Шеф-бар жаждет поговорить. Сборище за столиком 13 повергло ее в изумление. Что они затеяли, не может она понять. Да вроде они хотят зазвать Селлерса домой, чтобы он посмотрел один рисунок, говорю я. Ну это вряд ли, говорит Шеф-бар. Зачем? Оценить его? В таком случае лучше бы им обратиться к Рэймонду. Селлерс в этом не петрит. Но зато Рэймонд всюду таскает за собой этого проходимца Братланна, говорю я, и его-то уж никто к себе на пушечный выстрел не подпустит. А когда у них за столиком такая шикарная девушка, как эта молодка, общаться с Братланном вообще становится невозможно. Так и норовит ущипнуть, кобелина старый. Мерзкий тип. Хрюшон с Блезом улучили момент, когда Братланна в кои-то веки нет рядом, рассуждает Шеф-бар.

Я прохожусь пару раз по залу, проверить, все ли в порядке со столовым бельем. Поправляю скатерти, постеленные под ними подкладные скатерки. Щетку для крошек держу наготове. Мои глазные яблоки без устали обводят зал взглядом. Ничто не останется незамеченным. Это действительно так. Я знаю, как далеко продвинулась Анна, рисуя капусту. Я знаю, кем и сколько стопок спиртного выпито за столиком 13, а сколько не выпито. Дама-детка ерзает на месте, ей не сидится спокойно. Но теперь ей ведь не к кому пересесть, насколько я понимаю? Все, кто ей интересен, уже собрались за столиком 13. Что дальше? Мои глазные яблоки вступили в поединок с глазными яблоками Метрдотеля, его яблоки видят то же, что и мои, а возможно, и более того. Я по ошибке сервирую рулет обществу, собравшемуся за столиком 8. Мэтр показывает на рулет, и не успевает компания прокомментировать мой ляпсус, как я забираю рулет и несу его назад.

– И как это понимать?

– Сожалею, – говорю я.

– Кто отчеканен шиллингом, тому талером не бывать, – говорит он.

Не успел я и глазом моргнуть, а Дама-детка уже стоит возле Анны, склонилась над рисунком. Черт бы побрал Даму-детку, прыткая как блоха. Еще и Анну втянут в эту заваруху? Не мешкая, я тороплюсь к ним. Что тут происходит, спрашиваю я, но они пропускают мой вопрос мимо ушей. Я недостаточно авторитетен, чтобы удостоиться их внимания. Дама-детка даже глаз не поднимает, она обращается к Анне: «Когда я была маленькой, я постоянно что-нибудь выдумывала. Жила, полностью погрузившись в собственный мир. Могла часами просиживать за вырезанием картинок из журналов». Классика жанра. Дама-детка с чувством распространяется о своем детстве, давая понять, что она еще не полностью с ним распрощалась и остается в душе все той же наивной девочкой. Теперь она ногтем показывает, где Анна немножко напортачила с рисунком. Я постоянно мыла руки, говорит она Анне. Я объявила войну микробам. Я терпеть не могла, чтобы меня торопили по утрам. Она фыркает. Я объявила войну времени. Я объявила войну беспокойству. Я объявила войну темноте. Я объявила войну тишине. Я объявила войну жиру. Анна продолжает рисовать. А потом я объявила войну войне, говорит Дама-детка и взглядывает на меня.

– Значит, не мне одной демонстрируют эту великолепную капусту?

– Анна хотела нарисовать ее.

– У меня не получится, наверное, точь-в-точь ее нарисовать, – говорит Анна.

– Рисунок просто классный, не буду вам мешать, – говорит Дама-детка.

Анна машет ей рукой.

– Сладкая какая! – говорит Дама-детка и машет ей в ответ. – Она со мной заигрывает. Ты со мной заигрываешь, Анна?

Ну, это уже грубо. Анна не заигрывает. Дети не «заигрывают», что бы ни утверждали их мамаши и прочие дамочки. Если уж кто и заигрывает, так это Дама-детка. Флиртует и обольщает, даже когда ей не требуется никого соблазнить. Есть в Даме-детке некая странность. Издали они кажется ангелом, если подойти вплотную – дьяволом. Она возвращается за столик Селлерса и усаживается рядом с Блезом. Вот ведь черт, никуда от нее не деться.

– Молодец, Анна, тебе прекрасно удалось изобразить узор на капусте, – говорю я.

– Но ведь его невозможно нарисовать точно, как есть?

– Посмотри, у тебя видно, как эти бесконечные конические фигуры, переходя одна в другую, выстраиваются в спиральные формы и то углубляются внутрь, то образуют выступы над поверхностью. Мне кажется, это просто здорово, Анна.

Дама-детка снова встряла в общий разговор. Не знаю даже, как описать впечатление, которое она производит. Складывается ощущение, будто самые «простые» вещи даются Даме-детке наибольшим трудом и скрежетом зубовным. Самые «человеческие» выполняются наиболее механически. Дама-детка оптимистична, позитивна, довольна, воодушевлена, весела. Иными словами: она страдает.

– А эта тетя кто была? – спрашивает Анна.

– А, это знакомая Грэхема. Того старого красивого дяденьки, который всегда сидит за столиком 10.

– Она приятно пахнет.

– Всё, что есть конкретного в этом мире, скрылось между полупопиями Дамы-детки, вот какая мысль пришла мне в голову, – говорю я.

– Хe-хe-хe, – смеется Анна. – Дама-детка?

– Да, Дама-детка. Еще пара минут, и я несу твой ужин.

Что за диковинная сцена разыгрывается за столиком Селлерса? Обсуждают рисунок, и, похоже, Селлерс очень им заинтересовался. Но удивительным образом он ухитряется понять все совершенно неправильно, что и демонстрирует, подробно расспрашивая о том, откуда на листе взялись линии восковым мелком. Блез поясняет, что Гольбейн, разумеется, не пользовался восковым мелком. Но Селлерс продолжает талдычить свое. Восковые мелки такая удобная вещь, говорит он, ими даже под водой можно ставить метки. Я не раз покупал восковые мелки в «Товарах для дайверов» на острове Кармёй. У них там хороший выбор, практичные и недорогие упаковки по дюжине штук. Блез поправляет: рисунок едва заметно заштрихован цветным мелом. Восковым мелком такого добиться невозможно. И думаю даже, что вряд ли у них в то время были восковые мелки, говорит он. Возможно, масляная пастель? Я не о масляной пастели говорю, Блез, парирует Селлерс. Находясь в здравом уме, нельзя в одном и том же предложении употребить слова «Гольбейн» и «масляная пастель», так ведь? Это же полнейший вздор. Еще в строительном супермаркете «Хансмарк» продаются восковые мелки. В «Хансмарке»? – удивляется Блез. Да, в «Хансмарке», есть у них там такие карандаши, называются «Лира». Ими на любой поверхности можно рисовать. Даже на пыльной, необработанной, замасленной или мокрой. А сбоку на упаковке, на крышке, даже приделана точилка. Мне что-то кажется, что мы о разных вещах сейчас говорим, вразумляет Блез. Вы, похоже, о плотницком карандаше нам рассказывали, говорит Хрюшон. Трудно себе представить, чтобы бумага в то время выдержала бы подобный инструмент, говорит Селлерс. В XVI веке бумагу проклеивали? Нет, не уверен, говорит Блез. Ну вот, видите, говорит Селлерс. Ни в чем нельзя быть уверенным на сто процентов. А не опрокинуть ли нам еще по одной? Отчего же, с удовольствием, говорит Хрюшон. Он обращается к Даме-детке: «А ты выпила свою порцию?» «А что, не надо было?» – откликается Дама-детка. Ну конечно, надо! Тогда всем еще по одной, говорит Блез. Непременно, говорит Селлерс. Еще по стопарику нам сюда!

– Еще по стопке, – говорю я.

– Опрокинем еще по стопочке, – говорит развеселившийся Блез.

– Несите нам стопарики, – говорит Селлерс.

Дама-детка приподнимает лицо.

– А мне амаретто не принесете? – говорит она.

– Обязательно, – говорю я.

– Спиртное, настоянное на фисташковых орешках, ничем не испортишь! – говорит Селлерс. – Хороший выбор.

– На фисташках? – говорит Блез.

– Амаретто, король ореховых ликеров, – говорит Селлерс.

Баланс, который демонстрирует Дама-детка, сидящая ровно посередине между Селлерсом и Блезом, выдает в ней скорее бухгалтера, чем танцовщицу. Ссутулившись, я шагаю назад, к бару, и оставляю заказ на амаретто. Он сказал, на фисташках? – спрашивает Шеф-бар. Так и сказал, говорю я.

Я приношу Анне лазанью с пекорино, аранжированную как она любит, с зеленым салатом, плюс колу и на отдельной тарелочке – сваренную романеско. Романеско больше для развлечения, говорю я. Не обязательно есть ее всю. Но нет, Анна хочет съесть всю целиком. Тут она замечает мою забинтованную руку.

– У тебя рука болит?

– Да, прищемил ее вчера в подвале, теперь у меня жуткий волдырь.

– Бинт запачкался. Ты не менял повязку?

– Нет, со вчерашнего дня.

– Я могу тебе помочь, когда поем, – говорит она. – Нас в школе учили оказывать первую помощь.

Сыр, которым лазанья посыпана сверху, очень горячий, можно обжечься, Анна знает это; может быть, поэтому она сначала принимается за романеско. Или ею движет любопытство? Забавно, что ее заинтересовала моя выдумка. Она берет вилку в руку и, держа ее как прутик, отделяет кусочек капусты и пробует жевать. Вкусно, показывает она легким кивком. Я спрашиваю ее, не поперчить ли ей пасту. Да, пожалуйста, говорит она. Я иду за большой мельницей для перца, которая ей всегда нравилась. На пути назад меня перехватывает Мэтр.

– Надо бы постараться, чтобы сегодня снова не вышло так же поздно, – говорит он.

– Простите?

– Я о ребенке.

– Нет, конечно, – говорю я.

– Только подлец отдает больше, чем у него есть, знаешь ли.

Одним из важнейших качеств современного человека, если существует такое понятие, является умение справляться с избыточностью, говорит Эдгар. А если человек не обладает таким качеством? Плохи дела такого человека. У меня не всегда получается успешно фильтровать или сортировать непрерывный поток впечатлений, этот постоянный наплыв. И уж Мэтр, правду сказать, мне тут не помощник, постоянно отпускает ехидные замечания в мой адрес, пробивая брешь в моей защитной броне. Ну неужели нельзя дать мне спокойно посыпать лазанью девчушки перцем, а не подлавливать меня на полпути с какой-нибудь каверзой? Я подхожу к Анне и перчу ее лазанью, трижды резким движением крутанув мельницу.