Глава вторая
Невозможно играть одному

НИКТО НЕ МОЖЕТ ИГРАТЬ в игру в одиночку. Нельзя быть человеком, если ты один. Не получится быть личностью, если вокруг тебя нет общества. Мы не взаимодействуем с другими от имени себя, какие мы есть, но мы становимся собой в процессе взаимодействия с людьми.

В то же время и остальные проявляют свою подлинность в процессе отношений с нами. Мы не можем взаимодействовать с теми, кто не отвечает нам таким же взаимодействием. Поэтому наше существование в социуме неизбежным образом приобретает непостоянный характер, можно назвать его словом «жидкий». Это не значит, что мы живем в меняющемся окружении, однако наши жизни сами по себе «текучие». Так же, как и на распространенном изображении дзен, мы не камни, вокруг которых рябит окружающий мир, мы – это сама рябь.

И эти непрекращающиеся изменения не означают отсутствие системности, беспорядок; любая перемена – это фундамент нашего продолжения как человека. Только изменяющееся может двигаться дальше: по этому принципу живут игроки в бесконечных играх.

Гибкость нашего общественного, и поэтому личного существования является проявлением нашей неотъемлемой свободы: той самой свободы, которая скрывается в принципе «кто должен играть, играть не может». Несомненно, как мы видели, в случае конечных игр не предполагается изменяющихся границ и условий, иначе невозможно будет выбрать победителя. Но конечные игры продолжают основываться на добровольном выборе каждого участника вступать и продолжать игру. Иногда конечные игры возникают с целью обозначить конкретные точки социальной системы координат. Например, вы можете в действительности или притворно любить вашу страну – у вас на это есть соответствующие причины.

Именно гибкость нашей личности не совместима с осознанностью конечной игры. Из-за нашего непостоянства мы сталкиваемся с неизбежной проблемой: как сохранить баланс между желанием играть и получать удовольствие от игры, иными словами, как вписать все наши конечные игры в бесконечную.

Эта проблема обычно неверно интерпретируется, будто конечная игра несерьезна. Об этом говорилось ранее, что это только участие в процессе, даже игра вокруг игры, не имеющая никакого значения. Это игривость, развлечение, релаксация в прямом смысле этих терминов. Но в них обязательно проберется «серьезность»: отпуск генерального директора, как и тайм-аут для футбольной команды, является способом восстановить игрока для лучшей его борьбы с оппонентами в скором будущем. Даже неискренняя игривость детей ставится в рамки атлетической, художественной, образовательной сферы для подготовки ребенка к взрослым серьезным играм, где ему придется соревноваться.

Когда Бисмарк описал политику как «искусство создавать возможное», он конечно же имел в виду, что возможное необходимо найти в рамках утвержденных границ, в общественных реалиях. Он явно не говорил о том, что данное возможное «разрастается» до таких лимитов само по себе. Такая политика осмысленна, особенно учитывая то, что политики почти всех идеологий представляют себя миру как защитники свободы, делая то, что необходимо и даже неприятно для них, в стремлении к максимальному увеличению этого возможного. «Я должен изучить политику и войну, чтобы мои сыновья могли изучать математику и философию. Мои сыновья должны изучать математику и философию, географию, естественную историю, кораблестроение, навигацию, торговлю и сельское хозяйство, с тем чтобы дать своим детям право изучать живопись, поэзию, музыку, архитектуру, скульптуру, гобелены и фарфор» (Джон Куинси Адамс).

Интересы игроков бесконечной игры не пересекаются с вышеописанными взглядами, потому что участникам не нужно понимать, сколько свободы доступно им в данной реальности, так как это свобода только в банальном смысле; однако они заинтересованы в том, чтобы показать, как свободно они решили расположить эти конкретные границы вокруг их бесконечной игры. Они напоминают нам, что политические реалии не предшествуют, а, наоборот, вытекают из естественной текучести нашего существования.

Это не значит, что участники бесконечных игр политически разъединены, – парадоксальная и неправильно интерпретируемая позиция, – скорее, они являются политиками без вступления в политику. Политика имеется или существует – значит, имеется свод правил, благодаря которым человек нацелен дойти до желаемого конца; человек политичен (в объясненном ранее смысле) – он перерабатывает правила в попытке избежать общественного конца, то есть поддержать естественную текучесть существования человеческого рода.

Быть политичным в рамках бесконечной игры никаким образом не означает не принимать во внимание ужасные условия, в которых живут многие люди, изменение которых будет концом более масштабной политики. Участники бесконечной игры могут многозначительно кивать на знаменитое высказывание Жан-Жака Руссо: «Человек рожден свободным, а повсюду он в оковах». Они могут видеть, что мечты о свободе универсальны, что воины сражаются за нее, герои умирают, чтобы ее защитить, а песни пишутся в память о ее достижении. Но в концепции игрока бесконечной игры, касающейся политических дел, элемент преднамеренности и самовольности, так легко скрывающийся в условиях общественного кризиса, выделяется в особой мере. Поэтому даже война и героизм проявляются полностью со своими противоречиями. Ни одна нация не может вступить в войну, пока не найдет другую, согласную на условия конфликта. Поэтому каждая сторона должна взаимодействовать с другой: прежде чем я смогу иметь врага, я должен убедить моего оппонента признать меня врагом. Я не буду героем, если только я не смогу найти кого-то, кто будет угрожать моей жизни или будет хотеть отнять мою жизнь. Когда войны и акты героизма кажутся необходимыми, нельзя забывать, что это только видимость – лишь завеса над сложными маневрами, с помощью которых антагонисты начинают конфликт друг с другом.

Поэтому для участников бесконечной игры политика является лишь формой проявления театрализованности. Это исполнение ролей перед аудиторией, по прописанному скрипту, последняя сцена которого известна заранее всем исполнителям. Например, США не столько проиграли войну в Юго-Восточной Азии – они потеряли свою аудиторию. Несомненно, основные разочарования были связаны с отсутствием торжественного финала: возвращением героев, парадов, церемониальных захоронений – сцен, ожидание которых ведет многих на войну в первую очередь.

Участники бесконечных игр стараются не принимать стороны в политических распрях именно из-за неизбежной театральности политики – если и принимают, то несерьезно. Вместо этого они драматично вступают в социальные конфликты, пытаясь предложить участникам и зрителям чувство непрерывности и открытости игры, а не финальные героические сцены. Такими действиями они как минимум стараются привлечь внимание других политических участников не к тому, что, на их взгляд, они должны делать, а скорее к тому, почему, по их мнению, им необходимо это сделать.

В своих собственных политических действиях бесконечные игроки проводят границу между обществом и культурой. Общество они понимают как сумму всех отношений, которые находятся в рамках общественных лимитов, а культуру – как все, что мы решаем делать друг с другом в результате нашего свободного выбора. Если общество – это то, что, как человеку кажется, он должен делать, то культура «это царство переменной, свободной, но не обязательно универсальной сущности, из всего, что не может заставить нас принять обязательную власть» (Букхардт).

Понимание бесконечным игроком общества не стоит смешивать, скажем, с природными инстинктами или любой другой формой несвободной активности. Общество полностью остается в пределах нашего добровольного выбора, примерно так же, как в конечной игре нет препятствии к выходу с поля, какой бы тяжелой и дорогой данная игра ни была для игрока. Общество появляется только в тех областях деятельности, которые принято считать важными.

Примерно так же, как бесконечная игра не может быть частью конечной игры, культура не может быть аутентичной, если она существует в рамках общества. Конечно, здесь всегда действует стратегия самого общества: необходимо создать и содержать культуру, как будто она принадлежит только нам. Такая ограниченная культура может даже одобряться и поддерживаться обществом, принимая вид открытой деятельности, но на самом деле нацеленной на сохранение общественных интересов – как социализм в Советском Союзе.

Поэтому общество и культуру нельзя считать оппонентами друг друга. Общество больше похоже на составляющую культуры, не прекращающую развивать собственные противоречия, принимающую продуманные до деталей попытки скрывать, что организаторы свободны и организованны, попытку забыть, что мы сознательно решили забыть наш выбор вступить в ту или иную игру и продолжать ее.

Если мы считаем, что все, связанное с обществом, люди делают под предлогом необходимости, стоит также воспринимать такую деятельность как единую конечную игру, включающую любое количество более мелких игр в своих границах.

Наше необъятное общество состоит из разнообразных игр – и все они каким-либо образом связаны, поскольку нацелены на конечное социальное ранжирование. Школы – это виды конечной игры, они определяют уровни игроков и присваивают статусы. В свое время полученные там награды ранжируют игроков в дальнейших играх, более высоких по статусу: можно думать о престижных колледжах только после профессиональных школ, а потом человеку будут доступны только определенные профессии и так далее. Нет ничего необычного в том, что семьи считают себя участниками соревнований в более широких конечных играх, для которых они подготавливают участников, нацеленных на достижение значимых общественных титулов.

Как разновидность конечной игры, в обществе есть числовые, пространственные и временные пределы. Мы принадлежим государству, и это прописано в нашем гражданстве, границы отечества неприкосновенны, а наше прошлое незыблемо и постоянно.

Сила граждан в обществе определяется их рангами в сыгранных и продолжающихся играх. Общество хранит память о своих победителях. Для общественного строя эта функция «памяти» крайне важна. Большие бюрократы появляются только из-за необходимости различать и следить за бесчисленными правами граждан в их обществе.

Сила же общества зависит от его победы над другими обществами в еще больших конечных играх. И здесь самой ценной будет память о героях, погибших в победных битвах против других обществ. Героев проигранных битв при этом не увековечивают. У Фоха есть памятник, зато Петей оказался его не достоин; Линкольн, а не Дэвис Джефферсон; Ленин, но не Троцкий.

Власть в обществе укрепляется и растет в зависимости от силы общества. Победы его граждан могут быть защищены государством, только если общество как одно целое будет сильным по отношению к другим обществам. Обеспокоенные поддержанием постоянного статуса своих достижений должны работать над постоянством целого, в котором они существуют и играют. Одной или даже несколькими формами такой обеспокоенности является патриотизм (шовинизм, расизм, сексизм, национализм, регионализм) – это составляющая общественной игры.

Так как сила общества по самой своей природе патриотична, конечные игроки заботятся о росте силы в рамках общества для укрепления силы самого общества. Поэтому в интересах общества находится мотивация граждан на соревнования внутри, на определение как можно большего количества призов, чтобы победители были теми, кто с большей вероятностью способен защитить свое общество как целое от конкурентов.

С другой стороны стоит культура – как бесконечная игра. У нее нет границ. В ней может участвовать каждый желающий – в любое время и в любом месте.

Общество тщательно поддерживает временные пределы, поэтому оно воспринимает свое прошлое как неизбежный ход событий, его история находится в пределах между определенным началом (основатели общества всегда особо выделяются в истории) и определенным концом (его победы постоянно предсказываются в официальных источниках, например, «каждому по потребностям от каждого по способностям»). Однако культуру нельзя заковать в рамки временных лимитов, ее прошлое – не судьба, а история, которая в узком смысле конечно же когда-то началась, но это начало остается открытым. Культура – это творение смертных, тех, кто не считается с необходимостью скрываться от неожиданностей и неопределенностей. Они живут силами своего видения этого мира, они избегают власти и с удовольствием играют границами.

Общество – это стихия власти и силы. Оно театрально, все роли в нем прописаны. Отклонения от скрипта видны сразу, они антисоциальны, поэтому запрещаются обществом различными санкциями. Пресечение любых отклонений обществом вполне логично: если бы человек не подчинялся общепринятым законам общества, они бы модифицировались, какие-то были бы исключены совсем, что означало бы, что победители прошлых игр больше недостойны церемониальных признаний их статуса, а значит, и силы, – как представители царского рода в России после революции.

Общество должно избегать изменений в правилах большинства игр, которые оно в себя включает. Аккредитация образовательных учреждений, лицензирование торговых организаций, подтверждение парламентом назначений на должности, инаугурация политических лидеров – это те составляющие большого общества, которые позволяют своим гражданам соревноваться в конечных играх внутри малых обществ.

Касаемо культуры, отклонения – ее суть. Все, действующие по отрепетированным ролям, повторяющие прошлое в той или иной степени, бедны и непризнанны в культурной области.

Девиации могут варьироваться: не все расхождения с прошлым культурно значимы. Любая попытка изменить составляющую культуры таким образом, по сравнению с прошлым, чтобы «отрезать» прошлое вообще, незначительна для культуры. Важнее такие изменения, которые позволяют посмотреть на уже сложившиеся традиции с нового ракурса, увидеть в знакомом новизну, оценить наше пребывание по-новому, – и при этом оставаться такими же.

Культурные изменения не возвращают нас в прошлое, они продолжают уже начатое и еще не законченное. Общественные соглашения настаивают на повторении завершенного прошлого сейчас и в будущем. Общество осознанно и серьезно относится к необходимости, где культура является основой бесконечных вариаций реальностей. Общество абстрактно, культура конкретна.

В конечные игры можно сыграть снова, в них можно играть неограниченное количество раз. Несомненно, победители конечных игр навсегда остаются победителями игр, проведенных в определенное время, однако действие их титулов зависит от частоты повторений конечной игры. Мы вспомним победу футбольной команды в игре, только если футбол не исчезнет насовсем по прошествии десятилетия.

Как мы видели, в связи с тем, что бесконечные игры нельзя подвести к концу, они не могут повторяться. Неповторимость культуры – ее характеристика. Симфония Моцарта, известная под названием «Юпитер», не будет создана снова, так же как и автопортреты Рембрандта не удастся нарисовать второй раз. Общество хранит эти работы как достижения тех, кто смог одержать победу в своих играх. Культура же не рассматривает эти работы как результаты борьбы, только как переходные моменты постоянного соревнования – самой культуры. Культура продолжает то, что Моцарт и Рембрандт обозначили в своих работах: настоящее, отклоняющееся от норм, включающее оригинальное или девиантное относительно существующих в их время традиций. Демонстрация своей оригинальности позволяла им быть уникальными и подталкивала других творцов к преодолению традиций и созданию своих собственных шедевров.

Просто потому что в бесконечной игре есть правила, в культуре есть традиции. И поскольку в бесконечной игре условия свободно согласовываются и свободно меняются, культурные традиции также обладают этими свойствами.

Лучше даже считать, что не у культуры есть традиции, а культура является самой традицией.

Общество для своего самосознания должно забывать то, что оно забыло, а именно, что общество всегда является частью культуры. Пусть граждане уверяют себя, что их личные границы были поставлены кем-то другим, и у них просто нет выбора. Одно дело, когда люди решают быть американцами, другое – воплощать собой саму Америку. Общественное мышление всегда спокойно разрешает первое, и никогда – последнее.

Один из самых действенных способов для граждан убедить себя в чем-то – это распределение собственности. Людей меньше интересуют те, кто обладают общественной собственностью на самом деле, или то, каким образом данная собственность распределяется, – важен именно факт ее существования. Чтобы объяснить особенность воздействия собственности, необходимо обратиться к одной из составляющих конечных игр. Конечный игрок выигрывает статус. Статус – это признание другими игроками победителя конкретной конечной игры. Я не могу титуловать сам себя. Статусы театральны, они требуют, чтобы аудитория приняла их и соответствующим образом относилась к ним. Сила привязывается к титулам, поскольку люди, признающие статусы, также принимают тот факт, что соревнование, в котором статус был присвоен, больше не повторится. Обладание званием является общим соглашением игроков, что данная игра навсегда завершена.

И важно, чтобы каждый статус был на виду, и чтобы он мог сослаться на соревнование, в котором был присвоен. Значение собственности состоит в том, чтобы сделать наши звания видимыми. Собственность символична. Она показывает окружающим те области, в которых наши победы более неоспоримы.

Собственность можно украсть, но вор не станет ее обладателем. Нельзя украсть право собственности. Статусы безвременны, то же самое можно сказать о данном праве. Время от времени нации будут вступать в войны с претензиями на право владения землей, распределение земель, уходящее корнями далеко в прошлое. Статусы можно наследовать, а когда наследнику также переходит и собственность, он, несомненно, становится обладателем «выражения» статуса, которым бывший владелец защитил свой титул (право наследия можно юридическим образом отозвать, если показать, что наследник не достоин им обладать).

А вор и не пытается украсть титул. Он не берет то, что кому-то принадлежит. Он не соревнуется со мной за вещи, предназначенные мне по статусу, скорее, за статус этих вещей. Он надеется украсть титул потому, что вещи, на которые я претендую, никому не принадлежат, и их можно забрать. Плут Чарльза Диккенса учил Оливера: «Если ты не будешь таскать носовые платки и часы, все равно их стащит кто-нибудь другой. От этого плохо будет тем, у кого их стащат, и плохо будет тебе, и никто на этом деле не выгадает, кроме того парня, который эти вещи прикарманит, а ты имеешь на них точь-в-точь такое же право, как и он».

Есть причина, оправдывающая необходимость общества, – его роль в присваивании и подтверждении статусов собственности. «Причина, по которой люди создают общество, – сохранность их собственности», – говорил Джон Локк.

Когда мы спрашиваем, как эта защита собственности будет осуществляться государством, мы ожидаем, что общество собирается применять силу. Здесь появляется дилемма. Действительно, всегда есть способы защититься от вора путем применения силы, однако никакое принуждение не справится с тем, чтобы Артфул Доджер действительно принял статус джентльмена из-за платка, лежащего в его кармане. Пока молодой хулиган добровольно не согласится признать этот титул, он будет оставаться вором. Этот же принцип распространяется и на общество в целом: не будет создано никаких эффективных мер для титулования победителей в обществе, в котором все оппоненты не приняли всеобщее соглашение, что статусы собственности могут относиться только к действительным победителям, получившим собственность вместе со званием.

Никакая сила не повлияет на такое соглашение. В действительности дело обстоит наоборот: именно соглашение устанавливает силу. Только те, кто соглашается на законы общества, видят в них ограничения, то есть руководство к действию или бездействию, а не то, чему следует противостоять.

Те же, кто ставит под сомнение существующие принципы присвоения статусов в обществе, не считают назначенных на должности в органах принуждения сильными и обладающими властью, рассматривают таковых как оппонентов в борьбе, в которой нужно определить, кто сильнее. Выигрывает не тот, кто силен, силу получает тот, кто выиграл.

Только благодаря самообману люди признают, что подчиняются закону из-за того, что он всевластен, по факту, закон является таковым только потому, что люди так считают. Мы ускоряемся на автомобильных развязках не потому, что загорается нужный цвет, а когда появляется сигнал.

Иными словами, значительная степень ответственности ложится на плечи собственников. Законы, защищающие их собственность, будут действовать только тогда, когда они вынуждают окружающих себя соблюдать, то есть в них должна возникнуть театральность, убеждающая оппонентов жить по существующему сценарию.

Театральная составляющая собственности имеет, по сути, сложную структуру, так что владельцы собственности прикладывают значительный труд, чтобы обладать ею постоянно. Учитывая тот факт, что имущество символично, и окружающие в этом убеждены, то есть люди видят в собственности титулы владельца, полученные в прошлых победах, на собственников ложится двойное бремя.

Собственность компенсируется в соответствующих размерах, когда владельцы могут показать, что они ее заслуживают – они потратили не больше, чем приобрели. То, что человек отдал в процессе игр другим, и то, что он получил от других путем присвоения статуса, должно быть эквивалентным друг другу.

Если игрок не может доказать соответствие между полученным в качестве приза благом и рисками, угрожающими в процессе его достижения, или даже талантом, моральными силами, потраченными на игру, в скором времени он столкнется с проблемой, связанной с получением статуса. Чаще всего обворовывают богатых, их облагают налогами, они подвержены разделу имущества, как будто то, что у них есть, – это не настоящая компенсация и, следовательно, они не обладают полным правом собственности.

Чтобы получить полную компенсацию за потраченную в борьбе за статус энергию, нужно восстановить ее до первоначального состояния, до ее количества перед игрой.

Имущество – попытка восстановить прошлое. Она возвращает игроку состояние «до игры». Компенсируется, в первую очередь, количество времени, потраченное (и, следовательно, потерянное) в процессе соревнований.

Однако это стремление вернуть прошлое наигранно, театрализовано, и может подействовать только тогда, когда собственность будет очевидна для зрителей. Собственность должна занимать видное место. Она должна располагаться там, где ее видят. То есть необходимо, чтобы она существовала в такой форме, чтобы люди могли обратить на нее внимание. Наша собственность должна вторгаться в жизнь другого человека, стоять на его пути, вынуждая его хотеть с ней соревноваться. Собственники обычно имеют большие владения и свободу действий в обществе. В то же время имущество богатых влияет на увеличение количества и ограничение возможностей менее имущих. Бедные, как правило, не выходят за выделенные географические границы, потому что за их пределами они – чужие.

В игре ставкой собственников является, скорее, не их имущество, а его способность влиять на аудиторию, его символичность. Увидят ли зрители, что это просто компенсация за усилия и опыт, потраченные в игре?

Есть и второе театральное требование, выпадающее на долю собственников. Как только они начинают уделять внимание тому, как много они потеряли ради получения того, что имеют, для них становится необходимым потребить то, что они выиграли, и таким образом, чтобы возместить потери. Принцип такой ситуации заключается в том, что мы не можем оправдать себя тем, что мы имеем то, что нам не нужно или мы лишь планируем использовать. Человек зарабатывает деньги не для того, чтобы просто убирать их подальше от себя, туда, где они будут защищены от любых возможных трат.

Потребление – это обдуманная деятельность. Человек не потребляет имущество путем его уничтожения – мы могли бы просто сжечь заработанные деньги, – а только используя собственность по ее назначению.

Потребление является такой деятельностью, которая противопоставляется форме участия в соревновании, благодаря которой статус был выигран. Это процесс, который признается зрителями: он убеждает окружающих, что титул собственника не может быть оспорим.

Чем более влиятельными мы считаем людей, тем меньше ожиданий у нас по поводу их действии, ведь их сила уже доказана их прошлыми достижениями. По завершении спортивных соревнований считается нормальным поднимать победителей на плечи, проходить с ними по полю так, как будто они беспомощны – такой контраст сразу заметен, ведь эти люди только что показали свою физическую развитость и кипящую энергию. Монархи и признанные божества передвигаются на церемониальных видах транспорта, очень богатых людей везут в повозках и лимузинах.

Потребление – деятельность, настолько далекая от доходного труда, что принимается как способ досуга, даже как проявление лености и праздности. Мы показываем окружающим, что добились успеха тем, что ничего не делаем. Таким образом, чем больше мы воздерживаемся от труда, тем больше мы демонстрируем, в первую очередь, сами себе, что мы являемся победителями прошедших игр. «Заметное воздержание от труда становится нормальным показателем хорошего денежного состояния и авторитетности, и наоборот, так как применение производительного труда относится к бедности и выражает подчинение, оно распознается обществом как несоответствующее высокому статусу» (Т. Веблен).

Подобно тому, как компенсация ущерба привлекает внимание, занимая какое-то место, потребление измеряется тем, насколько долго по времени оно длится. Собственность должна не только вторгаться в жизни других людей, она должна делать это продолжительно. Количество нашего имущества можно измерить относительно того времени, пока мы остаемся на виду, требуя от окружающих корректировки их свободы движения в рамках наших пространственных пределов.

У богатых простая цель – сделать так, чтобы они были на виду, чтобы этот интерес разрастался с каждым новым поколением, получающим такое завещание, которое позволит не потратить все богатство достаточно быстро. Они реализуют свои взгляды в том, что организовывают и наделяют правами общественно важные учреждения, возводят шикарные здания в честь своего имени.

Победители небольших игр более низкого ранга не обладают собственностью, имеющей временную ценность (способной долго не портиться), – то, что они имеют, быстро износится и испортится. А в честь тех людей, чьи победы общество забывать не хочет, строятся памятники и возводятся вечные монументы в самом сердце столицы: чаще всего они занимают большое пространство, портят обстановку на дорогах, стоят на пути прохожих.

Для бесконечных игроков вполне очевидно, что благосостоянием не столько можно обладать, сколько изображать его присутствие.

Если одной из причин объединения в союзы и общества является защита собственности и если собственность должна защищаться не силой, а театральностью, тогда общества становятся сильно зависимыми от своих «артистов» – тех, кого Платон называл «поэтами» (poietai): рассказчиков, создателей, скульпторов, любых имеющих оригинальные идеи людей и т. д.

Конечно же не будет такого джентльмена, который обнаружит в своем кармане руку Артфула Доджера, пока она прикована наручником к руке защитника закона. Но любая политика, основанная на удержании силы, получается настолько опасной, что для каждого потенциального преступника требуется офицер полиции – это способ быстрыми темпами создать социальный хаос.

Некоторые общества проповедуют веру в то, что они могут избежать воровства, если будут обеспечивать всех своих членов, в том числе воров, необходимым количеством собственности – такой принцип закладывается в законы о социальном обеспечении. Но вряд ли Артфула Доджера можно убедить, положив ему в карман монету, в том, что он больше не является законным претендентом на мои монеты.

Более эффективная политика, которую создаст общество, сможет убедить воров больше не участвовать в игре за собственность в своей роли (роли воров) ради того, чтобы стать зрителями, лишь обозревающими театр благосостояния и богатства. По этой причине они обращаются к навыкам своих «поэтов» – тех, кто может разыграть отношения собственности, а значит, и все внутренние структуры каждого общества.

Социальные теоретики знают, что такая театрализация должна быть осмыслена. Без положенного серьезного отношения не будет культуры, а общество без культуры станет слишком серым и безжизненным, чтобы продолжать существовать. Чем бы был нацизм без своих музыкантов, графических художников, дизайнеров, без Альберта Шпеера и Лени Рифеншталь? Даже строгая авторитарная суть республики Платона была бы «наполнена множеством ненужных более вещей, например, всех видов художников и охотников, многие из которых увлекаются музыкой, кто-то – формами и цветами; актерами, танцорами, производителями всех типов средств, даже таких, что призваны делать женщин более красивыми» (Платон).

Если богатство и силу можно сыграть, то значительное богатство и великая сила должны быть сыграны блестяще.

Теоретики – специалисты по теме социума не подозревают, что так называемые «поэты», иными словами, креативность как таковая, очень важны для общества; они также недооценивают их опасность, ведь «художники», вероятнее всего, запомнят то, что было забыто, – что общество является лишь частью культуры.

Общества сами относятся к своим «поэтам» двояко. Управляющие инстанции в Советском Союзе не считали, что все подлинное изобразительное искусство должно соответствовать принципам социалистического реализма, но верили, что всегда можно найти произведения искусства, описывающие социалистические идеи: художники, чьи работы не учитывают общепризнанных идей, должны быть наказаны, что не повлияет на целостность искусства. Платон знал, что гении не будут полностью подстраиваться под режим, но говорил, что должны существовать «общие направления, которые поэты соблюдают в своей работе, и эти границы пересечь они не смогут».

Самая напряженная и имеющая наиболее значительные последствия битва общества разворачивается не с другими обществами, а с культурой – она существует внутри общества, она полностью его объемлет. Столкновения с другими обществами – это способ сдерживать свою культуру. Сильные общества не заставляют своих «поэтов» молчать и не отправляют их участвовать в войне – они вступают в войну, чтобы «заглушить» своих художников. Изгнание и казнь могут заглушить гениев совсем, однако их можно просто переключить на восхваление национальных героев путем их субсидирования или лестных отзывов. Александр и Наполеон брали с собой в битвы поэтов и ученых и, тем самым, избавляли себя от необходимости репрессий, а также привлекали еще больше зрителей к своему триумфу.

Еще один способ защитить общество от культуры – это рассматривать гениев как производителей собственности, что ведет за собой повышение ценности «потребления» искусства или обладания им. Мы знаем, что огромные коллекции произведений искусства и самые большие музеи в мире создаются очень богатыми людьми или обществами, переживающими периоды национального подъема. Все основные музеи в Нью-Йорке названы именами богачей: Карнеги, Фрик, Рокфеллер, Гуггенхайм, Уитни, Морган, Леман.

Роль этих музеев – не защищать искусство от людей, а наоборот, людей от искусства.

Культура приступает к активному воздействию на общество не тогда, когда ее «поэты» начинают воспевать противоположные принятым обществом принципы, а когда они игнорируют вообще все границы государства и пытаются вернуть аудиторию в игру – не в соревнования, а именно в процесс, позиционирующий себя как игру.

Общество можно сбить с толку, но не выдающейся оппозицией существующему строю, а полным отсутствием чего-либо осмысленного и серьезного. Скорее, генералы будут противостоять войне, чем «поэты» будут воспевать войну как проявление культуры.

Если искусство используется против общества или его политики, оно больше не выступает как бесконечная игра, потому что становится нацеленным на финал. Такое искусство – не пропаганда, а высшая степень оценки героев. Как только война или любая другая деятельность общества включается в бесконечную игру «поэтов», она начинает либо высмеиваться, либо изображаться как бессмысленная (таким же образом, как красота является бессмысленной), и появляется особый риск того, что статус солдата по окончании войны не будет признан обществом, то есть нивелируется сама суть этой борьбы.

Культура сама по себе является произведением искусства, поэтому все участники культурного процесса могут считаться «поэтами», художниками, композиторами, рассказчиками. Только они создают не действительное, материальное, а создают возможности. Развитие культуры, появление ее новых веяний никогда не заканчивается. Продукты, работы, артефакты не являются ее финалом. Творчество – это преемственность, оно продолжает себя в других людях. «Художники создают не объекты, а на основе объектов» (О. Ранк).

Искусство не будет искусством, если только оно не пробуждает творчество в своих зрителях. Кто бы ни был хозяином произведений искусства, он не владеет искусством.

Творчеством владеть невозможно. Так как искусство никогда не станет имуществом, имущество никогда не будет искусством – в качестве собственности. Благодаря имуществу внимание уделяется статусам, обращается к уже произошедшему. Однако искусство – драматично, имеет открытое начало, смотрит вперед и не может прийти к концу.

Поскольку творчество не бывает завершенным, но всегда преемственно, у культуры нет четкого списка тех видов деятельности, которые она в себя включает. Мы не являемся художниками, если обладаем особыми способностями или владеем оригинальной техникой исполнения. Искусство не прописывает роли для своих участников. Творчество можно найти везде, однако его в то же время не существует. Человек должен удивляться его возникновению, оно не появляется по расписанию. Мы не следим за тем, что делают художники, нам интересно, что делают люди и как их действия создают искусство.

Нельзя научить творить. Вы не станете художником, если у вас будут определенные навыки или техники, потому что в творческой деятельности можно использовать любые знания и методы. Креативность будет доступна только тем, кто готов к неожиданностям. Вы не пойдете в школу, чтобы научиться быть творческим, вы станете учиться только если уже являетесь носителем творчества.

Поэтому поэты не вписываются в общество: конечно же там есть место и для них, но они не воспринимают это место как свое. Они видят именно существующие роли, театральность, стиль и позы, метафизику и оторванность от жизни.

Принятие факта, что общество является составляющим культуры, не ведет за собой уничтожение или изменение общества, только лишь способствует устранению его осознанной необходимости.

У бесконечных игроков тоже есть правила, просто они не забывают, что эти правила – форма соглашения игроков, а не требование к ним. Поэтому культура – это не просто беспорядок. Участники бесконечной игры никогда не понимают культуру как совокупность всего, что они выбирают индивидуально, но как конгруэнтность всего, составляющего культуру. Поскольку не существует конгруэнтности без ее принятия, вся культурная конгруэнтность находится в постоянном движении и изменении. Например, как только началось Возрождение, оно начало меняться. Действительно, Ренессанс не только неизменное понятие в истории и культуре, но и время конгруэнтной эволюции.

Исходя из этого, можно утверждать, что там, где общество определяется по его границам, культура ограничивается лишь горизонтом.

Границы – явление, свойственное оппозиции. Это место встречи противоборствующих сил. Там, где нет противопоставления, нет и границ. Невозможно пересечь границу, если ты не пытаешься сопротивляться.

Поэтому патриотизм – это желание отстоять силу общества путем увеличения его силы – то есть воинственность. Без общества не будет и призов, без соперников не будет общества, патриотам нужно создать себе врагов прежде чем требовать защиты от них. Патриоты могут развиваться только там, где ограничения четко определены, опасны и отслеживаются врагом. Поэтому дух патриотизма всегда ассоциируется со сферой войны или иных видов международного конфликта.

Потому что патриотизм – это желание содержать все другие конечные игры внутри себя, то есть охватить все горизонты в пределах одной границы, что является по своей сути злом.

Горизонт – феномен видения. Горизонт можно увидеть, это просто точка, за которой мы не увидим уже ничего. В самом горизонте ничего нет, но он ограничивает видение, потому что открывается всему, что лежит вне его. В действительности видение ограничивается неполнотой этого видения.

Горизонта невозможно достичь. Это не линия, не место, не выделенное поле; его расположение всегда относительно картины, на которую мы смотрим. Идти к горизонту равноценно созданию новых горизонтов. Поэтому к горизонту невозможно приблизиться, хотя при узком спектре видения горизонт располагается ближе.

Со стороны горизонта мы никогда не находимся где-то, ведь он передвигается вместе с нами. Мы можем быть где-то, только отвернувшись от горизонта, заменив видение оппозицией, объявляя, что место, на котором мы стоим, вечно – священное место, святая земля, тело истины, принцип неприкосновенности заповедей. Быть где-то значит абсолютизировать время, пространство и число.

Каждый шаг бесконечного игрока нацелен на приближение к горизонту. Каждый шаг конечного игрока – внутри границ. Поэтому каждый момент бесконечной игры – новое видение, новый спектр возможностей. Ренессанс, как и любой гениальный культурный феномен, не был попыткой прорекламировать то или иное видение. Его представители хотели найти те видения, которые позволили бы обнаружить еще большее количество видений.

Тот, кто живет, ориентируясь на горизонт, никогда нигде не находится, однако он всегда в пути.

Так как культура является горизонтальной, она не ограничена временем или пространством.

Если эпоха Ренессанса была культурой, она не закончилась. Кто угодно может ее продолжить, если привнесет новое видение. Это не значит, что повторится то, что уже было. Войти в качестве участника в культуру – не скопировать действия других, а сделать что-то вместе с другими.

Именно поэтому, вступая в игру, каждый новый человек принимает существующее положение и одновременно меняет его. Каждый новый носитель языка изучает его и влияет на его изменения. Каждое новое воспроизведение традиции создает новую традицию, например, семья, в которой родился ребенок, была семьей и до его появления, но стала иной по мере своего увеличения.

Взаимность таких изменений не влияет на время. Тот факт, что Ренессанс начался в XIV или XV столетии, не связан с его способностью менять наши горизонты видения мира. Такое взаимное влияние может происходить как вперед, так и назад: любой человек, на которого повлияла эпоха Ренессанса, сдвигает горизонты самой эпохи. Любая культура, которая продолжает влиять на наши взгляды, одновременно продолжает развиваться с каждым новым случаем такого воздействия.

Культура – это не то, что создают люди, а то, что они делают друг с другом, поэтому мы можем утверждать, что культура возникает, когда люди решают быть людьми. Такими людьми, которые принимают правила путем общего согласования, определяют моральные ценности, находят способы коммуникации друг с другом.

Собственно говоря, Ренессанс – это вообще не эпоха, это люди, к тому же люди без границ, и поэтому без врагов. Ренессанс ничему не противодействует. Те, кто не относятся к этой эпохе, не могут ей противодействовать, потому что встретятся только с приглашением стать частью этого периода.

Бывает такое, что культура вступает в сопротивление процессу подавления ее выражений, такое может происходить даже в языковой сфере. Это стандартная стратегия общества, опасающегося роста культуры в рамках его границ. Но такая стратегия обычно не приводит к успеху, потому что воспринимает творческую деятельность (сочинение) как продукт (поэму) этой деятельности.

Общества сознательно стараются разграничить мысли и их авторов, поэмы и поэтов. Общество абстрагируется в своих взглядах, но наделяет силой отдельные идеи, будто они появились сами по себе, независимо от людей, даже если идеи абсолютно уникальны и не имеют аналогов в прошлом. Общество устраивало бы, если бы идеи просто возникали из воздуха и ни к кому не могли бы быть отнесены, иначе мыслители могут их менять. Абстрактная мысль – рожденная не мозгом конкретногочеловека, – это метафизика. Метафизика общества – это его идеология: теории, которые позиционируют себя как продукт, произведенный теми или иными людьми. У Ренессанса идеологии нет.

Раз метафизики нет, людям не угрожает опасность, даже если их общество просто запугивают, меняют или даже уничтожают. Государственные манипуляции, законы, функции исполнительной власти, реализуемые людьми в обществе (путем узурпаторства или злоупотребления властью) или людьми вне общества (относящимися к другим обществам), не могут повлиять на решение людей быть людьми, группы людей быть народностью.

Народу нечего защищать. А людям нечего и некого атаковать. Невозможно быть свободным, соревнуясь с другим. Широта моей свободы не зависит от ограничений, или потерь, твоей свободы. И с другой стороны, моя свобода никогда не является свободой от общества, а для общества твоя свобода подтверждается моей.

У людей нет врагов.

Для ограниченного и направленного общества враги необходимы, конфликт неизбежен, а война вероятна.

Война – это не проявление безжалостности, это провозглашенное соревнование между ограниченными обществами, иначе, государствами. Если у государства нет врагов, значит, у него нет границ. Государство должно создавать для себя угрозы, чтобы быть точно определенным для окружающих. Люди становятся более внимательными и послушными по отношению к общественным конечным структурам, если над ними нависает постоянная угроза войны: «Так же как ветра оберегают море от грязи, причиной которой застои, так и коррупция в государстве становится результатом продолжающегося, ''вечного”, мира» (Г. Гегель).

Войны необходимы не только для того, чтобы защитить себя, но и для самоопределения нации.

Если конечный игрок проявляет желание вступить с другой нацией в войну, он проявляет себя как бесконечный игрок, желающий избежать столкновений внутри нации.

Если люди как бесконечные игроки не могут пойти войной против других людей, они могут выступать против войны в любом государстве, гражданами которого являются. С одной стороны, их поведение как оппозиционеров напоминает игру конечных игроков: они позиционируют себя как противники существования государства. Однако их стратегии вызваны совершенно иными причинами. Конечные игроки воюют против государств, потому что они отстаивают свои границы, бесконечные игроки – потому что они создают эти границы.

Стратегия конечных игроков состоит в том, чтобы разбить государство путем убийства тех, кто его образовал. Бесконечные игроки, однако, понимают войну как столкновение двух государств, потому что врагами государства могут быть только государства. «Иногда можно уничтожить Государство, не убивая ни одного из его членов. Война, следовательно, не дает никаких прав, которые не были бы необходимы для ее целей» (Ж.Ж. Руссо). В случае бесконечных игроков, если есть возможность вести войну без единой жертвы, можно бороться только без жертв вообще.

Основную сложность для бесконечных игроков составляет не тот факт, что приверженность конечных игроков к войне выражается в убийстве людей. Наоборот, участники конечных игр истинно сожалеют, что приходится уничтожать себе подобных, и стараются делать это как можно меньше. Проблема заключается в том, что такая война скрывает в себе противоречие всей конечной игры. Победа в войне может стать такой же разрушительной, как и проигрыш, так как границы теряют свою определенность, в решающей схватке государство теряет свою идентичность. Примерно как было в случае Александра: он был расстроен, узнав, что у него больше не осталось врагов, – конечные игроки сожалеют о своих победах, если срочно не находят себе новой опасности. В стратегии конечного игрока война, нацеленная на конец всех войн, только разжигает мировую войну.

Стратегия бесконечного игрока горизонтальна. Он не пытается найти для себя мнимых врагов, применяя силу и жестокость, – всего лишь выражая мнение и создавая «поэзию». Он приглашает вступить на какой-то путь. Он не хочет сойтись в схватке, наоборот, в попытках вернуть государство и его границы в игру, его инструментами являются смех, проницательность и неожиданность.

Любые границы могут быть сломаны, если мы принимаем, что это только наше представление, а не реальные ограничения, которые можно увидеть.

Платон предполагал, что некоторых «поэтов» могут изгнать из Республики, потому что они обладают достаточной властью, чтобы противостоять стражам общества. Поэты могут сделать так, что войну будет невозможно начать – если только они не будут воздействовать на общество историями, согласующимися с «общим направлением», по которому следует государство. «Поэты», не учитывающие метафизику и политические принципы, могут избегать войн, потому что способны показать тем самым стражам, что все, что кажется необходимым, может быть только вероятным.

По Платону, «поэты» опасны: они так хорошо умеют копировать, что их крайне сложно раскрыть, – что истинно, а что придумано. Реальность нельзя изобрести, но ее можно открыть посредством разума, и согласно Платону, все поэты призваны служить только разуму. Роль поэтов должна состоять в том, что они окружают жителей Республики искусством, причем таким, которое «с раннего детства приучит их к любви, к сближению и гармонии с красотой разума». Использование в трудах Платона слова «врасплох» свидетельствует о желании Платона оставить завесу метафизики неизменной. Те, кого ведут к разуму, не должны знать об этом. Их нужно привести к нему, не давая возможность выбора. Платон просит своих «поэтов» не созидать, а вводить в заблуждение.

Истинные «поэты» могут вести человека так, что он не будет подозревать, что ведом. «Поэты» – это собирательное название для всех тех, кто создает. Они не стараются передать свое искусство в общество, чтобы сделать его реальным, они изображают реальность таким образом, чтобы людям казалось, что это искусство.

Платон тоже был художником, он был «поэтом». Он создал Республику, теорию форм и идею Добра. Однако, бесконечный игрок, рациональный метафизик, он выступал и как конечный игрок, великий Мастер Игры философии, поэт, при этом полностью осознававший, что все это акт игры: он приглашал последователей не воспроизводить истину, а применять его изобретения в своей собственной «пьесе», изменяя ее и тем самым устанавливая преемственность своего искусства.

Можно найти метафизиков в раздумьях, однако нельзя найти метафизиков в их мыслях. Когда мы разделяем метафизику и метафизиков, мы получаем абстракцию, мертвую тень от чьего-либо когда-то живого действия. Это не то, что человек говорит, а то, что он уже сказал.

И когда идеи метафизики начинают наиболее успешным образом воздействовать на человека, они оставляют внимающего им в трепетном молчании.

Метафизика говорит о реальном, но она абстрактна. Творчество – это переработка реальности («поэзия»), но оно конкретно. Продукт творца («поэма») отделен он творца («поэта») – и произведение становится метафизичным. А раз оно становится таковым, голос творца больше в нем не отзывается, «поэма» становится объектом изучения, смотрят именно не на процесс ее создания, а на нее как на предмет труда. Однако этот объект нельзя изучить, можно только рассмотреть действие по его созданию. Разделение «поэмы» и «поэзии» – это принцип театральности.

«Поэты» не умеют убивать, они умирают сами. Метафизика не может умереть, она убивает.