Через пять лет после смерти Люси и спустя пятьдесят шесть месяцев с первого появления в суде Ёдзи Обара начал выстраивать собственную защиту. Все места в зале были заняты. В первом ряду усадили Тима и Софи Блэкман, которые прилетели на судебное заседание; по мере развития событий полицейский переводчик делал для них заметки. Обара сидел между охранниками и, как всегда, по максимуму отвернулся от зрителей к судьям. На нем был светло-серый костюм; лицо покрывала бледность, как у того, кто давно не видел солнечного света. Поднявшись на трибуну для свидетелей, обвиняемый старательно избегал смотреть в сторону Тима и Софи.

За несколько недель до этого заседания вся команда защитников Обары погрузилась в напряженную атмосферу ожидания. Сама способность терпеть такого трудного клиента превращала адвокатов в интересную для меня группу. И они на удивление откровенно отзывались о своем клиенте и его ожиданиях.

– Его настроение постоянно меняется в ходе разбирательств, – рассказывал мне один из них. – Мне кажется, в каком-то смысле он почти отчаялся. Его терзают смешанные чувства, раздражение и неуверенность в победе. Есть риск, что его признают виновным, а он отчаянно жаждет оправдания. Бравада без конца сменяется страхом.

Тогда я впервые предпринял попытку пообщаться с Обарой. Его защитник отказался говорить со мной лично, но согласился передать письмо с просьбой провести в тюрьме интервью, а также список предполагаемых вопросов. Ответ, написанный другим адвокатом, но явно продиктованный самим Обарой, прислали мне по факсу. «Следователям не известны многие ключевые моменты дела, – говорилось в факсе. – Мы верим, что факты касательно, например, вопроса № 5, главного в вашем списке, мистер Пэрри, также прояснятся… В будущем мы готовы предоставлять вам свежие новости, потому что, как сказал мистер Обара, вы пишете для населения родины Люси».

Мой пятый вопрос гласил: «Вы заявили, что не причастны к смерти мисс Блэкман. Кого вы считаете виновным?»

Полиция и прокуратура больше года расследовали дело о смерти Люси Блэкман. Обара потратил на это пять лет, десятками нанимая адвокатов и частных детективов и посылая их в разные уголки страны. Версия событий, представленная прокуратурой, изобиловала подробностями, указывающими на Ёдзи. Ему требовалось противопоставить ей собственную картину реальности – настоящий шедевр.

И теперь Обара с трибуны начал зачитывать вслух свое вступительное заявление, занявшее целую стопку исписанных от руки страниц.

– Правда о том, кем была Люси, опозорит и огорчит ее семью, – мягко шепелявил он. – Родители хотят видеть свою дочь чистым созданием, сестра хочет уважать сестру. Я не собирался уничтожать ее образ в их душе и не изменил бы своему решению скрыть ее истинное лицо, но именно из-за этого решения я и оказался в столь ужасном положении.

Линия защиты Обары развивалась по двум направлениям. Первое – бесконечными вопросами подрывать доверие к каждой строчке версии обвинения, колоть в ее слабые места и обнажать пробелы, а также развенчивать детали собственными обескураживающими подробностями. Второе – нарисовать альтернативный портрет жертвы. В этом и состоял «эксклюзив», которым удостоил меня Обара во втором факсе, присланном незадолго до заседания. По словам Ёдзи, она была вовсе не той жизнерадостной девушкой, какой описывали ее семья и друзья, а терзающейся, склонной к саморазрушению бедолагой, умершей от передозировки нелегальных наркотиков.

При перекрестном допросе, когда вопросы задавали его адвокаты, Обара начал цитировать дневник Люси, параллельно переводя его на японский язык. Он выбирал те места, где девушка описывала самые грустные мысли: перепады настроения, одиночество и тоску по дому, неудачи на поприще хостес и зависть к успеху Луизы. «За эти двадцать дней мы выпили столько, сколько не пили за всю свою жизнь, – читал Обара. – Я устала от похмелья и вечных долгов… Я чувствую себя ненужной… Я все время плачу… Я чувствую себя уродкой, жирдяйкой, невидимкой… Ненавижу себя, ненавижу эти волосы, это лицо, этот нос, азиатские глаза, родинку на лице, зубы, подбородок, профиль, шею, сиськи, жирные бедра, толстый живот, отвислую задницу. Я НЕНАВИЖУ это родимое пятно, эти позорные ноги, я такая безобразная, уродливая и посредственная».

Четвертого мая Люси написала про «вечную охоту на… музыку (что угодно, только не Крейг Дэвид), открытки и „колеса“». Полицейский переводчик изобретательно прочитал самое обличающее слово на японский манер, «кореса», и объявил бессмыслицей.

– Однако я консультировался с пятью профессиональными переводчиками, – возражал Обара в суде, – и все они согласны, что слово читается как «колеса».

– Что означает «охота на открытки и „колеса“»? – спросил адвокат, который, похоже, снова зачитывал подготовленные заранее вопросы.

– Когда молодые люди путешествуют, они обычно покупают открытки, – с апломбом объяснил Обара. – А у наркоманов принято покупать открытки вместе с «колесами».

Последовала еще одна нелепая дискуссия об очередном отрывке из дневника, который Обара прочел следующим образом: «А я, как обычно, как всегда и везде, одинока. И проблема не в коксе, а во мне».

Обара объяснил, что коксом на молодежном сленге называют кокаин. Столь откровенное признание в употреблении нелегальных наркотиков обезоружило прокуроров, и они не сумели возразить. Но, если бы они проконсультировались с носителем языка, стало бы ясно, что на самом деле Люси написала не «кокс», а «7оукс» – сокращенное название родного города Севеноукс.

Главный судья Цутому Тотиги, обладающий очень белыми и очень ровными зубами, имел привычку сверкать ими, улыбаясь даже в напряженные или раздражающие моменты. Вообще-то, улыбка судьи Тотиги служила скорее признаком неудовольствия, чем наоборот. И пока Обара выбирал самые плаксивые и жалостливые отрывки из дневника Люси, оскал судьи становился все шире и шире.

– Слушать эти переводы – настоящая пытка, – наконец заявил судья. – Как они относятся к делу?

Однако дальше история Обары вернулась к концу июня и июлю 2000 года, став совсем невероятной.

Лето того года для Ёдзи выдалось однозначно трудным. Он вел активные переговоры с кредиторами об отсрочке выплаты долгов. В июне, когда в его машину врезался фургон, Обара попал в больницу, получив болезненный вывих шейных позвонков и повреждение барабанной перепонки. Еще он пытался продать некоторые объекты недвижимости, включая квартиру в Блю-Си-Абурацубо. Но больше всего его занимали мысли о смерти любимой шотландской овчарки Айрин, труп которой он хранил замороженным в особняке в Дэнъэнтёфу. Отбросив надежду на воскрешение путем клонирования, безутешный хозяин решил похоронить собаку на полуострове Идзу, где он владел небольшим лесным участком. Задача предстояла непростая, поскольку место требовалось расчистить от крупных деревьев. Но Обара, как он объяснил в суде, знал подходящего человека для такой работы. Он назвал его А-сан (господин А), нандемо-я (буквально: поставщик чего угодно, мастер на все руки, умелец).

Как оказалось далее, загадочный псевдоним господина А, не получивший никакого объяснения, – далеко не самая странная деталь. Защита Обары сообщила множество настолько причудливых подробностей, что они просто не укладывались в голове: одно эксцентричное заявление тут же сменялось тройкой-четверкой новых. Обвиняемый поведал суду, что в 1997 году на подземной парковке у него взорвался автомобиль (никаких дальнейших объяснений столь опасного происшествия не последовало; видимо, Обару преследовало катастрофическое невезение). Чтобы расследовать непонятный случай, он нанял А-сана, с которым случайно познакомился у токийской станции «Синдзюку», где нандемо-я предлагал ему наркотики. За 500 иен (чуть больше 3 фунтов) А-сан согласился расчистить участок для могилы любимой Айрин. Они наметили начало работ на 5 июля, поскольку 6 июля наступала шестая годовщина со дня смерти собаки. Что сводило на нет одно из самых убедительных косвенных доказательств убийства Люси: покупку палатки, пилы и лопаты. Инструменты, объяснял он теперь, предназначались не для расчленения мертвой женщины, а для корчевания деревьев и захоронения останков овчарки.

Планы поменялись из-за непредвиденных обстоятельств в выходные.

Обара познакомился с Люси в «Касабланке» во второй половине июня и согласился, по ее просьбе, отвезти девушки к морю. Факты совпадали с рассказом прокуроров: поездка в Дзуси-Марину, фотография у моря, визит газовщика, телефонные звонки Луизе и Скотту. Но у Обары был козырь: возможность по-своему описать то, чего никто другой не видел, – поведение жертвы за несколько часов до смерти.

– Люси была в очень приподнятом настроении, – заявил Обара. – Не после алкоголя, а после веществ, которые она привезла с собой.

«Веществами» он назвал таблетки кристаллического метамфетамина, экстази и кокс.

– Люси хорошо переносила алкоголь, она продолжала болтать и пить вино, шампанское, а потом и крепкие напитки, джин и текилу, – откровенничал Обара в суде. – Люси сообщила мне, что у нее биполярное расстройство. И действительно, в начале она приближалась к маниакальному состоянию, а скоро вроде бы впала в депрессию… Конечно, действие наркотиков тоже сказывалось.

По словам Обары, они с Люси разговаривали «о разных вещах». Она жаловалась на долги, а потом обмолвилась, что подумывает о работе в «особом клубе» в Роппонги, чтобы поскорее расплатиться (очевидно, подразумевалось заведение с проститутками). Ёдзи рассказал об автомобильной аварии и постоянных болях в шее. Люси предложила сделать ему массаж. «Хотя массаж она делала хорошо, боль не проходила, – говорилось в книге, которую приобщила к делу сторона защиты. – Тогда Люси порекомендовала препараты, которые были у нее с собой. Она сказала, что они помогают от любой боли и дискомфорта, поэтому Обара их принял. В ту ночь он выпил три разных вещества… Люси показала Обаре свой пирсинг на пупке и добавила, что собирается проколоть левый сосок… Обара был немного не в себе из-за лекарств, которые дала ему Люси; их мощный эффект продолжался более часа».

Тим и Софи молча сидели в первом ряду, пока полицейский переводчик в общих чертах передавал речь Обары. Конечно, родным было грустно и неловко слушать, как выворачивают наизнанку наивный и печальный дневник дочери, но больше всего их поражало, как раскрывается бессердечность и хитрость преступника.

– С отцовской точки зрения глупо с уверенностью заявлять, что Люси никогда не принимала наркотики, – высказался Тим. – Возможно, она принимала небольшие дозы из любопытства или для развлечения, как водится у молодежи. Но я не верю, что дочка подвергала свою жизнь опасности, и она уж точно никогда не принимала рогипнол.

Для всех, кто знал Люси, картина, нарисованная Обарой, – вечно пьяная, психически неустойчивая проститутка, сидящая на кокаине, – выглядела нелепо и даже смешно. Но поверят ли им судьи?

Защита Обары опиралась на хитрость, вывернутые наизнанку факты, а иногда на откровенную ложь. Подтасовки не удивляли, но омерзительнее всего, что сквозь отполированную до блеска выдумку проглядывало зерно правды. Обара невероятно много знал о Люси, в том числе личные подробности, которые он мог услышать только от нее. Что бы ни произошло в те часы, когда они были вместе, было ясно: Ёдзи и Люси действительно долго разговаривали, и девушка поделилась с ним секретами, которые доверила бы очень немногим.

Обара изложил и свою версию событий следующего дня, воскресенья 2 июля. По мнению обвинения, Люси к тому времени была уже мертва или при смерти. Но ответчик уверял, что она была еще как жива и продолжала пить и веселиться. Когда Обара поехал на поезде в Токио, Люси предпочла остаться в его квартире, чтоб прикончить свои запасы таблеток. Вечером он позвонил ей из городской квартиры, и «она говорила странные вещи, из-за чего я решил, что у нее передозировка». Он позвонил в несколько отделений неотложки на тот случай, если Люси понадобится медицинская помощь, и вскоре после полуночи вернулся в свой номер в Дзуси.

– Я сказал Люси, что она приняла слишком много таблеток и ей нужно в больницу в Токио, – заявил он. – Но Люси отказалась ехать из страха, что ее депортируют, если узнают о наркотиках.

Вынести дальнейшие слова Обары оказалось труднее всего, и не из-за его лжи, а опять же потому, что в его рассказе была доля правды.

– После аварии у меня болела шея, я неважно себя чувствовал. Поэтому Люси, которая не последовала моему совету, начала меня раздражать, – сообщил он. – К тому же она стала повторять одни и те же очень плохие шутки. Говорила: «Семья по линии Джейн проклята. У них проблемы с головой. Мать Джейн умерла, когда ей был сорок один год. Сестра Джейн умерла в тридцать один».

История семьи была воспроизведена очень точно. Собрал ли Обара информацию дистанционно, с помощью британских частных детективов, работающих в Севеноуксе, или это указывало на ловкость, с которой он обработал Люси, выудив из нее в тот вечер самые страшные секреты?

– Она все твердила: «Это проклятие», – продолжал Обара. – Говорила: «Мать Джейн умерла в сорок один год, сестра в тридцать один. Дочь Джейн умрет в двадцать один год, а внучка в одиннадцать». Она все время повторяла эту дурную шутку, и наконец мне надоело. Я связался с одним человеком и сказал, что у меня в квартире хостес-иностранка с передозировкой наркотиков, ее надо отвезти домой. Этим человеком был А-сан.

По словам Обары, в понедельник утром он снова поехал в Токио. Перед тем как выйти из дома в Дзуси-Марине, он оставил еду для Люси, пребывающей под кайфом, и предупредил, что за ней приедут и отвезут ее домой; деньги для А-сана он спрятал в домашних туфлях из овчины у входа в квартиру.

Видимо, загадочного А-сана ответчику показалось мало, потому что теперь в его истории появился новый персонаж – китаец по имени Сато, личность еще более непонятная. О том, кто он такой на самом деле, суд так и не узнал. Сато якобы позвонил Обаре тем же утром и сообщил, что сам отвезет девушку в больницу вместо А-сана. Он передал трубку какой-то иностранке, по голосу похожей на Люси, и Обара перекинулся с ней парой слов. Позже, когда он поинтересовался у Сато судьбой Люси, китаец ответил: «Спросите А-сана».

– Когда я спросил А-сана, – звучали дальнейшие объяснения, – тот сказал, что Люси не захотела ехать в больницу. Вместо этого А-сану пришлось познакомить ее с одним своим богатым приятелем, поскольку она требовала наркотики. Парочка сразу поладила и занялась тем, что доставляло ей удовольствие.

Другими словами, Обара не знал, что произошло с Люси. В последний раз он видел ее в квартире в Дзуси – в невменяемом состоянии из-за наркотиков, но живой. Он передал ее на попечение какому-то непонятному знакомому, который отправил ее дальше, к еще более непонятным людям. А сам Обара занялся главным делом, которое запланировал на ту неделю, – погребением замороженного трупа любимой собаки.

Остаток понедельника и вторник он закупал инструменты, полевое снаряжение и цемент, после чего извлек труп Айрин из морозильника особняка в Дэнъэнтёфу и поместил в сухой лед. Утром в среду, 5 июля, он ехал к месту захоронения, когда вдруг позвонил А-сан и отменил встречу, сетуя на «срочные дела». Разочарованный Обара свернул к Блю-Си-Абурацубо и поселился в гостинице неподалеку. У него не было ключей, и пришлось вызвать слесаря, чтобы попасть в собственную квартиру. Там он начал работу над будущим надгробным памятником для Айрин – «шедевром», созданным собственными руками. На следующий вечер, в четверг, он открыл дверь нескольким полицейским, среди которых был инспектор Харада, который тоже опишет в суде странное поведение Обары. Но полицейские, уверял обвиняемый, всё неверно поняли. Цемент, который они увидели, предназначался для создания «шедевра», а не для погребения отрезанной головы. Обара действительно вел себя агрессивно и несговорчиво, но этому есть объяснение: когда инспектор вошел в квартиру, он неосторожно пнул завернутый в одеяло труп Айрин. Какой любящий хозяин не выйдет из себя, когда полицейский в форме спотыкается о тело любимого питомца?

На ночь 7-го, с четверга на пятницу, алиби у Обары не было. Он заявил, что уехал проветриться и гулял до утра. Его покусали ядовитые гусеницы, укусы распухли и вызвали лихорадку. Поэтому он позвонил А-сану и отложил злополучный план по захоронению любимой Айрин в лесу на Идзу. В следующие несколько дней он встречался со своими банкирами и бухгалтером.

Уже через неделю новость об исчезновении Люси распространилась по всей Японии. На железнодорожных станциях и на информационных досках висели объявления о пропавшей без вести; тележурналисты вели прямые репортажи из Роппонги и устраивали длинные интервью с семьей девушки, которая умоляла откликнуться всех, кто ее видел.

Как же отреагировал Обара? Если обратиться к книге, представленной адвокатом, обвиняемого это «удивило». Он связался со своим подручным А-саном, который сообщил, что Люси «отправилась в путешествие с каким-то мужчиной».

А-сан и Обара уговорились встретиться 15 июля, чтобы подготовить могилу для Айрин. Но подручный позвонил и опять отменил встречу. Когда Обара в очередной раз спросил его о Люси, то услышал ответ: «Она балуется наркотой в доме моего приятеля». На замечание Обары о шумихе вокруг ее исчезновения, А-сан возразил: «Это смешно, она просто делает то, что хочет».

История выглядела невероятной. В наркозависимость Люси верилось с трудом, но еще труднее было понять, почему Обара сразу не обратился в полицию. И кто такой Сато, «мальчик на побегушках» у «мальчика на побегушках»? И кем был «богатый приятель», с которым, как утверждалось, кутила Люси? Кое-кто мог ответить на все вопросы. Оставалось только найти А-сана – господина А.

Его звали Сатору Кацута, для знакомых – просто Ка-тян. В 2001 году он жил в пригороде Токио Митаке. Мужчина ростом 168 см, носил длинные волосы и усы. Родился Ка-тян в 1953 году на южном острове Кюсю, на год позже Ёдзи Обары; в возрасте двадцати лет по неизвестной причине он решил совершить ритуальное самоубийство, которое в Японии называют сеппуку или харакири, и попытался вспороть себе живот. Парень выжил, но после переливания крови, спасшего ему жизнь, заразился гепатитом С.

Токийский окружной суд узнал эти подробности в декабре 2005 года от пожилого мужчины по имени Иссей Мидзута, которого вызвали в качестве свидетеля защиты. Мидзута знал Кацуту и регулярно нанимал его в качестве водителя и разнорабочего. Одним из разнообразных занятий Кацуты, по словам свидетеля, была торговля кристаллическим метамфетамином, или шабу, в районе станции «Синдзюку». Однажды в начале декабря 2001 года, когда они вдвоем сидели в машине, Ка-тян сказал Мидзуте:

– Я попал в переплет и хочу спросить вашего совета.

Он объяснил, что вопрос связан с Люси Блэкман и человеком, которого обвиняют в ее убийстве, Ёдзи Обарой.

По словам Ка-тяна, прошлым летом Обара позвонил ему и попросил отвезти в Токио хостес-иностранку. Это была Люси. Она уже одурела от наркотиков и, когда Ка-тян приехал за ней, стала выпрашивать у него еще одну дозу. Он дал ей шабу, причем неоднократно.

Мидзута заявил под присягой:

– Кацута говорил: «Люси приняла слишком много наркотиков и умерла у меня на глазах». Он вывез ее тело, но не сказал куда… Обаре он ничего не говорил. О смерти Люси и о том, что он избавился от трупа, Кацута рассказал только мне.

После признаний Ка-тяна Мидзута вспомнил, что прошлым летом, когда исчезновение Люси активно обсуждалось в газетах и на телевидении, Кацута стал «беспокойным и нервным», у него даже начали выпадать волосы.

– Я потребовал подробностей, – сообщил на суде Мидзута, – и планировал расспросить его на новогодней вечеринке, а потом уже решить, вести его в полицию или нет.

Однако выяснить ничего не удалось: через несколько дней Капута попал в больницу из-за запущенного рака печени. Через две недели он, уже при смерти, позвонил Мидзуте, плакал и кричал в бреду: «Я сжег Люси! Люси в огне!»

История Мидзуты в целом подтверждала историю Обары, но возникали две проблемы. Первая заключалась в том, что Кацута, который так мучился из-за смерти Люси, не мог подтвердить ни единого слова: он умер через несколько дней после того истерического звонка Мидзуте. Вторая проблема крылась в самом Мидзуте. Представляясь в суде после принятия присяги, он открыто назвался оябуном – главой банды, входящей в известный синдикат якудза «Сумиёси-кай». Другими словами, звездный свидетель Обары, человек, чьи показания давали надежду на оправдательный приговор, являлся одним из лидеров японской мафии.

– Мы не испытываем ужаса, – признался Тим Блэкман, когда я спросил его, каково это, вернуться в Японию. – Не знаю, почему, но не испытываем. Ведь люди приходят на могилу родных, хоть кладбище и навевает грусть. Но это наша реальность – поддерживать связь. Хотелось ли бы нам вовсе забыть про все? Ответ – нет. Мы здесь, потому что должны и хотим этого.

Раньше Тим руководил своей компанией из двухэтажного деревянного офиса в своем саду на острове Уайт. Но за последние несколько лет поприще застройщика отошло на второй план.

– Я потратил месяцы на дела, связанные со смертью Люси, – объяснил он. – Новые данные появлялись буквально каждый день. Под документы я отвел часть офиса: картотеки, папки, Фонд Люси Блэкман. Похоже на небольшую фирму. Она занимает половину моей жизни.

Тим надеялся, что теперь, когда идет суд, быть в курсе токийских событий будет проще и легче. Но все оказалось наоборот. Заседания тянулись так долго и нудно, что разобраться в происходящем даже в зале суда не всегда удавалось, а из садового домика Тима все выглядело еще и безнадежно далеким.

Через несколько дней после каждого заседания токийская городская полиция предоставляла краткий и совершенно невразумительный обзор текущего положения, который отправлялся в многочисленные папки Тима.

– Объем предоставляемой нам информации ничтожен, – жаловался Тим. – Те несколько фраз, которые к нам приходят, мы очень внимательно читаем. Обара сделал заявление – для нас это крайне важно. Что бы он там ни задумал, мы считаем, что наше с Софи присутствие в суде повышает вероятность обвинительного приговора. Одно дело – сидеть в камере, и совсем другое – стоять перед сестрой и отцом. Если он лжет, то пусть помучается.

Действительно ли Ёдзи Обара страдал от присутствия Тима и Софи в суде, сказать сложно. Но на следующем заседании, стоя на трибуне для дачи показаний, он сделал то, чего прежде не делал ни разу. Он повернулся к Тиму с Софи, сидящим в первом ряду, и с непроницаемым лицом опустил голову. Это был не кивок и не поклон вежливости, а демонстрация того, что он знает об их присутствии. Долгие часы заседания Софи провела, зарисовывая ручкой его лицо с безучастным взглядом в тот неожиданный момент.

Я спросил Тима об Обаре: каково было увидеть лицо обвиняемого. Тим ответил не сразу, что с ним редко бывало.

– На меня снизошло своего рода откровение, – наконец сказал он. – Можете считать меня странным – это и правда странно, спорить не стану. – Снова последовала пауза, и Тим вздохнул. – Что я почувствовал… Передо мной человек моего возраста, чьи действия привели к самой большой и ужасной беде для него самого, который совершил нечто настолько омерзительное с чужой жизнью. Как ни странно, мне немного… грустно, и грусть смягчает гнев, который более естествен в моем положении.

Я не сумел сдержать удивление:

– Вам его жаль?

И Тим ответил:

– Да, мне жаль его. Жаль. Мне очень его жаль.

Разница в возрасте у Тима и Обары составляла всего одиннадцать месяцев. Оба владели яхтами, оба так или иначе зарабатывали на недвижимости. Характер Тима простым не назовешь; его упрямое иноверие, которое меня так привлекало и восхищало, отталкивало обывателей. Почти принципиально он отказался от очевидной точки зрения и соблазнов традиционной морали. Его никто не упрекнул бы в праведном гневе, но вместо того чтобы растоптать обвиняемого, он мешкал и ходил кругами, находя повод для сочувствия и неоднозначные оттенки там, где другие видели лишь черное и белое. Наблюдатели не просто удивлялись его позиции – они были в ужасе.

Если убийство Люси Блэкман не явный показатель добра и зла, то что тогда? Если сам отец жертвы утверждает, что здесь все сложно, и сочувствует убийце собственной дочери, остальные теряют почву под ногами. В итоге оригинальные взгляды Тима сочли оскорблением; на него навесили ярлык грешника, почти богохульника, идущего против общепринятой морали.