Глава 13

Я укладываю Ханну спать, вид у нее до сих пор подавленный.

– Покажешь мне остальные фотографии? – я помахиваю фотоаппаратом, прихваченным из кухни.

– Как хочешь.

Пусть Ханна и одета в милую пижаму с котятами, пусть волосы дочери аккуратно расчесаны, кожа сияет чистотой, а зубы блестят, пусть моя малышка с головы до ног выглядит на свои семь лет и ни годом больше, однако ведет она себя, как угрюмый подросток. Не грубит, нет, и не злится, но она равнодушна, словно просто терпит мое присутствие.

Я подсаживаюсь к ней на постель, включаю фотоаппарат и обещаю себе не демонстрировать бурных эмоций по поводу снимков Люка с Элис. Листаю фотографии, расспрашиваю Ханну, и мало-помалу напряжение ее отпускает, а голос начинает восторженно звенеть. Странно, но фотографии Люка и Элис в океанариуме я не нахожу. Ханна показывала этот снимок в числе первых, я точно помню. Молча проглатываю удивление – не хочу портить дочери радость.

Снимки подходят к концу. Хорошо, что я нашла время посидеть с Ханной и посмотреть фотографии. Люк предупреждал про их несметное количество, но мне было не в тягость, ведь настроение у Ханны явно поднялось.

Я натягиваю одеяло ей до подбородка, целую в лоб.

– Спокойной ночи, милая. Я тебя очень люблю. Ты ведь это знаешь, правда?

– И я тебя люблю, сильно-сильно, – с улыбкой отвечает Ханна.

– Я еще сильнее.

– А я еще сильнее-пресильнее!

– Все, спи, – улыбаюсь я и обнимаю ее. – Завтра в школу.

Я гашу свет и уже выхожу, когда темноту прорезает кристально чистый голосок Ханны:

– Я не трогала вашу фотографию.

Я включаю свет и вновь сажусь на кровать. Глажу Ханну по голове, смотрю в глаза.

– Я знаю, солнышко. Бог с ней. Не переживай.

– Она уже была разбита. Элис велела тебе не рассказывать. Потому что ты рассердишься.

Я невольно приподнимаю брови. Мне очень хочется соответствовать званию идеальной мамы, а значит, я должна проигнорировать это замечание, но не могу не помучить дочь расспросами еще немного.

– Вот как? Что еще она велела?

– Ничего, – пожимает плечами Ханна. – Не трогать фотографию.

– Хорошо, не переживай. Подумаешь, кусочек стекла. Мы его легко заменим. – Я вновь укутываю Ханну. – Ой, чуть не забыла. Дейзи отпускают к тебе в гости с ночевкой.

– Ура! – сияет Ханна. – Можно нам накрасить ногти? А кино посмотреть?

– Конечно. С попкорном.

– Спасибо, мам, ты лучше всех.

Ханна сворачивается калачиком под одеялом. Как хорошо, что она засыпает счастливой! Если бы и меня можно было осчастливить так легко…

Когда Люк наконец поднимается в спальню, я сижу в кровати, читаю. По крайней мере, делаю вид.

– Привет, – бросает он и идет в смежную со спальней ванную.

Двери не закрывает, и я наблюдаю, как Люк чистит зубы, плещет водой в лицо. Потом приглаживает мокрыми руками волосы, и меня накрывает волна любви к собственному мужу. Ненавижу быть с ним в ссоре.

Люк не любит бурного выяснения отношений; он предпочитает подождать, пока страсти поутихнут и к нам вернется способность мыслить здраво, а тогда уж все обсудить. Люк раздевается до трусов-боксеров, ныряет в постель и отбирает у меня книгу.

– Ну а теперь расскажи-ка, что происходит вот здесь? – Он ласково постукивает по моему лбу.

– Не хочу из-за этого ссориться, – говорю я.

– И я не хочу, малыш. Послушай, я ни в чем не виноват. Твоя мама сама решила, что они с Элис составят нам компанию. Что я мог возразить?

Я на минутку зажмуриваюсь.

– Я понимаю. Просто… Элис. Господи, это ужасно по-детски, но… но она у меня все отбирает. Всю семью.

Вслух звучит ужасно глупо. В голове эта мысль казалась очень убедительной, но теперь я начинаю в себе сомневаться. Потом вспоминаю расстроенное личико Ханны, и моя решимость крепнет. Я показываю Люку свадебное фото, уже без рамки.

– Оно стоит в гостиной, помнишь? Сегодня вечером я обнаружила, что стекло разбито.

– Ах, какая жалость. – Люк забирает у меня фотографию. – И фото помято. Я распечатаю заново, не беда.

– Да, но не в том дело. Стекло не просто треснуло. Оно было вмято с силой. Там след остался от удара, а вокруг расколотое стекло.

– Может, фото неудачно упало и обо что-то стукнулось?

– Не может. Я не представляю, обо что надо стукнуться, чтобы так помять снимок. Нет, это сделано специально. Со злобой.

– Только не говори, пожалуйста, будто подозреваешь Элис. – Люк со вздохом откидывает голову на изголовье кровати.

– Элис пыталась обвинить Ханну: якобы та играла с фотографиями или еще что-то делала. Я спросила Ханну, и она сказала, что Элис была в комнате раньше всех, а потом велела никому ничего не говорить. – Я смотрю на Люка торжествующе, словно мне удалось разоблачить банду опасных преступников.

– Неизвестно, кто из них лжет.

– То есть ты веришь не собственной дочери, а чужому человеку?

– Чужому? Она твоя сестра.

– Такая сестра мне не нужна! – взвиваюсь я, откидываю одеяло и хватаю халат. – И я не хочу, чтобы ты рисовал ее портрет.

– Вот тебе и «не будем ссориться», – слышу я, выскакивая из спальни.

Полы халата развеваются за мной, точно паруса.

Я не поддаюсь искушению хлопнуть дверью, не хочу разбудить детей. Торможу посреди лестничной площадки и едва не налетаю на Элис: та опирается спиной и локтями на перила, картинно приставив к стойке полусогнутую ногу. Словно позирует для фотосессии. Дешевой, низкопробной фотосессии.

– Боже, Элис, ты меня напугала.

– Что случилось, Клэр? Я услышала громкие голоса.

Я затягиваю пояс халата. Интересно, давно она тут торчит?

– Ничего не случилось. Я вышла попить. У тебя все в порядке? Или ты до сих пор страдаешь от смены часовых поясов? – Я не в силах удержаться от сарказма.

– О, у меня все хорошо, сестричка. Прямо-таки отлично. Да и как иначе? Я ведь провела чудесный день с твоими дочерьми и мужем. – От улыбки Элис все вокруг стынет.

– Держись подальше от моей семьи! – шиплю я, но не слишком громко.

Не надо, чтобы это услышал кто-нибудь еще. Особенно Люк. Он и так считает меня чокнутой.

Все с той же леденящей улыбкой Элис отлипает от перил и делает шаг ко мне.

– Запомни, Клэр, твоя семья – это моя семья, – шепчет она.

– Не смей. Со мной. Тягаться. – Я подчеркиваю каждое слово. – Пожалеешь.

Понятия не имею, что означает моя угроза, она сама вырвалась. Ответа я не жду, обхожу Элис и ступаю на лестницу. Очутившись внизу, поднимаю голову: сестра облокотилась на перила, на губах застыла все та же снисходительная улыбка.

Я наливаю себе воды и, чтобы успокоиться, пью ее маленькими глотками. Что сейчас произошло?.. Я не знаю, но чувствую – это был переломный момент. Мы с Элис обе показали наши истинные лица.

Меня почему-то тянет в студию Люка. Сама я в нее обычно не хожу. Зачем? Это рабочее пространство мужа. Конечно, я наведываюсь туда к нему, но сама – нет, не хожу. Я медлю, ладонь лежит на ручке, но что-то меня подстегивает, я легко открываю дверь, делаю шаг и неслышно закрываю ее за собой. Неспешно брожу по комнате, разглядываю краски и холсты, виденные уже не раз. На сушилке стоит банка с кистями. Пахнет уайт-спиритом; а вот и причина: открытая бутылка, рядом с кистями. Красная крышка лежит тут же, я машинально ее закручиваю, возвращаю бутылку на место. В корзине возле раковины промасленные тряпки. Они похожи на калейдоскоп: разные цвета переходят один в другой, образуя причудливые психоделические узоры.

Я брожу и ощущаю себя незваным гостем.

В центре комнаты – лондонский заказ, над которым сейчас трудится Люк. На мой дилетантский взгляд, картина завершена, она украсит собой любую стену. Но я знаю, что, по мнению Люка, тут еще много работы. Суть кроется в деталях, часто говорит он.

Мое внимание притягивает холст в глубине студии. Он установлен на мольберт и накрыт белой тканью. Я интуитивно знаю, что на холсте, ноги сами несут меня туда, и я поднимаю простыню. Вот она. Элис. Моя сестра. Уже знакомое чувство ревности больно бьет в живот. Рука тянется к тумбе, пальцы смыкаются вокруг чего-то металлического. Я подношу предмет к глазам, рассматриваю. Серебряная ручка с выгравированными поперечными штрихами аккуратно лежит в ладони. Из ручки торчит кончик треугольного лезвия – примерно дюйм. Люк никогда не выдвигает лезвие полностью, это опасно. Я вновь смотрю на картину.

– Сука, – шепотом выдыхаю я, когда ревность с разбега бьет меня ногами в живот.

Вернувшись в кровать, я прижимаюсь сзади к Люку, обвиваю его рукой. Он сонно шевелится, что-то мычит, потом переворачивается ко мне лицом. Ладонь Люка скользит по моей талии и накрывает грудь.

– Люблю тебя, малыш, – невнятно бормочет он сквозь сон.

Потом громко вздыхает, скользит рукой к моему бедру, притягивает к себе. Сейчас мы займемся любовью… Но нет, дыхание Люка становится глубже, он ускользает назад, в сон. Я немного разочарована. Впрочем, время позднее, а завтра на работу, пора бы и мне поспать.

Я открываю глаза раньше звонка будильника и сразу включаюсь в привычные утренние хлопоты. Сегодня девочки идут в школу и садик в обычном режиме. Я несу Хлою вниз, по дороге заглядываю к Ханне и бужу ее, а сама обдумываю вчерашнюю встречу с Элис. Неизвестно, как все пойдет дальше, но я испытываю легкое сожаление – не такими я представляла наши отношения. Я напоминаю себе о том, что сестра пережила непростые времена: ее отец умер, потом она нашла нас с мамой, приехала сюда, в новую семью. Элис, должно быть, трудно. Не стоит обращать внимание на ее вчерашний выпад. Лучше я буду поуживчивее, перестану нянчить свою, с позволения сказать, паранойю и выискивать в каждом поступке сестры неблаговидный мотив.

Мыслями об Элис я словно наколдовала ее. Вот она, в кухне, накрывает стол к завтраку и бормочет песенку диснеевской Белоснежки «Трудись и напевай». Я усаживаю Хлою за стол, Элис оборачивается и с улыбкой произносит:

– Доброе утро, Клэр. Доброе утро, Хлоя. Я заварила чай. Тосты?

Столь жизнерадостное приветствие застает меня врасплох. Будто вчера ничего и не было. Я испытываю немалое облегчение. Видимо, я раздула из мухи слона.

– Элис, насчет вчерашнего… – начинаю я.

– Вчерашнего? – Вид у нее растерянный.

– На лестнице, – подсказываю я.

Элис по-прежнему недоумевает:

– На лестнице?

– Да. Помнишь, я вышла из спальни, а ты стояла у перил?

– Ах, вот ты о чем, – машет она рукой, точно муху отгоняет. – Забудь. – Элис меня обнимает. – Мы обе устали. Давай я тебе чаю сделаю. – Она отворачивается, наливает в заварочный чайник кипяток.

– Спасибо, – говорю я, вспоминая вчерашний разговор.

В нем точно слышалось что-то зловещее. По крайней мере, я помню именно так.

Элис вновь поворачивается ко мне.

– Да плюнь, Клэр, правда. Ты живешь в вечном стрессе. От этого с людьми происходят разные странности. Вот, например, моя сестра разрывалась между колледжем и маленьким ребенком, которого растила сама. Однажды она попросила у меня денег взаймы, а я отказала, потому что денег у меня не было, так сестра прямо с катушек слетела. Обвинила меня во всех смертных грехах. Мы жутко поскандалили. А через несколько недель у нее случился нервный срыв, дошло до психического истощения – только тогда мы поняли, в каком напряжении она жила. С тех пор я стала намного терпимее. С душевными болезнями так всегда: сам человек не видит, не распознает признаков. Мне теперь известно про это многое.

Я молча перевариваю услышанное. Что-то не так. Затем до меня доходит.

– Твоя сестра?

– Ага.

– Какая сестра?

Элис стоит ко мне спиной, лица я не вижу, зато вижу, как напряглись плечи. Потом Элис поворачивается с ослепительной улыбкой.

– Сводная сестра. Ну, дочь Ромы. Жила с нами одно время.

– А, ясно. Я о ней раньше не слышала.

– Я же говорю, она гостила у нас совсем недолго, несколько месяцев. Я с ней не особенно общалась. Вообще она живет в Джорджии.

– Доброе утро, девочки. – В кухню входит мама. Она широко улыбается, целует Хлою и кладет руку мне на плечо. – О, какие мы сегодня лентяйки, Элис пришлось готовить завтрак.

– Я хочу хоть что-то сделать в благодарность за вашу заботу. – Элис целует маму в щеку.

Я пробегаю глазами по календарю.

– Бо́льшая половина твоего отпуска позади, всего через пару недель тебе уезжать, – замечаю я не без внутреннего облегчения, но тут мама с Элис переглядываются. – Что?

– Знаешь, – говорит мама. – Я попросила Элис не покидать нас. Не возвращаться в Америку.

– Попросила? Когда?

Я в смятении. Такого я не предусмотрела. Тоже мне, невозмутимый адвокат, готовый ко всему!

– Да, попросила. Вчера. – Мама просовывает руку под локоть Элис. – И Элис согласилась!

Улыбка у мамы – шире некуда. Она напоминает Ханну, когда та впервые попала в парижский Диснейленд и увидела живую Золушку. Мама сейчас в таком же восторге. У нее есть собственная диснеевская принцесса, Золушка. Я же чувствую себя уродливой сестрицей: и внутри, и снаружи. С Золушкой мне не сравниться, меня пожирает ревность, но я на автопилоте подхожу к Элис, обнимаю:

– Чудесная новость.

В кухню входит Ханна, и я переключаюсь на то, чтобы приготовить ей завтрак.

– Папа встал? – спрашиваю.

Люк совсем не ранняя пташка, но завтрак никогда не пропускает.

– Он только что мимо прошел, – опережает Ханну Элис. – По-моему, к себе в студию.

– Отнесу ему кофе, – говорю я.

И тут же решаю, что сегодня вечером помирюсь с ним как следует. Приглашу на незапланированное свидание. Принесу извинения за свою вспышку по поводу Элис. Может, она права: из-за стресса на работе я не только становлюсь вспыльчивой, но и воображаю бог знает что.

Люк неожиданно вырастает в дверях. Лицо у него мрачнее тучи, и все надежды на примирение мгновенно тают.

– Клэр. – В голосе мужа столько сдерживаемого гнева, что я пугаюсь. – На пару слов.

Люк ждет, пока я встану из-за стола, и исчезает в конце коридора.

Мама опасливо смотрит ему вслед. Девочки перестают есть. Даже Хлоя улавливает папино грозное настроение. Лишь Элис все нипочем. Она мне улыбается. Что скрывается за этой улыбкой? Я не понимаю, но анализировать не хочу. Мне бы выяснить, что с мужем.

Атмосфера в студии напряженная. В воздухе словно электрические разряды летают. Люк стоит в глубине комнаты, спиной ко мне. Я подхожу к нему и вижу, куда он смотрит.

Портрет Элис исполосован ножом. Не раз, не два и даже не три. Порезов не меньше дюжины. Центр холста, ее лицо, полностью в лохмотьях. Изуродовано до неузнаваемости. Напоминает занавеси из полосок, которые в семидесятые годы наши бабушки цепляли на двери – от мух. В правом верхнем углу подрамника торчит обойный нож с серебряной ручкой.

– Боже мой, – только и могу выдохнуть я.

– Идиотка чертова! – рычит Люк. – Какого хрена ты это сделала?!

Мне не привыкать к тому, что Люк иногда употребляет крепкие слова, я и сама этим грешу, но я никогда не видела его в таком бешенстве. Он хватает меня за плечи, рывком притягивает к себе. Его лицо в дюйме от моего.

– Ты помешалась! У тебя крышу снесло! – Люк молотит пальцем себе по лбу. – Психопатка чертова! – Отталкивает меня, я едва не падаю.

– Это не я…

Голос мой звучит неубедительно и жалко, даже для меня самой.

– Черта с два не ты! Ты же адвокат. Давай глянем на улики, а? Вчера вечером мы поссорились. Ты заявила – мол, не хочу, чтобы я рисовал портрет. И убежала вниз. А наутро я обнаружил вот это. Ну, и на какие мысли наводят вас улики, а, миссис Теннисон, крутая адвокатша?

Я не поддаюсь искушению ответить, что с юридической точки зрения все эти улики – косвенные. Я понимаю логику мужа.

– Люк, клянусь, я этого не делала.

По крайней мере, я так думаю. Не стану отрицать – подобное желание меня посещало. А вдруг у меня случился приступ помешательства на почве ревности? Вдруг я впала в состояние аффекта? На него, бывает, ссылаются клиенты – мол, я совершенно не контролировал собственные действия. Я никогда не воспринимала такую линию защиты всерьез, но теперь у меня сомнения.

Люк берет бутылку уайт-спирита. Ту самую, которую я ночью закрыла.

– Это могла сделать только ты, – рявкает Люк и едва не отрывает крышку.

Пояснять не нужно. Мы оба понимаем, о чем он. Люк отшвыривает бутылку в раковину, в два шага подлетает ко мне и хватает за руку. Переворачивает мою ладонь. На нас обвинительно смотрит зеленый мазок акриловой краски.

– Ты здесь была, – заключает муж.

К глазам подступают слезы. Я смаргиваю – не выдавайте меня! Люк примет их за слезы раскаяния, а на самом деле это слезы страха. Вдруг я и правда исполосовала картину? Я мысленно возвращаюсь во вчерашний вечер. Помню, как пришла сюда. Помню, как разглядывала портрет. Отлично помню чувство ревности, которое он во мне пробудил. Помню обойный нож в своей руке. Но хоть убей не помню, чтобы я резала картину. Я смотрю на истерзанный холст. Удары нанесены в бешенстве. Это не расчетливый поступок. Его совершили в припадке безумия. Именно так я говорила бы в суде. И выступай я на стороне защиты, я бы упирала на частичную вменяемость. Неужели преступница – я? Неужели я способна на такое?

Люк, видимо, принимает мое молчание за признание. И выпихивает меня из студии:

– Проваливай на работу, Клэр. Глаза б мои на тебя не глядели.

Шатаясь, я бреду к кухне. В дверях стоит Элис, она все видела. Во мне, откуда ни возьмись, вспыхивает ярость.

– Это ведь ты, да? – Я почти кричу. И в страшном гневе наступаю на сестру. – Ты это сделала, ты?!

За миг до того, как я подлетаю к Элис, между нами вырастает мама. Элис вцепляется в мамины плечи, как в живой щит.

– Клэр, перестань. Я не понимаю, о чем ты. Клэр, перестань, пожалуйста, ты меня пугаешь.

– Все ты понимаешь! – выплевываю я.

Мама меня отталкивает, кричит – прекрати, оставь Элис в покое! – но прекратить я не могу. Все ору и ору на сестру поверх маминой головы:

– Признавайся! Признавайся, это ты сделала!

Меня хватают сзади за плечи и оттаскивают. Я не вижу, кто, но знаю – Люк. Его прикосновение я узнаю везде, даже в таком кошмаре. Мне хочется рыдать. Хочется уткнуть лицо в грудь мужу. Ощутить его объятья. Услышать – ну-ну, все будет хорошо. Но это несбыточная мечта.

Вдруг слышу плач Хлои. Заглядываю мимо мамы в кухню. Там стоит Ханна, она в ужасе. Наш дом опустился до уровня дешевой забегаловки. Пьяная ссора, где никто из участников не пьян.

Люк волочет меня к входной двери. Хватает мой пиджак, затем портфель, сдергивает с крючка ключи.

– Проваливай, Клэр. Возвращайся, когда остынешь, и проси у всех прощения. – Он распахивает двери и вытаскивает меня вместе с вещами на гравийную подъездную дорожку.

Холодный утренний воздух мигом выбивает из меня гнев.

– Я не резала картину, – говорю я. – Я никогда бы такого не сделала.

– Но кто-то же сделал, и я очень сомневаюсь, что это Элис. Она-то как раз хотела, чтобы я написал ее портрет.

Голос Люка дрожит, он едва сдерживает ярость. Я не удивлена. Я понимаю его гнев. Люк вкладывает в свои творения всю душу… Так жестоко изувечить его картину – все равно что напасть на него самого, с такой же точно злобой. Картины Люка – его продолжение.

– Я бы так не поступила. Я знаю, что для тебя значат картины. Пожалуйста, Люк, поверь.

Я умоляю, да, и Люк наверняка это улавливает. Он заводит руки за голову и круто разворачивается к дому, но передумывает.

Долго, глубоко выдыхает. Проводит руками по лицу, опускает их вниз. Ярость взорвалась и утихла, но вокруг нас вулканическим пеплом еще летают ее хлопья. Одна-единственная искра способна вызвать новый взрыв.

– Клэр, поезжай на работу. Приведи мысли в порядок. Поговори с Леонардом, даже с Томом, если нужно, но поговори с кем-нибудь, послушай мнение со стороны. Я слишком субъективен и охренительно зол, поэтому сейчас мне не до бесед.

– Прости…

Это звучит жалко. Я и сама не понимаю, за что прошу прощения.

– Обсудим все вечером, когда вернешься. Когда страсти поутихнут.

Люк смотрит мне в глаза, потом отворачивается и одним широким шагом преодолевает ступеньки крыльца.

Входит в дом, закрывает за собой дверь и оставляет меня на подъездной дорожке. Моя семья там, внутри, вместе. Я тут, снаружи, одна-одинешенька.