Часть V

Конечно, сохранность портретного наброска с изображением Барона Вентворта оставляет желать лучшего, а штриховка якобы не несет характерных признаков того, что он выполнен левшой, каковым был Ганс Гольбейн младший, с жаром вещает Блез. Некоторые считают, что рисунок видоизменяли в более позднее время. Я согласен с тем, что берет и ухо плоские, словно на них слон наступил, а прорисовку шевелюры вдохновенной не назовешь. Неказистое чернильное пятно, обрамляющее контур правого глаза и прячущееся под полями головного убора, наверняка является позднейшим добавлением. Но все до единого, кому довелось видеть этот рисунок собственными глазами, говорит Блез, – в этот момент он выгибает плечо колесом, чтобы собеседник, Селлерс, полностью сосредоточился на том, что будет сказано, – и с нажимом выговаривает по слогам: все до е-ди-но-го, кому довелось видеть этот рисунок собственными глазами, живьём, IRL, вресноту, признают, что это замечательное произведение.

Все это Блез без запинки излагает Селлерсу, стоя возле столика Селлерса, столика 13, и жестикулируя; рядом стоит Хрюшон. Блез вещает настолько громко, что мне все слышно за колонной, где я прячусь, сгорбившись, с отяжелевшим лицом, и жду сигнала. Они ведь наверняка захотят поскорее скрепить результаты общения чем-нибудь из серии покушать или выпить. Как принято у больших.

Волоски усов под носом у Вентворта, продолжает Блез, по гениальности сравнимы с тем, как воспроизведены детали волосяного покрова на лице сэра Томаса Уайетта, ни прибавить, ни убавить. Контур переносицы очерчен безукоризненно. Непревзойденно. Этот контур переносицы не уступит лучшим образцам. В буквальном смысле. Он вполне сравним со световым акцентом на нижней губе папы Иннокентия X у Веласкеса, говорит Блез. И это мое глубокое убеждение, говорит он. Это громкое заявление, но так оно и есть на самом деле. Растушевка мелом на спинке и крыльях носа Вентворта, которую на репродукции адекватно отразить невозможно, столь деликатна, утонченна и архи-минималистична, что ничего подобного невозможно припомнить. Вкупе с неуклюже прорисованными беретом, перьями и тенью от берета рисунок являет собой загадку. Как часто бывает с рисунками Гольбейна, выполненными в период его служения при дворе Тюдоров, трудно определить, когда и кем, если не самим Гольбейном, контуры были обведены чернилами. Было ли это сделано с целью перенести мотив на деревянную доску или на холст? А серебряный карандаш, он когда был добавлен? Работа кистью местами выполнена мастерски, местами посредственно. Ничем не примечательная ушная раковина и тончайшая прорисовка кружевного воротника, примятого на затылке, – каким образом столь разительно отличающиеся по уровню мастерства детали оказались на одном и том же листе? Ни один из рисунков Гольбейна не таит больше противоречий, чем набросок Вентворта, и благодаря им работа в целом поднимается до неслыханных художественных высот. И в то же время изображение едва проступает. Оно почти невидимо.

– К чему же вы ведете? – интересуется Селлерс.

Видите ли, дело в том, что мне хотелось бы пригласить вас посмотреть этот рисунок, говорит Блез, как мы помним, облаченный в умопомрачительный костюм. Он у меня дома, утверждает Блез. Нет, не может быть, говорит Селлерс. Правда, идемте со мной и убедитесь сами, настаивает Блез. Да нет, перестаньте, вы шутите, говорит Селлерс. Но Блез, триумфально улыбаясь, сдержанно кивает. Вы знаете, говорит он, рисунки Гольбейна, созданные при дворе Тюдоров, в Виндзорской библиотеке хранятся необрамленными. Их держат в специальном боксе, в безвоздушной среде. Сложив стопкой. Некоторые вставлены в паспарту, некоторые нет. Но здесь, на публике не стоит обсуждать это, говорит Блез. Подробности я могу раскрыть вам у себя дома, говорит он, понизив голос. Ну, знаете, это какая-то фантастика, говорит Селлерс. Это надо переварить. Это нужно заесть сыром. И он выкрикивает: «Катите нам сыр!» Блез кивает и энергично машет мне рукой. Значит, пора сервировать сыры. Завязывание отношений следует отпраздновать вкушением сыра. У нас здесь используется трехуровневый сервировочный столик. На каждом уровне разложены сыры разнообразных сортов, а сверху стоят еще две медные кастрюльки, содержащие, соответственно, вываренные в красном вине ядра грецких орехов и консервированные фрукты.

Возвращаясь к entré Анны и Селлерса: Селлерс придержал для Анны суконную портьеру, пропуская ее вперед себя. С улыбкой прошествовал вслед за ней к своему постоянному столику. Проходя мимо меня, по обыкновению небрежно бросил «привет» в ответ на мое «добро пожаловать», но затем я испытал настоящий шок: минуя столик Дамы-детки, за которым сидели также Хрюшон с Блезом, Селлерс любезно поприветствовал и ее. Дама-детка ответила на приветствие, а оба господина вежливо кивнули.

Тем самым контакт между столиками 10 и 13 установлен, подумал я про себя. Все развивается ровно так, как спланировал Хрюшон. Этот мне Хрюшон, он приятный и общительный, но хитрый как лис, я так всегда говорил, подумал я. Ну и хитрец. Наверняка это он придумал использовать Даму-детку, чтобы подобраться к Селлерсу. Сначала подкатил ко мне, эти его разговорчики о том о сём, а потом привлек Даму-детку. Дама-детка – идеальный сообщник.

Не прошло пяти-шести минут, как Дама-детка обосновалась за столиком 13, в ставке Селлерса, откуда он правит своими подданными. Завязалась беседа. Смеясь, она пальцами касается руки Селлерса. Жестикуляция направлена в сторону Хрюшонова столика. Хрюшон и Блез замерли, навострив ушки. Без видимых усилий она связывает невидимой нитью два мира, столик 10 и столик 13. Дама-детка подала Хрюшону с Блезом знак приблизиться. И не успел никто и глазом моргнуть, как Блез и Хрюшон в своих шикарных костюмах уже стоят возле столика 13 и распространяются о Гольбейне перед не верящим своим ушам Селлерсом. Этого не может быть, говорит Селлерс. Ну и дела.

За такими разговорами прошла добрая четверть часа. Затем они пожелали сыру. И когда я теперь подкатываю сырную тележку к столику 13, у Блеза с Хрюшоном появляется законный повод подсесть к нему. Мне кажется унизительным маячить позади сырной тележки и отрезать то кусочек конте для Блеза, то немножечко Пор-Салю для Селлерса, и так далее, под ученые разговоры о настоящем или поддельном Гольбейне, который якобы хранится дома у Блеза, в то время как Дама-детка своим присутствием придает блеск обычно грешащему люмпенскими замашками столику. Не знаю даже, почему, но это так.

– А возьмите еще кусочек этого реблошона, – говорит Блез, тщательно жуя. – Я так люблю сыр на коровьем молоке. А вы?

– Да, только если корочка вызрела, – говорит Хрюшон.

– Помилуйте, конечно, вызрела; Пор-Салю всегда долго выдерживают, – говорит Селлерс. – И я полагаю, он сделан из коровьего молока?

Он бросает на меня взгляд, в котором в равных долях содержатся вопрос, издёвка и алкоголь.

– Пор-Салю производится из коровьего молока, – подтверждаю я.

– Я возьму немного шевра, – со смешком говорит Дама-детка. Вот уж абсолютный и непревзойденный потребитель. Так проходит первый час.

Весь этот час Анна сидит за уроками, кожа натянута на висках, за спиной косица, к столику с классической мраморной столешницей прислонен ранец. Кто же ей заплетает косу по утрам? Когда она вошла, я вздрогнул от неожиданности, хотя и ждал ее весь день. Да уж, вздрогнул так вздрогнул. Ну что, Анна, идем к твоему столику, сказал я чуть громковато, поспешил на кухню и торопливо вернулся оттуда, неся десертную тарелочку с красиво уложенными на ней кружочками колбасы четырех сортов; тарелочку я опустил перед ней плавно, словно осиновый лист.

– На вот тебе, побалуйся колбаской, а то ужин еще не скоро.

– Спасибо большое.

– Хочешь попить чего-нибудь?

– Воды, и всё.

– Яблочного сока не хочешь? У нас очень вкусный сок, из Абильдсё.

– Нет, спасибо. Он немножко мучнистый.

– О? А мне казалось, он очень удался, и вкус у него нежный.

– Я лучше воду.

– Сейчас принесу.

Анна достала учебники. Я налил ей воды. За столиком 13 поглощали сыр. Хлестали десертное вино, которое я посоветовал после некоторых раздумий. Теперь настроение там настораживающе веселое. Селлерс в ударе, ничего не скажешь. Включил свое мелкожульническое обаяние на всю катушку. Так я и думал, теперь ему хочется тяпнуть чего-нибудь покрепче. Он поднимает руку и машет мне. Все остальные за столиком дружно присоединяются к заказу. Они тоже желают пропустить по стопочке. Времени половина шестого, но они уже переходят на крепкие напитки. Хрюшон, Блез и Дама-детка согласно кивают, когда Селлерс предлагает и им принять по одной.

– Анна, – говорю я, проходя мимо нее к бару, за стопками со спиртным.

– А?

– Я тебе хочу показать кое-что интересное.

– Угу.

– Ты уроки сделала уже?

– Немножко осталось, одна математика.

– А что из математики?

– Деление десятичных дробей.

– Я уж и забыл, как это делается.

– Я умею.

– И без калькулятора?

– С калькулятором любой разделит.

(…)

– Ты мне махни рукой, когда все сосчитаешь, и я тебе тогда покажу кое-что.

– Ладно.

– А вот скажи мне одну вещь.

– Да?

– У тебя есть телефон?

– Нету.

– А ты знаешь, когда папа придет?

– Нет, но он же все равно сюда придет, – говорит Анна.

– Ну да, наверное.

Я показываю Шеф-бару «четыре стопки» и прохожу прямо на кухню. Где моя романеско? Не видел ли повар капусты романеско? Вон она, он ножом показывает, где она лежит на рабочем столе вместе с айвой и еще какой-то зеленью. Я хватаю овощ обеими руками и тут же вижу, что повязка, прячущая волдырь, замурзана и ослабла. Надо бы перебинтовать руку. С извинениями я снова протискиваюсь за спиной повара в раздевалку. От Эдгара ничего. Я посылаю ему смс:

Логика заключается в том, часто говорит Эдгар, что жизнь в большом городе настолько уныла, что мы без сожаления продадим ее за деньги. Но непунктуальность Эдгара никому не принесет выгоды. Не перебинтовав левой руки, я снова пропихиваюсь мимо повара, чтобы доставить выпивку к столику 13. Селлерс опрокидывает свою стопку едва ли не раньше, чем я успеваю поставить ее на скатерть. Остальные следуют его примеру. Тут же заказывают по второй. Где первая стопка, там обычно и вторая. Анна машет мне. Она доделала математику.

– Справилась? – говорю я.

– Ну да, конечно.

– Тогда я тебе покажу кое-что.

Подняв палец к лицу, что должно обозначать «следи внимательно», я извлекаю из-за спины романеско и бережно выкладываю ее на мраморную столешницу перед Анной. Она смотрит на капусту, потом на меня. Я объясняю, что это капуста романеско. Правда же, она удивительная? Да, соглашается Анна. Я добродушно смеюсь, обращаясь к ней, но мой смех звучит словно короткие сигналы компрессорного гудка, скорее агрессивно, чем обезоруживающе. Если тебе станет скучно, попробуй нарисовать ее. Анна кивает. Тут я снова завожу канитель о фракталах и Мандельброте, я уже рассказывал это Даме-детке. Анна слушает. Спрашивает, кто такой этот М. К. Эшер. Давай расскажу, говорю я и ораторствую дальше. И мало этого, продолжаю я. Романеско еще очень вкусная. И полезная для здоровья. Если хочешь, я попрошу повара приготовить ее на пару́, это и будет твой ужин. Сначала нарисуешь ее, а потом съешь, говорю я, издав краткий пневмосигнальный гудок. Анна кивает без устали.