Они ехали на стареньком «Урале» под брезентовым тентом. Трясло немилосердно. Горбач глотал пыль, а на поворотах бился головой и спиной о борт грузовика.

Его связали и бросили на дно кузова, но все-таки положили поврежденной рукой вверх. После удара прикладом болела грудная клетка. Он вдыхал с хрипом, и при каждом вдохе боль разносилась по ребрам.

Горбач извернулся, чтобы понять, где Лиза. Она лежала у другого борта. Ее не связали – видимо, не посчитали опасной. Но Лиза была без сознания, а на верхней части лба синерозовела гематома. Значит, ее оглушили ударом по голове.

«Вот же выблядки, – подумал Горбач. – Вот же…»

– Проснулся, Саша? – спросил расписанный шрамами офицер в распахнутом клановом плаще. – Поспал ты маленько, теперь и поговорить можно.

«Значит, не показалось, – подумал Горбач. – Эта мразь жива, и я снова у нее в руках. И теперь никто уже не спасет».

– Колымцев, – сказал Горбач.

– Так точно, – сказал Колымцев и козырнул к пустой голове.

Он выпучил глаза и выпрямил спину, словно тянулся на плацу перед командиром. Потом расхохотался собственной шутке. Ткнул сидящего рядом кланового бойца в жилете – мол, смейся. Тот усмехнулся, но больше веселья никак не проявил. Горбач не знал этого парня, хотя под тентом было темно, и лицо он рассмотрел плохо. Наверное, из другого сектора или резервный.

– И что теперь? – спросил Горбач.

– Теперь все будет очень хорошо. Я тебя сдам князю, получу новое звание и кое-какие там деньги. Эмиссара, дружка твоего, казнят. Все знают, что это он разрушил город, наслал эмиссаров и Распутников. Коршун нарисовал маршруты, где должен дружок твой пройти. Засады отрядили. Вот мы и здесь.

– Не было там никаких Распутников. А про эмиссаров он предупреждал.

– Да плевать мне, были, не были, – сказал Колымцев. – Официальная версия такова. Князю нужен виноватый. Не Коршуна же ему казнить перед лицом народа, правильно?

– А что с ним?

– С упырем твоим? Все хорошо, отмудохали от души душевно. В другой машине едет, под конвоем. Он опасный, так я его в другую машину посадил, от греха подальше.

– А я?

– Что ты? – удивился Колымцев.

– Я не опасный?

– Ну какой же ты опасный, Саша, – расстроился Колымцев. – Ты же верный мой боец, клану защитник и князю лояльный гражданин. Разве не так? Мы тебя довезем до обозов, награду дадим. Будешь мой помощник, правая рука!

Он посмотрел на руку Горбача в повязке и с шиной, слегка ткнул ее сапогом. Горбач скривился от боли, но волевым усилием подавил стон.

– Правая рука, ох, – засмеялся Колымцев. Он прямо закис со смеху, даже пополам сложился. Смеялся около минуты, но Горбачу показалось, что вечность. Колымцев стучал по плечу своего бойца, чтобы тот смеялся вместе с ним. Потом устал, вытер слезы и вздохнул с удовлетворением. – Посмеялись, и будет. Как рука-то, Саша? Поменьше болит уже?

Горбач не отвечал. Несколько секунд ехали молча, только мотор тарахтел, брезент дрожал от ветра. Грузовик шумно подскакивал на стыках дороги и дребезжал бортом. Горбач отвернулся и видел только кусок неба в просвете брезента и Лизу, которая лежала без сознания.

– Отвечай, когда с тобой разговаривает сквад-капитан, – сказал Колымцев, резко перестав улыбаться. – Пока у тебя, напоминаю, есть еще одна рука и другие всякие конечности. Я, кажется, уже показывал тебе, как я умею обращаться с конечностями. Ты не верил, а зря.

– Поменьше болит уже, – сказал Горбач.

– Ну и хорошо. Плохо же, когда рука болит, – сказал Колымцев. – Она тебя отвлекать будет.

– От чего?

– Как от чего? – удивился Колымцев. – От виселицы. Мы как до стоянки обозной доедем, так тебя сразу и повесим. Ну, может, не сразу, а наутро. Я попрошусь в команду экзекуторов, не могу же я своего парня без заботы оставить. Какой я иначе буду капитан? Не бойся, сделаем все по-мужски, по-взрослому. Петля не туго, никакого мыла и масла. Ты же хотел по-мужски? Помнишь, на плацу? Хотел, чтобы тебя перестали девочкой называть? Помнишь?

– Помню, – сказал Горбач без эмоций.

– Ну вот и будет по-мужски. Все, как ты хотел. Есть еще какая штука, Саша. Если небольшую дырочку в горле сделать, вот здесь, где воздух идет, то очень даже интересно может получиться. Я давно хотел попробовать. Умные люди говорят, клиент трепыхается полчаса, синий весь, а дышать-то дышит. А без этого минуты две, и все. Лишние полчаса жизни тебе подарю.

Горбач пытался понять, как его связали. Выходило плохо. Больную руку сильно крутить не стали, милосердцы драные. Зато здоровую обвязали вокруг тела и скрутили запястье. Однако здоровое запястье скрутили неплотно. Горбач нащупал пальцами крючок в углу кузова, где лежал. Если зацепить за него веревку, можно попробовать что-то сделать. Надо их хотя бы отвлечь как-то.

– Главное – шею не сломать, когда вешаешь с дыркой в трахее, – высказался боец в углу кузова грузовика. – Надо аккуратно опускать. Если резко с петли бросить, то можно шею сломать, а это вообще не так интересно.

– Человек разбирается, – сказал Колымцев с уважением. – Человек у князя служил творческим директором по казням.

– Ерунда, – сказал боец. – Советовал просто. В свободное время.

– Неважно, – сказал Колымцев. – Ну что, Саша? Что думаешь по поводу происходящего? Виселица, я напоминаю. Если попросишь прощения, то я сделаю все помягче.

Горбач нащупал крючок, сумел зацепить им край веревки на запястье и начал аккуратно тянуть. Но молчать тоже было нельзя.

– Прощения просить? – спросил он. – За что? Что я вообще сделал?

– Во-первых, ты меня обидел. Перед строем унизил. Очень мне было обидно.

– Вы избили меня и бросили в зиндан за это! – крикнул Горбач.

– Во-вторых, ты спутался с эмиссаром. Это уж точно смертная казнь, как ни крути. Тут мои полномочия все. В-третьих, ты мне просто не нравишься. Ты не заметил разве? Говна кусок никчемный. Мне просто нравится тебя давить. Я же тебе ад обещал, я свои обещания помню, – сказал Колымцев.

– Я ничего не сделал. Меня бросили в Красноармейске, я просто шел за обозами. Я расскажу князю, и он меня помилует, – сказал Горбач.

– Господи, глупость какая, – огорчился Колымцев. – Я тебя к князю не пущу, дурачок. А если он на тебя захочет посмотреть, я тебе язык вырежу. Скажу, ты песни пел, у эмиссара своего дратого научился. Думаешь, мне князь не поверит? Висеть тебе, Саша. Если только слушаться не станешь меня, тварь ты бесполезная. Понятно это? Я тебя единственный от петли могу спасти. Видишь, что у меня в руках?

– Что? – спросил Горбач.

– Твои яйца, – сообщил Колымцев. – Ничего не видишь? Это потому что они такие маленькие, что их и нет почти, еще от холода сжались. Но они все равно здесь. Будешь слушать меня, тварь?

Он ткнул его в больную руку, и на этот раз Горбач не удержался, завыл от боли. Колымцев удовлетворенно кивнул. Горбачу захотелось съежиться и спрятаться. Пусть слушаться, пусть бьет, лишь бы жить, сидеть в уголке. Князь простит, с Колымцевым можно договориться. Надо выжить, а дальше уже решать. Из клана сбежать, может. Господи, как больно.

В этот момент сквозь белую завесу боли он увидел, что Лиза моргает. Она приходила в себя.

Горбач вдохнул и выдохнул. «Если я убегу, то кто с ней останется? А если спрячусь, то зачем я ей такой нужен? Она же думает, что я храбрый. Я уже однажды победил его», – подумал Горбач.

– А вы его боитесь, – сказал Горбач.

– Князя? – удивился Колымцев.

– Эмиссара, – сказал Горбач. – Вы же всегда их боялись больше всех. С другими кланами воевать не боялись, а против Стазиса выйти – ссали. Вы ссыкло. Вы потому с ним и не поехали в одной машине.

– Ничему тебя жизнь не учит, кретинушка, – сказал Колымцев огорченно.

– Да плевать мне. Что вы мне сделаете? – заорал Горбач. – Все переломаете, повесите с дыркой в горле? Да вы же идиот конченый, Колымцев. Неужели вы думаете, что мне не плевать?

– Тебе не плевать, – сказал Колымцев. – Не пытайся бравировать, Саша. Я же чувствую, как ты боишься. Ты меня. А я тебя нет.

– Зато вы боитесь его, – сказал Горбач. – И вы все правильно сказали, хоть вы и тупее сапог, которые носите. Я спутался с эмиссаром, и он придет за вами.

– Чушь, – сказал Колымцев и коротко посмотрел на своего бойца.

Тот сидел безразлично. Вроде как задремал даже.

– Это не чушь. Он много мне рассказал. Он доберется и до тебя, и до твоего князя. Это значит, что он придет и заберет тебя в ад. Он тебя бросит в Стазис, и ты никогда не найдешь выхода. Он научил меня ставить метки, и я поставил ее на тебя. Он придет за тобой.

– Какие еще метки, что ты несешь? – спросил Колымцев.

«Понятия не имею, – подумал Горбач. – Какие еще метки? Но тебе страшно, правда?»

– Не знаешь, что такое метки? Придурок сраный, – сказал Горбач. – Откуда тебе знать, ты же всегда ссал в Стазис выйти. Метка – это когда тебя помечает посланник Стазиса. Ты уже никуда не денешься. Ее нельзя снять, а посланника нельзя убить. Он схватит тебя, сломает руки и ноги, выдавит глаза, но не убьет, тварь, понимаешь меня? Ты будешь вечно бродить по Стазису, слепой и на сломанных руках и ногах, как ты любишь. Я говорю – вечно. И ты никуда не спрячешься, он всегда будет идти за тобой, уезжай хоть в Приморье, хоть на Луну лети, однажды ты расслабишься, а в окно постучат. И это будет он.

Горбач успел посмотреть на Лизу, которая окончательно очнулась в начале его монолога. Она смотрела с недоумением, но восхищением. Морщилась, но, кажется, еще не понимала, что происходит.

«Лежи тихо, – попросил ее Горбач одними глазами. – Сейчас я разберусь с этим гондоном и что-нибудь придумаю. Все будет хорошо», – сказал он молча.

Грузовик резко затормозил, и Горбач вновь застонал от боли – задел рукой о борт. Колымцев, который слушал речь Горбача в оцепенении, грязно выругался. Расслабившийся боец чуть не упал с доски, но удержался. Между кабиной водителя и кузовом «Урала» стояло небольшое мутное окно-перегородка. В него постучали.

Все замерли. Время словно застыло. Можно было услышать даже легкий ветер за бортом машины.

В окно постучали вновь. Мягко, но требовательно.

Из-за мутного стекла нельзя было разглядеть, кто сидел со стороны водительской кабины. Горбач за стеклом видел только движение тени.

Колымцев застыл, глядя на окно округлившимися глазами. Он хлопал себя по бедру, пытался нащупать кобуру. Она была с другой стороны, но той рукой Колымцев схватился за борт грузовика. Горбач заметил, как у него побелели костяшки пальцев. Боец Колымцева оказался менее впечатлительным. Он деловито сбросил с плеча автомат, снял предохранитель и отступил от кабины на два шага. Краем глаза он поглядывал на Горбача.

– Водитель? Почему встали? – крикнул боец.

«И впрямь, почему встали?» – подумал Горбач. На секунду ему показалось, что этот отчаянный бред про метки – правда. И Синклер действительно каким-то образом разбросал конвой, остановил их грузовик, залез на водительское сиденье и постучал. Зачем постучал? Зачем ему вообще стучать?

– Это за тобой, мразота, – сказал Горбач. – Я же говорил.

– Тихо тут, – сказал боец и качнул стволом автомата. – Водитель! Кто там, вашу мать, я сейчас через стену палить буду!

«Все-таки и у него нервы не железные, – подумал Горбач. – Он не трус, но совсем не бояться Стазиса – глупость, а не храбрость». За стеклом молчали, и Горбачу самому стало страшно. Кураж пропал. Он вспомнил, что волна никуда не делась. Все они сидят в маленькой железной коробке, вокруг которой плывет Стазис. Как тогда в зиндане, вспомнил он.

Боец Колымцева бросился к заднему борту грузовика и огляделся. Видно, хотел выскочить и проверить, но поглядел на своего шефа и покачал головой. Колымцев все еще смотрел на перегородку, его трясло. Он нащупал кобуру и пытался ее открыть, но все не получалось.

– Да что же такое с тобой, черт? – спросил боец. – Господин капитан, вашу мать, придите в себя! Вы нормальный вообще или где? Посмотрите на меня, говорю!

Он потряс Колымцева за плечо. Того дернуло от прикосновения, словно током ударило.

– Я нормально. Я нормально. Задумался просто, – сказал Колымцев. – Сейчас, сейчас.

– Проверю пойду. Да вы на меня посмотрите! Вы вообще в норме?

– В норме, в норме, – сказал Колымцев.

Он действительно перестал трястись. Пока Колымцев общался с бойцом, Горбач незаметно напрягал и расслаблял руку и ноги, чтобы разогнать кровь и разогреть затекшие мышцы.

– За уродом этим посмотрите? Я могу выйти и посмотреть, какого черта там случилось? – спросил боец. – Вы тут не психанете, часом, капитан? Бледный вы какой-то.

– Я немного ошарашен был, немного, – сказал Колымцев и покраснел, глядя на Горбача.

– Ты немного обоссался, – сказал Горбач. – Капитан Желтые Портки.

Колымцев из красного резко стал пурпурным. Он рванулся к Горбачу, но боец резко ударил в плечо. Колымцев остановился, тяжело дыша.

– Спокойнее будьте, господин капитан. Не надо сейчас. Сидите смотрите. Ничего больше не делать, – велел боец. – Понятно это?

– Понятно, – покорно ответил Колымцев.

– Капитан, капитан, улыбнитесь, – пропел Горбач.

– Заткнись, дурак. Капитан, не давайте ему себя провоцировать, – сказал боец. – Иначе я вас застрелю, имею такое право.

Вид опозоренного Колымцева придал Горбачу сил. Кроме того, Лиза снова заворочалась, и надо было отвлечь внимание на себя. Как там дальше в песне поется? Хорошая песня такая, но Горбач забыл, откуда он ее знает.

– Жил отважный капитан, он проездил много стран, – пропел Горбач.

– Колымцев, держите себя в руках. Пальцем не трогать, – сказал боец и перепрыгнул через задний борт грузовика.

В кузове повисло молчание. Колымцев тревожно слушал происходящее за бортом, так и не достав пистолет. Горбач тоже прислушался. Он слышал осторожные шаги бойца и скрип ремня его автомата.

– Как там дальше? – спросил Горбач. – Капитан проездил много стран, а потом?

Колымцев не отвечал.

– Я кого спрашиваю? – сказал Горбач. – Отвечай, когда с тобой разговаривает… когда я с тобой разговариваю! Или выйди отсюда, а то со штанов натекло. Ты чего, дурной совсем? Оглох? Капитан, только смелым покоряются моря, а тебе ботву на погоны и хером по щекам! Глухой, я спрашиваю?

Колымцев покраснел, но вел себя достойно – молчал и слушал. Судя по звуку, боец аккуратно, с оружием на изготовку обошел борт грузовика. Сейчас он должен приблизиться к кабине.

В этот момент Горбач наконец растянул крючком один из узлов веревки на своем запястье. Она ослабла на удивление легко. Узлы вязать этот парень не умеет. Или не рассчитывал, что калека под двумя стволами вообще будет выделываться.

«Хорошо бы забрать у него пистолет, – подумал Горбач. – Но как? Он стоит, я лежу. Я все еще в веревке, а он все еще здоровый, как черт. Хоть и приморозило немного. Надо скорее, пока творческий директор князя по казням обратно не вернулся. Или не началась шумиха».

Но боец все медлил. Скрипнула дверь кабины водителя. Ничего не происходило. Слышались скрип и шуршание, но нельзя было понять, кто издавал звуки. Может, боец. А может, просто скрипела на весу открытая им водительская дверь.

– Знаешь, почему он замолчал? – спросил Горбач. – Стазис забрал его. Он его забрал мягко, потому что метки нет, он счастливый. А на тебе есть. Считай до ста секунд. На сто первой тебе выдавят глаза, а потом ты проснешься между адом и ничем. Ты не понимаешь даже, что уже там? Ты обречен.

Колымцев потряс головой и зажмурился. Потом яростно схватился за кобуру обеими руками и наконец смог достать пистолет. Он направил его на Горбача. Руки ходили ходуном, но с такого расстояния даже слепой не промахнется, подумал Горбач.

– Сука, ты проклятый, сука, кукла сраная, у кукол харчи ешь, я тебя с собой заберу, я тебя убью сейчас, выродок куклы, нелюдь, – сказал Колымцев, задыхаясь.

«Кажется, я переиграл. Может, оно и к лучшему. Лучше так, чем на виселице с пробитым горлом». Но потом он вспомнил про Лизу, которая уже проснулась и лежала тихо, словно услышала его просьбу. Он же наверняка успеет убить и его и ее.

Горбач сильно оттолкнулся одной ногой от края борта, одновременно высвобождая здоровую руку. Другой ногой ударил Колымцева в колено – сильно, насколько мог. Рассчитывал, что собьет его с ног, но не вышло. Колымцев устоял, но от неожиданности пошатнулся, всплеснул руками и отступил на шаг.

Этого времени хватило, чтобы Горбач смог приподняться. Он прыгнул на Колымцева, стараясь попасть в руку с пистолетом. Только в момент прыжка понял, какая это глупая затея. Надо было метить в центр, чтобы лишить равновесия, выиграть еще немного времени.

Он ударил в плечо, но Колымцев устоял. Он схватил Горбача за шею локтевым захватом, прижал к себе и стал душить. В глазах мгновенно потемнело. «Вот ведь откормленная мразь, – подумал Горбач. Он пытался ударить его ногой по колену, но ничего не выходило. – Слаб я против него».

– Чего теперь скажешь? Какие теперь метки? А, сучонок, метки ему, в жопу тебе метки, – прохрипел Колымцев. – Сдохнешь щас, псина. Вот такая тебе, сука, виселица. Давай подыхай, отродье, подыхай, дохни, говорю.

Горбач почувствовал, как теряет сознание. Он задыхался, стучал локтем по животу Колымцева, ногой – по коленям, но локоть натыкался на каменный пресс, а нога постоянно промахивалась. С каждой попыткой силы убывали. «Где этот боец с правом на отстрел конченых, очень его не хватает сейчас», – подумал Горбач. Сознание угасало скачками. Уходило и возвращалось, но возвращалось с каждым разом все меньше. Он успел увидеть, что Лиза встала. Попытался прохрипеть ей, чтобы бежала, но воздух еле проходил через горло. Лиза не убежала. Она стояла напротив Колымцева и Горбача и оглядывалась, закусив губу. Слава богу, Колымцев был в такой ярости, что даже не заметил ее. Наконец Лиза решилась на что-то и подошла к дерущимся. Она взяла Колымцева за плечо обеими руками. Не пыталась дернуть, толкнуть или ударить, просто приложила ладони.

В этот момент Горбач прекратил сопротивляться удушению и потерял сознание. Уже уходя в блаженный мрак, он почувствовал вибрацию и услышал тарахтение мотора. Грузовик двинулся.