Всякая птица своим клювом поет, гласит пословица, – если верить Метрдотелю. Так же и с Рэймондом. Разговаривая, он растягивает гласные. Когда он делает заказ, эти растянутые гласные смешиваются со звуками, несущимися с антресолей, из-под толстых пальцев наигрывающего трели старого Юхансена. Вот сейчас Юхансен плавно перешел к рахманиновской колыбельной, красивая музыка, но, я бы сказал, очень тягучая и крайне утомительная, странный выбор для этого времени суток. Под колыхания мелодии подгулявший Рэймонд заказывает антрекот. Голос у него густой, у Рэймонда. Баритон, на мой слух. Процесс заказа превращается в музыкальную миниатюру. Он желает, чтобы антрекот был средней прожарки, а соусник наполнен беарнезом по «саааааааамый» краешек, говорит он. Дополна. И добавляет, что лукового демигласа ему нужно только полпорции. Прекрасно, говорю я.

В общем и в целом, говорит Эдгар, искусство беседы состоит главным образом в умении пропускать мимо ушей бесстыжее вранье, так и лезущее из каждого предложения. Вранье, и к тому же еще всякие двусмысленности. Рэймонд подобным не грешит. Его заказ антрекота и до краев полного соусника, озвученный в полной гармонии с музыкой, ласкает ушные раковины. Улитки ушей. Для нас, официантов, которым, принимая заказы, приходится мириться со всевозможными запинками, время от времени выслушать ясно сформулированный заказ – это просто бальзам на душу, можно сказать.

С Братланном в этом смысле всё гораздо хуже. Речь его бессвязна, синтаксис хромает на обе ноги. С заказом все идет наперекосяк. – Не могли бы вы подождать две минутки, я напишу на доске блюда дня, – говорю я. – А почему вы не можете просто назвать их? – спрашивает Братланн. – Мне нравится писать, – говорю я. Притаскиваю старый табурет-лесенку с тремя ступеньками, вскарабкиваюсь на него и тяну руку к доске, висит она высоко, чтобы всем было видно. Когда я добираюсь до «д» в турнедосе, мелок так взвизгивает, что Братланн отпускает ругательство. Ковыряет в ухе пальцем. Я продолжаю писать, «э» в кок-о-вэн вскрикивает, Братланн снова ругается. – Этот твой визг лазером врезается в мою любимую музыку, – говорит он. Не обращая внимания на его слова, я решительно прочерчиваю жирную линию между названиями блюд и рекомендуемыми сортами вин; раздается такой резкий взвизг, что Братланн снова принимается охать и чертыхаться. – Словно шилом в мозг ткнули, – ворчит он. Я отношу табурет на место и показываю рукой на доску. Братланн прищуривается. – Нет, эти каракули мне не расшифровать, – говорит он. Я объясняю, что там написано турнедос и кок-о-вэн, но, по правде говоря, я написал турдонес и кок-о-вэрж.

– Вот уж этого мне точно не надо, – говорит Братланн.

– Прекрасно, – говорю я. Селлерс, как обычно, заказывает конфи из утиных ножек.

– Горошек не перерос молочной спелости? – задает он риторический вопрос.

– Все так же далек от полного созревания.

– Мне ведь, знаете, чуть ли не завязь нужно.

– Так и есть, горошины крохотные, едва образовались.

– И не попросите ли повара добавить капельку сока из телячьего жаркого в тимьяновую заправку?

– Обязательно, – говорю я.

Начинает прибывать обеденная публика. Минуты идут. Заказ Эдгара и Анны готов, я несу его в зал. Когда я ставлю лазанью перед Анной, она принимается хлопать в ладоши, я не шучу. Пожалуй, в ее возрасте у нее остается еще с полгода, когда она будет способна на такие бурные проявления восторга. Дети старше десяти лет уже не умеют так радоваться, не говоря о взрослых. Восторженность мало-помалу вытесняется другими эмоциями. Наш повар готовит лазанью просто пальчики оближешь, когда я подаю ее Анне, горячая паста в керамической форме все еще шипит и пузырится.

– Не обожгись, очень горячо, – говорю я.

– Знаю, – улыбается Анна.

– О как разошлись, – говорит Эдгар.

– Ты про кого? – спрашивает Анна.

– Да вон за тем столиком, – говорит Эдгар, кивая в сторону алкогольной компании Селлерса.

– Что это с ними такое? – интересуется Анна.

– Много пива выпили, – отвечаю я.

– Тебе это не мешает? – спрашивает Эдгар.

– Что мне не мешает?

– Их манера держаться.

– Уж какая есть, – говорю я.

– Да я просто так спросил, – говорит Эдгар; он знает, что Селлерс тут гуляет на очень длинном поводке.

– Ну, мне пора.

– Иди-иди, вижу, они уже заждались своего заказа, – говорит Эдгар, делая «великодушный» жест в сторону Селлерса с компанией.

Я подаю им заказанное, если не считать соусник для Рэймонда, который я мало что не наполнил под завязку, но плеснул туда вызывающе мало беарнеза. Я ставлю соус рядом с тарелкой Рэймонда; он заламывает руки.

– Ну, знаете ли! – говорит он своим глубоким певучим голосом.

Не пикнув, я забираю соусник с собой, несу его на кухню и наполняю до краев, как и просил Рэймонд.

– Это что за представление? – спрашивает он, когда я возвращаюсь.

– Позвольте? – говорю я.

– Вы это специально делаете, путаете заказы?

– Что, под нас пытаетесь косить? – вклинивается в наш разговор Братланн.

Я делаю движение головой – не понять, то ли кивнул, то ли тряхнул. Это больше похоже на непроизвольное подергивание, на тик. Будто я вздрогнул, очнувшись после секундной дремоты. Братланн чихает с таким звуком, будто кто-то залепил ему по физиономии.

– Вы опытный официант, – говорит Рэймонд. – Вы прекрасно знаете, чего я просил. Я просил подать соусник полным до краев. И тут вы являетесь с полупустым соусником. Потом уходите, чтобы его наполнить, и возвращаетесь как ни в чем не бывало.

– Ну только не надо заводиться, – говорит Селлерс, обращаясь непонятно к кому, то ли к Рэймонду, то ли ко мне.

– Теперь соусник полон, – говорю я одновременно с Рэймондом, который произносит: – А я и не завожусь.

– Ну всё, прекратите – говорит Селлерс.

– Зачем же надо было таскаться с пустым соусником? – говорит Рэймонд.

– Да хватит уже о соуснике, – рыкает Селлерс.

– Ладно-ладно, – соглашается Рэймонд, поднимая руки ладонями от себя.

Селлерс жадно откусывает от утиной ножки. Придирчиво причмокивает.

– Что-то не чувствуется тут телячьего жаркого, – говорит он.

– Я просил повара плеснуть подливки.

– Кажется, он об этом забыл.

– Обычно он очень внимателен, – говорю я.

– Тогда вам следует вымуштровать его получше, – говорит Селлерс.

– Повар сам себе указ.

– Вот как, стоит там себе и стряпает во имя свободы? – говорит Селлерс.

– Вопрос не в том, от чего быть свободным, но в том, для чего, – говорю я.

– Понятно, приняли на работу полемиста, – говорит Селлерс.

Сцепив пальцы обеих рук, я обхожу зал широкой дугой, заглядываю в бар, беру бутылку горчащего и тусклого шардоне, возвращаюсь к столику 10 и до краев наполняю бокал Братланна, хотя он и не просил добавки. В ответ он делает глоток настолько глубокий, что глаза закатываются в черепушку.