Кто-то вроде бы сказал, что нимфоманией на самом деле прикрывается фригидность. Импотенция прячется за донжуанством. Ну и анорексия, конечно же, прикидывается булимией. Кто именно это сказал, я не помню, но когда эта вековечная, чуть не сказал я, эта молодая дама, что последнее время осведомлялась о Хрюшоне, вновь возникает на пороге, мне в голову приходят эти слова. Портьеры раздвигаются. Вот и она. На 100 % «самобытная», но в то же самое время до слез типовая. Неожиданно, всего за какие-то два дня, она превратилась едва ли не в самого частого гостя нашего заведения. Что ей нужно? Рубленым модернистским шагом она идет по направлению к Метрдотелю, который кипит, склонившись с озабоченным видом над книгой учета заказов. Она улыбается, показывая два полных ряда зубов.

Рановато она на этот раз заявилась; времени 13.15, значит, столик Хрюшона пора будет накрывать лишь через четверть часа. И снова она привносит с собой ощущение дежавю, сегодня оно еще отчетливее. Какая в ней сила. Какая осанка, плечи расправлены. Туфли. Контрапунктно продуманный наряд. От этой девушки в зале становится светлее. Мое рабочее место разом превращается в сцену, в арену. И в то же время она будто стягивает все великолепие «Хиллс», его многолетние традиции и далеко идущие притязания, вниз, до уровня своих бедер. «Хиллс» – пункт питания, но эта девушка неисповедимым образом выражает ненависть к мясу, навевает мысли о базовом физическом состоянии, о скелетной системе. Она разговаривает по телефону. – Стоит мне только услышать слово негативный, я звоню своему психологу, – со смехом говорит она.

Эдгар сказал как-то, ни с того ни с сего: «Женщина дается женщинам для потребления, молодость дается молодым для потребления». Я тогда не понял, что он имеет в виду, но что-то начинает брезжить в сознании, когда я вижу эту девушку. – Боже мой, ну ты бесстыдник! – смеясь, продолжает она.

Прикрыв трубку тремя пальцами, она осведомляется у Метрдотеля о Грэхеме. Мэтр отвечает – сложив губы в фигуру, образующую скорее напряженное кольцо, запирающий мускул, нежели две отдельные губные дуги, а согнутые пальцы в щепоть, указывающую направление, – что столик освободится через пять минут. Не могла бы она пока подождать в баре?

Разговорчивая Шеф-бар, владелица новехонького ремня ГРМ и нарядного керамического горшка тва, со спиной такой прямой, словно аршин проглотила, и всезнающим оком, без лишних церемоний спрашивает, чего ей налить. Девушка взглядывает на нее блестящими, будто ее глазные яблоки омыты водой, глазами и делает заказ. Тут сюжет закручивается еще круче, я ведь слушал внимательно: она просит четверной эспрессо. Нельзя сказать, что Шеф-бар таращит глаза, она же профессионал, но видно, что она, как говорится, делает свои выводы. Она тут же подходит к машине и нацеживает один эспрессо поверх другого, пока не получается четверной. Я делаю секундную остановку в своем раунде со щеткой для крошек и становлюсь свидетелем того, как Шеф-бар наполняет обычную кофейную чашку до самых краев. Для меня это шокирующее зрелище. Меня бросает в жар при одной мысли о том, что этот эспрессо четверной. Я смотрю девушке в лицо. Она отпивает. Как описать отпивание? В такое время, как сейчас, когда, как говорит Эдгар, существующий политический язык не имеет предложить иного решения, кроме как удержание чужих страданий на расстоянии путем контроля, менеджмента, расширения рынков, поддержания здоровья белого населения, экстремального туризма и развлечений, как мне описать питиё этой девушкой четверного эспрессо из чашки? Нет такого политического языка, которым можно было бы адекватно сформулировать конфликты нашего времени. Но все же можно сказать по крайней мере одно: девушка пьет свой кофе так, будто это я сам его пью. Я понятно выражаюсь? Она пьет с каким-то вовне обращенным наслаждением. Я ощущаю вкус эспрессо, когда пьет его она. Чашка, вылепленная из качественной керамики, поставленная на нарядное блюдце, подносится ко рту с заразительным спокойствием. Маленькие облачка пара, или что там поднимается от горячего кофе, это же, наверное, водяной пар? Пронизанный ароматическими частицами? Что именно создает запах кофе в том паре, который поднимается от чашки и витает вокруг нее? Атомы кофе? Но я совсем не о том. Я собирался сказать, что пар из чашки распространяет некие абсолютно предсказуемые, будоражащие «вспышки», которые – как бы лучше сказать – «продают» этот кофе мне. Четверной эспрессо продается мне, гиперчувствительной личности, самим эспрессо, и в этом ему помогает то, как с ним обращается девушка. Похоже, Шеф-бару не терпится и самой прихлебнуть кофе – она, как и я, не сводит с девушки глаз.

Он состоятелен, Хрюшон, он многое может себе позволить. Практика благосостояния составляет, так сказать, его основное занятие. Осуществление и поддержание благосостояния, если кому интересно, составляют основную массу его ежедневных дел. Все люди, которыми он себя окружает, играют ту или иную роль в этой его благосостоятельной деятельности. Главное, чтобы при использовании и накоплении благ демонстрировался так называемый класс. Например, беседу вроде той, которую три средней руки дельца ведут за столиком 7, за столиком Хрюшона никогда не услышишь:

– Ну он дурак… сбанчил лодку по 13. А ты знаешь, сколько соли идет на литр? Получился чистый бутик, ну чистый бутик.

Точно рассчитанным движением девушка запрокидывает голову назад, как при вывихе, и приканчивает последние капли кофе; в этот момент раздвигаются портьеры и входит Хрюшон, а за ним, наступая ему на пятки, и Блез Энгельберт. Судя по всему, Блез чувствует себя при таком раскладе неуютно, словно ему никогда раньше не доводилось идти на плечо позади другого человека. Но Хрюшон, вовсе не будучи беззастенчивым альфа-самцом, излучает естественный авторитет (а может, хватку?), из-за чего его правое плечо в любой данный момент, пока они движутся к Метрдотелю, пока он указывает им их столик, пока они приближаются к столику, оказывается впереди Блеза.

Я веду себя как идиот – говорю девушке «вуаля», давая ей знать, что ее сотрапезники пришли, но она уже и так их заметила. И я, и Шеф-бар, и Мэтр замираем, забыв обо всех делах, и смотрим, как девушка соскальзывает с барного табурета, забирая с собой свою «креативную» сумочку и бесшовное (не буквально, швы на нем есть) дамское пальто. Уверенной и твердой походкой она подходит к Хрюшону со спутником. Хрюшон и Блез одновременно замечают ее, забывают о спинках стульев и салфетках и поворачиваются к ней «аки цветочки к солнцу», как сказала бы моя бабушка. Оба едят ее глазами; девушка прикладывается к ним щечкой в порядке возраста, то есть сначала к Хрюшону, потом к Блезу. Нет, ни с кем из них она не в родстве, это сразу видно. Общаясь с близкими, никто так не суетится и не старается показать себя с лучшей стороны, как это делают Хрюшон с Блезом. И внучка с дедушками так кокетничать не будет. Кажется, будто она запыхалась, торопится куда-то, словно рядом непреклонно тикают часы. С чего вдруг такая спешка? Может быть, это в ней бурлит четверной эспрессо. Она напоминает вытащенную из воды рыбу, свежий товар, требующий немедленного потребления, потому что с каждым проходящим мгновением приближается окончание срока годности.

Столик Хрюшона обслуживаю я. Я не могу тотчас же ломануться к ним. Наверное, не помешало бы выдвинуть стул для юной дамы, но я вешаю щетку для сметки крошек на крюк и принимаюсь выравнивать стопку меню. «Дама», говорю я. Трудно сказать, дама она или девушка. Дама или девочка. Она какая-то дама-ребенок. Она «взрослая» во всех отношениях. Абсолютно «взрослая» по общему впечатлению, производимому ею; да и одета слишком рафинированно, ребенок не сумеет так подобрать вещи, не говоря уж об их стоимости. Но вот этот флёр первой юности, не до конца распустившейся свежести, кажется сознательно культивируемым, и не в стиле неиспорченной наивности, а утонченно. Профессиональным образом. Повернется ли у меня язык сказать – спекулятивным образом?

– Самая тонкая струна звучит всех чудесней, – говорит Мэтр, окидывая меня непроницаемым взглядом прячущихся в глубине подглазных мешков глазок. Я понимаю, что мне пора принять заказ на напитки. Обычно-то я всегда оказываюсь на месте, когда требуется. Не стоит доводить до того, чтобы Мэтру приходилось вмешиваться и подавать сигналы глазами или еще как-то. Я «поспешаю» к столику.

– Ну вот, хорошо, – произносит Хрюшон с улыбкой, давая понять, что бутылка белого бургундского пришлась бы к месту.

Я раздаю меню по направлению часовой стрелки, начинаю с Дамы-детки. Не хочу хвастаться, но жест, которым я одной рукой элегантно раскрываю обложку точно на странице с обеденным меню и вручаю ей так, чтобы было удобно и приятно читать, и плавен, и молниеносен: отшлифован опытом. Она взглядывает на меня и кивает. Блез последним получает меню, я его не раскрываю, поскольку Блез сидит справа под неудобным для меня углом; Блезу меню достается закрытым.

– Подсказать вам что-нибудь? – говорю я.

– Спасибо, не нужно, – говорит Хрюшон.

– Могу порекомендовать камбалу, она сегодня особенно удалась.

– Не стоит, благодарю вас.

Могу порекомендовать? Что же это я лезу, куда не просят? Разве Хрюшон не сказал спасибо, не нужно? Камбала сегодня удалась не лучше и не хуже обычного. Что я такое мелю? Я удаляюсь к стойке с напитками и прошу у Шеф-бара два бренди. Она споро наливает два «стравеккио», я отношу их в обеденный зал и ставлю один снифтер перед Хрюшоном, другой перед Блезом. Хрюшон, снимая очки, в которых он читал меню, любезно оборачивается ко мне.

– Это что? – спрашивает он.

– Стравеккио, – говорю я.

– Что?

Я чувствую, как на затылке у меня начинает дергаться тик, и говорю – простите, мне очень жаль, я ошибся. Принес чужой заказ. Я качаю головой, забираю снифтеры с бренди и возвращаю их на барную стойку.

– Что, прокисло? – спрашивает Шеф-бар. Открывает «стравеккио» и нюхает. Я стою рядом, пошатываясь и не переставая качать головой. На скулах гуляют желваки.

– Кто она такая? – спрашиваю я шепотом, наклонившись к самому ее уху словно подхалим.

– Ну что тебе сказать… – Шеф-бар напускает на себя вид знатока. – Можно попробовать вычислить.

– Давай попробуем.

Она поднимает в воздух три изящных пальца без маникюра и крепко, аж за ушами трещит, задумывается.

– Я так думаю, Грэхем разменял уже седьмой десяток. А девушке сколько лет может быть? Двадцать? Тридцать? Вряд ли ей больше тридцати пяти. Этого не может быть. Но и не меньше двадцати. Или меньше? Семнадцать-восемнадцать? Нет. Все двадцать, не меньше. Ни фига она, чуть не сказала я, не подросток. Я бы ей дала тридцатник. Но это трудно определить. Ты и сам видишь, возрастные этикетки отскакивают от ее лица, как вода от головки сливочного масла.

– Да уж точно, – говорю я.

– Дочери Грэхема хорошо за тридцать, и она учится в Лондоне, это нам известно. Это не она.

– Не она.

– У нее нет детей в возрасте около двадцати.

– Нет.

– У Блеза, насколько известно, детей нет, а внуков и подавно. Ему максимум полтинник.

– Может, она его падчерица? Дочка Катарины от другого мужчины?

– Нет, у Катарины сын. И посмотри, как они себя держат. Они не родственники.

– Я заметил, – говорю я.

Шеф-бар то покрутит в пальцах ручной пресс для эспрессо, то взвесит его на ладони, ровно на уровне пряжки на поясе. Взгляд ее направлен куда-то за горизонт. Я жду, что последует дальше.

– Кто-то сказал, – говорит она, – что война – это самая разумная форма иррациональности.

– Серьезно?

– Ну, это было сто лет назад…

– Здесь есть о чем задуматься, – говорю я.

– Это мне приходит в голову, когда я смотрю на нашу девушку.

– А.

– Что-то в ней есть подстрекательское, не то чтобы прямо-таки подстрекающее к войне, но подзуживающее, возбуждающее.

– Да, есть о чем поразмыслить…

– Определенно.

– А конкретнее?

– Я обратила внимание на одну забавную деталь, – говорит Шеф-бар.

– Расскажи.

– У декоративных дам редко бывают прозвища. Представительских дам зовут как-нибудь на манер Жасмин, Каролина, Дженнифер, Камерон, Миа, Билли, Синди, Фланнери, Мира. А у этой есть прозвище.

– Да что ты?

– Ее называют Злоты. Имя-то у нее, собственно, другое, но называют ее Злоты.

– Шутишь.

– Нет, я сама слышала.

– Но кто она такая?

– Не все сразу. Будь паинькой.

Шеф-бар подмигивает мне и говорит «будь паинькой». Это чересчур. Ей надо успокоиться. Нельзя бросаться такими намеками. Я беру в руку тряпку, не нужную мне сейчас. Смотрю на щетку для крошек. Я на кухню собирался? Надо было добавить «стравеккио»? Внезапно ощущаю легкое головокружение. Или нет, пожалуй, это не головокружение, это скорее какой-то моментальный глюк, некий провал в памяти, секунда или две схлопываются вместе и исчезают, и я на мгновение теряю ориентацию. Поле зрения заволакивается дымкой. Но вот я снова здесь, и включается программа обслуживания Хрюшона, отработанная годами до автоматизма. Хрюшону, когда он соберется сделать заказ, нет необходимости подавать мне никаких «знаков», нет необходимости привлекать мое внимание; я знаю, когда Хрюшон готов. Я это чувствую. Направляюсь к его столику. Сидя ко мне спиной, он начинает перечислять, обращаясь в воздух перед собой, ему не требуется оборачиваться, он знает, что я тут.

– Мы возьмем обычного, но две бутылки, не одну; еще воды, и, пожалуй, закажем уже поесть? – обращается Хрюшон к Даме-детке.

Дама-детка, не отрывая глаз от меню, качает головой и пропускает свою очередь, давая возможность сделать заказ соседу, но сидящему не с той стороны, где положено, а с правой, то есть Блезу.

– Для козленка, пожалуй, рановато? – говорит Блез и старательно хохочет, озираясь вокруг. – Я возьму улиток. Пусть положат две штучки дополнительно, будет в самый раз.

– Разумеется, – говорю я.

– Не перестаю удивляться тому, что улитки такие сытные.

Очевидно, Блез пришел к нам сюда прямо от парикмахера. Боже милостивый. Неужели он позволил сделать себе нитевую эпиляцию – threading — по периметру всего лица? Нет, человек со столь развитым вкусом не может быть падок на подобные вещи. Это на Среднем Востоке любят такое. Полагаю, что линия роста волос на его лице от природы ровна и четко отграничена от безволосых участков. Ну вот, опять он передумал, он так часто поступает.

– И что же, к камбале действительно подаются дикие травы, собранные в окрестностях Осло? – интересуется он, глядя на меня в страстной надежде получить четкий утвердительный ответ.

– Можете быть уверены, – говорю я, глядя ему прямо в глаза взглядом, в котором нет и намека на сомнения относительно места сбора дикоросов.

– Я тогда лучше попробую камбалу.

– Камбала – прекрасный выбор.

– Тем более что я вечно не могу совладать со щипчиками для улиток.

Хрюшон согласно кивает, чуть было не сказал я, но кивок выражает вовсе не согласие с Блезом, это своего рода подтверждение факта, что хореография этого раунда заказов принимает изящные формы, невзирая на вихляния Блеза. Теперь внимание Хрюшона вновь приковано к Даме-детке, она продолжает изучать меню. Я поднимаю в воздух сложенную ковшичком ладонь, так что она оказывается на том же уровне, что и ее лицо. Обернувшись, она могла бы срыгнуть туда. Она с легким щелчком захлопывает меню и смотрит прямо перед собой, как это с ней было, когда она собиралась заказать четверной эспрессо, и глазные яблоки ее снова заволакиваются влагой.

– Нельзя ли поджарить разных грибов. Только не вешенок, – говорит она, и голос ее звучит как-то скрипуче.

На мозаичном полу перед ротондой (собственно, это не ротонда, но мы ее все равно называем так) устроено небольшое возвышение ступенькой, и я имел неосторожность правой ногой встать на это возвышение, из-за чего теперь, пытаясь откликнуться на ее заказ кивком, выражающим полнейшую готовность выполнить ее пожелания, несмотря на то, что кивать нам запрещено, я стою, подавшись вперед в неудобной позе.

– Кухня займется грибами.

Я подтягиваю ногу к себе и перемещаю все так же сложенную ковшичком руку к лицу Хрюшона.

– Мне, пожалуйста, тартар, но масла виноградных косточек самую малость, да вы и так знаете.

– Прекрасно, – говорю я и собираю меню, следуя направлению часовой стрелки.

Повар принимается за дело сосредоточенно словно аутист: он немедленно измельчает грибы, слегка обжаривает их и заканчивает легкой фламбировкой. Как только грибы, камбала и тартар уложены на тарелки с эмблемой «Хиллс», я беру грибы и тартар в правую руку, балансируя тарелкой с камбалой в левой, выхожу в зал и ставлю грибы перед Дамой-деткой, тартар перед Хрюшоном, а камбалу перед подгулявшим актером за столиком 9. Блез смотрит на меня с изумлением. Хрюшон делает странное, едва заметное движение рукой, но ничего не говорит. Никто не прикасается к своим блюдам. За столиками воцаряется тишина. Я позволяю тишине раскатиться, прорезая пространство, потом убираю тарелку с камбалой из-под носа громко сопящего актера, который, со своей стороны, заказывал конфит из утиных бедрышек, переношу камбалу к столику 10 и плавно опускаю ее на него прямо на глазах прекрасно сохранившегося и ухоженного Блеза.

Пару секунд, ни на кого не глядя, я сохраняю слегка наклонную позитуру подающего; потом, будто ставя точку, отдергиваю руку и с легким стоном выпрямляюсь. Я высокий мужчина, некоторые говорят – видный, чуть скованный в движениях, хорошо сложенный и настолько застенчивый, что едва держусь на ногах. Обладаю непокорной растительностью над верхней губой. Усами. Мне как-то сказали, что я немного похож на Дэниела Плэйнвью. Пожалуй, что так. Но не вполне. Сдержанностью похож, может быть. Легкой сутулостью, зажатостью похож, может быть. Но Плэйнвью закаленнее меня. У него вид человека, часто бывающего на природе. А на меня накладывает отпечаток работа в помещении, в кафе. Если он скорее ожесточен и мстителен, то я услужлив и пуглив.