Часть IV

Каждое утро, едва проснувшись, я как дурак лезу в телефон. Сегодня мне еще в постели пришлось воспринять видео, в котором пружинящие прыжки животных сравнивали с достижениями спортсменов. Автоматизированная лютня о пяти грифах сама на себе наигрывает трели роботоподобными пальцами. Подросток собрал действующий люгер из соломинок для питья. Клип показывает пьяного (Прибалтика? Россия?), который ухитрился свалиться в кузов мусоровоза и пропал. Двух неверных женщин забивают камнями на так называемом Среднем Востоке. В Бразилии мальчик, посмотрев мультик «Побег из курятника», отказывается есть куриные крылышки. Дебаты о дефиците воды в Калифорнии и деятельности компании «Нестле». Статья о том, что Бодлер употреблял гашиш. Висячий мост в Индии, украшенный тысячами маленьких уродливых тряпичных кукол. Бездарная реклама форда «Мондео». Глава государства (Испании? Польши?) прослезилась, слушая пение подростка-саама. Все это совершенно выбивает меня из колеи еще до того, как я прихожу в «Хиллс» и включаюсь в утренние хлопоты.

На антресолях порхают по клавишам руки старого Юхансена, испещренные печеночными пятнами. Вообще-то мне казалось, что Мэтр запретил ему исполнять Пахельбелев канон для трех скрипок и бассо континуо, то есть канон ре-мажор, но сейчас он играет как раз эту вещь. Она много теряет в исполнении на фортепьяно. Однако старый Юхансен слегка поменял в ней акценты, так ее труднее узнать; вероятно, потому ее исполнение сходит ему с рук. Пахельбелев канон на рояле, сколь дрябло он ни звучит, все же гораздо предпочтительнее многого другого. Лихо Юхансен наколачивает.

Зажав газеты корешками в Zeitungsspanner, я принимаюсь разносить капучино, эспрессо, американо и свежеиспеченные круассаны один за другим. В паузах между приготовлением порций эспрессо Шеф-бар все пытается поправить на пальце неудобное, так сказать, кольцо, и трет палец, на котором кольца нет. Один за другим появляются представители взрослого мира, основными составляющими которого являются беседы и коммерция, как иногда говорят; они заказывают чего-нибудь заморить червячка, как правило, кофе и к нему какого-нибудь печева. Кто это сказал, что стремление хорошо пожить в кризисные периоды становится маниакальным? Бальзак, что ли? Или Чоран? Уж если сейчас не кризисный период, я тогда не знаю. Когда до меня доносятся обрывки разговоров за столиками, я, случается, не могу отличить чистосердечное высказывание от пародии. Мне очень сложно понять, что говорится всерьез, а что вышучивается. Конечно, можно исходить из того, что предприниматели, чиновники и адвокаты за утренним кофе вряд ли пародируют нравы своего сообщества, но иногда у меня создается именно такое впечатление. С утра пораньше я заглянул под повязку. Волдырь выглядит просто чудовищно. Кожа образовала что-то наподобие клапана. Бледный кожистый клапан. Я снова забинтовал руку той же марлей.

Шеф-бар уже три раза порывалась обсудить со мной события вчерашнего вечера, но я увиливаю. Забираю чашечки с кофе, которые она выставляет на стойку, и отношу их заказывавшим. Можно так сказать, заказывавший? Тот, кто заказывал. Гость. Клиент. Запрашивающий. Тот, кто запрашивает кофе и к нему печева. Меня не проведешь, я не желаю обсуждать вчерашнее. Мне есть о чем подумать, мне незачем трындеть с Шеф-баром, строить догадки на тему Селлерса и Дамы-детки, или того хуже, Эдгара и Дамы-детки. Я ношусь взад-вперед с кофе в руках. Разными кофе. Чашечками с кофе. Пока Шеф-бар занята приготовлением одной-двух порций кофе и размещением чашечек на барной стойке, ей не удастся раскрутить меня на разговор о вчерашнем дне.

К тому же она весь вечер просто стояла там и пассивно пялилась, я же обслуживал столики, носясь, по известному выражению, как пришпоренный, да еще следил за тем, чтобы Анна не чувствовала себя покинутой после того как Эдгар со смехом и протянутой для рукопожатия рукой подкатился к столику Селлерса и навязался им. До чего же беспардонно он к ним подрулил, Эдгар. Недопустимо набиваться в чужую компанию подобно охотнику за автографами, нельзя, и все тут. А они его даже усадили за свой столик, между Дамой-деткой и Селлерсом. Пока он там горделиво восседал, мне пришлось его обслуживать. Я вынужден был носить ему одну бутылку «моретти» за другой. Я осуществлял обслуживание. Обеспечивал обслуживание? Анна, сидящая за другим столиком, углубилась в свою книжку и в течение всего того времени, которое мне – наверняка и ей тоже – показалось целой вечностью, пила какао.

Эдгар подсунул ей книжонку фэнтези, иными словами, не высокого полета литературу. Я попытался расспросить Анну о содержании книги, но так и не смог уяснить, в чем там суть. Кучку подростков в условиях какой-то мрачной футуристической диктатуры колдовством превратили в «рабов-плакальщиков». В условиях крайнего дефицита H₂O «слезы» представляют собой важный ресурс, и нескольких лишенных свободы бедняг (подростков) заставили сидеть на какой-то фабрике и лить слезы. Нет, не может такого быть. Что-то уж совсем жиденько, даже и для фэнтези. Хотя – почему для фэнтези? Что я знаю о фэнтези? – А что, Анна завтра в школу не пойдет? – в конце концов пришлось мне спросить у Эдгара. Было уже почти без четверти одиннадцать. Анна сидела за своим столиком, а Эдгар распинался и хохотал за другим, между Дамой-деткой и Селлерсом. Встревал в разговор при любой возможности, как я видел. Распространялся то на одну тему, то на другую, и весь столик внимал ему. Только в десять минут двенадцатого он сделал над собой усилие и удалился, таща за собой Анну, валившуюся с ног от усталости. Для младшей школьницы это непростительно поздно, нельзя не признать. Сразу же за ними ушел и я. Селлерс, Дама-детка, Братланн и Рэймонд продолжили вакханалию – на употреблении именно этого слова настаивает Шеф-бар. Их вакханалия затянулась до самого закрытия ресторана, глубоко за полночь. Шеф-бар рассказывает, что Дама-детка досидела до победного конца, тет-а-тет с Селлерсом. Они обсуждали автомобили, говорит она. Не может быть, говорю я. Еще как может, они были полностью поглощены разговором об автомобилях, автопроме, о разных моделях. Такой аутизм на двоих, утверждает она. Старый «Луссо-250» – это шедевр, говорил Селлерс. Но серьезно, ведь Пининфарина настоящий виртуоз, иначе не скажешь? – откликалась Дама-детка. Все это я проспал.

И вот нате вам. Заявляется Дама-детка, и в такую-то рань; показывается между портьерами, раздвигает их. Точно она? Времени всего четверть восьмого. Меня охватывает сомнение. Похожа. Ну да, она.

Или не она? Похожа на саму себя. Похожа еще на тысячу других. Но это она, должна быть она. Ничего особенного в Даме-детке нет, как и в ее красоте. Свеженькая, с гладкой кожей, невыразительная, красивая. Выглядит отдохнувшей. Присаживается у барной стойки, перед Шеф-баром, которая со своей стороны, и я в этом не сомневаюсь, уже взяла все на карандаш. Что же закажет Дама-детка? Каков будет ее заказ? Четверной эспрессо. Опять четверной эспрессо. Она что, никогда не спит? Как любит говорить Эдгар, сон – это хорошо. Сон – это бескомпромиссное прерывание того расточительства времени, которому подвергает нас торгаш. Эдгар любит поспать. Большинство по всей видимости насущно необходимых для жизни человека вещей – голод, жажда, дружба, половое влечение – переосмыслены в финансовых формах, если можно так выразиться. Сон представляет собой человеческую потребность и «мертвый» временной интервал, который невозможно напрямую колонизировать или загнать под ярмо торгаша, чуть неуклюже формулирует Эдгар, обычно потрясая при этом указательным пальцем. Таким образом, сон остается для торгаша аномалией, белым пятном. Несмотря на то, что сон усиленно изучают со всех сторон, он продолжает ставить ученых в тупик и не поддается попыткам использовать его или видоизменить согласно желаниям торгаша, говорит Эдгар. И я тут не о производителях кроватей веду речь, конечно. И не о психоаналитиках с их толкованиями снов. Завораживающая истина состоит в том, что по сию пору не удается извлечь из сна никакой материальной выгоды.

А Дама-детка не спит? На ней свежая одежда с иголочки. Ни волоска не выбилось из прически. О мешках под глазами и речи нет. На вид сама энергия и собранность. Сидит глотает свой четверной эспрессо после вчерашней вакханалии за столиком Селлерса. Да, я тоже употреблю слово вакханалия, хотя у них это, строго говоря, не было «разгульным пиршеством, посвященным прославлению винограда». Вакханалия Селлерса, судя по всему, посвящена скорее прославлению ничегонеделания. Прославление постоянного, бесконечного расслабона, разгильдяйства и, как следствие этого – томительного сачкования. Безделье. Смакование бездействия и неумения работать. Как может Дама-детка так беспардонно выставлять себя на всеобщее обозрение, после того как всю ночь принимала участие в подобном?

Она тянется рукой к объекту. Иногда на какие-то короткие мгновения я теряю способность вспомнить нужное слово. То одно, то другое полностью выпадают из языка, и я не могу найти их, когда требуется. Вот сейчас мне не удается вспомнить слово, которым обозначается лежащий на барной стойке предмет. Меня тотчас охватывает паника. Как только я теряю способность соединить слово с вещью, вот как теперь с этим объектом Дамы-детки, я превращаюсь целиком в гигантский глаз, в огромную сетчатку. Как это называется? Афазия? Можно ли заработать афазию, если у тебя не было инсульта, кровоизлияния, опухоли мозга, ты не получал травмы? Объект цветной. Она держит его в руке и достает что-то, извлекает или вытаскивает какую-то вещь, вытягивает, выуживает что-то – телефон; пролистывает страницы, находит нужный номер и поднимает телефон к нежному ушку, украшенному довольно крупной мерцающей серьгой – бриллиант, должно быть.