– Генцкен протри, – говорит Метрдотель грубым голосом.

Я тут же отправляюсь на кухню за аэрозолем «Джиф». Повар отрывает взгляд от фламбировки и смотрит на меня, услышал, должно быть, что в зале переполох, но вопросов он никогда никаких не задает. Есть у него, у повара, такое свойство: он знает, что происходит в обеденном зале, хотя сам находится в другом месте. А пока я протираю стекло, ко мне подходит Хрюшон и интересуется, не повреждена ли картина. Да ничего, все в порядке. Это всего-навсего жир. Но тут он снова принимается за свое. Ему хочется поговорить. Как это некстати, говорит он, этот инцидент. Ведь Хрюшон-то хотел, чтобы я представил его Селлерсу. Дело в том, что Хрюшон случайно натолкнулся на одно произведение искусства, и надо бы, чтобы его посмотрел компетентный человек. К тому же такой, как бы это выразиться, говорит Хрюшон, чтобы он как бы неофициально его посмотрел. Этот Селлерс компетентен, как они поняли. Возможно, и так, без энтузиазма откликаюсь я. Мне бы не хотелось впутывать в это администрацию ресторана, говорит Хрюшон. Лучше всего, если бы вы, с вашим многолетним опытом, представили меня Селлерсу, говорит Хрюшон. Больше от вас ничего не потребуется.

Я вежливо отказываюсь. Это выходит далеко за рамки моих служебных полномочий, говорю я. Мне бы не хотелось вмешиваться в это дело. Поднимите этот вопрос с исполнительным директором (M. Хилл). Нет, вы меня не поняли, говорит Хрюшон. У Блеза дома сейчас находится настоящая жемчужина (Да, сейчас он хранит у себя одну из небольших портретных зарисовок Ганса Гольбейна-младшего, не из самых известных, чуточку блеклую, но это тем не менее Гольбейн, один из рисунков серии, созданной при дворе Тюдоров, не больше и не меньше), и ему требуется обсудить ее с кем-нибудь, кто не станет потом трезвонить об этом на каждом углу. Как полагает Хрюшон, Селлерс не станет. Блез подумывает преподнести эту вещь в дар. Нет, извините, повторяю я. Гольбейн? Нет, нет. Я без обиняков скажу, с этим вам, господин Грэхем, придется разбираться самому. Я в это вмешиваться не хочу. Но нужно, чтобы меня ему представили, говорит Хрюшон. Придется вам представиться самому, говорю я, ошарашенный собственной прямотой. Хрюшон человек старой закалки, ему вынь да подай, чтобы его представили.

Засим Хрюшон удаляется. Щеголеватый Блез рыночно-свободным шагом подходит к суконной портьере и скрывается за ней. Дама-детка остается сидеть. Я продолжаю начищать Генцкен, хочу быть уверенным, что не останется жирного пятна. Посреди зала стоит Мэтр. Застыл как истукан. Лицо Метрдотеля, и всегда отливающее пропитой синюшностью, нездоровым румянцем, приобрело в данной ситуации более глубокий оттенок. На мой взгляд, Даме-детке следовало бы удалиться. Следовало бы приличия ради покинуть заведение, дать поднятой волне улечься. Но нет, сидит и сидит как бацилла какая-нибудь. Правда, пересаживается за другой столик, один из тех небольших, с мраморной столешницей, что возле входа; но не уходит. Как бы ее выставить?

У Селлерса вид рассеянный, взгляд устремлен вдаль; по всей видимости, разыгравшаяся здесь неприятная сцена никоим образом его не обеспокоила. Его спутники уж в который раз повторяют заказ на «моретти» – все, кроме Братланна, который зациклился на идиотском калифорнийском шардоне. Уже миновало четыре часа, скоро половина пятого. Вот и Эдгар, придерживает портьеру для Анны, которая шустро проскальзывает у него под рукой; на ее детском личике, в самом центре физиономии, если можно так выразиться, сияет улыбка.

– Привет! – говорит она. Эдгар тоже в настроении.

– Делай уроки, Анна, – говорит он.

Анна не артачится, сразу же достает свои учебники, включается в учебу немедленно, никаких тебе «(тяжкий вздох) придется приниматься за дело»; одно удовольствие наблюдать за тем, как она без всякой волынки берет быка за рога. Да и к чему тянуть, медлить? Забинтованную руку я плотно прижимаю к левому бедру.

– Папа говорит, что ты здорово играешь на пианино.

– Вовсе нет, – говорю я. – Я не учился играть на пианино. А что тебе задано на дом?

– По математике.

– Какой раздел?

– Геометрия.

– Ну это просто.

– Да… только циркуль вихляется, когда мне нужно рисовать окружности. Разболтался.

– Дай-ка посмотрю.

Она лезет в пенал за циркулем, и я ощущаю дуновение знакомого аромата. Отчетливый запах школьной поры, смесь карандаша и стирательной резинки. Значит, в этом ничего не изменилось. Карандаш и резинка. Не может быть. Я беру циркуль в руки: он совсем расшатался, а расшатанный циркуль, как всем известно, страшно выводит из себя, ужас что такое. Если циркуль расшатан, то это что угодно, только не циркуль.

– Пойду попрошу повара подтянуть его, – говорю я.

Повар на кухне кивает и, не проронив ни слова, заворачивает винтик циркуля кончиком наидрагоценнейшего хенкелевского ножа; потом возвращается к требующей отточенного мастерства обжарке турнедоса. Я уже утратил восприимчивость к запахам блюд, приготовляемых нашим поваром, однако знаю, что именно это исключительно ароматно. Но, господи, неужели же я забыл написать и турнедос, и кок-о-вэн на доске, где рекламируются блюда дня? Я хватаю мелок с блюдечка, стоящего позади катушки с кухонной нитью для мясных блюд. Пересекаю ресторанный зал, и тут Братланн ни с того ни с сего вопит «давай Сержа!»; это значит, что наверху, на антресолях, нашем внутреннем балконе, старый Юхансен должен переключиться на Рахманинова: это будет концерт № 3 для фортепьяно, Братланновский любимый. Я прихватываю бутылки с «моретти» и шардоне и помогаю им, словно трем синичкам на кормушку, без задержки приземлиться перед носом Братланна, Рэймонда и Селлерса. Потом отношу циркуль малышке Анне.

– Что происходит? – спрашивает Эдгар.

– А что происходит? – Я вскидываю брови и стараюсь сообщить лицу приподнятость, не дать ему сложиться в мрачную напряженную мину.

– Вид у тебя какой-то загнанный.

– Да тут у нас сложилась одна ситуация.

– Какая такая ситуация?

– Незначительная ситуация.

– Понятно.

У Эдгара не хватает терпения пробить мой антикоммуникабельный настрой. Он пожимает плечами. Анна свежеподтянутым циркулем с увлечением выводит идеальные круги. Боковым зрением я вижу, что Дама-детка подозвала и не отпускает дурно вышколенную Ванессу. Долго ей что-то втолковывает, не похоже, чтобы это был заказ. Что там еще она внушает Ванессе?

– Анна решила, кем она хочет стать, – говорит Эдгар.

– Ага? – говорю я. – Геометром?

– Нет такого слова, геометр, – говорит Анна.

– А кем ты хочешь стать?

– Парфюмистом.

– Парфюмистом?

– Да.

– Нет такого слова, парфюмист, – говорю я.

– Я хочу работать в магазине парфюмерии.

– Хочешь стать продавцом парфюмерии?

– Да.

– Но это совсем не то, что парфюмист.

– Ну ладно, тогда продавцом парфюмерии.

– Если слово парфюмист есть, то оно должно значить «тот, кто делает духи», – говорю я.

– Это называется парфюмер, – говорит Эдгар.

– Да, конечно.

– Или nez.

– Нэ. Нос по-французски. Человек, у которого хорошо развито обоняние, – говорит Эдгар.

– Я не нэ хочу стать, – говорит Анна. – Я хочу работать в парфюмерном магазине.

– И почему же?

– А те, кто там работает, такие веселые.

– Правда, – говорит Эдгар. – Они веселые.

– Ты хочешь быть веселой, – говорю я.

– Да, – говорит Анна, – когда работают в парфюмерном магазине, становятся веселыми.

– Пожалуй что так.

Эдгар рассказывает, что они намедни заходили в парфюмерный магазин. И его (их) поразило, какой невероятно позитивный настрой у работающей там дамы. Она была такой непостижимо радушной, говорит он, и Анна кивает. Так и надо, торговать тем, что хорошо пахнет и приносит людям радость, говорит Эдгар. Это замечательно. Анна кивает. Мы потом еще обсудили, говорит Эдгар, какая она была добрая и приятная. И у ортодонта та же история. Девушка в приемной такая безгранично приветливая. Зубы надо выравнивать, чтобы они стали ровными и выглядели привлекательно. И это нужно делать как следует: не переусердствовать, но и не схалтурить. Нужно достаточно мастерства, чтобы люди уходили домой с ровными зубами или приятным запахом. А на выходные нужно стремглав мчаться на дачу или в другое приятное место. Желательно каждую неделю. А кроме этого, нужно серьезно относиться к праздникам и торжествам. Полностью погружаться в приготовления к Рождеству. Безудержно наводить красоту. Чтобы не подкачать с Рождеством. Чтобы отпраздновать с размахом. А как придет время, не скупиться на пасхальные яйца и масленичные прутики. Я считаю, что это – источник счастья. Я серьезно, говорит Эдгар.

– А за чем вы заходили в парфюмерию? – спрашиваю я. Эдгар мешкает с ответом.

– Купить кое-что для одной приятельницы.

– А, вот как, – говорю я.

– Мускус, – говорит Анна.

– Мускус?

Всех приятельниц Эдгара я знаю. Ни одной из них мускус он не стал бы покупать, это уж точно. Интересное дело. Оно повисает в воздухе вместе со всем остальным, что уже витает в воздухе. В воздухе много чего витает. Бывает ли, чтобы в воздухе ничего не витало?

– Что за приятельница?

– Ты ее не знаешь.

Анна поочередно ставит одну ножку циркуля перед другой, и циркуль шагает по странице черновой тетради словно худющий парень на негнущихся ногах, в его неуклюжести я узнаю свою. С возрастом у меня развилась неуклюжая походка. Если мне нужно развернуться на сто восемьдесят градусов, то вместо того чтобы решительно повернуться разом, я делаю несколько неуклюжих вспомогательных шажков.

Селлерс подзывает меня движением руки. Протрезветь он не протрезвел, но и сильнее не набальзамировался, достигнув определенного уровня, так сказать. А теперь захотел поесть.

– Что вам принести? – говорю я Эдгару с Анной. – Мне нужно идти работать.

– Я хочу лазанью, – отвечает Анна.

– А я бы съел камбалы под сливочным маслом, – говорит Эдгар.

– Камбалу в масле, – повторяю я.

– Положишь побольше каперсов?

– Добавить каперсов к камбале.

– Немножко вычурно, может быть, но мне как-то подали ее с желе из фиников. Можешь это устроить?

– Финики к камбале, ну естественно.

– Желе из фиников, – говорит Анна.

– Хочешь фиников?

– Нет, финики, фу… – она машет пальцами перед носом, скривив лицо.

– Попроси его шампиньоны посильнее подсушить, – говорит Эдгар.

– До хруста?

– Чтобы насквозь прожарились.

– И масло прогреть до золотистого цвета.

– Да. До золотистого.

– Что ты будешь пить, Анна?

– Яблочный сок.

– А тебе, наверное, бокальчик чего-нибудь?

– Я, пожалуй, соблазнюсь бокальчиком того, с берегов Луары… – говорит Эдгар.

– «Савеньер Кло…»?

– Нет, «Куле»…

– Пусть будет «Куле».