Вместо полицейского участка Азабу, где подозреваемого допросили бы в обычном порядке, детективы инспектора Удо отвезли Ёдзи Обару в похожую на крепость штаб-квартиру токийской полиции в Касумигасэки, квартале японской администрации. Неподалеку располагались Министерства финансов, иностранных дел и юстиции; на двух с половиной квадратных километрах разместилось самое большое скопление государственных институтов в стране. В течение нескольких часов после ареста Обары сотни офицеров с ордерами на обыск ворвались в двадцать объектов недвижимости задержанного по всей Японии. Среди них были однокомнатная квартира среди пальм Дзуси-Марины в комплексе Блю-Си-Абурацубо, где когда-то лежала мертвая собака; квартира неподалеку от Роппонги, где арестовали Ёдзи, и особняк в Дэнъэнтёфу. Вертолеты японских телевизионщиков кружили над стратегическими точками, пытаясь заглянуть за полицейский кордон. Они снимали, как собаки-ищейки что-то вынюхивают, а полицейские в комбинезонах перекапывают землю вокруг зданий. Сутки напролет полицейские автофургоны сновали туда и обратно, привозя улики: инструменты, одежду, записные книжки, пачки документов, катушки с пленкой, видео- и аудиокассеты, фотографии, различные бутылки с жидкостью и пакетики с порошком. Их отправляли в хранилище в Касумигасэки, где сам Удо руководил процессом их анализа.

– Собрали около пятнадцати тысяч предметов, – сообщил он мне. – Их разместили в самом большом помещении для улик, которое нашлось в штаб-квартире. Там было столько пыли, что все кашляли и чесались от укусов пылевых клещей. Но теперь мы обладали тоннами сокровищ.

Обару содержали в одной из камер в том же здании. В Японии подозреваемые в уголовном преступлении теоретически должны находиться в местах предварительного заключения, откуда их возят по утрам на допрос и куда отвозят в конце рабочего дня. На деле арестованных почти всегда держат в полицейском участке, где следственная группа контролирует все аспекты: доступ адвокатов и посетителей, время и продолжительность допросов, питание, даже степень освещенности в камере.

Многих прав, которые считаются основными в британском и американском правосудии, подозреваемый в Японии лишен, и, даже если в теории они существуют, на практике их просто игнорируют. У заключенного есть право на встречу с адвокатом – но частота и продолжительность визитов регулируется полицией. У него есть право хранить молчание на допросе – но он вынужден сидеть и слушать вопросы, которые часами задают сменяющие друг друга офицеры, пока арестант не одуреет от скуки и усталости. Детективы не обязаны производить запись допросов. Вместо стенограммы в конце процедуры они составляют краткий отчет (известный в системе правосудия как «заметки для прокурора»), под которым измученного подозреваемого просто просят подписаться.

Ордер на арест дает полиции право задержать подозреваемого на три дня, но с разрешения судьи срок позволено дважды продлевать на десять дней. Судья почти никогда не отказывает, так что полиция может держать человека под стражей двадцать три дня без общения и переписки, без доступа к адвокатам, семье или друзьям, причем даже не обязательно выдвигать какие-либо обвинения.

«Официальное законодательство Японии дает детективам столько преимуществ, что они крайне редко прибегают к откровенно нелегальным методам, – писал криминалист Сецуо Миядзава. – Вся система построена и работает так, что подозреваемый скорее сам добровольно признается в преступлении».

Однако детективы и прокуроры тоже работают под давлением – им необходимо добиться признания. В отличие от британского или американского суда, где необходимо доказать лишь факты, японское правосудие придает огромное значение мотиву. Причины и побуждения, которые привели к преступлению, необходимо доказать в суде; это решающий фактор при вынесении приговора для признанного виновным преступника. Кто, что, где и когда – не достаточно: японский суд хочет знать, почему. Значит, детектив обязан влезть в голову подозреваемого, а иначе он не выполнит свою работу до конца.

В реальности единственный способ узнать мотив – это признание.

– Признание важнее всего, – объяснял мне один детектив. – Все остальное, включая вещественные доказательства, вторично. В некоторых случаях полиция предпочитает искать улики только после получения признания. Они надеются, что подозреваемый откроет разоблачающую его информацию, неизвестную детективам, и она подтвердится в ходе дальнейшего расследования. Тогда исчезнут любые подозрения, что признание получено силой.

– Нам нужны улики, которые избавят от необоснованных сомнений, – сказал японский прокурор социологу Дэвиду Джонсону, который писал: «Признание – это сердце, насос, который помогает продвигать уголовное дело… Японских прокуроров отличает почти парализующий страх предъявить обвинения в отсутствии признания».

И задержанные признаются, вне зависимости от виновности, причем со временем такое случается все чаще. В 1984 году выдвинутые против них обвинения признали одиннадцать из двенадцати человек, представшие перед японским судом по уголовным делам. К 1998 году пропорция составляла уже пятнадцать к шестнадцати. Время от времени полиция и прокуратура ломают челюсти и носы, отбивают гениталии («Нам, японцам, удары по голове не страшны, – делился один прокурор. – Куда хуже получить пинок»). Но обычно прибегают к мягкому физическому насилию, которое скорее не причиняет боль, а унижает: шлепки, легкие тычки, лишение сна, еды и воды, сигаретный дым в лицо. Еще чаще применяют психологическое запугивание; Джонсон описывает случаи, когда «подозреваемым угрожали, их брали измором, мучили, провоцировали, третировали, сбивали с толку». Однако, учитывая полную власть полиции над арестованными, столь грубые меры редко идут в ход. Японские детективы, как правило, вежливы, бесстрастны, настойчивы и непреклонны. Они просто задают одни и те же вопросы, снова и снова, двадцать три дня подряд – 552 часа, 33 120 нескончаемых минут, пока подозреваемый находится в их власти. Чаще всего достаточно просто подождать.

Таким же образом воздействовали и на Ёдзи Обару, который был арестован 12 октября 2000 года.

Он не признался. И даже не собирался признаваться. С самого начала, отказавшись позировать для полицейского снимка, он продемонстрировал нежелание сотрудничать. Стало ясно, что арестант знает свои права и будет настаивать на их соблюдении, тогда как японские полицейские чины в большинстве своем опасаются обвинений в злоупотреблении и без того широкими полномочиями.

– Когда его арестовали, он согласился сдать отпечатки пальцев, но отказался фотографироваться, – рассказывал мне инспектор Удо. – Нам не удалось заставить его смотреть в камеру: если, к примеру, держать подозреваемого за подбородок, полицию могут обвинить в пытках. Поэтому на нашем снимке он смотрит вниз.

Удо не очень хотел вдаваться в подробности полицейских допросов Ёдзи Обары – возможно, потому, что с точки зрения полиции успеха они не приносили.

– Вначале он казался очень напуганным, – отметил инспектор. – Сильно потел и периодически дрожал. Однако все отрицал.

Обару арестовали по подозрению в похищении и нападении, сопряженном с развратными действиями, в отношении Клары Мендес. По правилам, подчеркнул Удо, детективы должны были ограничиться вопросами только по этому делу. Но каждый сотрудник знал, что истинная цель допроса – узнать судьбу с Люси, и Удо не исключал, что детективы «болтали» с подозреваемым о деле Блэкман. Впрочем, долгое время Обара вообще не хотел говорить. Он подтвердил свое имя, а по поводу остального сослался на право хранить молчание.

Прошло две недели; двадцать три дня вскоре истекали. Тогда прокуратура применила еще один свой излюбленный метод. Она обвинила Обару в изнасиловании Клары Мендес и тут же «повторно арестовала» по обвинению в развратных действиях в отношении Кэти Викерс. Теперь полицейские получили еще двадцать три дня, перед тем как отправить Ёдзи в место предварительного заключения, где давления меньше, а атмосфера более расслабленная. Благодаря подобной сомнительной практике (сама по себе она не противозаконна, но граничит со злоупотреблением властью) Обару повторно арестовывали шесть раз.

Вернемся назад, в 1969 год. Тогда отец Обары Ким Кё Хак на пике жизненного успеха отправился в заграничную поездку с группой бизнесменов из Осаки. Ему было сорок четыре, а сыновьям – от семи до двадцати одного года. Подробности той поездки, как и многое другое, до конца так и не выяснены. Но известно, что группа посетила Гонконг, где 27 апреля или днем раньше Ким Кё Хак и умер.

Сам Обара позже настаивал на простом объяснении: смерть отца вызвана внезапным сердечным приступом. Но остальным трагедия показалась мистическим знаком. В особняке в Китабатакэ не стали устраивать пышного и богатого прощания с главой семьи, как заведено у корейцев; родственники даже не соблюдали традиционный траур. Тема почти не обсуждалась в семье; даже спустя десятилетия самый младший сын Косе, который в то время был маленьким, не знал, как именно умер отец. Японские журналы и соседи семьи Ким высказывали предположения, что смерть носила насильственный характер и, возможно, стала итогом деловых разногласий. А позже в большом доме в Дэнъэнтёфу поставили окна с пуленепробиваемыми стеклами.

Какой бы ни была правда, смерть главы семьи изменила жизнь остальных Кимов. Его состояние поделили между сыновьями и вдовой. Служба такси досталась беспокойному старшему сыну Сосё; салоны патинко унаследовал Эйсё, стремящийся стать писателем. Сейсо Хошияма, как все еще называл себя тогда Обара, получил автостоянки и недвижимость, включая особняк в Дэнъэнтёфу. Неясно, какая часть досталась Косе, но, видимо, гораздо меньшая: он единственный из братьев получил бесплатное государственное образование, а не дорогостоящее частное. Теперь у мальчиков не было отца, зато они стали богаты.

Приблизительно в то же время, когда Сейсо Хошияме исполнилось шестнадцать, он попал в автомобильную аварию, которую позже назвали причиной пластической операции. «Из кожи вокруг глаз вынули осколки стекла, – говорилось в книге об Обаре, заказанной в частном порядке одним из его адвокатов. – Многие раны пришлось зашивать, кое-где швы тянулись до уха». Тогда же, согласно источнику, юноша начал страдать от алкоголизма. «Он пил с пятнадцати лет и с тех пор пристрастился к алкоголю, – говорится в книге. – Когда его госпитализировали после автомобильной аварии, пить алкоголь он не мог и начал вдыхать его через нос, что отлично работало… Он вдыхал алкоголь каждую ночь и погружался в мир грез».

Неудивительно, что учеба страдала. Главный смысл школы при университете Кэйо состоит в том, что она гарантирует место в университете Кейо, который, в свою очередь, обеспечивает успешную карьеру бизнесмена, политика, юриста или преподавателя. Чтобы ученик школы Кэйо отвернулся от перспективы университетского образования, требовалось нечто посерьезнее лени, расхлябанности или глупости – а Хошияма не был глупым. В книге, заказанной адвокатом, утверждается, что юноша сам отказался от поступления в знаменитое учебное заведение, опасаясь получить отказ. Так или иначе, в марте 1971 года Сейсо окончил школу в возрасте девятнадцати лет, но в университет Кэйо не пошел.

Далее жизнь Сейсо Хошиямы скрывает туманная завеса. Некоторое время он учился в токийском университете Комадзава, не таком престижном, как Кэйо. Три года провел в путешествиях: как говорится в книге, «он жил в штате Вашингтон, в Стокгольме, катался по миру». Возможно, он изучал архитектуру и однажды познакомился с известным американским музыкантом Карлосом Сантаной – через много лет он покажет свою фотографию рядом со знаменитым другом Кристе Маккензи. Приблизительно в 1974 году Обара вернулся в Японию и поступил в университет Кэйо на заочное отделение. Позже его перевели на очное, где молодой человек получил два высших образования, в области юриспруденции и политологии. В обоих случаях он отказался фотографироваться для выпускного альбома.

В 1971 году, после окончания школы юноша перешел на новый этап трансформации. Он официально сменил национальность с южнокорейской на японскую и взял новое имя: Ёдзи Обара. Имя состоит из двух иероглифов, обозначающих «замок» и цифру «два»; оно достаточно распространенное. А вот фамилия Обара необычна. Большинство японских иероглифов можно прочесть двумя или более способами, в зависимости от контекста и связи с соседними символами. Популярные имена имеют стандартное произношение, более редкие предполагают несколько вариантов. Новая фамилия Сейсо Хошиямы состояла из двух иероглифов (означающих «ткать» и «поле»), и прочесть ее можно было как Обара, Охара или Орихара.

К восемнадцати годам у парня было уже три имени; за тридцать лет до момента ареста он использовал десятки других. Понятно, что у человека, который инстинктивно скрывает свою личность и прячется даже от объектива фотокамеры, официальное имя в документах будет неоднозначным. Но почему Сейсо выбрал именно его?

Известен актер по имени Ёдзи Охара (пишется другими иероглифами и чуть отличается по произношению), снимавшийся в ряде фильмов софт-порно («Соблазн плоти», «Похотливые попутчицы»), которые возбуждали подростков в конце 1960-х. То же имя носил японский режиссер аналогичного периода. Но у семьи Ким и всех, кто знал Обару в то время, нашлось другое объяснение.

Смысл новых имени и фамилии состоял в том, что их можно переделать на западный манер: Ёдзи – Джордж; Обара – О'Хара. Видимо, так завершался долгий процесс трансформации имени и личности: из Ким Сон Чона, корейского младенца, в Сейсо Кина, маленького дзаинити, затем в Сейсо Хошияму, юного японца с большими европейскими глазами, а после в Ёдзи Обару-Охару-Орихару, неуловимого жителя Японии, не запечатленного даже на фотографиях, и, наконец, в Джорджа О'Хару, космополита, друга знаменитостей и человека мира.

На исходе третьего десятка лет жизни у Обары за плечами было два высших образования и опыт нескольких лет путешествий без определенной цели, однако к построению карьеры он даже не приступал. В тридцать он направил свои силы и наследство на поприще, символизирующее дух того времени, – в строительство.

Наступала эпоха знаменитой экономики «мыльного пузыря» в Японии, период с 1980-х по начало 1990-х, когда Токио стремительно превратился в самый богатый город на планете. Через сорок лет стабильного роста японская иена, фондовый рынок и особенно земля стали дорожать с невероятной скоростью. Все владельцы недвижимости разбогатели, заслуженно или нет, и японские банки сражались за право без всяких вопросов ссудить им деньги.

В Лондоне и Нью-Йорке десятилетие тоже выдалось головокружительным, но нигде потребление не достигало такого уровня, как в Токио. Вульгарность чрезмерного экономического бума обросла городскими легендами: унитазы с крышками из меха норки в ночных клубах; коктейли, посыпанные хлопьями настоящего золота; банкеты, где суши поедали прямо с обнаженных тел молодых моделей. Японцы, пережившие войну, знавали крайнюю бедность и голод; теперь их экономика готовилась обогнать американскую. Иностранные туристы, привыкшие к роскошной жизни в нищей стране, разорялись на высоким курсе иены, что притянуло новую рабочую силу гайдзинов в лице банкиров и бизнесменов, учителей английского и даже чернорабочих. И японцы этим гордились: теперь не только представители самых бедных стран Азии, но и американцы, австралийцы и европейцы потянулись в Токио не в качестве заезжих бизнесменов и праздных туристов эконом-класса, а почитателей японской экономической мощи. Символом перемен стали хост-клубы, где симпатичные блондинки-иностранки послушно флиртовали с богатыми клерками, превратившимися в хозяев жизни.

В ослепительном блеске богатства разница между дзаинити и японцами, как и между старыми и новыми деньгами, поблекла. Положение Ёдзи Обары позволяло нажиться на перестановках в благосостоянии и власти. Он взял ссуду под залог одной из своих парковок в Осаке и приобрел около двадцати зданий и квартир по всей Японии, большинство из которых сдавал в аренду. Его объекты располагались и на теплом Кюсю, самом южном из крупных японских островов, и на холодном Хоккайдо на севере. Названия подбирались типичные для эры экономического бума, когда считалось, что иностранные слова придают дополнительный вес: «Сасебо лайон тауэр», «Кусиро пэшн билдинг», «Гинза брайтнес». Обара купил по меньшей мере один объект за границей, еще один осязаемый символ достатка и престижа, – квартиру на тридцать третьем этаже в «Вайкики бич тауэр» на Гавайях. Часть приобретений была записана на имя Обары, но большинство по документам принадлежало девяти основанным им компаниям, включая «Атлантик трейдинг», «Криэйшн инкорпорейтед» и «Плант груп». Каждой компании соответствовал свой адрес, совет директоров и бухгалтер; по бумагам они полностью законны. Как позже выяснилось, никто из указанных в документах граждан даже не знал о том, что является руководителем фирмы.

Однокомнатную квартиру в Роппонги, где его арестовали, Обара купил в 1996 году; еще одно жилье – просторные апартаменты с видом на дворец Тогу, резиденцию японского кронпринца, – приобретено в 1988 году. Любопытные соседи – привычное дело в Японии, однако примечательно, что по обоим этим адресам лишь несколько человек смогли вспомнить Обару, настолько он избегал повседневных контактов.

В здании квартала Роппонги, где находилась его квартира, обслуживающий персонал понятия не имел, кто такой Ёдзи Обара, пока его не арестовали. В Дэнъэнтёфу он выскальзывал из-за высоких ворот в белом «роллс-ройсе» или серебристом «порше» на максимальной скорости, хотя соседи и так видели его нечасто.

– Мы ни разу с ним не разговаривали, и я считала его обычным юношей, – рассказала госпожа Куросаки, которая жила в Дэнъэнтёфу через три дома от Обары. – Конечно, такой молодой человек, живущий один в огромном особняке, привлекал внимание, и люди судачили о нем. Когда он поселился в доме с собственным бассейном, мы все завидовали.

Ежедневные попытки завязать дружбу по соседству Ёдзи игнорировал. Информационные листовки, которые рассылал комитет самоуправления Дэнъэнтёфу, никогда не доходили до адресата, а Мицуко Танаке, местной домохозяйке, ответственной за перепись населения, было очень непросто добыть заполненный бланк от жильцов дома Обары. Однажды она беседовала с его домработницей.

– Приятная и дружелюбная дама; по ее словам, он жил там один, а она для него готовила, – сообщила мне госпожа Танака. – Я спросила, долго ли она там работает, и она ответила, что всего несколько дней. Ее прислали из агентства по временному трудоустройству, и хозяин просил каждую неделю приглашать новую помощницу.

Даже имя обитателя особняка в Дэнъэнтёфу оставалось тайной: снаружи на табличке значилось латиницей: «Охара», а ниже шрифтом помельче: «Хошияма». Впрочем, как ни звали бы хозяина, он не оставался без компании.

– Там постоянно проводили время молодые люди, в том числе иностранцы, – рассказывала госпожа Куросаки. – Особняк окружала высокая стена. Я слышала женские голоса, поэтому думаю, что чаще там бывали женщины. За воротами слышались разговоры и смех. Но людей я не видела. Хозяин не гулял возле дома. Открывались ворота, он выезжал в машине с открытым верхом, рядом сидела женщина, а по возвращении он мигом скрывался за воротами.

Госпожа Танака добавляла:

– Мне запомнилась одна его подруга – с длинными черными волосами, как у японки, но немного смахивающая на иностранку. Довольно долго она появлялась в особняке, а потом пропала. И после ареста Обары мы стали гадать, что же случилось с той девушкой с длинными волосами.

Каким человеком был Ёдзи Обара? Чем он занимался, не считая бизнеса? Отсутствие информации поражает куда больше горстки выясненных фактов. Если отбросить предположения, слухи и догадки, остается немногое, лишь крупицы информации. Обара гордился своими благотворительными взносами. Позже он заявил, что отдал больше 100 миллионов иен на общественно-значимые цели, включая Японское общество детей-инвалидов и Ассоциацию юридической помощи. Несмотря на корейское происхождение или, напротив, благодаря ему, он горячо восхищался японской императорской семьей и с гордостью рассказывал, как присутствовал на вечере у императора Акихито и императрицы Митико. Помимо арендного бизнеса, Обара владел компанией «Гинза фудз», которая обслуживала маленький ресторан-лапшичную в самом фешенебельном районе Токио. Он любил классические импортные автомобили, и на момент ареста его автомобильный парк насчитывал девять машин, включая «БМВ», «мерседес-бенц», «феррари», «бентли-континентал» 1962 года и фаворти Джеймса Бонда серебристый «астон-мартин» 1964 года.

О многом, что касалось взрослой жизни Обары, трудно говорить с полной уверенностью, поскольку за недели, потраченные на изучение его прошлого, я не нашел ни одного человека, которого рискнул бы назвать его другом. Естественно, сразу после ареста друзья могли откреститься от него, но скорее их попросту не было. Я разговаривал с соседями и консьержами Обары, с хостес, которые его развлекали, с владельцами магазинов и курьерами, поставлявшими продукты и товары. Никто не вспомнил, чтобы с Ёдзи были приятели или чтобы он прямо говорил о своих друзьях, кроме Карлоса Сантаны. После ареста за все долгое время предварительного заключения к Обаре приходил только один загадочный посетитель, владелец салонов патинко, – и больше никого, не считая пожилой матери.

У тех, кто познакомился с Ёдзи после ареста, создалось впечатление, что он глубоко и тщательно изолировал себя от общества.

– Я имел дело с разными людьми, – признался мне один журналист. – И вряд ли у Обары хоть раз в жизни был настоящий друг, на которого можно положиться. Иногда я вижу у него в глазах желание довериться мне. Даже когда он в хорошем настроении, чувствуется его одиночество. Мне часто его жаль, очень часто. Он совершенно одинок. Ему не с кем поговорить, обсудить дела. Иногда мне кажется, что именно из-за невозможности кому-нибудь довериться он и обращался с женщинами таким образом. Друзей у него точно не было. Трудно сказать, откуда такая мысль, просто я это вижу, читаю по выражению лица. Я стараюсь смотреть ему в глаза, но он избегает прямого зрительного контакта. Меня обуревают сложные чувства – не только печаль, но и страдание. В таком одиночестве заключен настоящий трагизм.

Единственным существом, к которому Обара питал искреннюю любовь, была его шотландская овчарка Айрин, которая посмертно сыграла столь странную роль в деле Люси Блэкман. В нескольких публичных заявлениях Обара постоянно о ней упоминал, поэтому всем известно, что собаке нравился корм «Цезарь» с мясом, а перекусить она любила сушеной рыбой. Возле входной двери особняка в Дэнъэнтёфу Ёдзи установил памятник своей питомице в натуральную величину, с оскаленными зубами и блестящим керамическим языком. Он называл ее не иначе как «моя любимая собака» и «моя милая Айрин». После смерти овчарки 6 июля 1994 года Обара шесть лет хранил ее останки. «Технологии клонирования активно развиваются, – писал он позже. – И в надежде воскресить любимую собаку я отправил ее на покой в большую морозильную камеру. Я положил туда еще букет роз и любимые лакомства Айрин».

Какое-то время дела у Обары процветали. Стоимость недвижимости и арендная плата продолжали расти. Как подсчитали позже, общая стоимость активов молодого бизнесмена составляла 4 миллиарда иен – около 25 миллионов фунтов. Но имелись у него и долги, которые он беспечно накапливал. Цены на землю в Японии достигли пика в 1989 году, и к началу 1990-х стало ясно, что «мыльный пузырь» лопнул. Однако в 1993 году Обара основал еще одну компанию для крайне амбициозного проекта – строительства небоскреба с офисными и торговыми помещениями на территории одной из своих автостоянок в Осаке. На рекламном проспекте напечатали эскиз готового здания – устремленной в небеса сверкающей двенадцатиэтажной конструкции из голубого стекла с высоким, отделанным мрамором атриумом и множеством зубцов и выступов цилиндрической формы. Территорию украшали скульптуры в виде сияющих сфер с изогнутыми металлическими полумесяцами. «Изумительный футуристический силуэт в районе Кита-Синти с самыми фешенебельными магазинами, – говорилось в рекламном проспекте. – Настоящий пейзаж двадцать первого века». Некоторые слова заменялись английскими, переделанными на японский манер: «годзясу», «сируэтто», «хайсосаэтии». «Кита-Синти тауэр» напоминала чудовищную мешанину претенциозности и китча эпохи экономического бума, которые вышли из моды уже к 1993 году. Ее так и не построили. Через три года кредиторы Обары подали в суд, чтобы вернуть выданные ему займы, и в 1999 году на дом в Дэнъэнтёфу по решению суда временно наложили арест.

Сын корейского торговца кониной поведал мне:

– Почему второе и третье поколения уделяли мало внимания учебе, вполне объяснимо. Считалось, что крупные университеты Японии предлагают своим выпускникам лучшую работу, но моих ровесников таких возможностей негласно лишали. И я прекрасно понимаю, почему он бросил учебу в той социальной среде. К тому же он был очень богат, унаследовал огромное состояние и мог вообще не работать. Из всех братьев он подавал самые большие надежды. Но что ждало юного богача в дорогой школе? Только вечеринки и девочки. Неудивительно, что у него пропал стимул… Я думаю, что в Соединенных Штатах его воспринимали таким, каков он есть, не как корейца или японца, а просто как человека. Но после возвращения в Японию бизнес не заладился. У Ёдзи не было деловой хватки. Он промотал кучу денег. Доходы ему принес только бум цен на недвижимость, но, когда все рухнуло, Обару, как и многих других, ждал провал.

Манабу Миядзаки, писатель и сын главы якудза, подтвердил мне:

– Типичная картина. Отцу, иммигранту в первом поколении, удается разбогатеть. Но он простой человек и даже едва говорит по-японски, поэтому хочет дать сыновьям лучшее образование. У них есть все возможности, но ничего не получается. Они наследуют бизнес отца, однако, при всех ресурсах и знаниях, вылетают в трубу. Потому что они не так агрессивны, как отец. Они получили образование, но не разбираются в реальных делах и постоянно вынуждены просить помощи у старшего поколения. Кроме того, они не в силах побороть свои недостатки. Такие ребята богаты, но несчастны. Поиск поддержки, критика со стороны родителей – их жизнь просто исковеркана.

Через месяц после ареста Обары его адвокат Ёсинори Хамагути сделал для «клуба репортеров» токийской городской полиции публичное заявление от имени своего клиента. Позже Обара будет утверждать, что заявление составил Хамагути и сам Ёдзи до публикации даже не видел текст. Но стиль и содержание указывали, что автором, скорее всего, выступал подозреваемый. «В прошлом у меня были сексуальные отношения с разными иностранными хостес и девушками из эскорта, которые мало чем отличались от элитных проституток, – говорилось в начале. – Теперь меня задержали за то, что я платил деньги проституткам за сексуальную забаву, которую я бы назвал „игрой в покорение“. По поводу преступления, в котором меня обвиняют: точно не скажу, потому что прошло несколько лет, но с некоторыми из так называемых жертв у меня были сексуальные отношения. Все они работали хостес в гайдзин-барах или службе эскорта. Большинство принимали кокаин или другие наркотики прямо у меня на глазах. Все они горели желанием получить деньги в обмен на сексуальную игру, и по окончании забав я отдавал девушкам соответствующую сумму. Поэтому я не считаю себя виновным в изнасиловании или сексуальном домогательстве…

Полиция сообщила мне, что собирается найти всех иностранных хостес, с которыми я занимался сексуальными играми, заставить их выступить с обвинениями и повторно арестовывать меня, пока не найдется пропавшая Люси Блэкман. Более того, детективы полностью закрывают глаза на противозаконное поведение хостес, включая наркотики, нелегальную работу, проституцию и т. д. Меня хотят выставить козлом отпущения.

Что касается Люси Блэкман: она обслуживала меня всего один раз в хостес-клубе, потом меня представили какому-то человеку. Затем я стал находить в почтовом ящике обрывки текстов и непонятные письма, со мной начали одна задругой происходить странные вещи. Я ничего не понимаю.

В конце октября опытные детективы, ведущие это дело (инспектор и помощник инспектора), серьезным тоном сообщили мне, что в Британии обнаружили опасного преступника, а в Токио прибыл подозрительный англичанин (насколько я понял, снайпер). Похоже, меня подставляют и пытаются повесить серьезное дело, но к пропавшей Люси Блэкман я не имею никакого отношения… СМИ изображают меня преступником, ответственным за исчезновение мисс Люси. Это неправда…

Токийская городская полиция без конца твердит, что поиски Люси Блэкман – очень важное дело и надо разобраться с ним как можно скорее. Думаю, на инспектора сильно давит премьер-министр Мори, и не сомневаюсь, что задержка в деле вредит национальным интересам… Теперь я твердо уверен, что Япония движется в сторону возрождения полицейского государства… Власти не жалеют черной краски, рисуя меня абсолютным злом. Они намерены свалить все на меня. В полиции говорят, что обязаны арестовать виновного в похищении Люси, а пока будут и дальше держать меня в заключении по обвинениям в сексуальных домогательствах и сексуальных играх с хостес из гайдзин-бара. Надеюсь, скоро схватят настоящего преступника».

При других обстоятельствах этот странный документ, возможно, и нарисовал бы вызывающую сочувствие убедительную картину: напуганный одинокий чудак, виновный лишь в общении с проститутками, пойман полицией в отчаянной попытке завершить проблемное дело. Но факты вскоре опровергли эту версию. Пока Обара молча сидел в своей камере, на другом этаже инспектор Удо и его команда занимались необычной для японских детективов работой – изучением тысяч предметов, вынесенных из квартир задержанного. Перед полицией стояла сложнейшая задача: путем предоставления вещественных доказательств выиграть дело против подозреваемого, который отказался признать свою вину.