Теперь беседа за столиком Хрюшона течет плавно. Похоже, они забыли о моем промахе. Как сказано в должностных обязанностях, я должен быть незаметным в приемлемой степени, это мне подходит. Мне не следует выпячивать себя на передний план. Я посматриваю на Хрюшона. Он мягкий человек. Но он и деловой человек, ни в коем случае нельзя забывать об этом. В каком-то смысле он постоянно ведет переговоры. Пользуясь своими обаянием и тактом, он выстраивает отношения так, чтобы в конечном итоге заработать на этом. Что касается меня, я так и не сумел разобраться в том, что значит вести переговоры. Разве это не то же самое, чтобы в результате обсуждения добиться наивыгоднейших для себя условий? То есть торговаться на современный лад? Заниматься этим противно. Мне бы никогда не пришло в голову просить снизить цену на что-нибудь, пусть даже цена и завышена. Если у продавца хватает наглости запрашивать столько-то, ну что же, пусть столько и получит. А я лучше дополнительно поработаю, чтобы покрыть убытки. Я не такой, чтобы клянчить об уступке в цене. Как какой-нибудь прижимистый араб. Нет, в моей культуре торговаться не принято, мы здесь платим полную цену.

Хрюшон поднимается. Куда это он? Собирается спуститься в туалет? Нет, ой, идет ко мне. Я торопливо, однако не халтуря, складываю салфетки. Что ему еще надо? Прямо за моей спиной сидят две пожилые женщины, лопочут и перешептываются такими тихими и слабенькими голосами, что их шепот переходит в присвист. Они обмениваются нескончаемым свистящим потоком полуправд, и одна из них издает такие пронзительные звуки, что каждый раз, как она произносит стресс или сострадание, мои барабанные перепонки режет словно скальпелем.

– Простите, разрешите задать вам вопрос? – мягко произносит Хрюшон.

– Чего изволите?

– Я тут вот что подумал, – говорит Хрюшон. – Этот Том Селлерс, он еще часто сидит за соседним столиком; вы с ним знакомы? Он ведь вроде слывет знатоком?

– Вы позволите, я должен ненадолго отлучиться, – говорю я, окидывая головы обедающих диким взглядом. И надо же, как по заказу, словно рассчитав секунды с точностью комического актера, вдова покойного счетовода Книпшильда легонько машет мне рукой, показывая, что желает рассчитаться.

– Нет, вы послушайте, я вас не задержу, – говорит Хрюшон.

– Господин Грэхем, извините, пожалуйста, но это не может подождать? – я верчусь как уж на сковородке. – Мне необходимо обслужить вдову Книпшильд. Она торопится. Вы же понимаете, возраст.

При чем тут возраст? Что это я такое несу?

– Ну раз так, конечно, – говорит Хрюшон, улыбаясь мне крупно-буржуазной улыбкой, с той только оговоркой, что в нашей стране все что угодно можно назвать буржуазным. Мы, гиперчувствительные, улавливаем малейшую неверную нотку в той интонации, которой говоривший намеревался сигнализировать свое отношение к сказанному. Возможно, несправедливо было бы характеризовать Хрюшона как ловкача, но сейчас я ощущаю в нем некий налет ловкачества. Что он имеет в виду, говоря «конечно»? А Селлерс? Зачем ему нужен Селлерс?

Вдова Книпшильд, как это с ней часто бывает, положила рядом с тарелкой раскрытую книгу. Читает страницу за страницей. Внезапно появляются две ухоженные руки, берут тарелку и уносят ее. Старушка не сводит глаз с книги, под этим углом ей видно только, как на краю поля зрения появляются руки. Руки, уносящие вещи. Утаскивающие со стола рюмку и салфетку. Это мои руки. Это я. Благодаря мне посуда и еда появляются и исчезают, притом что я остаюсь незамеченным.

– Сию секунду принесу счет, госпожа Книпшильд, – говорю я.

Вдова Книпшильд умяла порцию фуагра. Она уписывает фуагра за милую душу. Она не постоит и за тем, чтобы заказать два блюда из фуагра подряд. Сначала террин, а потом еще пару ломтей обжаренной фуагра. А к этому следует подать яблоко, да на яблоке еще и звездочку аниса. Время от времени требуется еще и нашпиговать его карамельной крошкой. И не успеешь оглянуться, как печень гуся уже запивается крепленым вином, изготовленным из сока винограда, произрастающего в тесной и глубокой долине реки Дору, и на этикетке должно быть напечатано «Порту». А если на этикетке не напечатано «Порту», то напиток этот не годится в качестве средства для запивания печени гуся. Для вдовы Книпшильд не годится. В кулинарии она сечет как бритвенное лезвие, или, скажем, как нож шун, но в том, что касается пользования банковскими картами и терминалами, она не столь сильна. Карту вставляет чипом назад, магнитная полоса стерлась; бледными до голубизны пальцами бабы Яги она долго роется в портмоне, потому что где-то на дне валяется бумажка со всеми пин-кодами – но обозначения кодов тоже, уверяет она, «закодированы». Благодаря этому у меня высвобождается время, чтобы окинуть зал взглядом, и поскольку я с точностью до миллиметра изучил здесь расстояния между объектами и их взаиморасположение, я знаю, что обзор под углом около 110 градусов влево позволит мне наблюдать Даму-детку в три четверти профиля сзади. Таким образом я смогу разглядывать ее, а она меня видеть не будет. Под этим скошенным углом Блез неожиданно кажется похожим на Даму-детку. Возможно, это происходит из-за того, что я так сильно выворачиваю глазные яблоки. А теперь оба они похожи на Хрюшона. Словно смотришь в волшебное зеркало. Дама-детка сейчас совершенно абстрактна. Я мигаю. Они веселятся за своим столиком. Хрюшон смеется громко и раскатисто, своим смехом он всегда перекрывает смех всех остальных, его смех выделяется на фоне их смеха и вызывает дополнительный смех, его смех порождает смех и длит коллективные раскаты смеха несколько долее, чем они бы длились без него. Блез Энгельберт смеется более грубым и зычным смехом, такого типа смех часто присущ лицам, занимающим высокое положение в обществе. Раскаты его «хохота» возводят колоннаду под Хрюшоновым архитравом, если можно так выразиться.

Сегодня сбои на линии связи, вдова Книпшильд ждет, пока произойдет соединение. Ожидая, она возится с таблетницей. Вот вытряхивается одна пилюлька, потом еще одна. Вдова кидает в рот первую. Для чего эта таблетка? Эвентуально, против чего?

– А знаете что?

Она смотрит на меня, слегка тряся головой. Оплата проходит.

– Вы не принесете еще рюмочку «нипорта»?

В голосе Книпшильд слышится металлический призвук, накладывающий отпечаток на голосовые связки пожилых дам.

– Разумеется, – говорю я. Досадно, ведь именно в ее предыдущей рюмке как раз и плескалась последняя порция «нипорта». Иными словами, придется мне спускаться в подвал. Почему? А потому что обычно, если возникает такая необходимость, в подвал посылают коротко остриженную малохольную Ванессу, стаж работы которой ниже моего, но она ушла куда-то. Куда ушла? По делам, ответствует Мэтр. Ей нужно постричься. Я переспрашиваю. С каких это пор официанты начали стричься в рабочее время? Надо же, как снисходительно Мэтр относится к этим ее отлучкам в парикмахерскую. Белая скатерть пачкается первой, знаешь ли, говорит он. Придется идти в подвал.