываясь, продолжали заниматься своими делами: они то носились взад-вперед с едой и чаем, то общались между собой, собравшись в небольшие компании. Закончив молитву, старики снова встали в процессию и, всунув ноги в свои простенькие ботинки, раскачиваясь, пошли по направлению к деревне.
Человек, призывавший к молитве, сел рядом с нами и налил себе чашку чая. Представившись, он сказал, что ему 70 лет.
– Вы здешний? – поинтересовалась я.
– Нет, я живу в Зафарабаде, – ответил он на безупречном русском, но с сильным акцентом. – Я здесь жил до того, как нас насильственно переместили в 1970 году.
– Где вы научились русскому?
– Я служил в Москве в армии, с 1962 по 1965 год.
– Наверное, испытали немалый шок, переехав из Ягнобской долины в Москву, – заметила я.
– Москва оказалась точно такой же, как и Ягнобская долина, – чинно ответил мужчина. – Там было так же холодно.
– Разве вам никогда не хотелось вернуться в те места, где вы провели свое детство?
– Ни разу, – моментально прозвучал ответ. – Здесь, в долине, жизнь сурова. В Зафарабаде я работаю трактористом и могу содержать семью.
– А вам удалось сохранить ягнобскую культуру в Зафарабаде?
Он озадаченно посмотрел на меня.
– Получилось ли сохранить какие-нибудь особые ягнобские обычаи и традиции? – пояснила я свой вопрос. – Должно быть это непросто, когда вы находитесь в окружении таджиков, вдали от настоящей родины.
– Наша культура точно такая же, как и у таджиков, – ответил мужчина. – Мы мусульмане, так же как и они. Между нами нет никакой разницы.
– Но разве у вас нет обычаев, которые принадлежат исключительно ягнобцам?
– Нет, конечно! Мы все праведные мусульмане и таковыми являемся с тех пор, как арабы обратили нас в VII веке.
Муким не мог удержаться:
– Это неправда! Я читал, что ягнобцы скрывались от арабов, чтобы избежать обращения, а мусульманами они стали уже гораздо позднее.
– Нет, мы уже в VII веке были мусульманами, так же как и таджики, – упирался старик. Он медленно поднялся с утоптанного земляного пола: – Пойдем к остальным. Вам все скажут то же самое, вот увидите.
Мы последовали за стариком по дорожке, проходившей между невысокими, бедными домиками. Кое-где на крышах виднелись пучки трав, которые выложили там сушиться, готовясь к приходу зимы. Над деревней витал сладкий запах сена, помета и свежеиспеченного хлеба. Остановившись перед одним из домов, мужчина жестом предложил нам зайти внутрь. На небольшой насыпи на полу сидели все те же люди, которые только что молились в мечети. Комната была украшена широкими, красочными, мягкими одеялами. Внизу к стене были приколочены рыжие строительные доски, чтобы гостям не приходилось прислоняться спинами к глиняной стене. Просторный коврик в самом центре был уставлен множеством пиал и чайников. Все старики были одеты в кафтаны и носили короткие, хорошо ухоженные бороды всевозможных оттенков серого. Молодые люди сидели в самом конце бугра, там не было никакой стены, чтобы можно было опереться. Когда мы вошли, все поднялись, и один из них тут же налил нам чаю.
Я попросила кого-нибудь из них рассказать мне об особенностях ягнобской культуры, но мне ничего не удалось почерпнуть из их ответов.
– За исключением языка, между ягнобцами и таджиками нет никакой разницы, – сказал сидевший рядом со мной беззубый человек.
– Мы мусульмане, так же как и таджики, – вторил ему еще один.
– В городе ягнобцы живут так же, как и таджики: у них прекрасные дома и образование. Друг от друга не отличишь, – добавил третий.
Когда я спросила, удалось ли сохранить какие-либо зороастрийске традиции, все одновременно закачали головами.
– Мы мусульмане, а не язычники, – ответил мой беззубый сосед.
А вот таджик Муким знал гораздо больше о зороастрийских традициях, чем ягнобцы. В деревне на далеком севере страны, откуда он был родом, была традиция: после появления на свет новорожденного в течение 40 дней оставлять в его комнате зажженную свечу, а когда в доме кто-нибудь умирал, то нужно было, чтобы там три дня и три ночи горели свечи. Когда он был маленьким, то видел, что в определенные дни по средам зажигались костры, через которые все жители деревни должны были трижды перепрыгнуть, а затем бросить в огонь новый неиспользованный предмет, например керамическую кружку. Это должно было защитить от несчастных случаев, которые могли ожидать их в будущем.
Хотя часть подобного рода традиций дошла с доисламских времен до наших дней, современный Таджикистан преимущественно мусульманский. Официальной религией здесь считается суннизм, причем Таджикистан остается единственной страной постсоветского пространства, где существует государственная религия: 98 % населения исповедуют ислам. У президента страны Эмомали Рахмона, тоже суннита, отношение к исламу неоднозначное. И хотя ему хорошо известно, что ислам – ключевая религия для большинства таджиков, но, как и другие президенты Центральной Азии, он обеспокоен тем, что экстремистские исламские группировки укрепляют свои позиции в стране. Пытаясь противостоять росту экстремистских групп, он ввел запрет на ношение хиджаба в школах и университетах. Введен запрет на ношение длинных бород, а учителям вообще запрещено иметь бороду. В 2007 г. более 80 % мечетей в Душанбе были закрыты властями. Как и в советские времена, закрытые мечети используются в нерелигиозных целях.
В попытке создать объединяющую постсоветскую национальную идентичность, Рахмон решил вернуться в доисламские времена, когда народности, проживавшие на территории, именуемой ныне Таджикистан, были последователями зороастризма. Он с гордостью перебрал все зороастрийские традиции, используя, к примеру, умение таджиков хорошо управляться с животными как доказательство сохранившегося наследия предков. Под давлением со стороны правительства Таджикистана, в 2003 г. ЮНЕСКО решила отметить 3000-летний юбилей заратустрской культуры. Юбилей пышно отмечался не только в Таджикистане, но и по всей Центральной Азии. Авеста, священное писание зороастрийцев, по мнению Рахмона, гораздо лучше, чем гомеровская Одиссея, потому что написана раньше и содержит большее количество слов. В настоящее время именем Авеста названо официальное информационное агентство Таджикистана.
Здесь, в Ягнобской долине, где последователи Заратустры когда-то скрывались от арабских завоевателей, не нашлось никого, кто хотел бы что-либо рассказать о старой религии. Подобно таджикам, ягнобцы были правоверными мусульманами.
Почему для ягнобцев было так важно не отличаться от большинства населения?
Когда я, будучи в ту пору специалистом 24 лет от роду, отправилась в Северную Осетию проводить исследования для моей диссертации по социальной антропологии на тему последствий захвата заложников в бесланской школе, то в первый же день допустила роковую ошибку, сообщив, что получала информацию от русских. «Мы не русские, мы осетины», – и мне тут же был объявлен выговор. Когда я спрашивала осетин о характерных особенностях осетинской культуры, мне немедленно читали длиннющую лекцию. Если верить на слово их самым ярым энтузиастам, то исторический вклад осетин в мировую историю не имел границ – с момента основания Лондона вплоть до падения Римской империи. Если бы я отправилась на запад, в Ингушетию и Чечню, то, вероятно, услышала бы еще более дерзкие притязания. Некоторые не могли говорить ни о чем другом, кроме как о собственном происхождении и характерных особенностях.
Но не ягнобцы. Представители этой малочисленной народности, которых можно перечесть по пальцем одной руки, чей ягнобский язык в наше время – единственное связующее звено с вымершим языком согдийцев, утверждали, что они ничем не отличаются от таджиков. Можно предположить, что это отсутствие уверенности в значимости собственного народа восходит к политике Советского Союза по отношению к меньшинствам: число ягнобцев не было достаточно велико для того, чтобы они могли получить статус отдельной национальности. После депортации 1970-х годов советские власти зашли слишком далеко, удалив из всех регистров даже сам этнос ягнобцев. Они просто решили, что ягнобской народности больше не существует, и присвоили всем им таджикскую национальность. Таковыми они остаются и по сей день, потому что, пойдя по стопам советских властей, современный Таджикистан руководствуется нижним пределом для выделения отдельной национальности, согласно требованию которого минимальное количество представителей национальности для ее признания должно составлять 52 000 человек. Ягнобцы даже и близко не подходят к удовлетворению данного требования.
– Когда у меня родился сын, я попросил медсестру поставить в графе национальность «ягнобец», – поделился со мной один из мужчин, который до сих пор сидел молча, не произнося ни слова. – Она меня не послушалась и записала его таджиком, однако сегодня я рад, что она так сделала. Если бы она сделала так, как я ей сказал, на моего сына, скорее всего, свалилась бы масса ненужных проблем.
Человек, который сказал эти слова, выглядел беднее, чем все остальные присутствующие в комнате. На нем была потертая клетчатая рубашка и джинсы, которые выглядели настолько ветхими, что, казалось, вот-вот разползутся. Хорошо ухоженная белая борода обрамляла острое, лисье лицо.
– Меня зовут Миронасар, я родился в 1940-м, в год, когда в Нометконе, неподалеку отсюда, проходили сражения Великой Отечественной войны, – начал он свой рассказ. – Из всех находящихся в этой комнате я единственный, кто вернулся в долину. Я только что закончил новый дом для себя и своей семьи, когда они прилетели за нами на вертолете. Если бы я знал, что они заставят нас переехать, я бы никогда не начал строить дом. Мне пришлось собственной спиной заплатить за эту стройку.
Миронасара, его жену и четверых детей посадили в вертолеты и отправили в зафарабадские низины в колхоз. Холмахмаду тогда было восемь, Гобинасару – семь. Самой младшей дочке Шьехиби исполнился всего годик.
В течение первой недели после переезда в Зафарабад умерли Зохибнасар, Гобинасар и Шьехиби. Проведя всю жизнь в долине, в изоляции, дети не обладали иммунитетом к существовавшим в низинах болезням.
В 1981 г., после 11 лет работы в колхозе, Миронасар вместе с женой и оставшимися в живых детьми вернулись обратно в Ягнобскую долину.
– Я уезжал отсюда с черной бородой, – сказал Миронасар. – А вернулся уже с белой.
За те 11 лет отсутствия Миронасара снега и дожди полностью разрушили его дом. Стены и крыша рухнули, а местные пастухи растащили бревна, используя их на дрова. Пока Миронасар не восстановил заново свой прежний дом, семья вынуждена была жить в конюшне, которая сохранилась лучше всех остальных зданий в деревне.
– Теперь я приезжаю в Зафарабад, только чтобы навестить могилы детей, – сказал он. – Зохибнасар был каким-то особенным. Он был умным мальчиком и хорошо успевал в школе. Когда он приходил ко мне попросить десять рублей на блокнот и карандаш, я всегда давал ему 20, он так меня всегда радовал. «На оставшиеся пойди купи себе печенья и пирожков», – говорил я ему.
– Должно быть, для вашей жены было ударом потерять троих детей в такой короткий срок, – посочувствовала я.
Остальные мужчины в комнате сидели тихо, прислушиваясь к нашей беседе. Миронасар вздохнул и рассмеялся. Смех был горьким, глаза – отсутствующими.
– Именно она предложила мне вернуться, – сказал он. – Мой отец предупреждал нас, чтобы мы не уезжали. Он думал, что там будет трудно найти еду, на что я ответил, что трех пригоршней воды из источника Латабандсоя, расположенного рядом с нашей деревней, будет достаточно, чтобы утолить голод.
Через месяц после возвращения домой к ним явились десять милиционеров вместе с адвокатом, чтобы попробовать убедить семью вернуться в низины.
– Вы обязаны вернуться, за вами прислали вертолет! – давили на него полицейские. Когда они отошли на расстояние, с которого их уже не могли услышать, адвокат сообщил Миронасару, что тот имеет право отказаться, заверив, что у полиции нет прав заставить его покинуть свой дом, однако необходимо, чтобы он проявил стойкость и решительность:
– Ребята, вы можете забрать меня обратно в Зафарабад, но живым я не дамся, – заявил Миронасар сотрудникам полиции. – Возможно, первая или вторая пуля пролетит мимо, но десятая меня все-таки достанет. Однако я все равно вас не боюсь.
Когда прилетел вертолет, полицейские вместе с адвокатом поднялись на борт, но уже без Миронасара и его семьи.
– А как протекает ваша жизнь здесь, в долине? – спросила я.
– Здесь у нас все хорошо, с какой стороны ни посмотри, в противном случае я бы никогда не вернулся назад. Я могу вам перечислить 76 различных растений, которые здесь можно найти. Когда они пробиваются по весне, мы можем питаться почками. Стоит упомянуть еще чистый воздух. Такого воздуха нет у них в низинах! Если бы мне пришлось еще раз делать выбор, то, конечно, я бы выбрал нашу чистую, холодную воду. Такую воду можно найти только здесь. В этой долине есть только одна-единственная болезнь: смерть, – Миронасар рассмеялся, обнажив острые зубы, отчего стал еще больше похож на лису.
Входили все новые и новые люди, поэтому нам все время приходилось двигаться ближе друг к другу, чтобы хватило места на всех. Держа в руках дымящийся горячий хлеб и кувшины со свежим зеленым чаем, появились молодые люди. Каждый раз, когда в комнату входил пожилой человек, молодежь поднималась и оставалась стоять до тех пор, пока он не садился. На мои вопросы отвечали только старики, да и вообще разговаривали лишь они. Молодые люди только слушали, поднимались и снова садились. А также постоянно проверяли, достаточно ли на коврике хлеба и чая.
– Это часть ягнобской культуры – демонстрировать уважение пожилым людям? – спросила я своего соседа.
– В Коране говорится о том, что молодые люди обязаны почитать старших, – ответил он. – Старики молятся только о тех, кто им по душе, и их молитвы более ценные для Бога, чем молитвы молодых.
Между стариками завязался оживленный разговор. Многие из них не виделись целый год и теперь у них было о чем поговорить.
– Старики любят беседовать о жизни, – отметил Муким с умудренным видом.
– А о чем идет речь?
– Я не понимаю многого из того, о чем они говорят, всего несколько слов, – сказал он. – Они говорят друг с другом по-ягнобски.
Попивая свой чай, я пыталась уловить смысл незнакомых слов и звуков в этом мире шляп, бород и кафтанов. Возможно, дело было в интонации, но мне показалось, что ягнобский звучал более резко и обрывисто, чем таджикский. Но поскольку я не владела ни одним из языков, то уловить разницу между ними было довольно трудно. Тем не менее самого осознания того, что я сейчас сижу и прислушиваясь к разговору на ягнобском, было достаточно, чтобы он разливался мелодией в моих ушах. Это был основной язык древней Согдианы. Это был язык зороастрийских священников, на котором они во время своих культов поклонялись богу огня более 2000 лет назад. Это был язык туземцев, на котором они, должно быть, умоляли, угрожали и вели переговоры с Александром Македонским в те времена, когда он завоевывал царство за царством – от Эллады до Индии – в период своей легендарной кампании в 300 в. до н. э. Это был язык, на котором торговцы вели переговоры о ценах на рабов на территориях, расположенных вдоль Шелкового пути. Начиная от Турции вплоть до самого Китая говорили на согдийском языке, который считался lingua franca среди торговых народов.
– Все ли ягнобцы владеют ягнобским? – поинтересовалась я у своего соседа.
– Нет, сейчас все меньше и меньше людей, знающих этот язык. Большая часть ягнобцев в Душанбе и его окрестностях говорят только по-таджикски. И тем не менее всем нам, кто когда-то проживал в Зафарабаде, удалось сохранить язык, даже несмотря на то, что преподавание в школах не ведется по-ягнобски и его не изучают. В настоящее время немало ягнобок выходят замуж за таджиков и узбеков, и их дети, как правило, уже не говорят по-ягнобски. Наше самое большое опасение в том, что язык скоро совсем исчезнет.
На сегодняшний день менее 15 000 населения по всему миру говорит по-ягнобски. Проживающие до сих пор в Ягнобской долине 4500 человек владеют ягнобским, и многие дети впервые начинают обучаться таджикскому только в школе, где их общение в основном проходит на таджикском. Однако сколько времени эти люди еще будут проживать в этой долине, посреди глубокой нищеты, отрезанные от основной части страны? Удастся ли им надолго сохранить жизнь языка меньшинства, которое даже не признается таковым и чей язык не только не изучают в школах, но который даже не существует в виде письменности? Ягнобцам удалось сохранить свой язык только благодаря упрямому и гордому характеру. До начала депортации 1970-х годов ягнобцы изолированно жили в своей долине. Сегодня жизнь большинства из них протекает в городах в низинах, в окружении таджиков и узбеков. Как долго в таких условиях может сохраниться язык?
Когда я выходила из мужского отделения, меня неожиданно схватила за руку молодая женщина с морщинистым лицом и ртом, полным золотых зубов. Она заговорила – то ли по-ягнобски, то ли по-таджикски.
– Она хочет пригласить вас на женский праздник, – объяснил Муким.
– Как интересно! – воскликнула я. – Нам обязательно нужно пойти!
Муким тут же отреагировал:
– Я мужчина, мне там делать нечего. Ничего, если сама туда сходишь?
Комната женщин выглядела настолько похожей на мужскую, что их можно было перепутать. В длинной комнате пристроившиеся вдоль стены бок о бок женщины потягивали чай, ели свежеиспеченный хлеб и болтали друг с другом. Каждый раз, когда в комнату входила одна из пожилых, все молодые поднимались со своих мест и оставались стоять до тех пор, пока она не садилась. Точно так же, как это было в мужской комнате, меня пригласили сесть на почетное место в глубине помещения, где ко мне тут же подошла молодая женщина и налила чаю. Однако, оставленная Мукимом, я чувствовала полную беспомощность. Никто из молодых или пожилых не говорил ни слова по-русски. Мне приходилось только сидеть, улыбаться и слушать, кивая головой. Едва я поставила на стол пиалу, как одна из девушек тут же подлила мне еще чаю. Другая женщина по соседству преломила хлеб и положила его передо мной. Улыбнувшись, я отломила небольшой кусочек и положила в рот, выпила чай и вновь получила полную пиалу. Все девушки с почтением поднялись с мест, когда я, приговорив восемь-девять пиал, поблагодарила за теплый прием и направилась к выходу.
На ужин был плов, самое праздничное из всех блюд Центральной Азии. Повар – улыбчивый бородатый мужчина – накладывал щедрые порции из большого чугуна всем подходившим к нему. С риса капал жир ягненка, воздух был наполнен запахом лука, моркови и жареного мяса. Мы с Мукимом делили одну порцию, запуская в нее пальцы, как это принято здесь, в долине.
В половине десятого все отправились спать. А так как меня символически сочли представителем мужского пола, то постелили в мужском отделении рядом с Мукимом, учителем географии и каким-то высоким, жилистым парнем. Поскольку кишлак находился на возвышенности, то после захода солнца резко похолодало. Из-за плохой изоляции внутри домов было почти так же зябко, как и снаружи. Стариков с артритом уложили во внутренней комнате рядом с печью, где они, прижавшись друг к дружке, лежали рядышком на протяжении многих часов. Так как большинство страдало от проблем со слухом, в комнате было довольно шумно. Оставалось загадкой, как остальным гостям вообще удавалось уснуть. В деревню, в которой не насчитаешь и восьми домов, в один момент вдруг прибыло более сотни гостей. Вооружившись шапкой, шарфом и берушами, я тут же уснула, не обращая внимания на мелких насекомых, которые вылезли из отверстий в стене и теперь ползали по моему лицу.
Солнце еще не поднялось над горизонтом, как толпа стариков уже высыпала в холодное, синее утро для того, чтобы умыться и исполнить первую утреннюю молитву. В шесть часов в соседней комнате разговоры снова были в полном разгаре, а в семь из динамиков в открытой кухне уже раздавались пульсирующие ритмы диско. Наступил день свадьбы Мирзо и Низор, и весь крошечный кишлак закипел в бешеном темпе праздничных приготовлений.
Выйдя подышать прохладным горным воздухом, я впервые увидела жениха. Своими большими карими глазами, густыми бровями и широко очерченными скулами он напоминал Франца Кафку в молодости. Он был маленький и невзрачный, ниже меня ростом, на первый взгляд ему не больше четырнадцати. Но по информации, полученной мной от других гостей, ему уже исполнилось 18 лет, что, согласно таджикскому законодательству, являлось возрастом для вступления в брак. Возможно, ему на самом деле было восемнадцать, ведь большинство детей в долине недоедают, поэтому и выглядят гораздо моложе своего возраста. Но даже несмотря на это, они кажутся взрослыми: лица ссутулившихся 25-летних прорезают глубокие морщины.
Мирзо торжественно восседал на своем стуле. Сзади него пристроился пожилой седовласый мужчина с большими ножницами. В белый шарф сыпались пучки черных волос, а зрители в это время по очереди клали в шарф скомканные купюры.
– Оплата парикмахера, – пояснил Муким.
Покончив со стрижкой, жених исчез в доме своих родителей. Вместе с остальными мы остались снаружи и терпеливо ждали. Через некоторое время он снова вышел, уже одетый в черный, блестящий костюм, выглядевший как минимум на размер больше, чем следовало. В сопровождении более сотни гостей он направился в самый конец кишлака. Затем все остановились, а старцы прочитали над ним свои молитвы и благословения. Несмотря на царящую вокруг торжественность и серьезность, Мирзо, жених, не мог удержаться от улыбки.
Его невеста, Низор, была родом из деревни Кул, расположенной в нескольких часах езды отсюда. Говорили, что Мирзо сам ее выбрал. Во время своего посещения кишлака он обратил на нее внимание и сообщил родителям о том, что встретил девушку, на которой хотел бы жениться. Пара еще ни разу не оставалась наедине, они никогда не прикасались друг к другу и едва ли им даже удалось перемолвиться парой слов.
После получения благословения от стариков Мирзо направился за своей невестой в другую деревню. Сначала они спускались пешком вниз по крутому склону, а затем должны были проехать на машине несколько километров по оставшейся части грунтовой дороги. После окончания дороги путь до деревни Кул нужно было проделать на ослах и лошадях, а обратно предполагалось вернуться сразу после обеда.
Низор по пути в свой новый дом взбирается на последний холм, перед тем как попасть в Ягнобскую долину. Раньше она никогда не оставалась наедине со своим женихом Мирзо
Время ожидания мы провели за едой. Сначала нам подносили свежий хлеб и чай, а затем молодая девушка поставила перед нами блюдо свежего плова. После этого нам подали чечевичный суп, а за ним – обжигающе горячий суп из овощей. Один из юношей следил за тем, чтобы у нас в чайнике все время был горячий, свежезаваренный чай.
Когда стрелка часов миновала цифру пять, к подножию крутого холма подошла, наконец, окруженная свитой невеста. Первыми показались женщины с младенцами на руках; они тяжело дышали и часто останавливались. За ними проследовало несколько мальчиков верхом на ослах, а следом и жених, который единственный из всей процессии был одет в костюм. Он ехал верхом на лошади, а рядом бежали его друзья. За время путешествия его улыбка стала еще шире. Крупные карие глаза блестели. За ним следовала невеста. Сидя на серой в яблоках лошади, она ехала позади, крепко вцепившись в своего дядю – жилистого, загорелого мужчину в джинсах и спортивной куртке. Ее лицо закрывала накидка, настолько плотная, что разглядеть что-либо было совершенно невозможно, однако все только и говорили, какая она красавица. Из-под простенького белого свадебного платья выглядывали белые, свободного покроя брюки. Создавалось впечатление, будто весь этот наряд скрывает под собой хрупкое детское тельце.
В честь этого события динамики переместили из открытой кухни на крышу дома, принадлежащего молодой паре. В комнате для молодоженов, по традиции, на полу разложили семь матрасов. В течение нескольких часов возле дома поджидали гости. Когда невеста наконец въехала в деревню, все женщины, приложив правую руку ко рту, как полагается, стали причитать. Собравшись около лошади невесты, они осыпали ее конфетным дождем. Некоторые женщины исполняли спонтанный танец, медленно продвигаясь по кругу с воздетыми кверху руками под современные ритмы диско.
Невесте помогли слезть с лошади и подвели к одному из домов, где для нее уже накрыли обед. После этого она должна была переступить порог своего нового дома, где им с женихом предстояло скоротать остаток вечера, в то время как гости продолжили праздник в кишлаке.
В течение дня гости все прибывали в поселок. Для того чтобы освободить место хотя бы для нескольких вновь прибывших, мы с Мукимом и учителем географии погрузили наши вещи на старого осла и приготовились уходить. Отец жениха слабо запротестовал. Он возражал, что уже почти стемнело и нам лучше бы остаться еще на денек, но мы вежливо поблагодарили и отправились в соседнюю деревню, находившуюся в часе ходьбы отсюда.
– Ранним утром праздник даже лучше будет виден отсюда, – сказала я, когда мы медленно спускались вниз по крутому склону.
Учитель географии посмотрел на часы.
– Можно только до девяти вечера, – сказал он. – По указу президента свадьбу можно праздновать не более трех часов, а количество приглашенных не должно превышать 150 человек. На похоронах может присутствовать несколько сотен, а вот на церемонии обрезания только шестьдесят.
Для появления такого рода правил есть свои основания. По-видимому, размашистая традиция играть свадьбы по несколько дней подряд вместе с многочисленными семьями в прошлом представляла собой немалую проблему. В бедной стране, такой как Таджикистан, подобный закон был введен с целью помочь сохранить лицо малоимущим семьям, которые не могут позволить себе роскошные празднования. Остается вопрос, распространяется ли этот закон также и на семью президента. В мае 2013 г. на Youtube появилось позорное видео, на котором снят в стельку пьяный Рахмон, распевающий караоке на свадьбе своего сына. В клипе президент, пошатываясь, исполняет какой-то танец и при этом поет, ужасно фальшивя. Судя по наличию тысячи гостей, можно смело предположить, что праздник длился поболее трех часов.
Клип стал настолько популярен, что таджикские власти почувствовали необходимость на какое-то время заблокировать в стране Youtube.
В магическом свете полной луны мы добрались до следующей деревни, Нометкон. Покинутая деревня была пуста. Откуда-то поблизости раздавался предупреждающий собачий лай. Свет нигде не горел; простенькие глинобитные домики утопали в лунном сиянии. Навстречу нам вышел какой-то человек, сообщив, что в деревне он остался один, потому что остальные отправились на свадьбу. Нас провели в комнату, где мы могли расположиться на ночлег, и мужчина подал нам хлеб и зеленый чай.
На Ягнобскую долину опустилась ночь. Я заснула, как младенец. Когда я проснулась, занимался день.
– Хорошо выспалась? – Миронасар, тот самый старик с лисьим лицом со свадьбы, пристально смотрел на меня. Он вернулся из Бидефа сразу после утренней молитвы и уже несколько часов находился дома.
– Очень хорошо, – кивнула я.
– Еще бы, – сказал он, лукаво подмигнув мне. – Ты ведь спала на матрацах для новобрачных!
На дворе был сентябрь, приближалась пора сбора урожая. В последующие несколько недель, до первого снега, в долине отмечали свадьбы одну за другой каждую неделю, иногда даже каждый день. Люди ходили по свадьбам, не успевая больше ничего. На следующей неделе наступал черед одного из парней из деревни Миронасара, и к празднику все было готово. В углу лежала целая куча мягких красочных матрасов и большой деревянный сундук, наполненный чашками, ножами, пиалами, тарелками, тканями и другой домашней утварью, необходимой молодоженам. В комнате еще витал запах краски; в углу стоял маленький телевизор, с чьей помощью молодожены могли коротать свободное время.
Мы сидели и пили чай. Муким рассказывал о времени, проведенном им в Америке, Миронасар все слушал, но сам говорил мало. Он посмотрел в окно, и лицо его стало обеспокоенным.
– День идет к концу, – пожаловался он. – Работа заждалась. Нет времени сидеть и бездельничать.
Мы с Мукимом принялись паковать вещи, но Миронасар даже с места не сдвинулся.
– В этом году 14 февраля у меня умерла жена, – сказал он. – Так что теперь, после 58 лет уз брака, я снова стал холостяком. – Он медленно поднялся с пола. – Нужно продолжать работать. Никак нельзя сидеть сложа руки, теряя время попусту. Однако с места он так и не стронулся. Когда мы уже было собрались идти, он вдруг снова заговорил о Зохибнасаре, своем первенце, который умер в Зафарабаде в возрасте 11 лет.
– Как бы мне хотелось, чтобы он был жив! Из всех 400 учеников в школе он был лучше всех по успеваемости и по поведению. На его похороны пришло пятьсот человек.
Он быстро заморгал, затем снова улыбнулся своей лисьей улыбкой.
– Когда ты вернешься в свою страну, то можешь написать, что где-то далеко-далеко, на краю земли, в отдаленной долине, ты повстречала старика, который пережил большую трагедию в жизни.
«Когда ты вернешься в свою страну, то можешь написать, что где-то далеко-далеко, на краю земли, в отдаленной долине, ты повстречала старика, который пережил в своей жизни большую трагедию», – сказал на прощание Миронасар
После получаса ходьбы дорога из гравия подошла к концу. Мы увидели желтый экскаватор, брошенный там неизвестно с каких пор в ожидании лучших времен. За его дугами виднелась узкая тропка, уводившая в долину с пышной флорой. С другой стороны реки стояло наполовину построенное здание новой школы долины. Пару раз по дороге нас обгоняли ягнобцы, тащившиеся верхом на ослах, тяжело нагруженных луком. Лук входит в список основных продуктов, таких как рис, масло, мыло и мука; закупать их приходится за пределами долины, потому что неплодородная почва позволяет выращивать лишь отдельные злаки, картофель и морковь. Все мужчины семьи отправляются по нескольку раз в год к устью долины, чтобы пополнить запасы продуктов и обменять коз и овец на необходимые предметы обихода. Ни у кого в долине нет денег на излишества, но вместе с тем они все в большой степени остаются самодостаточными, используя систему натурального обмена.
Через два-три часа пешей прогулки по узкой тропе мы наконец добрались до Пскона. Сегодня здесь проживает всего 13 семей, однако это не мешает ему оставаться одним из самых крупных кишлаков в долине. Мы плелись между простыми глинобитными домами, пока не подошли к крайнему дому, который принадлежал Саидмуроду, городскому мулле и благотворителю. Сюда стекались люди со всей долины в надежде получить исцеление.
Саидмурод сидел в своей приемной, одноместном номере с большими окнами и великолепным видом на горы, и беседовал с посетителем – пастухом, направлявшимся со своим стадом на юг. Приняв нас довольно гостеприимно, он тотчас провел нас в комнату, где нам было позволено переночевать. Какой бы бедной ни была ягнобская семья, у них всегда есть гостевой дом или хотя бы комната, где можно разместить нежданно нагрянувших гостей. А уж здесь-то, в долине, где нет мобильной связи, домашних телефонов и Интернета, по существу каждый визит нежданный.
47-летний Саидмурод вел степенное, приятное существование. Он вместе со своей семьей были первыми, кто вернулся в Пскон в 1980 г. По возвращении они обнаружили, что единственной постройкой, которая в какой-то степени осталась нетронутой, была конюшня, сераль. Его родители подмели в ней пол и прибрались, чтобы семейство могло там ночевать, пока дом не будет заново отстроен.
– Поговаривают, что если Пскон снесут, то все покинут Ягнобскую долину, – сказал Саидмурод. – Мой отец, ставший впоследствии старостой поселка, чувствовал большую ответственность за то, чтобы вернуться назад. К тому же в Зафарабаде его дела не ничуть не процветали. Оказавшись в теплом, незнакомом климате, они с матерью постоянно болели. Я, мои братья и сестры тоже постоянно болели. Лишь вернувшись сюда, мы перестали болеть.
После смерти родителей Саидмурод взял на себя роль лидера кишлака, став при этом еще муллой и благотворителем. Когда-то у него была многодетная семья, семеро сыновей и две дочери, однако в живых осталось только шестеро: двое сыновей и дочь умерли до того, как им исполнилось пять лет. В этой местности можно услышать немало историй об умерших детях. В Ягнобской долине люди живут без медицинской помощи, без лекарств. Зимой тропы и дороги покрываются снегом, и пробраться сюда никто не может. Единственное, что остается этим людям, когда болеют их дети, – это взывать к Богу. Порой их молитвы бывают услышаны, порой нет. Относительно простая болезнь, такая, как аппендицит, может означать смерть как для ребенка, так и для взрослого. После наступления болей в животе они начинают подсчет дней. Однако бывает, все обходится.
– Здесь, в долине, мы существуем как в VIII веке. Жизнь у нас тяжелая, но мы счастливы, – делится Саидмурод.
Мы с Мукимом пошли прогуляться по кишлаку до наступления темноты. Выйдя из дома, мы столкнулись с двумя сестрами, 46-летней Бибинасаб и 28-летней Нарсимох. Бибинасаб была замужем за братом Нарсимох, и после того, как Нарсимох развелась со своим мужем, она переехала к ним жить. Они стояли рядом с кучкой навоза, который женщины деревни собирают у домашних животных, а затем складывают в горки и сушат, чтобы можно было использовать их как топливо. Обе были одеты в яркие платья свободного покроя и широкие шаровары. Из-под полинявших шарфов выглядывали длинные распущенные волосы.
– Здесь у нас тяжелая жизнь, – сказала Бибинасаб и захихикала. У нее были большие карие глаза в обрамлении тонкой сеточки морщин. – Но мы здесь родились, поэтому уже привыкли.
Детей у Бибинасаб не было. После замужества у нее родился сын, но умер еще в детском возрасте. Через несколько лет после смерти сына муж взял себе вторую жену.
– Ну а вы как на это отреагировали? – спросила я, пока Муким переводил. В кишлаке говорили только по-ягнобски, но в процессе общения с пастухами и приезжими женщины сумели выучить таджикский.
– Разумеется, я была согласна с его решением, – подтвердила она, снова хихикнув.
– Она была моложе вас?
– Да, думаю, лет на десять, но не уверена. В школу я никогда не ходила, поэтому с точностью сказать не могу. – Она подавила еще один смешок. – Но муж любил нас обеих одинаково, не делая никаких различий. И мы с его новой женой неплохо ладили между собой, проблем никогда не было. Я занималась приготовлением еды, за стол мы всегда вместе садились.
– А что делала другая жена, пока вы готовили еду?
– Она прибиралась в конюшне, – сказала Бибинасаб, снова пытаясь сдержать смешок. – Через несколько лет она устала здесь жить и уехала, чтобы найти себе другого мужа. Ей было здесь тяжело, к такому она не привыкла. Детей у нее не было, потому что она принимала противозачаточные, поэтому, в общем, неплохо, что она уехала.
Сославшись на занятость, обе женщины извинились и пошли в амбар доить коров. Однако они оставили дверь открытой, чтобы мы могли продолжать разговор, пока они работают.
У Нарсимох детей не было. В 15 лет она уже вышла замуж, но когда ей исполнилось 18, после трех лет брака, когда она была на последних месяцах беременности вторым ребенком, муж отослал ее обратно. Первый сын родился мертвым, следующий умер в трехлетнем возрасте.
Ни я, ни Муким так и не смогли ничего понять из этой истории. Почему муж отослал прочь свою беременную жену?
– Меня отослал не муж, – призналась Нарсимох. – Я уехала потому, что его родители не были ко мне добры и плохо со мной обращались.
– А они пытались вас вернуть?
– Нет, – быстро ответила она. – Они больше никогда не приезжали.
Ее рассказ не особо что-либо нам прояснил, но мы отказались от всяческих попыток что-то понять о семейных взаимоотношениях и историях замужества.
– А вы хотели бы снова выйти замуж?
– О, да! – услышали мы восклицание Нарсимох из амбара. Ее голос почти заглушался энергичным коровьим ревом.
На следующее утро мне разрешили встретиться с женой Саидмурода, Умримох. Когда мы с Мукимом зашли с ней побеседовать, она сидела на насыпи рядом с кухней и пила чай, окруженная со всех сторон детьми подруги и своими собственными.
– Ох-ох-ох, как все сложно, как все сложно в Ягнобе! – воскликнула она с легким смешком, когда я поинтересовалась о ее жизни в долине.
У нее был легкий, девичий голос, живые глаза и улыбка, освещавшая все лицо. Она кормила грудью младшую дочь, которой можно было дать около года. Рядом с ними сидел счастливый мальчик лет трех-четырех, весь в соплях. Умримох родилась в Зафарабаде в 1972 г., а в возрасте 16 лет вышла замуж за Саидмурода. Теперь ей стукнуло сорок один.
– У нас нет ни одной приличной печки, обогреваемся навозом. Чувствуете, как воняет? – рассмеялась Умримох. – Посмотрите мою одежду, какая грязная! – Она поднялась, демонстрируя свое заношенное по краям, полинявшее от грязи, ветхое цветастое ситцевое платье.
– Может, вам было бы лучше вернуться в Зафарабад? – спросила я.
Муким перевел.
– Жизнь в Зафарабаде, конечно, лучше чем здесь, – ответила она. – Но у меня нет денег. Для нас там также и работы нет. Я ведь безграмотная, едва умею читать и писать. Нам здесь лучше.
Она положила младшую дочку на пол. Счастливый сопливый мальчик тут же воспользовался возможностью, чтобы вскарабкаться к ней на колени. Обнаружив открытый доступ к груди, привычно приложился и стал сосать.
– Я хочу, чтобы мои дети получили образование, – внезапно очень серьезно сказала Умримох. – Двух старших сыновей мы отправили в школу-интернат в райцентр Айни, но через год они вернулись. Мы пытались заставить их поехать обратно, но они отказались. Сказали, что лучше в реку бросятся, чем вернутся в школу. – Она вздохнула. – Говорят, что в интернате их плохо кормят. Студенты нередко ложатся спать голодными, им дают плохой хлеб. Надеюсь, скоро у нас будет своя школа. Строительство здания почти закончено, школа будет недалеко от дороги. Вы ведь видели ее, когда шли сюда?
Мы кивнули.
– К сожалению, здание построено некачественно. Большая часть денег куда-то пропала, поэтому инженеру пришлось закупать дешевые кирпичи и полы такого низкого качества, что, боюсь, они не выдержат наши суровые, снежные зимы. Но самая большая проблема в том, что у нас нет учителей. Кому охота работать учителем здесь, в этой уединенной долине?
Когда мы упомянули о двух женщинах, с которыми встретились в амбаре накануне вечером, Умримох с подругой значительно оживились:
– Нарсимох сама родом из богатой семьи из Пскона, но жених был бедным, – сообщила подруга. – Она любила своего мужа, но не могла поладить с его семьей, чувствуя себя неважно в бедном кишлаке. Для нее все это было слишком тяжело. Его семья приехала сюда за ней, но следовать за ними она отказалась.
Отношения между Бибинасаб и второй женой не были столь радужными, как попыталась представить их сама Бибинасаб.
– Бибинасаб была чрезвычайно ревнивой, они даже дрались! – воскликнула Умримох. – Новая жена была и красивей, и сильней, чем она. В конце концов Бибинасаб не выдержала и вернулась в дом своего отца. После ее ухода муж выполнил все ее требования, предоставив развод ей и своей новой жене.
– Нет, конечно, она не принимала никаких противозачаточных, да и где бы она их здесь взяла? Я бы и сама не против чего-нибудь попринимать, – добавила подруга, указывая на малышку с короткими вьющимися волосами. – Это мой седьмой ребенок. Я ее не хотела. Я принимала лекарства, настойки из трав и все возможное, чтобы не иметь больше детей, но она все равно случилась. От наших мужчин не улизнешь.
– А как насчет беременности и родов? – поинтересовалась я. – Правда, что вы сами со всем справляетесь?
– В прошлом году, когда это случилось, я была на уборке урожая, – начала свой рассказ Умримох. – Внезапно почувствовала боль в животе. Вернувшись домой, родила дочь. Все произошло так быстро, что те, кто собирался приехать из кишлака, чтобы мне помочь, даже не успели доехать. Мой муж не поверил мне и кричал, что я должна вернуться ему помогать.
– После родов нам разрешают денек отдохнуть, – сказала подруга. – А потом снова за работу. Над ленивыми, теми, кто не хочет работать, все остальные женщины смеются.
– Если ребенок появляется на свет мертвым или умирает во младенчестве, мы его оплакиваем, – сказала Умримох. – Но недолго, ведь жизнь должна идти своим чередом, но мы все равно оплакиваем, и это нам помогает.
К нам подошел мальчик и сел рядом.
– Это Ражабал, мой второй сын, – улыбнулась Умримох. – Ему 14 лет.
Он был настолько маленький и хрупкий, что на вид ему нельзя было дать больше восьми.
– Кем ты станешь, когда вырастешь? – спросила я. – Врачом или учителем, а может, футболистом?
– Через два года я женюсь, – ответил он совершенно серьезно.
– Я хочу, чтобы он учился, но он думает только о том, что возьмет себе жену и станет держать коров, – пожаловалась мать.
– А ты уже и жену себе подыскал?
– Пока нет, – все с той же серьезностью ответил мальчик. – Но уже подыскиваю. Я хочу себе чистую жену, самую лучшую. Возможно, из Зафарабада или Душанбе.
– Каждый раз, когда к нам приезжают гости из города, он присматривается к девочкам. Она должна быть ох какой чистюлей, не то что эти деревенские девочки, у которых под ногтями коровий навоз! – поддразнила его мать.
Умримох с подругой от души расхохотались, но мальчик даже и бровью не повел. Возвращались мы все той же дорогой, какой пришли сюда, мимо экскаватора, мимо недостроенного школьного здания, минуя кишлак, где жил старик с лисьей улыбкой. На этот раз мы остановились переночевать в деревне на другой стороне реки с видом на Бидеф, куда не доносились ритмы диско. А в последний день, пройдя через развалины заброшенного кишлака над гребнем холма, мы спустились вниз к плодородной деревне, где жил учитель географии. Там нас уже дожидался молчаливый шофер, который повез нас назад по ухабистой грунтовой дороге через апокалиптический туннель обратно в Душанбе, где в вечернем бризе лениво развевался гигантский флаг. Я смотрела на проносившиеся по главной улице сумасшедшие «мерседесы» и «BMW», широкие тротуары, пустую библиотеку, огромный президентский дворец. Было такое чувство, будто я в течение многих месяцев, а может быть, и лет находилась где-то далеко, вне времени. А может, это был просто сон?
Надев на себя белую свежевыглаженную ночную рубашку и забравшись в замечательное устройство, именуемое постелью, я вдруг заметила, что моя кожа сплошь покрыта сотнями крошечных красных точек.
Большой привет из Ягнобской долины.
Значит, все это происходило на самом деле.
Назад: Столица «Мерседес-Бенц»
Дальше: Печальная официантка
