Опять за столиком 13 разгулялись. Селлерс просит меня подойти поближе. Мне приходится чуть ли не на колени встать, чтобы расслышать, что он говорит. Есть у серфингистов такое выражение: tuck knee. Это значит, колено слегка согнуто и вывернуто вбок, чтобы центр тяжести сместился ниже. Этим термином пользуются и скейтбордисты, и сноубордисты. Вот сейчас у меня tuck knee. Бинт прячу за поясницу. Я бы так сказал: совсем другое дело оказаться в позе tuck knee в зале «Хиллс», чем на тихоокеанской волне или на бетонной рампе в Санта-Монике. В «Хиллс» tuck knee равнозначно неуклюжести, а не стилю. Подчинению. Послушанию. А то и уничижению.

– Как-то все у нас тут сдвинулось, но нельзя ли нам заказать еду? – говорит он.

– Но вы уже заказали сыр? – говорю я.

– Придется нам мыслить нестандартно. – Он смеется низким и сиплым смехом курильщика.

Все перевернуто с ног на голову. Начали с сыра. Хотят заказать ужин после сыра. Я медлю. Селлерс смотрит на меня. Давайте, у нас получится, говорит он. Наверное, получится, говорю я. Позвольте только мне завершить одно дело, прежде чем я приму у вас заказ? Это недолго. Разумеется, говорит Селлерс. Раз это необходимо. Я искоса взглядываю на Анну. Она едва успела притронуться к лазанье. Анна, можно тебя побеспокоить? Анна улыбается. Можешь мне руку перебинтовать? Конечно, давай, отвечает она без малейшего колебания, что так типично для детей. Она тут же поднимается со стула. Спрашивает, куда идти. Надо сходить в подвал за марлей, говорю я. Хочешь со мной? У нас совершенно особенный подвал. Да, она хочет; энергичным шагом она впереди меня проходит сквозь суконные портьеры, выходит на улицу, сворачивает за угол и оказывается перед люком в подвал. Холодно как всегда. Уже довольно давно стемнело. Неоновая вывеска на другой стороне улицы окрашивает мои руки попеременно то в разбеленный цвет сомо, то в бледно-зеленый. Анна с интересом наблюдает за моей возней с ключом и замком. Я сконфуженно смеюсь. Цвет ее лица меняется.

Поставив левую ногу на нижнюю ступеньку, я предлагаю Анне спуститься. Лестница очень крутая, тебе бы лучше повернуться к ней спиной, говорю я. Анна разворачивается и потихоньку спускается, вставая на ступени пятками. Ее ноги как следует упакованы в гигантские сапоги-луноходы, это же настоящие классические луноходы, они выглядят до смешного огромными на ее тоненьких спичечных ножках. Ого, у тебя луноходы, Анна? – говорю я. Да, говорит она. Я держу здоровую руку наготове на случай, если Анна споткнется, но не прикасаюсь к ней. Она осторожно спускается и оглядывает подвал. Вау, говорит она. Она явно никогда не видела ничего подобного.

– Ничего себе, бочки с вином. Они настоящие?

Несколько лет назад мне пришлось обратиться за экстренной медицинской помощью, потому что в ушах у меня пронзительно звенело. Пока врач в кабинете расспрашивал меня и заполнял карту, я случайно увидел на экране компьютера слова, написанные им.

– Колеблющееся лицо, – написал он тогда. Похоже, та же история происходит с моим лицом и сейчас, оно колеблется.

– А как далеко он тянется? – спрашивает Анна.

– Далеко. Не знаю точно.

Света тут недостаточно для того, чтобы мы смогли добраться до секции с ящиками, в которых хранятся мешковина, марля, ветошь, полотенца, ремни, катушки, лоскуты, вязаные подставки под горячее, передники, парадные скатерти и накидки; мне нужно найти кнопку выключателя лампочки, освещающей следующее колено подвала. Анна спрашивает, где лежит марля. Я думаю, что нужно идти прямо вперед до развилки, а там свернуть направо, то есть в сторону, противоположную от того места, где хранятся фрукты, овощи и романеско. Секунду, и я поверну следующий выключатель. Я на ощупь продвигаюсь вперед вдоль стены и поворачиваю рычажок выключателя, но свет загорается под лестницей. Ошибочка вышла, смеюсь я. Но Анны рядом нет. Это же безумно опасно. Я ее не вижу. Стою, упираясь макушкой в потолок. Все во мне опускается, кроме моей так называемой непроницаемой физиономии. По утрам я вижу в зеркале страшную картину постигшего мое лицо опустошения. Я думаю, подобное же опустошение царит и внутри, в мозгу, в печени, а также в пещеристых телах пениса. И наверняка в нервной системе тоже. Чисто физическое разрушение нервов отчасти может служить объяснением тому, что на смену юношеской самоуверенности по мере старения приходит сокрушительная неуверенность в себе. Разве не должно все быть наоборот? Чтобы человек с годами становился все более уверенным в собственной правоте? Я пытаюсь мыслить позитивно. Каждый день, видя в зеркале свое старое, увядшее лицо, я говорю себе: сегодня у тебя самое молодое лицо из тех твоих лиц, что тебе предстоит увидеть в дальнейшей жизни.

– А марля лежит с этой или с той стороны от черенков? – кричит Анна.

Я слышу смешок.

– С той стороны, – громко отвечаю я.

Наступает тишина. Потом слышится царапающий звук. Потом тишина воцаряется надолго. Громкий стук с металлической формантой заставляет меня подскочить на месте.

– Извини! – слышу я голос Анны. – Я не нарочно!

– Мне подойти? – говорю я.

– Не надо, стой там.

Раздается покашливание, но неубедительное, понарошку. Бормотание, за которым следует всхлип. Шепот. Потом воцаряется тишина.

– Эй? – говорю я.

Еще один тихий всхлип. Она что, плачет? Теперь опять все стихло. Но вот едва слышные шаги. Идет. Пол здесь земляной. Анна несет марлю, держа ее обеими руками. Большущий моток, размером с рождественский ветчинный рулет.

– Пошли, Анна, – говорю я и загоняю ее на лестницу.