«Я не хотел оказаться здесь, я не должен быть здесь. Я должен забрать зерно и скорее уйти. Я плохо веду себя, я всегда себя плохо веду. Но я исправлюсь и попрошу прощения. Я буду стоять на коленях в углу комнаты лицом к стене, потому что очень виноват. Я колени сотру насквозь, я очищу себя страданием и буду прощен. Эти люди мне чужие, очень чужие. Я больше никогда не буду с ними водиться. Никто больше не рассердится, и я никогда не буду стоять в углу. Очень чужие. Очень в углу. В углу рассердится очень! В УГЛУ ЛИЦОМ В СТЕНЕ МОЛИТЬСЯ. НАКАЖЕТ! Очень чужие. Прости. Прости. Прости. Я. Больше. Никогда. Не. НЕНЕНЕ».

«Замолчи».

Когда Горбач показал зерно, Синклера замутило.

В горле стало сухо, воздух вокруг зазвенел, как на морозе. За долю секунды он успел нырнуть в Стазис, оттолкнуться от дна и подняться наверх. Он судорожно вздохнул – вдохнул воздуха после нырка – и отобрал зерно у этого храброго идиота с тонкой цыплячьей шейкой. Дно осталось далеко внизу.

«У Стазиса нет дна».

«Ты сам дно».

«У Стазиса нет дна и поверхности. Ты просто его так представляешь, чтобы легче бегать от себя».

«Я с тобой не разговариваю».

«Обиделся?»

Горбач выглядел смущенным, когда протягивал Синклеру зерно. Он явно не подозревал, что это такое. Или умело притворялся. Притворялся? Зачем ему притворяться?

«Я же говорил, он чужой. Слушать меня надо».

– Откуда у тебя? Отвечай. Быстро, – потребовал Синклер.

– Так в мешке твоем достал! – ответил Горбач испуганно.

Он вжал голову в плечи и стал как воробей на морозе. Сунул руки в отвороты своего кланового жилета, весь съежился, но взгляд не отвел.

«Притворяется».

Конечно, он не притворялся. На нервах (какое счастье, у меня есть нервы) Синклер задал Горбачу еще несколько вопросов, но тот, кажется, действительно нашел зерно в мешке. Откуда в мешке могло взяться зерно, Синклер не знал. То, что он по глупости принес в Красноармейск, чтобы показать князю Хлеборобов, забрал Коршун. И бог знает, что он собирается с ним сделать. Одного Синклер не ожидал – что зерно заработает так быстро. Он смог отогнать от церкви боевой хор, который завел Песню к Радости. Повезло, что в Петровском сохранился колокол. Эмиссары почти допели мерзейшую из всех, самую отвратительную и самую смертоносную боевую песню. Редкая штука. Для нее нужен слаженный хор довольно могучих существ. Дважды в жизни Синклер видел, как полная рота вооруженных и подготовленных бойцов из мощного клана попала под Песню к Радости. Некоторые из них разбились по парам, как в детском саду, и со смехом выдавили друг другу глаза большими пальцами – синхронно, на раз-два-три. Другие, улыбаясь, шли к эмиссарам, раскинув руки для объятий, пока оставшиеся палили в воздух и хохотали.

Сам Синклер в это время сидел на холме в сотне метров от побоища, пристегнув себя на всякий случай наручниками к дереву. Бойцов было не спасти. Да и вообще, это был неприятный клан. Что они делали в Капотне? Кто в здравом уме туда пойдет без танка? Умники, прими Господь их души.

«Очень смешно каждый раз, когда ты про Господа».

Когда Синклер спрятал зерно, оно погасло. Каким-то образом его присутствие гасило излучение зерна. Но не всегда. Однажды он был рядом с Москвой, набрал несколько зерен и разложил их на разном от себя расстоянии. Провел такой натурный эксперимент, но корреляции не нашел. Потом сжег их все. Удостоверившись, что эмиссары ушли, Синклер успокоил Горбача и уложил его спать. Тот требовал объяснить, что такое зерно и что за песню пели эмиссары.

– Если найдешь. Того, кто точно. Объяснит, что такое. Зерно. Это точно будет. Плохой человек, – ответил Синклер.

– Да я слышал про зерно, оно для очага нужно. Это такой концентрат Стазиса, правильно? Как батарейка Стазиса. У нас была постовая инструкция, там написано, сразу сжигать. Но не написано, как они выглядят, – сказал Горбач.

– Это слишком примитивно. Но пусть батарейка. Хватит для начала, – ответил Синклер.

Горбач хотел еще что-то спросить. От волнения он раскраснелся, начал слегка заикаться и даже подпрыгивать на месте. «Странный парень, – подумал Синклер с приязнью. – Обычно те, кто вышел из-под Песни к Радости, пару часов сидят отмороженные. А у этого все как-то наоборот, не как у людей».

– А что они пели? Я знаю, у них песни есть разные. Есть такие, чтобы враги бежали, чтобы страх, чтобы замереть, еще какие-то. Командир сквада говорил, что он однажды начал орать на эмиссара, тот сам испугался и убежал, – сказал Горбач.

– Командир твой. Врун и тупица, – ответил Синклер. – Невозможно перекричать. Песню эмиссара. Знаешь что? Они даже. Не поют. Звука нет. Никакого.

Ему удалось удивить Горбача. Он все-таки очень мало знал о жизни за пределами клановых городов. О жизни на вольном выпасе Стазиса, где корова мало чем отличается от дерева, где все течет по своим законам. Обычно не туда, куда ты думаешь. Пространство, где все не так.

– Это как вообще? В смысле звука нет? Я же слышал сам, еще какой звук. Никогда бы такого звука не слышать.

– Все слышат. А звука нет, – объяснил Синклер. – Десять лет назад. Клан Юродивых из Калуги. Собрал акустиков, звукотехников. Умных, ученых. Даже одного артиллериста. Спец звуковой разведки. Собрали измеритель. Пошли слушать. Регистрировать. Эмиссаров у Москвы. Те всегда. Поют на МКАДе.

– На Кольцевой дороге? В смысле почему именно там?

– Песенное кольцо, – сказал Синклер.

– И что – песенное кольцо? В смысле – песенное кольцо? – спросил Горбач, немного подумав.

– Долго объяснять. Как крепостная стена. У вас в Красноармейске. Только иначе.

Горбач, видимо, вспомнил Красноармейск и помрачнел. Они переместились к почти погасшему костру. Нахмуренные черты Горбача немного подсвечивало малиновым светом от подернувшихся пеплом углей. В такие же превратился его город.

– Забудь. Дрянь городишко, – сказал Синклер.

– Легко тебе говорить.

– Легко, – согласился Синклер.

– Так что там эти звуковые акустики? Что они сделали? – спросил Горбач.

– Звуковые акустики, – повторил Синклер и улыбнулся.

– Чего?

– Глупость какая. Звуковые акустики. Оксюморон.

– А они не звуковые? Ты же сказал, звуковые техники, – удивился Горбач.

– Ладно. В общем. Звуковые акустики. Неделю сидели. Измеряли звук. Умным прибором.

– И?

– Ничего не измерили. Нет там звука. Звук – это колебания. Воздух колеблется. Бьет в уши. Там молоточки. Бьют мелко. В итоге слышишь звук. А тут. Ничего не било, – сказал Синклер.

– Может, у них прибор сломался? Или молоточки в ушах эти?

– Были и другие. Много раз мерили. Даже записывали. На диктофон, на микрофон. Ничего не писалось. Тишина. Поэтому нельзя. Послушать в записи. Песни эмиссаров. Напеть только.

– Стой, а как же глухие? – спросил Горбач. – Они слышат или нет? У них же молоточки в ушах сломаны, правильно? А беруши зачем дают на посты, паклю для бойцов?

– Глухие тоже. Слышат песни. Медицинский факт. Беруши для успокоения. Психологический прием. В реальности. Не помогают.

Горбач так удивился, что захлопал глазами, открыл рот и чихнул. В здании старой церкви было пыльно. Где-то невдалеке прокричала ночная птица. Лунный свет, который падал на разодранные иконы и остатки церковного убранства, стал менее ярким. Синклер понял, что до рассвета осталось недолго.

– Ладно, все. Спать ложись. Спать мало совсем. Я дежурю. Завтра идти. Далеко.

– Куда? – спросил Горбач.

– Завтра расскажу.

Горбач лег рядом с Лизой. Она не проснулась от песни эмиссаров, от разговора, от колокола. Даже позы не изменила, не перевернулась во сне. «Удивительно крепкие нервы у ребенка, – подумал Синклер. – Может, они все сейчас такие вырастают?»

Потом посмотрел на Горбача. В полусне его лицо стало совсем детским и жалобным. Синклер вспомнил, что этот цыпленок ненамного, в общем, старше девочки, которую взялся защищать. Наверное, все-таки не все дети сейчас вырастают такими.

Горбач даже во сне терзался сомнениями. Он то машинально стягивал часть куртки с Лизы на себя, то пытался накрыть ее снова. Несколько раз просыпался, смотрел ошалело, снова задремывал. «Не идет ему сон», – подумал Синклер.

– Из миража. Из ничего. Из сумасбродства. Моего. Вдруг возникает. Чей-то лик, – тихо сказал Синклер, как колыбельную.

Лицо Горбача окончательно разгладилось. Он решил вопрос с курткой, свернулся калачиком и заснул, приобняв Лизу одной рукой. Вскоре они стали сопеть в унисон.

– Нелепо, смешно. Безрассудно, безумно. Волшебно. Ни толку, ни проку. Не в лад, невпопад. Совершенно, – сказал Синклер, наблюдая, как обоих сковывает глубокий, здоровый сон.

«Ты жалкий. Ты симулякр. Ты себя рушишь сам. Мне с тебя смешно».

«Да плевать мне, что ты говоришь».

– В один костер. В один пожар, – сказал Синклер.

«Возможно, эмиссары подпели бы мне, если бы знали слова», – подумал он.

Где-то около часа Синклер сидел с канатом в руке и задумчиво смотрел на спящих Горбача и Лизу. За церковными окнами неохотно поднималось солнце. Первый косой луч упал на лицо Лизе, она заворочалась, что-то проворчала во сне.

Синклер долго ждал, пока Другой подаст голос. Начнет издеваться над его сентиментальной позой, над хорошим настроением. Попытается заставить сделать что-то непоправимое. Но Другой молчал, и это было удивительно хорошо. Наколоть бы сейчас дров по прохладе, сходить искупаться. Напечь оладий, позавтракать вместе с этими странными детьми. Вот было бы хорошо. Он подошел к двери и прислушался. Песен эмиссаров не было слышно, зато пела какая-то дурная птица. Значит, пока что все более или менее хорошо. Можно выйти на улицу и осмотреться. Вид от церкви открывался безрадостный. Разбитая дорога, по которой еще вчера шли обозы, несколько почти целых домов. Серое подмосковное небо, удивительно чистое и ровное, как шелковая простыня. Слабая розовая полоса над деревьями. Каждый раз на рассвете Синклер подолгу и внимательно смотрел на эту розовую полосу, чтобы понять, нравится она ему или нет.

Вроде бы нравилась. А эмиссары ненавидят рассвет. Их раздражает, когда каждый день что-то меняется. Может, им нравился бы рассвет, если бы не менялся днем, сумерками и ночью. Может, они хотят вечный рассвет. Они поют на розовую полосу, волнуются, танцуют, прогоняют. Синклер не раз видел такое в Москве. Прогнать рассвет у эмиссаров не получается.

Пока не получается. По крайней мере, здесь не получается.

Когда насмотрелся на рассвет и уже собрался идти обратно, заметил в утренней дымке на холме два силуэта. Один повыше, другой пониже. Силуэт повыше как будто помахал рукой. Силуэт пониже стоял неподвижно, в его руках была какая-то штука, похожая на большую вытянутую грушу. Синклер аккуратно помахал в ответ и попытался рассмотреть людей на холме, но в этот момент выглянуло солнце и ослепило его.

Когда протер глаза, силуэты пропали. Может, это вообще галлюцинация. Другой умел насылать галлюцинации, зачастую куда менее безвредные, чем парочка на холме. Или просто привиделось. Синклер вернулся в церковь и стал аккуратно возрождать к жизни костер. Неподалеку от амвона валялся котелок, брошенный прошлым жильцом. Тут же Синклер нашел современное издание Евангелия от Матфея от 2015 года. В аннотации было написано, что священные тексты в нем толкуют лучшие православные экзегеты от Афанасия Великого до Никифора Астраханского.

Он изорвал несколько страниц на растопку и развел огонь.

– Растолкуй-ка вот это. Никифор Астраханский. Толковали, толковали. Да не вытолкы. Не вытолковы. Тьфу, черт. Пожрать бы, – сказал Синклер.

Толкования разгорелись так хорошо, что он даже обжег палец.

Вскоре стало тепло. Церковь понемногу нагревалась солнечными лучами. Однако жрать было по-прежнему нечего. Синклер немного тосковал по этому поводу. Ради смеха он прочитал несколько страниц из книги, прежде чем добавить их к костру. Он любил иногда погадать на книгах. Когда бесцельно путешествовал, продавая свой меч (какой еще меч, у меня только пистолет) разным кланам, часто выбирал следующий город, опираясь на выпавший при гадании текст.

Для чистоты эксперимента он вырвал несколько новых страниц из разных мест, свернул их в шарики и перемешал. Взял один наугад и развернул.

– Если не обратитесь. И не будете. Как дети, не войдете. В Царство Небесное. Итак, кто. Умалится. Как это дитя. Тот и больше. В Царстве Небесном. Тьфу, пропасть. Чушь какая, – сказал Синклер.

Он поежился и бросил шарик в костер. Тот, свернутый, долго не хотел разгораться. Если не обратитесь и не будете как дети… Решительная какая-то ерунда. Вообще гадать можно до трех раз. Ничего страшного. Он снова перемешал шарики из страниц и выбрал следующий.

– Уподобляетесь окрашенным. Гробам, которые. Снаружи кажутся. Красивыми, а внутри. Полны костей мертвых. И всякой нечистоты, – прочитал Синклер.

«Вообще, строго говоря, надо было гадать по какой-то другой книжке, – подумал он. – По какой-нибудь доброй, детской. По Носову или Булычеву. Что хорошего можно прочитать в Евангелии от Матфея. Абсолютно ничего. Плохого и так в жизни хватает, зачем на плохое гадать».

Синклер вздохнул и бросил шарик в огонь. Оставался последний шанс, тут оступиться нельзя. Бросать гадание тоже было нельзя. Это такой ритуал, а ритуал значим до тех пор, пока соблюдаются все условия. Если делать ритуал кое-как и менять по своей прихоти, все пойдет через жопу. Магии не получится.

Он взял третий шарик и развернул его. Прочитал не сразу – почему-то стало страшно. Может, ну его к черту, ритуал этот.

– Глас в Раме. Слышен, плач и рыдание. И вопль великий. Рахиль плачет. О детях своих. И не хочет утешиться. Ибо их нет, – прочитал Синклер.

Этот шарик он развернул, сложил вчетверо и спрятал во внутренний карман плаща. Несколько минут посидел, ожидая голоса Другого. Тот часто возникал в такие моменты, чувствовал слабость, подначивал, сулил награды за сотрудничество.

В этот момент Лиза закричала во сне.

«Я опять не смог уберечь ее сон», – подумал Синклер. Некоторое время он слушал крик Лизы. Он разбудил ее не сразу. Кошмары – это тяжело, но иногда необходимо. Кошмары – это как отравленному стошнить, почиститься. По крайней мере, так говорил его отец.

«Но я ведь не свой отец», – подумал Синклер. Морок спал. Он погладил Лизу по голове и аккуратно потряс за плечо. Она перестала кричать, проснулась, но глаза были дикие, нездешние.

– Все хорошо, – сказал Синклер.

– Где он? – спросила Лиза.

– Кто?

– Человек. Тут был какой-то другой человек. Он меня душил как будто… не знаю, как сказать. Он тут был, но его вроде как и не было. Просто очень страшно.

– Он тебе приснился.

– Но он же прямо здесь был, – сказала Лиза.

Она села и посмотрела по сторонам. Внимательно, словно ждала, что другой человек, который душит на расстоянии, спрятался за алтарем или притаился у ризницы. Наконец немного расслабилась, поправила густые каштановые волосы. После сна они сбились и торчали во все стороны.

– Просто сон. Такие бывают. Другого человека. Здесь нет, – сказал Синклер.

«Конечно, есть».

Лиза кивнула. Потом пошарила в кармашке пуховика, бесцеремонно стянув его с Горбача. Тот настолько устал, что даже не проснулся. Ни от крика, ни от дурного сна. Он был спокоен, ему ничего не снилось.

Из пуховика Лиза достала маленькое мутное зеркало и осмотрела себя. Ахнула, начала приглаживать волосы.

– У вас расческа есть? – спросила она тревожно.

– Откуда? – удивился Синклер.

– А чем вы волосы свои причесываете? Волосы-то есть у вас? – спросила Лиза возмущенно.

– Есть, – признался Синклер. – Водой обычно. Рукой там. Ну, по-всякому. Зачем причесывать? Мы на «вы»?

– А вам как удобнее?

– Имя и отчество.

– А какое у вас отчество?

– Никакое. Пошутил я, – сказал Синклер.

Лиза наконец-то нашла в пуховике маленькую деревянную расческу. Села причесываться, наклонив голову, как взрослая. Результат смотрела в свое мутное зеркальце, вздыхала. Сколько же ей лет?

– Думал, пацанка. А ты кокетка, – сказал Синклер.

– Сами вы кокетка.

– Чего вдруг?

– Зачем вам такой плащ пафосный? Брезентом обшили. Еще бы крылья приделали и такие штуки, чтобы по ветру развевались. Вы что, книжек начитались? – спросила Лиза.

– Он просто удобный, – смутился Синклер. – Дождь просто. Бывает. И вообще.

«А что плохого в штуках, которые по ветру развеваются? Так сдувает меньше, если ветер сильный. Ветер сквозь них дует и плащ не надувает, – подумал Синклер. – Да и красиво».

– Все равно. Под шапку спрячешь, – сказал Синклер.

– Что?

– Волосы.

– Так волосы никуда не пропадают, если шапку надеть, – сказала Лиза. – Если там колтуны, они и под шапкой колтуны.

– Но ведь. Никто не знает.

– Я же знаю. И вы знаете, – сказала Лиза.

Синклер не нашелся, что ответить.

– Еда есть? – спросил он.

– Есть. Хотя нет, уже нет, – сказала Лиза. – Был пирог, но мы его съели.

– Тогда без завтрака.

Проснулся Горбач. Он потянулся так сладко, будто всю ночь провел в постели, а не на холодном пыльном полу заброшенной церкви под половинкой рваного пуховика. Будто не было ночью дикого страха, не было Песни к Радости и полуночного дежурства. Только заохал, случайно задев поврежденную руку.

«Как будто Хома Брут, который вообще ни черта не понял, что происходит», – подумал Синклер.

– Я слышал про еду, – сказал Горбач.

– Еды нет, – ответил Синклер.

– А вот и есть.

– У тебя что-то с собой? – удивилась Лиза.

В ответ Горбач загадочно улыбнулся, встал и пошел на другую сторону амвона. Там он отыскал ящик сложной формы, попытался открыть его одной рукой. Не получалось, ящик заклинило. Он чертыхнулся, ударил ногой. Синклер и Лиза смотрели на это с любопытством.

– Да черт бы его побрал, – сказал Горбач. – Ночью же открывался. Я тут ходил немного, пока вы спали. Смотрел, что к чему. В этом ящике сухари, картошка и банка с огурцами! Я прикрыл дверцу, а теперь вот заклинило.

– Не везет тебе с дверцами, – сказала Лиза и засмеялась, а Горбач нахмурился.

Синклер подошел к ящику и без видимых усилий открыл дверцу. Там действительно был пакет с сухарями, три грязноватые картофелины и стеклянная банка с огурцами.

– Это не ящик. Это дароносица, – сказал Синклер.

– По сути ящик же? Вот, видать, в этом ящике кто-то запас хранил.

– Тут должен быть. Хлеб. Чаша с вином.

– Огурцы получше будут, – сказал Горбач, и Лиза активно закивала.

Синклер вздохнул.

Они запекли картофель в углях от костра. Синклер выделил каждому по сухарю и одному огурцу, другие спрятал в свой мешок. Целее будут.

Пока пеклась картошка, рассказал свой план. Насколько мог.

– Куда пойдут Хлеборобы? – спросил Синклер.

– На восток, понятное дело, – ответил Горбач. – Не к Москве же.

– Верно. Почему не север? Сергиев Посад.

– Ты смеешься? В Сергиеве Бородачи сидят. Клан мелкий, но надоедливый очень. Они за Распутников воюют. Князь к ним не пойдет никогда, – сказал Горбач.

– А еще туда уже могли дойти куклы, – добавила Лиза. – Надо подальше идти.

– Верно, – подтвердил Синклер. – Хотя там крепость. Лавра. Но туда. Князь не пойдет. Я его знаю.

– Откуда ты князя знаешь? – удивился Горбач.

– Отовсюду. Неважно. Так куда. Твои пойдут?

Горбач задумался. Он взял ветку и начал чертить в пыли. Бормотал что-то, словно раздумывал над планом генерального сражения.

– Не трудись. Орехово-Зуево. Потом Владимир.

– Владимир – это дело, – согласился Горбач. – Но зачем Орехово-Зуево? Там же тоже Бородачи. Мы вроде в нейтралитете сейчас, но все равно. Мы всегда караваны во Владимир пускали в обход. Киржач, Кольчугино. У князя, говорят, главный план на ближайший год – Бородачей додавить, надоели очень, сидят и там и там.

– В обход долго, – сказал Синклер. – Там обозы. Дети, старики. Женщины. Нужны дороги. Близкие остались? В обозах.

– Я не знаю, – сказала Лиза.

– Нет, – сказал Горбач.

– Хотя неважно. Князь идет в Орехово-Зуево. В обход долго. Он видел волну. Он в ужасе.

– Ты, может, князя знаешь, но в Орехово-Зуево его не пустят просто, да еще с обозами, тут свои расклады, – сказал Горбач. – Ворота не откроют. Зачем им столько беженцев? Они даже договор о границах не заключали.

– Он попробует.

– Что попробует?

– Договориться.

– А если не выйдет?

– Тогда вырежет Орехово-Зуево, – пожал плечами Синклер. – Когда князь напуган. Он не щадит. Бойцов много. Хлеборобы – боевой клан. Тараны есть. Гранатометы. Город разнесут. Разграбят. Обозы давят.

– Надо их предупредить, – сказала Лиза испуганно.

– Не успеем. По дорогам на юг. К Ногинску. Горьковское шоссе. Князь быстрее выйдет. У него фора.

– А тебе-то от него чего надо? – спросил Горбач. – Ты мести от него хочешь?

– Здравого смысла, – ответил Синклер. – Месть у меня. Для другого человека.

Горбач задумчиво посмотрел на Синклера. Ему явно хотелось задать вопрос про месть, но он промолчал. «Правильно делаешь, – подумал Синклер, – много знаешь – много печалишься». Зато не промолчала Лиза.

– Ты хочешь отомстить безопаснику? – спросила она Синклера.

– Какому безопаснику? – удивился Горбач. – В смысле – главному безопаснику? Начальнику службы безопасности князя? Или какому?

Синклер хмыкнул и посмотрел на Лизу с интересом. В этот момент он собирал вещи в мешок, но от неожиданности остановился.

– Откуда знаешь? Знакома с ним? – спросил он.

– Не знаю, знакомство это или не знакомство. Такое, знаете, не очень приятное знакомство. С вами и то приятнее было, не так страшно.

– Понимаю, – сказал Синклер. – Повязал. Кого-то из твоих. Приятного мало.

– Можно и так сказать.

– Родственник? Друг? За что? Шпионаж? – спросил Синклер. – Саботаж?

– Ужасный саботаж, хуже не придумаешь, – сказала Лиза.

– Распутники? Связи с Волгоградом? – уточнил Синклер.

– Не с Волгоградом, но связи были кое-какие.

Судя по виду Горбача, тот окончательно перестал понимать, о чем речь. Он пытался встрять с вопросом, но не успевал вставить слово.

– Казань? Клан Храбрецов? Что за клан? Казнили? Сослали?

– Да никакой не клан вовсе, – сказала Лиза.

– Не хочешь. Говорить, – сказал Синклер. – Ладно. Дело твое.

– Он мой отчим, – сказала Лиза.

Горбач присвистнул и попытался всплеснуть руками, но тут же застонал. Начал баюкать поврежденную руку. «Надо бы ему найти обезболивающего», – подумал Синклер мимоходом.

– Отчим. Мать твою, – сказал он.

– Именно так. Мать мою. Но вообще-то не выражайтесь, – сказала Лиза.

– Коршун? – уточнил Синклер. – Бывший военный? Узкий, с бородкой?

– Да.

– Понятно. Ладно. Интересно. Обсудим, – сказал Синклер.

Коршун – чей-то отчим. Он же чудовище абсолютное, он вообще никого не жалеет. У него все человеческое отпало давно, кроме карьеризма и властолюбия. Он предаст в любую секунду даже мать родную. Значит, у него могут быть отношения с женщинами? Он, возможно, способен на чувства и привязанности?

– Хороший отчим? – спросил Синклер.

– Нет. Не знаю. Я из дома убежала, – ответила Лиза.

– Понятно.

Дальше собирались молча. Горбач с хозяйственным видом обошел всю церковь, искал что-то полезное в дорогу. «Смешной какой, – подумал Синклер. – Помог один раз с едой и теперь думает, что добытчик. Старается, ползает в пыли, однорукий. Вон подсвечник схватил, смотрит на него как дурак, пытается в мешок спрятать. Надо его похвалить».

– Горбач.

– Чего?

– Ты молодец, – сказал Синклер. – Горжусь тобой.

– Это почему? – настороженно спросил Горбач, уставился на подсвечник в руке, покачал головой, выбросил. – Не нужно, да? Можно просто сказать, издеваться-то зачем? Я откуда знаю, что в пути надо, я из Красноармейска толком не выходил никогда.

– Да нет, – растерялся Синклер. – Я правда. В смысле молодец. Еду нашел. Очень хорошо.

– Три картошки и сухари, разве это еда, – сказал Горбач. – Тушенки бы или сгущенки. Сахара бы еще хорошо.

– Все равно. Молодец. Ты это, – сказал Синклер. – Ну, ты…

Как объяснить, что он ценит его поступок? Что взял с собой едва знакомого ребенка, не бросил в осажденном городе, хотя сам был в опасности? Что пытается ее защитить, старается? Что помог и смог довериться человеку, который на его глазах убил товарищей по клану? Какие надо слова сказать? Синклер чувствовал, что это какие-то очень простые слова. Что любой человек умеет их сказать. И как дать ему понять, что Синклер сам когда-то был таким человеком? Что это за слова?

Горбач ждал продолжения фразы, но не дождался.

– Чего я? Чего это? – спросил он.

– Ты, в общем, – сказал Синклер.

– Чего я?

– Ты иди отсюда. На улицу.

– А вещи собрать? – спросил Горбач.

– Говна наберешь. Сам посмотрю.

Горбач пожал плечами, взял мешок и двинулся к выходу. Лиза, бросив короткий взгляд на Синклера, пошла за ним. Синклер остался один.

– Педагог. Вдохновитель, – сказал он себе. – Чмо. Никогда не научусь.

Он прошелся по церкви. Взял котелок, нашел несколько свечей. За алтарем был спрятан довольно хороший нож. Нож всегда пригодится. Перед выходом Синклер тщательно смотал свой канат. Тот сослужил хорошую службу. Никогда не знаешь, когда снова понадобится.

От Петровского на юг шли по большим дорогам. Стазис был рядом, Синклер чувствовал его. Но также чувствовал, что волна слегка ослабла. От дороги пахло движением, активностью, слезами и кровью, бензином, лошадиным навозом, какими-то слишком яркими эмоциями: страхом, ненавистью, надеждой на спасение. Эмиссары не любят дороги. Скорее, их отряды сейчас медленно оккупируют лес к востоку от Красноармейска, осваивают захваченные земли. Разбрасывают очаги, ставят свои капища. Мало кто знает, как выглядят капища эмиссаров. Синклер знал. По-своему они были даже красивы. Если не думать о боге, в честь которого возведены эти капища, и о том, из чего они сделаны.

Конечно, волна необычайно сильная. Боевые хоры-тараны заберут себе и эту дорогу, довольно скоро. Но пока что она была относительно безопасна. Синклер немного расслабился и взял привычный для себя ритм ходьбы. Таким он отмахивал десятки километров за считаные часы, не чувствуя усталости. Опомнился только тогда, когда понял, что Горбач и Лиза отстали. Горбач пыхтел и утирал пот здоровой рукой. Физическая подготовка не была его сильной стороной. Лиза устала меньше, но тоже выбилась из сил.

«Я чуть о них не забыл, – подумал Синклер. – Какой же я неблагодарный идиот».

– А вы собираетесь его убить? – спросила Лиза, когда на горизонте уже виднелось Ямкино.

«Ямкино, – удивился Синклер. – Значит, мы идем уже часов пять».

– Кого именно? – уточнил он.

– Коршуна. Я же поняла, что вы о нем говорите. Я знаю, что он вас ненавидит.

– Откуда? – удивился Синклер.

– Ну, про вас я не знала, конечно. Но про Синклера он рассказывал несколько раз. За ужином и когда на заднем дворе у нас пил с офицерами своими. Ну как пил, он же не пьет.

– Не пьет, – подтвердил Синклер.

– Не пьет, а других все время спаивает. Сидит, слушает, жалом водит своим… В общем, он ваше имя говорил, это я помню точно. Я еще удивилась, имя какое странное. Даже не сразу поняла, когда вас встретила, – сказала Лиза.

– Давай на «ты».

– Ладно. В общем, он тебя сильно не любит.

– Известное дело, – сказал Синклер.

Дорога к Ямкино подходила хорошая. За Ямкино, как знал Синклер, дорогу тоже часто латали и держали в приличном состоянии.

Не просто так. В Ногинске сохранился военный завод, бывший «Прибор». Там делали гранаты и патроны, вытачивали разные приблуды для оружия и занимались другими важными делами. Половина всей резни между кланами Восточного Подмосковья происходила при оружейной поддержке Ногинска. Его почти не трогали даже во время самых отчаянных рейдов и баталий. Вольный город.

– Он сказал, что ты хочешь Красноармейск погубить. Что ты всех убить хочешь, чтобы Распутники город захватили, чтобы все сожгли и всех изнасиловали. Это я в последний день слышала. Говорил, мол, вовремя тебя посадил, а то бы конец городу, – сказала Лиза вдруг.

– Серьезно? – спросил Синклер.

– Да. А потом начал мешки собирать. Когда мать спать легла.

– Еще что говорил?

– Что ты бедоносец.

– Понятно, – сказал Синклер.

Синклер, Горбач и Лиза перешли железнодорожный переезд, прошли мимо бывшего лесничества. Вдалеке виднелась заправка.

– Заправка – хорошо, – сказал Синклер.

– Почему? – спросил Горбач. – Нам какая разница, у нас машины же нет.

– Если люди остались. То припасы есть. Если ушли. То уходили быстро. И припасы есть, – объяснил Синклер.

Заправка работала еще совсем недавно. У нее была даже настоящая топливораздаточная колонка. Правда, одна, другие разрушены. Синклер приободрился. Станция выглядела, как ей и было положено, – спешно брошенной. Обычно на заправках солидные запасы. Что-нибудь обязательно осталось.

– Будет нам обед, – сказал Синклер.

– Значит, будет нам обед, ворон ворону кричит, ворон к ворону летит, в чистом поле под ракитой богатырь лежит убитый, кем убит и отчего, знает сокол лишь его, – неожиданно сказала Лиза.

– Ого, – сказал Синклер. – А дальше?

– Не помню, но там грустно совсем как-то. Там богатырь мертв, а об этом только вороны знают. И сокол его вроде.

– Ты сокола. Видела хоть когда? – спросил Синклер.

– На картинке, – застенчиво ответила Лиза. – Он в шапочке такой сидит на руке.

– Точно.

Они вошли в здание заправки. Единственная рабочая лампа свисала на длинном проводе и моргала. У дальней стены стояло несколько холодильников. Сбоку, рядом с окном, заботливый хозяин станции поставил столики, стулья, маленький бар с самогоном и даже маленькую газовую плитку с кофейником. Сейчас стулья были перевернуты, а холодильники выпотрошены. Кусками валялась разгромленная стойка, какие-то кресла, арматура, хлам. Синклеру что-то не понравилось. Он не сразу понял, что именно. А когда понял, было поздно. Слишком расслабился.

Чертова лампа моргала. Ее забыли отключить? Надо было сразу догадаться, что где-то работает генератор. Надо было сразу прислушаться и расслышать урчание генератора за стеной. Задняя дверь приоткрыта – не просто так.

Двое парней в клановой форме вскочили через заднюю дверь и открыли огонь поверх голов. Беспорядочно, наугад, чтобы ошеломить. Они не хотели их убивать. Один стрелял из пистолета Ярыгина, другой из АК-47. Синклер выхватил свой пистолет, но опоздал. В этот момент сзади кто-то третий с размаху ударил битой. В глазах двоилось, пистолет выпал из руки. Синклер рухнул на колени. Он успел заметить, как один из автоматчиков схватил Лизу и вывернул ей руки. Другой – в распахнутом офицерском плаще, с плоским животом в шрамах – ударил Горбача прикладом. В глазах бойца со шрамами читалось ликование, он что-то радостно крикнул, но Синклер не расслышал слова сквозь вату в ушах. Только увидел, как у Горбача округлились глаза – еще до удара прикладом.