На следующее утро, в воскресенье 28 сентября 2003 года, газета «Вашингтон пост» поместила на первой полосе статью под заголовком «Администрация Буша под следствием — личность агента ЦРУ стала достоянием СМИ», в которой сообщалось, что ЦРУ обратилось в Министерство юстиции с иском по разглашению информации. По всей видимости, Управление сочло, что имеется достаточно оснований для того, чтобы начать официальное расследование. Помимо прочего, в статье цитировалось дискредитирующее Белый дом высказывание одного из высокопоставленных сотрудников администрации: «Совершенно ясно, что это [разглашение] было сделано исключительно из мести». Что бы ни происходило раньше, все понимали, что случилось нечто беспрецедентное, — с этого момента от неприкосновенности нашей личной жизни не осталось и следа. Грязные политические игры велись со времен основания Вашингтона. Однако на этот раз, помимо преследования семьи противника, злоумышленники, если вина их будет доказана, пошли на преступление против основ национальной безопасности.

Для нас с Джо статья лишь подтверждала то, о чем мы догадывались все это время: разглашение стало расплатой за то, что Джо не угодил администрации, помешав ее попыткам изобразить войну и подготовку к ней исключительно в нужном ей свете. Ответный выпад Белого дома был нацелен на то, чтобы подорвать доверие к Джо, внушив всем мысль, будто это я, его жена, устроила ему командировку в Нигер. Дескать, тут все ясно, «надо же ей было как-то пристроить своего недотепу-мужа», а раз так, «да кто же после этого поверит в то, что он там плетет?».

«Разглашение имени агента наносит удар по ЦРУ», «Министерство юстиции начнет расследование по поводу утечки информации в ближайшее время», «Если тайное стало явным, это не значит, что виновного будет легко привлечь к ответственности», «Скандал вокруг рассекреченного агента ЦРУ набирает обороты» — с такими или похожими заголовками в прессе я теперь сталкивалась ежедневно. Мне было психологически очень тяжело перейти от привычной жизни агента под прикрытием ХХХХХХ к открытому признанию моего статуса в ЦРУ. Это основательно выбило меня из колеи. Если первая волна комментариев в связи с публикацией моего имени в колонке Роберта Новака могла пройти незамеченной для широкого круга наших родных и близких, то теперь об этом узнали все. Наш телефон звонил беспрерывно: он звонил, когда я уходила утром из дома, и звонил, когда я возвращалась поздно вечером. Когда я прослушивала голосовую почту, автоответчик женским голосом вещал: «В вашем почтовом ящике пятнадцать новых сообщений». Когда я, уложив детей спать, проверяла электронную почту, в ней оказывалось по меньшей мере двадцать непрочитанных писем от друзей и родных. Школьные друзья, давно забытые знакомые по женскому студенческому обществу, дальние родственники — казалось, буквально все нашли мой электронный адрес или же, спустя столько лет с тех пор, как мы расстались, нашли кого-то, кто знал мой электронный адрес, и таким образом достучались до меня. Я все больше чувствовала себя как в телешоу «Это твоя жизнь», по мере того как череда всех, кто когда-либо знал меня, проходила перед моими глазами.

Если кто-то из моих близких друзей и сердился на меня за мой ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ обман, то не выражал этого открыто. Они реагировали так: «Ладно, Валери, мы всё понимаем. Что мы можем для тебя сделать?» Мир для меня перевернулся с ног на голову, и их горячее участие служило пусть небольшим, но чрезвычайно нужным мне утешением. В те первые дни, пока я ощущала себя словно в тумане, я находила искреннее участие в самых неожиданных местах. Однажды утром я повела детей в наш детский сад неподалеку, и несколько мам, которые сами по себе тоже были вашингтонскими «инсайдерами» или же были замужем за таковыми, подошли к моей машине и выразили мне поддержку. «Как они могли так поступить с вами? Они что, не понимают, чем вы занимались? Вы же, в конце концов, не какой-нибудь номинальный член Союза защиты гражданских свобод. Вы же работали в ЦРУ, да еще по ОМУ!»

Чуть позже, на той же неделе, коллега, женщина постарше меня, ворвалась в мой офис, потрясая выпуском «Нью-Йорк таймс» за тот день. Она протянула мне газету, сложенную на странице с моей биографией под заголовком «Штатный сотрудник», и тяжело выдохнула: «Они тут выложили все, кроме разве что размера твоего бюстгальтера». Я осторожно взяла газету, чувствуя, как подкатывает тошнота. Действительно, предприимчивый репортер накопал информацию о моей семье, моем образовании и еще тонну разных сведений личного характера, и все это ошарашивало и удручало меня. К счастью, хоть моя внешность оставалась недоступной для газет. Поскольку они еще не докопались до моих фотографий — не сразу поиски дойдут до школьных альбомов, — я могла по-прежнему ходить за покупками в «Сейфвей», одетая в лосины для занятий йогой и футболку, не опасаясь любопытных взглядов и шепота за спиной.

Если учесть, что много лет прикрытие было тщательно оберегаемой частью моей жизни ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ, мгновенное превращение в публичную персону надломило меня эмоционально и физически. Не важно, что пресса в целом оказалась ко мне благожелательной, — само внимание СМИ я воспринимала как назойливость и старалась всеми силами избежать его. Меня мало заботило, называли меня «красивой блондинкой» или нет (впрочем, это все же лучше, чем «страшненькая блондинка», — я тщеславна!). У меня начал заметно подергиваться левый глаз и развилось то, что позднее стало хроническим расстройством пищеварения. Я стала нервной, подозрительной, пугливой, хотя это совершенно несвойственные мне черты. Я плохо спала, но боялась принимать снотворное. В отличие от большинства людей, от стресса у меня пропал аппетит, и я похудела, будучи и без того весьма стройной. Я начала украдкой выкуривать по нескольку сигарет в день, потому что они хоть на миг да успокаивали. Когда шквал публикаций в СМИ достиг силы урагана, мне казалось, что я слышу вокруг только вой ветра и ничего больше. Друзья и знакомые заботливо советовали мне, как лучше справляться с этим немыслимым стрессом. В какой-то момент я дошла до того, что в ответ на очередное предложение заняться йогой могла с криком кинуться прочь. Никакие асаны и глубокое дыхание не могли помочь мне справиться с происходящим. Чтобы не превратиться в озлобленную неврастеничку, мне необходимо было в себе самой найти нераскрытые источники силы и устойчивости. Когда однажды ночью мы с Джо буквально рухнули в постель, нам даже удалось пошутить насчет того, что это, должно быть, единственный вашингтонский скандал, не связанный с сексом, — на него уже просто нету сил.

Что касается профессиональной среды, то мои коллеги в ЦРУ старались не вторгаться в мою личную жизнь и по возможности поддерживали меня вполголоса. С того дня, когда мое имя появилось в печати, и до конца, когда Министерство юстиции объявило о начале расследования и дело приобрело политическую окраску, большинство моих коллег рассматривали разглашение моего статуса как вопрос национальной безопасности, а не политической ангажированности и выражали страстное желание найти и покарать того, кто стоял за этим подлым поступком. Они отчетливо сознавали, что растиражированными на первых полосах газет вполне могли оказаться их собственные имена и судьбы. Для многих, однако, внезапный всплеск внимания со стороны СМИ к кому-то из своих был сродни новости о смерти. Они не знали, что сказать, и потому не говорили ничего. По мере того как разные аспекты дела сопровождались все более решительными политическими оценками, я не знала, как истолковать это молчание, — как проявление враждебности или следствие неловкости. По большей мере, я старалась не поднимать головы от работы и делать свое дело.

В разгар всего этого я ушла со своей должности, которую занимала чуть более двух лет ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ и перешла на новую работу — ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ в том же Отделе по борьбе с распространением ОМУ (ОБР). Задолго до утечки информации действующий начальник ОБР Скотт предлагал мне подумать об этом новом назначении. ХХХХХХХХ — одна из необходимых, хотя и занудных бюрократических ступеней в продвижении по карьерной лестнице. Эта работа бесконечно далека от проведения захватывающих операций, но зато позволяет сотруднику узнать, «как дела делаются», и, как правило, ведет к более желанной должности ХХХХХХХХ, которая предусматривает ответственность за все оперативные задания в рамках отдела, как внутри страны, так и за рубежом, равно как и за то, чтобы все служащие отдела получали необходимую подготовку и соответствовали выбранной карьере. Когда мне впервые предложили эту должность, я вежливо отказалась. Кто захочет работать на конвейере, когда тебя ожидает столько увлекательных оперативных заданий? На прошлой неделе Скотт снова задал мне этот вопрос, заодно поведав о том, как его собственное пребывание в должности ХХХХХХХХХХ в свое время помогло ему в карьере, и туманно намекнув на хорошую должность за рубежом в качестве последующего этапа работы, и я поняла, что должна ответить: «Да, сэр!» — и так и ответила. В субботу я зашла, чтобы прибраться в новом маленьком офисе и выбросить коробки с ненужными бумагами и прочим мусором, который накопил мой предшественник на этом посту. Я повесила на дверь табличку со своим именем и приступила к новой работе.

Не успела я принять дела в подразделении, которое остро нуждалось в кадрах, руководстве и серьезной организации работы, чтобы она стала по-настоящему эффективной, как ко мне пришли из ФБР. В Министерстве юстиции решили не тянуть с началом расследования. Две молодые, строго одетые женщины, помахав служебными беджами, уселись на мой потертый казенный диван, которому я до этого постаралась придать более нарядный вид, украсив цветными подушками, и сразу же приступили к опросу. Дамы проявили дружелюбие и задавали мне вполне ожидаемые вопросы о моей работе в ЦРУ, моем прикрытии и о поездке Джо в Нигер. Я рассказала им все, что смогла вспомнить. Через полчаса беседа закончилась, мы снова обменялись ритуальными рукопожатиями, и они покинули мой кабинет, оставив свои визитки на случай, если я захочу с ними связаться. Я вздохнула и вернулась к освоению весьма загадочного и скрытного процесса распределения работы в ОБР, намереваясь внести в него определенные улучшения.

Одной из наиболее положительных и даже привлекательных сторон моей новой должности была возможность контакта с вновь набранными стажерами. Управление каждый год набирает множество квалифицированных специалистов невероятно широкого спектра профессий, но лишь менее сотни становятся участниками элитной программы подготовки стажеров, где им предстоит осваивать разные грани оперативной деятельности. По словам пресс-секретаря Управления, в 2006 году ЦРУ получило 135 тысяч резюме по сравнению с примерно 60 тысячами резюме в 2001 году. Многих стажеров, в основном в возрасте около тридцати лет, идея общественного служения захватила после событий 11 сентября. Они оставили свои доходные должности и перспективы карьерного роста, чтобы начать работу в Управлении со средней годовой зарплатой 45 тысяч долларов, на которые в дорогом Вашингтоне особенно не разживешься. ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ и много других идеалистически настроенных, умных и талантливых молодых людей. По мере того как я просматривала их впечатляющие резюме, чтобы затем предоставить им трехмесячную стажировку в ОБР, я думала о том, что если бы я подавала заявление о приеме в ЦРУ сегодня, то со своим заурядным дипломом бакалавра, полученным в рядовом университете, не прошла бы даже первый тур. Согласно точке зрения Тенета, которую он огласил, когда занял пост директора Центральной разведки, Управление теперь осуществляет этнически гораздо более разнообразный подбор кадров со знанием широкого спектра языков, как родного, так и освоенных. И вместе с тем Управление, как и большинство федеральных структур, весьма консервативно в отношении приема на работу арабоговорящих сотрудников. Статья бывшего работника ЦРУ Руэла Марка Герехта, опубликованная в «Атлантик» в июле 2001 года, вызвала переполох в Управлении, поскольку он привел следующие слова «бывшего высокопоставленного сотрудника Ближневосточного отдела»: «В ЦРУ, по всей видимости, нет ни одного по-настоящему квалифицированного арабоговорящего сотрудника ближневосточного происхождения, который мог бы правдоподобно выдавать себя за исламского фундаменталиста и добровольно согласился бы годами жить в горах Афганистана с дерьмовой едой и при полном отсутствии женщин. Я вас умоляю, большинство наших оперативников живут в столичных предместьях Вирджинии. Мы такими делами не занимаемся». Другой, более молодой оперативный сотрудник, цитируемый в той же статье, идет в своих заявлениях еще дальше: «Операции, которые чреваты диареей как сопутствующим обстоятельством, попросту не затеваются».

Искренний оптимизм, отсутствие цинизма в молодых новобранцах — по контрасту со многими из нас, более старшими коллегами, — были для меня как бальзам на раны в моем угнетенном состоянии. Эти люди шли в Управление по зову сердца, и это давало мне надежду на то, что ЦРУ попадет в хорошие руки по мере того, как они будут расти в чинах.

В середине октября я отпросилась с работы, чтобы вместе с Джо присутствовать на ланче, который устраивал Фонд Фертеля совместно с Институтом нации для вручения вновь учрежденных ими премий имени Рона Риденаура. Джо стал первым лауреатом в номинации «За правду». Рон Риденаур был ветераном вьетнамской войны и в 1969 году в своих письмах президенту Никсону, в Конгресс и Пентагон описал резню во вьетнамской деревне Милай. Его упорство привлекло внимание корреспондента «Нью-Йорк таймс» Сеймура Херша, который дал этой истории широкую огласку. Риденаур впоследствии занимался журналистскими расследованиями, пока не умер весьма неожиданно в 1998 году. Хотя и я опасалась показываться на публике, мне, конечно, хотелось быть рядом с Джо на торжественном вручении награды. Устроители церемонии согласились не допускать на мероприятие прессу и фотографов, и этот ланч в итоге стал одним из самых ярких эмоциональных впечатлений в моей жизни. Зал был полон истинных патриотов Америки из разных общественных сфер, все они посвятили себя борьбе за правду и демократию — я смотрела на них как на героев. Мне вспомнилась известная цитата из Джорджа Оруэлла: «Во времена всеобщего обмана сказать правду — значит совершить революционный поступок». Я гордилась Джо и тем, за что он борется. Джо выступил с ответной речью. Он выразил свою признательность мне, рассказал о том, как нас лишили права на частную жизнь, и принес извинения за действия нашего правительства — и вдруг неожиданно замолчал, и глаза его повлажнели. Я никогда не видела его таким — Джо всегда был невозмутимым и собранным оратором, но в этот момент он явно боролся с собой. Связь между нами — начиная с того мгновения, как мы увидели друг друга на приеме семь лет назад, и до нынешнего момента, когда мы столько всего вместе пережили, — никогда еще не была столь сильна. Увидев слезы на его глазах, я чувствовала, что мои собственные глаза тоже увлажнились. «Боже милостивый! — подумала я. — Мы оба сейчас не выдержим». К счастью, мы сохранили самообладание, но это была незабываемая минута в нашей жизни.

В начале октября 2003 года Комитет по разведке Сената США (КР) объявил о том, что он проведет слушания по вопросу об утечке информации и предвоенным разведданным по Ираку. КР является очень влиятельным следственным органом. Основанный в 1975 году по следам Уотергейтского скандала, он имеет полномочия по контролю над всем разведывательным сообществом США. Комитет проводил опросы и готовил публичный доклад, который, как надеялись мы с Джо, по меньшей мере поведает о том, как тенденциозно администрация президента отбирала разведданные, чтобы оправдать войну в Ираке. Я также надеялась, что в докладе будет показано, что решение начать войну было преждевременным, — разведывательное сообщество попросту не располагало достоверными данными от своих постоянных и надежных источников, чтобы трезво оценить самоуверенную риторику Белого дома и его сторонников.

В один прекрасный осенний день, ясный и слегка морозный, я вместо любимой прогулки вдоль живописного канала «Чесапик и Огайо», который узкой полосой вьется вдоль реки Потомак, от Джорджтауна до холмов Западного Мэриленда, оказалась в скучном здании Сената на Капитолийском холме, ожидая начала заседания Комитета. Несколькими днями ранее юристы ЦРУ вызвали меня и сообщили, что представители КР хотят, чтобы я рассказала на заседании об «нигерском эпизоде». Мне сказали, что меня будет сопровождать адвокат ЦРУ, но дали ясно понять, что он будет защищать интересы ЦРУ, а не мои. Я последний раз посмотрелась в маленькое зеркальце косметички, сунула его обратно в сумочку, расправила плечи и вошла в маленький зал для слушаний, стараясь излучать уверенность. Несмотря на некоторое беспокойство, мне не было страшно. Я знала, что ни я, ни Джо не совершили ничего дурного, и я просто расскажу всю правду, как рассказала ее агентам ФБР.

Войдя в зал, я несколько удивилась отсутствию там сенаторов. В зал прошли четверо довольно молодых сотрудников аппарата Сената, два демократа и два республиканца, выглядевшие, как будто только что сошли со страниц каталога одежды «Джей Кру», но они не пожелали ни обменяться рукопожатием со мной, ни даже представиться. Лишь кивнули в мою сторону, и я приняла это за приветствие и приглашение сесть. Сами они разместились за огромным столом в форме подковы. Юрист ЦРУ, который за всю дорогу сюда из штаб-квартиры обменялся со мной буквально пятью словами: «Хороший денек, не правда ли?» — занял место рядом со мной и достал блокнот и ручку. Его задачей, как я полагала, было прервать слушания в случае, если они выйдут за рамки того, что было оговорено заранее, и вторгнутся в сферу секретной информации. «Постарайтесь как можно точнее отвечать на их вопросы», — пробормотал он. Я глубоко вздохнула, когда слушания начались фразой: «Пожалуйста, назовите ваше имя и должность в ЦРУ».

Поначалу вопросы была довольно простыми: расскажите нам вкратце о своей профессиональной карьере; расскажите нам о вашей работе во время поездки вашего мужа в Нигер; каким образом до вас дошли данные о продаже желтого кека из Нигера в Ирак? По ходу слушаний вопросы стали принимать более агрессивный характер. Для меня было очевидным, что штатные сотрудники Сената крайне мало знали о том, как работает агентурное прикрытие ЦРУ, но вели себя при этом чуть ли не как ветераны разведсообщества. «Не думали ли вы, что ваше агентурное прикрытие будет раскрыто, когда ваш муж, посол Уилсон, опубликовал свою статью в „Нью-Йорк таймс“?» Я вежливо объяснила, что мое агентурное прикрытие осталось не затронутым ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ. Тот факт, что посольские полномочия моего мужа делали его наиболее подходящей фигурой как для поездки в Нигер по заданию ЦРУ, так и для публичного выступления по поводу войны, не имел никакого отношения к моему собственному агентурному статусу. «Почему вы предложили для поездки в Нигер вашего мужа?» Этот, безусловно, наводящий вопрос исходил от комитетчика-республиканца, который весьма целеустремленно гнул свою линию. Его растущая враждебность тревожила меня, но я тогда еще не представляла себе, какую форму республиканцы стремились придать моим свидетельским показаниям. В своем желании быть как можно более точной и честной, я довольно глупо ответила: «Не думаю, что это я рекомендовала своего мужа, но не могу вспомнить, кто именно предложил его для этой поездки». Это было правдой. Учитывая невероятный темп и масштабы моей работы в тот предвоенный период и в последующее время, я попросту не могла восстановить ход событий, предшествовавших поездке. Я совершенно забыла, что некий аналитик среднего звена первым сообщил мне, что ОБР намеревается обратиться к Джо по поводу предполагаемой урановой сделки. Я напрочь забыла, что нашей молодой сотруднице Пенни позвонили из аппарата вице-президента — именно с этого звонка и началась вся история с поездкой Джо. Забыла я и о том, что мы ходили к начальнику нашего подразделения, — и не я предложила, а он попросил меня, чтобы я пригласила Джо посетить Контору и обсудить «варианты». Ни один юрист не готовил меня к слушаниям в сенатском Комитете по разведке; до моего визита сюда я не обсуждала все эти события ни с Джо, ни с кем-либо из моих коллег, поскольку я вообще не предполагала, что придется «сопоставлять воспоминания».

Тем не менее очевидный факт заключался в том, что я не предлагала Джо для поездки и не рекомендовала его. Не было у меня никаких скрытых мотивов, и полномочий у меня не было отправлять Джо в Нигер или куда бы то ни было еще, даже если бы я очень захотела. «Что вы делали, когда два офицера ЦРУ пришли к вам в дом, чтобы провести предварительный опрос посла Уилсона после его возвращения из Нигера?» Это я помнила хорошо: я заказала доставку еды из китайского ресторана и вообще держалась от них подальше, чтобы избежать даже намека на конфликт интересов. Сотрудники Сената сосредоточенно делали записи и выглядели очень серьезно.

Спустя примерно сорок пять минут я покинула зал слушаний в сопровождении юриста ЦРУ, удовлетворенная сознанием того, что я ответила на все вопросы как могла исчерпывающе и откровенно. И все же едва различимый внутренний голос нашептывал мне, что все это очень похоже на подставу. Оглядываясь назад, понимаешь, что их интересовали не достоверные сведения, а простое подтверждение уже готовых выводов. Но по наивности своей я чувствовала облегчение на душе, поскольку верила в наши демократические институты. Я верила, что правда восторжествует, но вскоре мне предстояло убедиться, что в Вашингтоне одной правды не всегда достаточно. Когда я вернулась к своему рабочему столу в Конторе, я принялась за работу с того места, где остановилась. Никто не спросил меня о слушаниях в Комитете, и мне показалось, что вопрос закрыт.

После многих недель, проведенных под давлением, когда наша жизнь напоминала скороварку, нам не терпелось выбраться из Вашингтона. Джо должен был выступать в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, и мы оба с радостью приняли любезное предложение Нормана и Лин Лир провести уик-энд в их доме в Лос-Анджелесе. Норман познакомился с Джо после того, как увидел его на телеканале Пи-би-эс в тележурнале Билла Мойерса. Они быстро стали друзьями, и мы с нетерпением ждали личной встречи с Норманом и его женой. За год до этого Норман приобрел на аукционе «Сотбис» за 8,2 миллиона долларов один из немногих сохранившихся оригиналов Декларации независимости. Свое приобретение он отправил в выставочное турне по Америке, чтобы простые граждане смогли увидеть подлинное свидетельство о рождении нашей великой страны.

Когда Лин позвонила несколько дней спустя, чтобы сказать, что она устраивает небольшой обед в нашу честь, я впала в панику. Что надеть? Что сделать с волосами? Эта поездка стала отдыхом для души и долгожданным отвлечением от реальности нашей жизни той осенью. В теплом доме Лиров, построенном в провансальском стиле, с развешенными по стенам шедеврами современного искусства, мы непринужденно болтали с корифеями Голливуда. Вопреки стереотипу звезда отнюдь не всегда глуповато-самовлюбленная личность: наши собеседники были необычайно умные, хорошо информированные, политически неравнодушные и остроумные люди. Мы с Джо, по всей видимости, были для них такой же диковинкой, как и они для нас. Они задавали глубокие, сложные и подробные вопросы относительно подготовки к войне, о ЦРУ, об утечке сведений обо мне и о растущем сопротивлении в Ираке. Их искренний интерес и понимание внушали мне уверенность, но все же я понемногу начала ощущать себя белой вороной. Когда Уоррен Битти придвигал за мной стул и я усаживалась за обильный обеденный стол, я подумала, что моя жизнь приняла сюрреалистичный оборот, едва ли представимый всего полгода назад.

По возвращении в Вашингтон жизнь снова закружила нас в безжалостном водовороте. Журнал «Вэнити фэйр» подготовил к публикации обширное интервью с Джо, и в один из ненастных ноябрьских дней немногочисленная группа фотографов, ассистентов, визажистов и стилистов, все в элегантной черной нью-йоркской униформе, появилась на пороге нашего дома, чтобы сделать фотографии Джо — в качестве иллюстраций к тексту. В то утро я гуляла с детьми в парке и вернулась с прогулки с растрепанными ветром волосами, подавленная усталостью и не слишком хорошим самочувствием. Когда я вошла в кухню, Джо как раз гримировали перед фотосъемкой, и тут вся команда «Вэнити фэйр», как один человек, повернулась ко мне и стала упрашивать меня тоже принять участие в фотосессии. Застигнутая врасплох такой гламурной обстановкой и чувствуя себя отчасти сломленной, я нехотя согласилась, но при условии, что останусь неузнаваемой. По правде сказать, это был поступок в духе «а, была не была». Я не прислушалась к своим инстинктам и махнула рукой на свою всегдашнюю предельную осторожность относительно появления на публике. Не теряя времени, команда по наведению красоты сделала мне макияж, повязала гермесовский шарфик и скрыла лицо за темными очками, а потом меня усадили в «ягуар» Джо, который они припарковали напротив Белого дома. Все закончилось довольно быстро, и мы с Джо вернулись домой, напрочь позабыв об этой фотосессии.

Когда в январе 2004 года «Вэнити фэйр» появился на стойках с фотографиями меня и Джо, ярость правых была оглушительной. Некоторые полагали, что я «выдала» себя, появившись на фотографиях. Другие усматривали в этом попытку добиться славы или саморекламу. Те, кто развивал идею о том, что публикация статьи Джо и последующее разглашение в СМИ моего секретного статуса не были связанными друг с другом событиями, называли мой поступок возмутительным и скандальным. Их нападки были вполне ожидаемыми. Но я отнюдь не рассчитывала на то, что меня вызовут к начальнику ОБР и устроят настоящий разнос. Марк был в совершенной ярости, что я не сообщила ему о фотосессии с «Вэнити фэйр», и он был прав — я должна была сказать ему. Моим единственным объяснением было то, что творившееся в тот момент в моей жизни безумие повлияло на мою трезвую оценку происходящего. Ни один мой начальник не говорил со мной так резко, и я покинула его кабинет почти в слезах. Я была унижена, но что еще хуже — я утратила его уважение. На следующий день я вернулась в кабинет Марка и принесла свои искренние извинения, сказав, что готова перейти в другое подразделение, если он не хочет, чтобы я продолжала работать в ОБР. Он принял мои извинения и сказал, чтобы я оставалась. Тем не менее доверие его я утратила, и с тех пор он всегда был со мной холоден.

Почти два года спустя я узнала, что примерно в это же самое время у него начался роман с кем-то из его непосредственных подчиненных. Когда я слышала рассказы, которые циркулировали по всему подразделению, об их любовных похождениях, я мысленно возвращалась к устроенному мне Марком разносу и думала о том, что и его здравомыслие не всегда бывает на высоте. До сегодняшнего дня я испытываю противоречивые чувства всякий раз, когда обложка «Вэнити фэйр» нет-нет да и мелькнет на экране телевизора в контексте обсуждения недавней утечки информации.

Посреди этого круговорота событий с фотографиями, работой, детьми и неистовством прессы небольшое, но уважаемое издательство «Кэрролл и Граф» (Carroll & Graf) предложило Джо контракт на написание книги. Он согласился, обрадовавшись возможности рассказать историю про Нигер и Ирак и написать о своей дипломатической карьере, о войне и мире в Африке и на Ближнем Востоке. Наш сосед порекомендовал свою родственницу Одри Вулф в качестве литературного агента для Джо, и она сразу же высказалась относительно того, что при том публичном внимании, которое привлекла утечка данных обо мне, Джо может претендовать на гораздо более внушительный гонорар, нежели десять тысяч долларов, относительно которых уже была достигнута неформальная договоренность с издательством «Кэрролл и Граф», в случае если он даст разрешение устроить издательский аукцион. Джо отклонил ее предложение, поскольку не хотел нарушать свое джентльменское соглашение с издателем Филипом Тернером.

Как ему вообще это свойственно, Джо сразу же с головой окунулся в свой новый проект. В свободное от поездок и интервью время он каждое утро вставал в 4.30 и, прежде чем уйти на работу, несколько часов сидел, склонившись над компьютерной клавиатурой. Когда мы поехали навестить моих родителей в Пенсильвании на День благодарения, он захватил с собой ноутбук и продолжил писать, оторвавшись разве что на ужин с индейкой. Неудивительно, что его дисциплинированность была вознаграждена, и рукопись была передана издателю спустя четыре месяца. Все это время мы жили в одном доме, но в параллельных мирах. Я была занята на работе, разбиралась с детьми и пыталась свыкнуться со своим новым, открытым статусом в ЦРУ. Джо писал свою книгу, отвечая на постоянные просьбы средств массовой информации относительно интервью, а также путешествуя по стране с выступлениями перед студентами и представителями самых разных общественных организаций. Иногда казалось, что мы общаемся друг с другом только посредством цветных наклеек на холодильнике или текстовых сообщений по мобильному телефону. Когда книга Джо была в целом закончена, график его поездок стал еще более насыщенным, и я часто чувствовала себя как работающая мать-одиночка, чья жизнь пошла по неправильной колее.

Когда в 1998 году я вышла замуж за Джо, я с радостью взяла его фамилию. Не то чтобы это было актом в духе постфеминизма и возврата к традициям, а просто я практически рассудила, что Уилсон звучит и пишется гораздо легче. Больше мне не придется во время телефонных разговоров по буквам произносить свою фамилию: «П-Л-Е-Й-М». Хотя, конечно, порой мне было грустно. В тот год я несколько раз пыталась исследовать наше генеалогическое древо, поскольку мы с братом выросли, не зная вообще ничего о родственниках по линии отца. Мой отец понятия не имел, жив ли кто-то из его семьи, и при этом проявлял полное отсутствие интереса к попыткам найти кого-либо из родственников, если я или брат спрашивали его об этом. Я выяснила, что во всей стране единственные два человека носили фамилию Плейм: мой отец и мой брат.

Мой прадед Сэмюэл Пламевоцкий эмигрировал в Чикаго в 1892 году, покинув еврейскую деревушку на Украине. Семейное предание гласит, что он был раввином и уехал вместе со своим старшим сыном, чтобы спасти того от призыва в царскую армию, а также спастись от частых и жестоких погромов. Результатом моих периодических походов в пыльный зал микрофильмов Национального архива в Вашингтоне и в архив городского совета Чикаго стали найденные мной два весьма ценных документа. Первый, датированный 1892 годом и, очевидно, возникший вскоре после приезда Сэмюэла на американский берег, — заявление Сэмюэла о принятии американского гражданства. Вместо подписи — крестик. На втором документе — о предоставлении ему американского гражданства спустя десять лет, в 1902 году, — в строке «подпись» уже старательно выведено: «Сэмюэл Плейм». Его сын, мой дедушка Сэмюэл Плейм-младший, прибыл в Чикаго со всей остальной семьей в 1894 году. В 1917 году он познакомился и вскоре по любви женился на моей бабушке. К несчастью для них обоих, моя бабушка была совсем не еврейкой, а происходила из суровой семьи американских первопоселенцев, находившейся в родстве с Эндрю Джэксоном, и семья Плеймов сразу же объявила шиву — траур по Сэмюэлу, шокированная тем, что сын раввина осмелился жениться на шиксе, и навсегда от него отвернулась. Их единственный ребенок, мой отец Сэмюэл Плейм III, родился в 1920 году и не знал никого из родственников по отцовской линии. Моим религиозным воспитанием и образованием занималась исключительно моя мать, которая была протестанткой. Это белое пятно в прошлом моей семьи в итоге и вызвало мой интерес к генеалогии по линии отца.

Осенним днем 2003 года, когда имя Плейм разносилось по всем радиоволнам и газетам, как казалось уже в миллионный раз, моего брата неожиданно застал довольно странный звонок. «Ваш отец Сэмюэл Плейм?» — спросил его господин, который представился Леоном Коулменом. «Ну да», — с некоторой опаской ответил мой брат. «Значит, полагаю, мы с вами троюродные братья!» — воскликнул Леон. Как выяснилось, Леон жил всего в нескольких милях от моего брата в Портленде, штат Орегон. У него был богатый запас семейных историй, и он мог помочь нам воссоздать наше семейное древо. Благодаря счастливому вмешательству Леона в нашу жизнь следующей весной мы праздновали еврейскую Пасху, собравшись на седер со своими заново обретенными родственниками. Пока мы читали пасхальную агаду, повествующую о тяжких испытаниях еврейского народа и его неистощимом оптимизме, и пока я по кусочку пробовала традиционные мацу и марор, я размышляла о том, что все происходящее — очень положительное, хотя и труднопредставимое следствие того, что фамилия Плейм стала всеобщим достоянием.

31 декабря 2003 года генеральный прокурор Джон Эшкрофт отказался от своего участия в расследовании дела об утечке информации. Официальные причины не были названы, но его заместитель Джеймс Коми сказал следующее: «Генеральный прокурор после внимательного рассмотрения всех аспектов данного дела полагает, что его отказ является наиболее обоснованным решением, учитывая все имеющиеся на данный момент расследования подтвержденные обстоятельства и факты». Это было несколько запоздалым, но все-таки желанным подарком к Рождеству. Эшкрофт, несомненно, успел поразмыслить о своих тесных финансовых и личных связях с Карлом Роувом, которого уже тогда считали ключевой фигурой в разглашении моего имени, и принял мудрое решение. Несколько лет спустя мы узнали в пересказе одного нашего знакомого, что Эшкрофт был «обеспокоен» и даже «потерял сон» по причине действий администрации президента. В 2006 году Джо посетил национальный праздник в Марокко и во время торжеств на какой-то момент остался один. С противоположной стороны зала, где проходил прием, его тут же заметил один господин и устремился к нему навстречу, протягивая руку. Темноволосый господин представился как «ведущий член евангелического движения в Вашингтоне», и Джо уже было внутренне подготовился к ожидаемой проповеди. Вместо этого представившийся господин, пожимая его руку, тихим и задушевным голосом сказал: «Вы должны знать, что нас много, тех, кто поддерживает вас». Когда Джо спросил о причинах, тот господин продолжил: «Потому что мы верим в истину, и мы знаем, что это правительство солгало». Возможно, теми же соображениями руководствовался и Эшкрофт. В любом случае самоотвод Эшкрофта подтолкнул Министерство юстиции к следующему шагу, который сильно обеспокоил Белый дом. Коми обратился с поручением к федеральному прокурору штата Иллинойс Патрику Фицджеральду возглавить расследование. Как отзывался сам Коми о Фицджеральде: «Для тех из вас, кто его не знает, могу сказать, что он абсолютный профессионал. Я выбрал господина Фицджеральда, моего друга и бывшего коллегу, основываясь на его безупречной репутации человека кристальной честности и беспристрастности. На протяжении всей своей карьеры прокурора он всегда оставался вне политики. Он обладает обширным опытом работы в сфере национальной безопасности и разведки, а также в области секретных расследований и, в частности, расследований по обвинениям в неправомерных действиях правительства». Коми был прав: честность Фицджеральда и его стойкая решимость добраться до истоков любой утечки информации не даст покоя Белому дому. Джо и я слышали только положительные отзывы о Фицджеральде, причем из разных источников, и мы с воодушевлением ожидали, что судебная система будет работать так, как она должна это делать.

Фицджеральд, когда ему было едва за сорок, уже приобрел весомую репутацию государственного обвинителя, и в списке тех, против кого он выдвинул обвинения, значатся самые разнообразные и весьма влиятельные имена. В 1993 году он добился признания вины от известного мафиози — капо Джона Гамбино. Добился он и осуждения шейха Омара Абдель-Рахмана за взрыв во Всемирном торговом центре в 1993 году, а также представил первый обвинительный акт против террориста Усамы бен Ладена. В конце 2003 года он выдвинул против бывшего губернатора штата Иллинойс Джорджа Райана обвинение в преступном сговоре и мошенничестве. В 2005 году ведомство Фицджеральда предъявило обвинение в мошенничестве с использованием почты нескольким высокопоставленным помощникам демократа Ричарда Дейли, который был тогда мэром Чикаго, а также выдвинуло уголовное обвинение в отношении канадского медиамагната, британского лорда Конрада Блэка. Иными словами, на Фицджеральда не действовали ни богатство, ни статус, ни угрозы. Таким он предстает и в очерке о нем, напечатанном в 2005 году в газете «Вашингтон пост»: «Крепко сложенный бывший игрок в регби, который едва ли не до тридцати лет наслаждался грязью и драками на поле, Фицджеральд совершенно уверен в себе. Он не испугался бен Ладена и, похоже, теперь без всякого трепета разбирается одновременно с Белым домом Буша и с „Нью-Йорк таймс“ — двумя наиболее влиятельными и привилегированными институтами в стране». И друзья, и критики единодушно описывали его как человека честного и неутомимого в поисках правды. Вскоре у нас должна была появиться возможность встретиться с ним лично и составить о нем собственное впечатление.

Ненастным и дождливым днем в начале 2004 года я покинула Контору и подъехала к красивому офисному зданию в центре. После прохождения пункта охраны, миновав рентгеновскую рамку и получив электронный пропуск, я поднялась на лифте в офис прокурора. После вызова по звонку меня проводили в слабо освещенный конференц-зал со стандартным для правительственных учреждений набором мебели. Через минуту вошел Фицджеральд со своим заместителем и крепко пожал мне руку. Несмотря на серьезность, он был приветлив и обаятелен. Я сразу почувствовала некоторое облегчение и по его просьбе приступила к описанию своей карьеры и того, чем я занималась до поездки Джо в Нигер, а также последующих событий. Фицджеральд не делал никаких записей, но слушал очень внимательно, практически не сводя с меня глаз все время, пока я говорила. У меня сложилось впечатление о нем как о необычайно умном и сострадательном человеке, который, вероятно, обладал хорошим чувством юмора. Позднее я прочитала, что ему в особенности нравилось разыгрывать своих коллег. Когда мы встали, чтобы обменяться рукопожатием в конце нашей встречи, я сказала ему, что единственное, на что мы с Джо надеемся, — «это на энергичное и всестороннее расследование и на то, что правосудие свершится». Фицджеральд ответил, что он «сделает все возможное, чтобы так оно и произошло». Я безоговорочно ему поверила.