Часть IV
Обара

Лишь несколько фотографий Ёдзи Обары стали всеобщим достоянием, да и те были тридцатилетней давности.

Все, кроме одной, снимались еще в школьные годы. На фото представал юноша с нежным, почти женственным лицом и скромной неуверенной улыбкой в черной форме со стоячим воротничком в прусском стиле, как на всех японских школьниках. Короткие волосы с пробором справа, аккуратная стрижка. На одном снимке он смотрел мимо камеры, опустив взгляд с тревожным и задумчивым выражением лица. Он казался мягким, чувствительным, даже немного похожим на девочку. Особенно выделялись губы – резко очерченные, полные и чувственные.

На самой последней фотографии, размытой и зернистой, уже стоял двадцатилетний молодой человек в рубашке с широким воротом, расстегнутой на груди. Он стал худощавее, волосы отросли. Парень уверенно смотрел в объектив сквозь большие темные очки. Поза нарочито мужественная, а в решительном взгляде читаются самоуверенность и даже высокомерие. Большинство изображений преступника вырезали из групповых фото с официальных школьных мероприятий и увеличили. В безумные недели сразу после ареста Обары японские репортеры достали снимки через его старых знакомых по школе и университету. Но даже самая свежая фотография датировалась серединой 1970-х годов.

Ходили слухи, что у его пожилой матери есть пара снимков, но вообще-то Ёдзи Обара фотографировался только ради получения необходимых документов вроде водительских прав и паспорта. Он избегал фотокамер, и даже в Центральном отделении токийской полиции отворачивался от объектива и отказывался позировать для снимка в досье.

При этом Обара был настоящим барахольщиком, копил вещи и записи, вел дневник и постоянно делал заметки, не выбрасывая даже мелочи. Эта привычка его и разоблачила. Если бы не личный архив, пусть и весьма хаотичный, полиции не удалось бы предъявить ему обвинения. Зато во внешнем мире он старался не оставлять никаких следов. Видимо, так его воспитали в семье.

Его прошлое, даже самое недалекое, выглядело неясным и расплывчатым. Если долго и упорно всматриваться (а я всматривался долгие месяцы), появлялись слабые очертания: редкие вспышки и мерцающие всполохи на лице преступника, случайные обрывки разговоров. Но не удавалось различить, что же скрывается во тьме.

Ёдзи Обара не всегда был Ёдзи Обарой. Он родился в городе Осака 10 августа 1952 года в семье с корейскими корнями. Через месяц отец дал ребенку три имени, которые по отдельности означали «золото», «звезда» и «колокол». По-японски имя читалось как Сейсо Кин, однако, поскольку родители носили фамилию Ким, ребенка стали звать Сон Чон. При необходимости семья брала японскую фамилию Хошияма. Так и получилось, что во взрослую жизнь юноша вступил с тремя именами: Ким Сон Чон, Сейсо Кин и Сейсо Хошияма.

Этнических корейцев, таких как семейство Ким-Кин-Хошияма, в Японии называют дзаинити тё-сэндзин, или просто дзаинити. В 2000 году, когда в Токио приехала Люси Блэкман, их насчитывалось 900 тысяч, однако можно было много лет прожить в Японии и даже не узнать об их существовании. Появление нацменьшинства в стране единственной неделимой расы стало результатом трагедии, побочным эффектом спорной азиатской политики начала XX века.

Окруженная могущественными и агрессивными соседями, Корея на протяжении всей своей истории служила полем битвы. Еще в XVI веке армии самураев разграбили полуостров и вернулись через узкий Цусимский пролив с сокровищами, рабами и отрезанными ушами убитых корейских воинов. В очередной раз порабощение Кореи произошло в конце XIX века, и в 1910 году страну формально присоединила к себе молодая Японская империя. Колонизаторы строили дороги, порты, железные дороги, шахты и заводы, вводили современные сельскохозяйственные методы и посылали детей из элитных корейских семей учиться в Токио. Но какие бы блага не принесла японская власть в плане экономического развития, имперское господство омрачалось расизмом, насилием и жестокостью оккупантов.

Со временем политический курс Японии изменился. Но в конце 1930-х цель правительства состояла не только в контроле над корейцами и использовании их ресурсов, но и в уничтожении коренной культуры и духовном подавлении. Японский язык стал обязательным в школах; корейцев заставляли брать японские имена и посещать синтоистские храмы. Редкие восстания подавлялись и сопровождались арестами, пытками и убийствами. Происходила и всеобщая миграция: японских чиновников и поселенцев посылали осваивать новые территории, а бедные корейцы уплывали в противоположном направлении, надеясь найти работу в промышленных центрах – Токио, Осаке и Фукуоке.

Вначале миграции были добровольными, но, когда война в Азиатско-Тихоокеанском регионе докатилась до Японии, подданных колоний насильно мобилизовали в императорскую армию и военно-промышленный комплекс. К 1945 году сотни тысяч корейцев рассеялись по всей Азии в составе Японской армии в качестве солдат, санитаров, конвоиров и военных секс-рабынь («женщин для удовольствия», чье существование официально отрицали почти пятьдесят лет). В самой Японии насчитывалось два миллиона дзаинити; большинство обитали в трущобах неподалеку от шахт и заводов, где приходилось работать.

Правительство стремилось полностью ассимилировать корейцев, чтобы японская культура и язык попросту поглотили их. И пока Япония занималась уничтожением их самобытности, корейцам не спешили давать привилегии и статус полноценных граждан.

Они были подданными императора, но не равными японцам. Их лишили избирательного права и мест в парламенте. Стандарты медицинской помощи и образования для корейцев в трущобах Осаки и Кавасаки были ниже, чем для местных японцев. Они получали намного меньше за тот же труд, да еще и вызывали ненависть японских рабочих, зарплаты и места которых тоже сокращались. В повседневной жизни корейцы постоянно сталкивались с дискриминацией и неуважением, которые ограничивали им доступ к образованию, достойной работе и участию в политике.

Многие японцы их недолюбливали, а порой и просто презирали. Дзаинити считались вспыльчивыми, упрямыми, грязными и вонючими дикарями, предпочитающими отвратительную пищу. Мы вряд ли сумели бы отличить корейцев от японцев по внешним признакам, но они, несомненно, говорили и двигались по-другому и выделялись среди почтенного однородного населения Японии тысячей других мелких признаков. Кроме того, они не обладали инстинктивной сдержанностью и уважением к авторитетам, которыми до сих пор славятся японцы. Газеты охотно печатали статьи о злодеяниях «бунтовщиков»-корейцев, которые, даже будучи схвачены на месте преступления, никогда не признавали своей вины. В лучшем случае их считали дебоширами и вонючками; в худшем – жестокими уголовниками и провокаторами. Такие предрассудки не всегда заметны чужому глазу, но они лежат очень близко к поверхности и чреваты конфликтами.

В 1923 году Токио и соседний город Иокогама были разрушены сильным землетрясением. В пожарах, поглотивших деревянные города, погибли 140 тысяч человек. Впоследствии распространились ошеломляющие слухи, которые подхватили газеты: корейцы устраивают поджоги, отравляют воду, грабят магазины, насилуют женщин. Не было ни одной причины верить наветам, однако толпы простых японцев в спонтанном взрыве дикой жестокости ринулись убивать корейцев.

Вот как описывал те дни современник: «Они хватали человека и кричали: „Кореец!“ Жертву тут же окружали, привязывали к телефонному столбу, выкалывали глаза, отрезали нос, вспарывали живот и вытаскивали кишки. Иногда корейца цепляли за шею к автомобилю и ездили, пока несчастный не задохнется. Не жалели и женщин: их тянули за ноги в разные стороны, разрывая тело надвое. Корейцы сопротивлялись до последнего и настаивали на собственной невиновности. Но толпа их не слышала».

Через два-три года после этих событий недалеко от порта Пусан, который теперь принадлежит Южной Корее, появились на свет родители Ёдзи Обары.

В Японии преступление рассматривают не только как противоправные действия самого нарушителя; в более глубоком смысле все исходит от семьи. Морально, если не по закону, ближайшее окружение злодея тоже несет ответственность за его действия. Вот почему родители преступника (а иногда его сестры и братья, учителя и даже работодатели) сплошь и рядом низко кланяются перед камерами и со слезами на глазах просят прощения за деяния, в которых они не участвовали и на которые никак не могли повлиять. Вот почему в первые часы после ареста Обары японские репортеры наперегонки пытались разузнать, откуда он родом и кто его отец с матерью.

Основные факты выяснились сразу: имя, возраст, род занятий. Однако на этом все и заканчивалось. Через несколько летя долгими неделями пытался раскопать прошлое Обары. Я разговаривал с десятками японских журналистов, старожилами серьезных общественно-политических газет и скандальных еженедельников, месяцами занимавшихся делом Люси Блэкман. Это были опытные репортеры, занимающиеся расследованиями; у них имелись время, возможности и контакты. Но и мне, и им удалось насобирать лишь крохи.

– В большинстве уголовных дел, – сказал мне один репортер журнала, – даже если семья хранит молчание, всегда найдутся люди из ближнего окружения: друзья, соседи, коллеги. Но об Обаре практически ничего не удалось выяснить.

Его отца звали Ким Кё Хак, мать – Чхон Ок Су. Они приехали в Японию до войны – не по призыву, а добровольно. По словам одного из сыновей, Ким Кё Хак провел два с половиной года в тюрьме за сопротивление японцам, хотя где, когда и как это произошло, неясно. Но в 1945 году он находился в Японии и меньше чем за десять лет из бесправного иммигранта превратился в одного из самых богатых людей во втором по величине городе страны.

Сразу после войны в Японии царили нищета и хаос, однако у корейцев появился уникальный шанс преуспеть. Можно только представить их невероятный, даже дикий восторг: после тридцати пяти лет угнетения презренные неудачники дзаинити внезапно сравнялись с прежними хозяевами, стали свободными людьми в самом сердце страны, потерпевшей поражение. Осака, как почти все города, сильно пострадала от бомбардировок союзников. Документы, подтверждающие право собственности, затерялись; посреди всеобщей неразберихи достаточно было громко заявить о правах на землю, прежние владельцы которой, возможно, уже никогда не вернутся. В руинах появились подпольные рынки, руководимые как японскими якудза, так и людьми, называющими себя сангокудзинами, «жителями третьих стран», – освобожденными гражданами бывших колоний. За сферы влияния велись ожесточенные войны; полиция беспомощно наблюдала, как армии гангстеров сражаются с сотнями корейцев, тайваньцев и китайцев. Многие освобожденные дзаинити поспешили домой в Корею, но условия там оказались столь же скверными и безнадежными. Те же, кто остался в Японии, очнулись от победного ликования и посмотрели в лицо реальности. Нищета, отсутствие политических свобод и предвзятое отношение никуда не делись. С поражением империи и освобождением Кореи дзаинити превратились в иностранцев, лишенных даже элементарных прав японских подданных.

Дзаинити объединились в две организации: «Миндан» подчинялась корейскому Югу с его правой диктатурой, которую поддерживали американцы, «Чосен сорен» благоволила коммунистическому Северу. В 1950 году, при поддержке США и Китая соответственно, две Кореи развязали трехлетнюю войну, которая разрушила полуостров и снова пустила его по миру. Трагедия корейской войны стала японской удачей, так как американским военным требовались сталь, обмундирование и продовольствие. Их поставки помогли восстановить экономику Страны восходящего солнца.

К 1952 году, когда родился Ким Сон Чон, будущий Ёдзи Обара, его отец был уже богат. Трудно сказать, каким образом он нажил состояние, но у человека в его положении вариантов было немного. Никакая крупная уважаемая компания не взяла бы корейца на серьезную должность, ни один японский банк не одолжил бы ему денег. Не считая недвижимости, у Ким Кё Хака имелись по меньшей мере три источника дохода: автомобильные парковки, служба такси и залы патинко – уникальных японских игровых автоматов наподобие вертикального пинбола, – одно из немногих легальных азартных развлечений. Эти предприятия объединяло одно: они не требовали больших вложений. Для открытия магазина или ресторана необходимы помещение, персонал и товары. А если приобрести участок свободной земли, автомобиль или игровой автомат патинко, можно начать зарабатывать немедленно. Каждый день приносил наличную прибыль, которую можно было потратить или реинвестировать, купив еще один автомобиль или второй автомат. Впрочем, на таком простом бизнесе особенно не разбогатеешь.

Успешные игроки в патинко получали не наличные, а призы – сигареты или купоны, которые в маленьком окошке неподалеку обменивались на деньги. Таким образом, салоны патинко обходили запрет на азартные игры. В кассовых окошках работали якудза, снимая сливки – комиссионные. Банды якудза также поддерживали порядок на рынках, решали споры владельцев собственности, выселяли нежелательных жильцов, предоставляли займы и распределяли сферы влияния – разумеется, за соответствующую плату. Мафия неизменно служила приютом для тех, кому некуда идти, – бедняков, изгоев и беспризорников. Корейцы иногда становились крупными авторитетами в японских бандитских синдикатах – Ямагути-гуми в Осаке и Кобе и в токийском Сумиёси-кай; существовали и знаменитые своей жестокостью корейские банды Ямагава-гуми и Мэйю-кай, которые охраняли магазины и трущобы дзаинити.

Никаких доказательств, что Ким Кё Хак входил в якудза или имел отношение к организованной преступности, нет. Уголовного прошлого за ним не водилось. Но для многих его соплеменников, занятых подобной деятельностью, наличие договоренностей с криминальными синдикатами являлось обычным делом.

– Другого выхода не существовало, – объяснял Манабу Миядзаки, журналист и сын главы якудза. – Для корейцев-дзаинити налаживание отношений с якудза служило ключом к успешному бизнесу.

– Наиболее активно развивался его бизнес, связанный с такси, – рассказывал кореец из Осаки, вспоминая о Ким Кё Хаке. – И патинко. Ким был обаятельный, общительный, разговорчивый; довольно полный и невысокого роста. Пиджак вечно был ему великоват, зато Ким водил самые дорогие автомобили. А карьеру он начинал на рынке.

Мой собеседник, уважаемый госслужащий, которому перевалило за пятьдесят, отлично разбирался в своем деле. Образование он получил за рубежом и владел прекрасной коллекцией записей классической музыки. Его отец, как и отец Ёдзи Обары, был корейским иммигрантом и тоже содержал семью на доходы от не самого почетного бизнеса. Он покупал мертвых лошадей на живодерне американской оккупационной армии, выдавал мясо за говядину и продавал на рынке.

Те, кому удалось достигнуть успеха в трущобах дзаинити, воодушевляли других. Поколение, пережившее те послевоенные десять лет, помнит период жуткой нужды и нехватки продовольствия, когда даже взрослые люди временами умирали от голода. Но остались в памяти также дружба и добрые отношения, которые так редко встречаются в циничную эпоху благоденствия. Семья Ким жила в осакском районе Абено-ку, плотно застроенном деревянными домиками, с узкими улочками, где теснились магазинчики и рынки. Место было опасное, веселое и шумное; один из салонов патинко, принадлежащий семье, находился прямо за углом. Но к тому времени, когда будущий Ёдзи Обара научился ходить, семья переехала в другой район, всего двумя километрами южнее, но совершенно отличный по социальному статусу и уровню роскоши.

В Китабатакэ, чистом квартале с огромными безмолвными домами с садами, окруженными каменными заборами, обитали самые богатые и респектабельные жители Осаки. Народ тут был скромный и воспитанный; даже удивившись новым соседям, они бы, скорее всего, воздержались от проявлений открытого расизма. Впрочем, в 1950-х годах корейские иммигранты в столь фешенебельном месте сами осознавали свою непохожесть на окружающих.

Перебравшись в Китабатакэ, семья Ким изолировала себя и от корейского сообщества в целом. Впрочем, это произошло бы в любом случае. Ким Кё Хак стал одним из самых богатых людей в Осаке, однако теперь о нем почти никто не помнит. Как и его сын, он старался по жизни не оставлять следов.

Вынужденный, наряду с остальными дзаинити, выбирать после войны национальность, он предпочел стать южным корейцем. Враждующие сообщества «Миндан» и «Чосен сорен» играли в жизни многих корейцев в Японии ведущую роль. Они открывали свои клубы, школы и культурные центры, где заводили друзей или полезные знакомства; с ними были связаны кредитные организации, выдающие займы бизнесменам, которые не могли ничего получить от японских банков. Но удивительнее всего, что Ким не принадлежал ни к одной из мафиозных группировок.

На огромных воротах особняка в Китабатакэ значилось имя владельцев: Ким. Но они также пользовались фамилией Хошияма. Корейцы часто брали новые имена, поскольку было выгоднее, чтобы их принимали за японцев. Но попытки изгоев влиться в японское общество были обречены на провал, потому что даже сами псевдонимы выдавали в них корейцев. К примеру, фамилия Хошияма считалась типичной для дзаинити. Зная об этом, они все равно ее выбирали, что говорило об их попранной гордости и боли, которую причинял отказ от важных для каждого человека национальных корней.

– В то время между богатыми и бедными корейцами разверзлась пропасть, – рассказывал мне Манабу Миядзаки. – Общество раскололось на два лагеря. С одной стороны, семья Обары выглядит победителями. Они верили в будущее, в жизнь без дискриминации. Но предрассудки не так легко побороть. Японская раса всегда старалась держаться особняком, подальше от других народностей. И у корейцев, которые верили в равные права, эта обособленность вызывала ярость.

– Первое поколение корейцев с большим трепетом относилось к своей национальной принадлежности, – поведал мне госслужащий, чей отец торговал кониной. – Среди них попадались и те, кто преуспел в бизнесе, харизматичные личности, построившие собственные империи. Из-за дискриминации им не удавалось полноценно влиться в японское общество, и каждый раз, сталкиваясь с ущемлением прав, они задавались вопросом: как преодолеть неравенство. Ответом, к которому они пришли, стало образование. Сами они почти не учились. К примеру, мой отец окончил лишь начальную школу. И поэтому обеспеченные корейцы стремились дать своим детям достойное образование.

После ареста Ёдзи Обара отклонялся от ответов на любые вопросы, касающиеся его детства и семьи. Но странная книга, которую привлек к делу его адвокат через шесть лет (по некоторым признакам можно утверждать, что ее написал сам Обара), подробно описывает процесс «весьма специального образования для одаренных», которое он начал получать в раннем детстве. В отсутствие другой информации о его семье, именно книга показывает невероятное давление, которое с самого начала оказывали на своих детей супруги Ким.

– Отец два с половиной года провел в тюрьме, – сообщил мне младший брат Обары во время нашей довольно странной встречи, о которой я расскажу ниже. – Он сопротивлялся, боролся с японцами. Но единственное, в чем я могу его обвинять, так это в отсутствии времени на семью. Но отец очень настаивал на важности образования.

За два года до начальной школы Ким Сон Чона отдали в римско-католический детский сад; каждый день по возвращении домой мальчика ждали три частных репетитора. Уроки игры на скрипке и пианино, как утверждается в книге, начались «в возрасте трех лет и десяти месяцев». По субботам мальчик занимался с учителями музыкой с обеда до вечера, а потом час играл в оркестре. По воскресеньям репетиторов было еще больше. «Отсутствие свободного времени ужасно угнетало его, – говорится о герое книги в третьем лице. – Надеясь избежать страдания, Обара отчаянно притворялся, что не достоин того, чтобы с ним занимались». Он писал домашнее задание левой рукой, стараясь сделать почерк более корявым, и приступал к вопросам на экзамене только в тот момент, когда время почти истекало. Любопытная фраза описывает его положение: «Он освобождался, унижая себя».

В шесть лет мальчик поступил в знаменитую школу при университете Осаки, одну из лучших в стране. Элитное заведение строилось по образу и подобию британских частных учебных заведений. В 1950-х годах среди учителей было немало бывших офицеров расформированной императорской армии, и родители высших слоев среднего класса Осаки – доктора, юристы и бизнесмены – изо всех сил старались устроить юных сыновей именно туда.

В школе Ким Сон Чона знали под именем Сейсо Кин. Его соученик по начальной школе вспоминал, как они занимались борьбой и играли в бейсбол:

– Он тогда был сильным мальчишкой, у него все получалось. В той же школе учился и его старший брат, и я помню, как мы ходили к ним домой в Китабатакэ; их мать была очень добра ко мне. Сейсо был настоящим корейцем. Он легко раздражался, отличался вспыльчивостью. Взгляд прямой, напряженный. В Сейсо чувствовался характер. Но, честно говоря, нравился он далеко не всем.

Другой одноклассник Сейсо Кина тоже играл с ним в бейсбол:

– Он мечтал быть питчером, хотя бросал не слишком сильно и точно. Любил покрасоваться, но амбиции опережали его технику. Не помню, чтобы он хоть раз заливисто, по-детски смеялся. Вечно требовал, чтобы все было так, как хочет он, не считаясь с чувствами других. Мне кажется, он выстроил между собой и остальными людьми стену. Общался либо поверхностно, либо вообще никак. Сколько ни спрашивайте, я ума не приложу, кто мог быть его близким другом.

Эти беседы состоялись спустя полвека после описываемых событий, через несколько лет после ареста Ёдзи Обары и обвинения его в серии особо тяжких преступлений. Может быть, тут нет ничего удивительного, и все же поражает, что из десяти одноклассников, которых я разыскал, ни один не сумел припомнить друзей Сейсо Кина.

Сейсо был вторым из четверых братьев: он родился за десять лет до самого младшего Косе и за шесть лет до третьего брата Эйсё. Самый старший брат Сосё родился в 1948 году. В традиционной корейской семье именно на первенца родители возлагают все надежды, но Сосё Кин их не оправдал.

Один из его одноклассников, Синго Нисимура, был избран в палату представителей японского парламента. Правый националист и ультра-патриот, он верил, что война в Тихоокеанском регионе должна вызывать гордость, а не стыд, и что Японии следует запастись ядерным оружием на случай будущей войны в Азии. Такие люди в Японии составляли хоть и шумное, но незначительное меньшинство, и весьма необычно, что одного из них избрали в парламент. Трудно знать, насколько шовинизм Синго Нисимуры повлиял на детские воспоминания Обары, но о Сосё Кине тот говорил с печальной нежностью.

В первую очередь, Нисимура запомнил Сосё приятным воспитанным юношей, который вполне гармонично влился в класс веселых подростков.

– Если его дразнили, он проходил мимо и старался не обращать на это внимания, – рассказывал Нисимура. – Я проводил с ним много времени, и мне он казался довольно открытым.

Он знал, что отец Сосё заработал огромное состояние на автоматах патинко, а его семья живет в самом дорогом районе Осаки. Считалось, что старший сын отличается от своего окружения, но я бы не сказал, что над ним издевались. Для одноклассников он был вроде домашнего мальчика. В средней школе он вел себя очень мило, но в старших классах резко переменился.

На переменах Сосё Кин повадился выводить мелом на доске лозунги политического характера, наполненные неприязнью к Японии и японцам.

– Он писал: «Долой японский империализм!» – и ругал Японию и ее жителей, а корейцев называл жертвами, – вспоминал Нисимура. – И еще он уверял, будто за ним следит корейское ЦРУ.

Речь идет о знаменитой южнокорейской спецслужбе, которая часто похищала и пытала своих политических врагов. В 1960-х, в период политической неразберихи в Корее и Японии, проходили многочисленные забастовки и демонстрации против Японо-американского договора о безопасности и Вьетнамской войны. Но самый страшный проступок богатых и избалованных старшеклассников элитной школы состоял лишь в том, чтобы примкнуть к левым, слушать записи Джоан Баэз. Поэтому радикальные лозунги Сосё Кина вряд ли стоило воспринимать всерьез.

– Остальные просто смотрели на него и посмеивались, – рассказывал Нисимура. – Народ говорил: «Ой, опять он за свое!», а некоторые предлагали: «Не нравится – вали домой, в Корею». Он напоминал мне героя-одиночку из комиксов. Чем серьезнее он воспринимал свои лозунги, тем больше над ним смеялись.

К окончанию школы Сосё Кин вдруг перестал ходить на занятия. Синго Нисимура не знал причины. Ходили слухи, что дело в неуспеваемости; позже он слышал, что Сосё переехал в Соединенные Штаты. Сам Нисимура поступил в университет Киото и получил профессию юриста, самую конкурентную и престижную в Японии. Через двадцать пять лет он забыл о странном юноше из дзаинити. И вдруг в 1989 году поздним вечером ему позвонили.

Это было Сосё Кин, судя по голосу, жутко напуганный. Он заявил Нисимуре, что им нужно немедленно увидеться. Было уже за полночь, но Нисимура поспешил в большой дом в Китабатакэ, где раньше не бывал. Ему открыла служанка; похоже, остальные домочадцы отсутствовали. Сосё молча поприветствовал бывшего однокашника, достал стопку бумаги и начал что-то поспешно писать.

– Он не сказал ни слова, – вспоминал Нисимура. – Только писал: «У меня в доме „жучки“, поэтому я не могу говорить. Даже дома и в электричках за мной следят». Я осмотрелся и решил, что он преувеличивает. Он жил в большом тихом особняке под присмотром домработницы; ясное дело, что никто его не преследует и не устанавливает прослушку, но он страстно верил собственным утверждениям.

Сосё Кин поведал не только о своем параноидальном страхе преследования, но и о том, чем занимался в Соединенных Штатах.

– Видимо, он там чувствовал себя очень несчастным и одиноким, – вспоминал Нисимура. – Он сообщил совсем немного. Упомянул, что однажды поставил палатку посреди пустыни и застрелил гремучую змею.

По неразборчивым записям трудно было понять, чего Сосё Кин хотел от своего друга-юриста. В конце концов Нисимура попрощался.

– А что тут поделаешь? – сетовал он. – Посоветовал ему нужно хорошенько выспаться и постараться расслабиться. И ушел.

Больше Нисимура ничего не слышал о Кине, чего нельзя сказать о других его одноклассниках из школы при университете Осаки. Примерно в то же время Сосё связался с несколькими бывшими соучениками с необычной просьбой. Он просил каждого одолжить на время альбом со школьного выпускного, а когда возвращал, оказывалось, что у всех юношей на фотографиях вырезаны лица.

– В школе все знали, что он кореец, – рассказывал Нисимура. – Но никаких предубеждений мы не испытывали и достаточно хорошо ладили с ним. Но теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что даже среди такой роскоши парень был несчастен и во всем винил Японию и японцев.

Третий по старшинству брат Эйсё Кин. По всей видимости, он тоже столкнулся с проблемами, связанными с тем, как его воспринимают в обществе, а также с национальностью – но с другими, не такими, как у самого старшего брата.

Эйсё поступил в Университет иностранных языков в соседнем городе Кобе. Талантливый и творческий молодой человек говорил на китайском и английском языках, не считая японского и корейского, увлекался литературой и философией. Группа молодых дзаинити обычно собиралась в библиотеке Осаки для обсуждения литературы и политики с точки зрения корейцев, живущих в Японии; Эйсё примкнул к ним. Они беседовали о Достоевском, Сартре и Камю, о несправедливости, с которой сталкивались каждый день, о зачастую незаметных, но прочных и высоких, как тюремные стены, предрассудках. Юношам не светила работа в ведущих японских банках или торговых фирмах; несмотря на выдающиеся успехи в университете, их никогда не взяли бы на дипломатическую службу, обеспечивающую быстрое продвижение по карьерной лестнице, или в Министерство финансов.

– Большинство дзаинити даже не думают о дискриминации, – пояснил мне один журналист из Осаки. – Их и так все устраивает, они не ощущают себя пленниками. Они выросли в Японии, говорят на японском, едят японскую пищу и даже не подозревают, что они объекты дискриминации. А вот люди с амбициями, которые хотят подняться по социальной лестнице, упираются в стеклянный потолок. Клетку замечают лишь те, кто пытается сбежать. Для второго или третьего поколений натурализованных корейцев резкое осознание дискриминации становится шоком.

Я встречался с одним из членов группы молодых интеллигентов, другом Эйсё Кина. Они провели вместе много часов, беседуя о книгах и делясь мыслями. Но компания Эйсё бывала утомительной. Разговоры с обидчивым, нерешительным и ершистым юношей часто превращались в споры.

– Он был очень жестким, – вспоминал друг Эйсё. – Не умел нормально общаться, а когда тема касалась семейных дел, и вовсе терял самообладание. Казалось, он постоянно настороже.

Однажды приятель заглянул в гости к Эйсё Кину. Учитывая философский радикализм и левые политические взгляды товарища, он не ожидал увидеть такую роскошь. Даже сад украшали огромные и дорогие поделочные камни – грандиозный и монументальный символ богатства и власти семьи.

– Мне кажется, Эйсё было трудно признать, что он вырос в высшем социальном классе, – рассказывал мне его друг. – Он не мог преодолеть пропасть между собой и остальными корейцами.

Эйсё Кин намеревался стать писателем. В двадцать два года в журнале дзаинити опубликовали его рассказ. Там отражена печаль молодого человека: нерешительного, стеснительного, униженного, страдающего от пренебрежения других людей.

Рассказ называется «Это случилось однажды», и его главный герой – дзаинити по имени Банъити Ри. Он едет в метро, и тут в поезд заходят три японца его возраста. Сразу ясно, что они глухие: парни издают невразумительные громкие звуки, общаются на языке жестов быстрыми движениями рук и резкой мимикой. Банъити задумывается, можно ли выразить на пальцах тонкие чувства и их оттенки. Но глухие так горячо беседуют друг с другом, что их усилия глубоко трогают героя.

Мы узнаем, что дома у Банъичи не все гладко; чтобы сбежать от проблем, юноша уходит с головой в «социальные вопросы», но какие – не уточняется. Однако вскоре герой разочаровывается в «лицемерии» организаций дзаинити и задается мучительным вопросом дискриминации. Она видится ему не только в отношении японцев к корейцам, но и в чувстве превосходства над другими, которое в нем тоже присутствует. Если Банъити – жертва расизма, он тоже не избежал собственных предрассудков. «Что нам делать с дурной привычкой ставить других ниже себя?» – спрашивает герой. «Во время этих размышлений ему казалось, будто его придавил огромный валун», – подчеркивает автор. Банъити чувствует себя расколотым пополам, будто в нем присутствует вторая личность – холодный, критический разум, который осуждает его за лицемерие. Юношу очень трогает отсутствие смущения у глухих парней в поезде: «Они боролись по-честному, и в их отчаянных попытках общаться не было никакой фальши».

Затем в вагон садится пьяный японец; в ярком костюме и белых туфлях он похож на якудзу. Один из глухих нечаянно задевает его рукой. Пьяный с гневом хватает его за воротник и требует извинений, но глухой может только мычать. Банъити вскакивает и требует, чтобы бандит оставил свою жертву в покое, – и тогда тот переключается на него. Победитель в схватке крепкого головореза и мягкосердечного интеллигента предрешен, но драка даже не успевает начаться, поскольку между спорщиками встают те самые три глухих парня. Таким образом, корейца спасли от японского гангстера инвалиды.

Банъити не позволило смолчать чувство порядочности и справедливости. Но он унижен, и внутренний голос выносит ему жесткий вердикт: он вмешался, потому что посчитал глухих слабыми и беззащитными. Злость на пьяного головореза вспыхнула из-за своего рода предрассудка, убеждения в превосходстве над инвалидами, – и оно мало чем отличается от принижения дзаинити. «Сильны ли мы, если называем их слабыми? – вопрошает автор. – И что можно сказать о корейцах, которые подвергаются дискриминации в закрытом японском обществе? Кто мы: сильные или слабые?»

Герой выходит из поезда и идет от станции домой, весь в сомнениях, чувствуя угрызения совести. «Отличаюсь я от тех, кого презираю? – спрашивает он себя. – Почему люди так стремятся дискриминировать других?»

Он проходит мимо большого дома с внушительными воротами и садом с «огромными тяжелыми камнями – настолько огромными, что из них можно было бы построить еще один дом». Мимо проезжает «кадиллак» с включенными фарами. «Банъити стало интересно, терзают ли людей, живущих в таком доме, те же сомнения».

Хотя читатели вряд ли могли догадаться, в качестве дома, мимо которого идет вымышленный герой, описывается жилище семьи Кин в Китабатакэ. «Кадиллак» – вероятно, старый автомобиль Ким Кё Хака. Итак, в рассказе о самобичевании и изоляции Эйсё Кин в конечном счете укоряет самого себя. Он создал сочувствующего героя, который испытывает сложные чувства отчуждения и презрения к самому себе. Но Эйсё предавался горьким мыслям в незаслуженно привилегированной ситуации, за высокими стенами особняка в Китабатакэ. Даже герой рассказа не настолько одинок, как обитатели огромного дома. «Те родители и сыновья так привыкли к своей богатой жизни, – размышляет Банъити, невольно выдавая подспудные страдания автора. – А я?»

«Это случилось однажды» вышел в свет зимой 1977 года в журнале «Сандзенри». Рассказ выдвинули на литературную премию, и Эйсё Кин с гордостью рассказал друзьям о своем успехе – похоже, он обрел уверенность, которой ему так не хватало. Но потом он узнал, что конкурс судит известный писатель-дзаинити, давний близкий друг его матери. Юноша посчитал, что его номинировали благодаря покровительству, а не литературным способностям, снова впал в уныние.

Между тем Сейсо Кин, будущий Ёдзи Обара, в детстве «освобождался, унижая себя». Но при желании он легко мог возвыситься, что и продемонстрировал на вступительных экзаменах в старшую школу при Кэйо, одном из двух самых известных и престижных частных университетов в стране. О школах-пансионатах по британскому образцу тогда почти не знали, и подростки редко покидали родные дома и переезжали на учебу в другой город, хотя такое и случалось. Но решение родителей Ёдзи показалось бы странным и в Японии XXI века, а для 1960-х и вовсе было неслыханным.

В пятнадцать лет он покинул отчий дом и уехал жить в Токио совершенно один, без родни. Вместе с домработницей, которая приглядывала за ним, юношу поселили в Дэнъэнтёфу, не менее богатом, чем Китабатакэ, районе. Сейчас это одно из немногих мест в столице, где в основном стоят традиционные японские дома, прячущиеся за деревянными изгородями в глубине садов с зарослями бамбука и мха. Но Сейсо жил в агрессивно современном здании, наглядном образце архитектурного шика 1960-х. Почти двухметровая кирпичная стена и частокол пушистых сосен отгораживали особняк от узкой улицы. В глубине сада скрывались овальный бассейн и просторный двухэтажный дом с белым оштукатуренным фасадом, отделанным коричневой плиткой. Комнаты разделялись стеклянными раздвижными дверьми; спальни на верхнем этаже выходили на широкие балконы, а гараж вмещал сразу несколько машин. Окружающие традиционные японские особняки, как и жилье родителей в Осаке, были тенистые, прохладные и мрачные; а это здание навевало фантазии о Гавайях или Калифорнии: светлая нарядная резиденция, где хочется загорать, устраивать барбекю и танцевать у бассейна. Переехав сюда, будущий Ёдзи Обара перешел на новый уровень самосознания. Забыв фамилию Кин, он превратился в Сейсо Хошияму и сбросил с плеч бремя семьи вместе с корейским происхождением, точно тяжелое зимнее пальто по весне.

Если считать, что за действия преступника несет моральную ответственность не только семья, но и близкое окружение, то сюда же, пусть не в такой степени и не так явно, можно причислить и одноклассников. Знавшие Сейсо Хошияму по университетской школе Кэйо обычно отказывались говорить о нем, и это в какой-то мере указывает на стыд. К тому времени, когда я их разыскал, уже шел суд; в такой ситуации трудно забыть об обвинениях и непредвзято отнестись к воспоминаниям. Человека, которому это почти удалось, звали Кодзи Акимото, он учился вместе с Сейсо в выпускном классе.

– Каждый год состав классов менялся, – вспоминал он. – Один мой товарищ раньше учился в одном классе с Хошиямой и сказал мне: «Странный парень». Но мне Сейсо с первого взгляда показался довольно приятным. Он всегда хорошо выглядел и был аккуратно причесан; тогда он носил стрижку, которую мы называли «Кеннеди», – как у знаменитого американского президента. У него были гладкая светлая кожа и, несмотря на юность, неплохая фигура, не мускулистая, но и не рыхлая. И он охотно вступал в разговор, пытался завести друзей. Я решил, что парень довольно интересный и совсем не странный, поэтому спросил друга, с чего тот назвал Сейсо странным. А он ответил: «Посмотри на его глаза».

Акимото сразу понял, что имел в виду его друг. Вокруг век Хошиямы виднелись крошечные шрамы, знакомые его ровесникам как следы операции под названием эпикантопластика. Она заключается в удалении эпикантуса, массивной складки, прикрывающей внутренний угол глаза и характерной для многих жителей Центральной и Восточной Азии. Операция превращала азиатское гладкое веко в двойное европейское. Глаза становились больше и круглее, казались более «западными» и привлекательными, а для многих японцев – и менее корейскими. Через двадцать лет у азиатских женщин дорогостоящая операция обретет огромную популярность.

– Но в те времена пластическая операция у школьника была крайне необычной, – подчеркивал Акимото. – И все же Сейсо явно ее сделал и теперь мог похвастать двойным веком. Я решил, что парень весьма интересный.

Ребята сблизились; два или три раза Акимото бывал у него в Дэнъэнтёфу. В Кэйо учились многие мальчики из обеспеченных семей, но богатство Хошиямы ошеломляло.

– Дом был огромным, – рассказывал Акимото. – Я подумал, что его семья богата уже много поколений. У него оказалась большая коллекция пластинок. А даже для мальчиков из Кэйо в то время это считалось дорогим удовольствием. По словам Сейсо, его годовой доход составлял двадцать миллионов иен – поистине удивительная сумма. Он вроде бы владел автомобильными парковками. Мимоходом я узнал, что его родители живут в Осаке, но сам он никогда о них не рассказывал. В доме не нашлось никаких картин или семейных фотографий. Кажется, он говорил, что живет с дедушкой, но я там видел только домработницу и начал подозревать, что никакого дедушки нету. К тому же Сейсо часто опаздывал на занятия – видимо, некому было его разбудить утром и отправить в школу. Несмотря на живой ум, успеваемость у Хошиями хромала. Потому что он жил один и никто за ним не ухаживал. Он создал собственный мир, варился в собственной атмосфере.

Непросто описать, но что-то в Сейсо Хошияме отличало его от других: хладнокровие и самостоятельность, граничащие с полной оторванностью от общества.

– Однажды он вернулся после каникул с наручными часами, кажется, «ролекс», которые хотел продать. По его словам, он купил их в Гонконге, что нас, мальчишек, очень впечатлило. Импортные часы, заграничные поездки – мы о таком даже не мечтали.

Хошияма хорошо говорил по-английски и делал большие успехи в музыке – по крайней мере, для ушей неискушенных подростков в Кэйо.

– Он превосходно пел, – вспоминал Акимото. – Осенью у нас в школе намечался праздник, и мы решили устроить выступление музыкальной группы, а также продавать «кока-колу» и немного подзаработать. Хошияма отвечал за вокал. Он исполнил композицию Тома Джонса, и получилось великолепно! Точь-в-точь Том Джонс, его резкие движения бедрами и пластика в целом. Не помню, какую песню пел Сейсо, – не «Делайлу», а другую. На нем была рубашка с длинными рукавами, красивая такая, из черного атласа или шелка. Потрясающий наряд. Раньше он не носил таких броских вещей, но обладал своим стилем и выглядел прекрасно.

И все же стать настоящим другом Хошиямы Акимото не удалось. В Сейсо ощущалась некая пустота, будто под многообещающей внешностью пряталась душа, которой недоставало человечности, – если она там вообще была.

– Когда я согласился с вами встретиться, я много думал о том, каким был Сейсо, – признался мне Акимото. – Это очень трудно выразить. Он выстроил стену между собой и другими людьми и никогда по-настоящему не понимал одноклассников. Каждый делится чувствами с друзьями, находит нечто общее, открывается в общении, даже если речь идет о любви к мотоциклам «хонда» или другой чепухе. С Хошиямой у нас такого не было. Если он хотел подружиться с одноклассником, то говорил: «Он клевый парень», – но даже не пытался заглянуть глубже, узнать характер человека. Слишком уж материалист; с ним не возникало неуловимого единения, когда действительно общаешься с человеком по душам. Его интересовали только собственные желания, и никаких компромиссов. Ни до, ни после мне не встречались подобные люди. Я сохранял определенную дистанцию и наблюдал за ним. По-моему, в его душе вообще не было места для настоящего друга. Я до сих пор так считаю.

Больше всего в Сейсо поражала уверенность в обращении с девушками.

– Он часто сам ездил развлечься в Дзиюгаоку и Иокогаму, – вспоминал Акимото. – В Иокогаме работала знаменитая дискотека, куда он часто заглядывал. Мальчишки нашего возраста обычно ходили туда вдвоем или втроем, но никогда поодиночке. А Хошияма не боялся гулять один. Он вел себя как взрослый, флиртовал как взрослый, и это очень впечатляло. Как-то на третьем году старшей школы он сообщил мне: «У меня свидание с девушкой. Показать ее фото?» Я посмотрел: они сидели вместе в дорогом ресторане в пригороде, куда школьники и не подумали бы сунуться. А он запросто появился там, да еще в белом костюме. Рядом стоял огромный букет цветов. Девушку – наполовину японку, наполовину европейку – звали Бетти. Думаю, Сейсо был настроен очень серьезно, но она его бросила, как он со слезами рассказывал по телефону нашему общему другу. Бетти сказала: «Когда станешь зрелым мужчиной, я вернусь». Он считал себя недостаточно зрелым, но твердо решил таким стать. Так что человеческие чувства у Хошиямы все-таки были. Он умел любить по-настоящему.

В школе при университете Кэйо учились несколько корейцев и китайцев. Но никто из одноклассников, по крайней мере опрошенных мною, даже не догадывался, что Сейсо Хошияма дзаинити. Никто не видел его родителей, братьев или друзей детства из Осаки. И никто не слышал о происшествии, ставшем, возможно, одним из самых тяжелых испытаний в жизни юного Сейсо, – о внезапной смерти его отца Ким Кё Хака в 1969 году при невыясненных обстоятельствах.