После этого я две недели ходил как в тумане. Заговорив о своей жизни, я непроизвольно сместился по отношению к миру, который воспринимали мои органы чувств, – теперь я видел все как бы краешком глаза. В некотором роде мне казалось, что я предстал перед Дзоо с желанием, чтобы она вершила надо мной суд. Ну, не смешно ли? Особенно в свете того, что Дзоо ничего не сделала, чтоб заслужить такую честь. Собственно, ее роль во всей этой истории с Сотацу подсказывала, что от Дзоо ничего хорошего не жди. Но Сотацу ей почему-то доверял, совсем как теперь ей доверял я.

Я написал несколько писем знакомым в своей родной стране. Безуспешно пробовал читать два совершенно разных романа. Ел в ресторанах – в нескольких, разных, непременно хороших, заказывая то слишком много еды, то слишком мало.

В поисках пути, который вывел бы меня из моих бед, я ступил на путь, который завел меня в беды других людей, в том числе давно умерших, и теперь я пытался вернуться обратно через их беды, словно мы, люди-человеки, хоть изредка способны учиться друг у друга. Просто докопаться, что случилось с Одой Сотацу, – вот главное. И всегда было главным. Но если, докопавшись до этого, я смогу проникнуть чуть поглубже…

Наконец, спустя две недели, я снова пришел в квартиру Дзоо. Почему-то не ожидал застать там Дзоо, но она находилась там. Войдя в подъезд, первым делом заметил – моего письма в ящике больше нет. Подумал: значит, прочитала. Поднялся по лестнице. Когда она открыла мне дверь, листок был у нее в руке.

Входите, сказала она.

Ее лицо стало ласковее, чем раньше. Не знаю, завоевал ли я ее доверие. Ее лицо стало ласковее, но эта ласковость в каком-то смысле еще сильнее подчеркнула трудности, взваленные на нее жизнью. В ней была суровость людей, чья жизнь проходит под открытым небом, на вечном солнцепеке: такой вид бывает у батраков с ферм или у музыкантов с Аппалачских гор. Я всегда был неравнодушен к таким лицам, всегда думал, что было бы неплохо самому обзавестись таким лицом. Наверно, оно нарастет поверх твоего, когда как следует намыкаешься. Но в ту минуту я даже не думал обо всем этом. А подумал я в ту минуту: мое письмо – в ее руке. Мне жадно хотелось услышать, что она скажет: о ситуации, в которой я оказался, об Оде Сотацу, о Какудзо. Вот она, передо мной: во мгновение ока я сделал огромный шаг к тому, чтобы написать книгу, которую мне так хочется написать, к розыску материала, без которого было бы никак невозможно поведать эту историю.

Но первое, что она сделала, – отошла к окну, села. И показала мне жестом, чтобы я последовал ее примеру.

Давайте пока не будем ничего говорить, сказала она.

Какое-то время мы просто сидели. Сквозь пол до меня доносились звуки из квартиры ниже этажом. Солнце закатилось за какую-то другую часть здания. В квартире Дзоо неуклонно становилось все темнее, пока наконец Дзоо не оказалась перед необходимостью либо включить лампу, либо не делать ничего тогда останемся сидеть вместе во мраке.

Я смотрел на ее лицо на свету и пытался разглядеть девушку, которая навещала Сотацу, которая жила с Какудзо. Постепенно у меня появилось ощущение, что я могу ее разглядеть. Она посмотрела на меня и сказала:

Наверно, прошло много лет с тех пор, как хоть один человек смотрел на меня так долго. Нормальным людям такого не понять. Потому что они живут семьями или стаями, потому что они не живут одни, невстреченные, не знают, каково человеку быть одному. Иногда проходят месяцы прежде, чем на тебя хоть кто-то посмотрит, проходят годы прежде, чем хоть кто-то хотя бы коснется твоей руки или плеча. Становишься почти как олень: ждешь прикосновений с нетерпением и боишься их до колик. Мимолетные соприкосновения в супермаркетах или поездах начинают озадачивать. Как бы часто ни случались такие контакты, они всегда озадачивают, потому что они нечаянные. А затем наступает день, когда на тебя никто даже и не взглянет, а если взглянет – то случайно.

Она сцепила пальцы.

Я работаю на соседней улице, в машиностроительной компании. Я секретарь. У меня в подчинении еще два секретаря. Кто-то говорит мне, что делать. А я говорю им, что делать. Все так элементарно, что никакой подлинной необходимости в этой работе нет. Съедаю обед в одиночестве, а отработав, иду домой, сижу, съедаю ужин в одиночестве. Иногда гуляю у залива и смотрю на корабли. Когда вы называете мне эти имена – Ода Сотацу, Сато Какудзо, когда вы называете мне это имя – Дзито Дзоо, у меня такое ощущение, что я где-то далеко-далеко. Вы говорите мне о вашей жизни, и я соболезную. Вам сделали больно. И мне тоже. Это не кончилось. Это будет длиться и длиться. Я-то знаю. Но… я прочитала ваше письмо. Я вам тоже написала свое письмо, и теперь вы можете его взять. Два дня назад я его выбросила, но потом снова подобрала. Вот оно.

Она протянула его мне.

Наверно, теперь я предпочла бы, чтобы вы ушли. Жаль, что я не знаю, что вам сказать.

Она встала. И я тоже.

Я прошел к двери, и она ее открыла.

В нем все, что я когда бы то ни было могла бы рассказать вам или кому бы то ни было. Прощайте.