Глава 13
…что меня привлекает в грозе? Почему я чувствую себя лучше, сильнее и увереннее во время грозы? Я не знаю, и все же люблю грозу больше, гораздо больше всего на свете…
Халиль Джебран
О своем плане я не рассказывал никому. Он касался только меня одного. Чтобы сохранить здравомыслие, мне нужно совершить безумный поступок, – это всегда срабатывало раньше. Решение пробежать Бэдуотер придало смысл моему существованию, чего я не ощущал с тех пор, как оказался в Бекли. В последнее время я находился в «режиме выживания». Но теперь знал, что мне нужно не просто выживать. Честно со мной обошлись или нечестно, но я, по всей видимости, проведу в федеральной тюрьме еще по меньшей мере год. Не стоит терять время в надежде на иной исход.
Я записался на различные курсы, от лекций по инфекционным заболеваниям до занятий по воспитанию детей. Я штудировал романы «Прощай, оружие!» и «Путешествие с Чарли», а потом сдавал тесты, зарабатывая баллы за чтение. Я получил десятки академических сертификатов, которые, как утверждали, могли поспособствовать моему досрочному освобождению. Два часа в день я тратил на свой блог. Я даже записался в группу «Тоастмастерс» и рассказывал собравшимся о своих путешествиях. Чем больше я был занят, тем лучше себя чувствовал.
Я связался с Рэем Захабом, моим товарищем по Сахаре, поддерживающим меня после ареста, и попросил прислать планы тренировок. Поскольку у меня не было гантелей, все это время я полагался только на подтягивания и отжимания. Теперь же мне нужна была нагрузка посерьезнее. Рэй переслал мне подробную программу бега для повышения выносливости и программу с нагрузками на наращивание мышц.
Смена настроения и участившиеся тренировки не прошли незамеченными. На площадке или в очереди в столовой ко мне стали подходить разные заключенные с просьбой дать совет по поводу бега, тренировок или диеты.
– Сколько километров ты сегодня сделал, Бегущий человек? – спрашивали они, и я отвечал им – тридцать или пятьдесят.
Глаза их распахивались от удивления:
– Ну ты даешь! А как мне начать?
Они наблюдали, как я бегаю, и им тоже хотелось. Через несколько недель вместе со мной на дорожку выходили еще с полдюжины парней. Иногда я бегал вместе с ними, иногда давал им задание и ждал, когда они подойдут, чтобы с восторгом доложить о том, что пробежали полтора километра за восемь минут или сколько километров сделали за выходные. В качестве нагрузки мы использовали камни и подковы, качали пресс на столах для пикника и отжимались на трибунах.
Чтобы сохранить здравомыслие, мне нужно совершить безумный поступок, – это всегда срабатывало раньше.
Мне также задавали кучу вопросов по поводу диеты и сброса лишнего веса. Вегетарианец в тюрьме – это все равно что проститутка в церкви. Все иронично улыбаются, чуть ли не показывают на тебя пальцем, отпускают шуточки, но всем хочется поговорить с тобой наедине. Я никого не убеждал становиться вегетарианцем, но настоятельно советовал перестать есть булки с жирным соусом на завтрак.
Не все обращавшиеся ко мне за советом продолжали заниматься. Некоторые желали побыстрее добиться ощутимого результата, но им не хотелось работать над собой. Некоторые не могли придерживаться графика и прекращали тренировки. Другие пришли к мнению, что я просто сумасшедший. Но какая-то часть осталась – те, кто понимал, что нужно проявить силу воли, и осознавал важность совместной работы.
Среди таких постоянных моих товарищей по тренировкам был Фасоль – дружелюбный мужчина, любящий своего сына-подростка, увлекавшийся баскетболом и весивший 140 килограммов на момент нашего знакомства. Еще был Адам, краснощекий задыхающийся толстяк ростом 195 сантиметров, который весил 198 килограммов, когда спросил меня, не помогу ли я ему сбросить вес. По моему совету он начал ходить по дорожке. Каждый день он преодолевал 8 километров – больше, чем я от него требовал. Раз он начал, то уже ничто не могло его остановить.
Вегетарианец в тюрьме все равно что проститутка в церкви. Все иронично улыбаются, но всем хочется поговорить с тобой наедине.
Дейв был единственным евреем в Бекли. Я шутил, что разрешил ему тренироваться в группе только потому, что он мог купить в магазине мацу, ключевой ингредиент для приготовления тюремной пиццы. Низкорослый, лысеющий, с выступающим животом, Дейв регулярно опаздывал и постоянно жаловался на то, как ему трудно заниматься.
Однажды я решил, что с меня хватит:
– Катись отсюда ко всем чертям! Нам тут не нужны те, кто постоянно ноет и стонет.
Было заметно, что моя вспышка гнева его удивила, но он понимал, что я не шучу. Позже я отвел его в сторону и сказал, что не против того, чтобы он занимался с нами, но только если он будет держать рот на замке и как следует выполнять все упражнения. К моему изумлению, он явился на следующий день и никогда больше не пропускал занятия.
Блок называл себя нашим черным талисманом. Однажды во время бега я увидел, как он стоит у дорожки и смотрит на меня. Раньше я никогда его не видел и подумал, что его перевели из другой тюрьмы. Сразу было заметно, что он в превосходной физической форме.
– Хочешь присоединиться? – спросил я его.
– Ну да, – ответил он.
И так, без лишних слов, он присоединился к нам.
Наша разношерстная группа собиралась почти каждый день. Мы приободряли друг друга и становились сильнее – а те, кому нужно было сбросить вес, теряли килограмм за килограммом. Лично же я с каждой неделей увеличивал обязательное для себя расстояние и скорость. Также я начал заниматься йогой, которая в прошлом иногда помогала мне избежать травм. Однажды после полудня я решил рискнуть подвергнуться насмешке со стороны курильщиков и вышел на софтбольное поле внутри бегового круга. Сняв кроссовки и носки, я приступил к обычному комплексу йоги. Начал я с самых простых, дыхательных упражнений, потом выполнил полумесяц, а за ним позу орла. Было очень приятно ощущать, как растягиваются мышцы и как тело нащупывает равновесие. Я уже перешел к позе треугольника, как услышал позади себя низкий голос Коротышки.
– Ну ты и скрутился в узел, – рассмеялся он. – Смотри, осторожнее, а то придется тебя распутывать.
– Не хочешь попробовать?
– Да во мне почти два метра росту. И ты-то выглядишь глупо, а уж я и вовсе покажусь дураком.
Закончив комплекс, я надел носки с кроссовками и пошел на четырехчасовую проверку. Вечером ко мне подошли трое заключенных, которые сказали, что хотели бы в следующий раз позаниматься йогой вместе со мной. Я этого не ожидал. Бекли не уставала преподносить мне сюрпризы.
Однажды в середине июня администрация устроила большой шмон. Это значило, что все должны выйти из жилого комплекса. Во дворе ходили слухи, что охранникам заплатили, чтобы они пронесли в тюрьму мобильные телефоны. Иметь при себе мобильные телефоны строго запрещалось, и любой, у кого его найдут, мог получить дополнительный год к своему сроку. За шмоном последовала общая изоляция – мы все должны были находиться в своих камерах. Время текло медленно. На вторую половину дня я запланировал забег на 24 километра в быстром темпе, а теперь получалось, что он сорвется. Я расхаживал туда-сюда по камере, отжимался и приседал, надеясь, что скоро нам разрешат выйти во двор.
Нам разрешили пойти на ужин, но после столовой мы должны были немедленно вернуться в камеры для подсчета. Нам сообщили, что покидать их будет позволено только через два дня. Возвращаясь к Вечнозеленому сектору, я вспоминал письмо своего друга Джастина, которое получил вскоре после того, как оказался в Бекли. Он был сильным бегуном и триатлонистом, но при этом буквально помешанным на цифрах. Он высчитал, сколько нужно пробежать на месте, чтобы это считалось за километр. Джастин называл это «научно необоснованным предположением», но уверял, что число близко к истине. Я разобрал старые письма и нашел его подробное описание.
Если я сделаю 647 шагов за 8 минут, каждый раз поднимая ногу от земли на 15 см то, по уверению Джастина, это будет «виртуальные полтора километра». Я спросил Коди, не помешаю ли ему, если некоторое время побегаю на месте. Он засмеялся и сказал, что нет, хотя он предпочел бы поговорить на какую-нибудь менее странную тему. Следующие два часа я бежал на месте рядом со своей койкой. Когда я закончил, на линолеуме подо мной образовалась небольшая лужица пота. По расчетам Джастина, я пробежал более 24 километров, хотя никуда и не перемещался. Это была одна из самых тяжелых тренировок за всю мою жизнь.
Я не мог заснуть – не из-за обычного шума и неудобного матраса. Я волновался, потому что утром мне предстояло бежать Бэдуотер. Сколько раз раньше я лежал бессонными ночами перед важным забегом, посматривая на стрелки часов? Ощущения были знакомыми, умиротворяющими, хотя никогда еще я не испытывал их в тюрьме.
Включился будильник на часах. День забега. После пересчета в пять утра я сделал себе три сэндвича с арахисовым маслом и желе, один для завтрака и два с собой. Я положил их в сетчатый мешок вместе с батончиками гранолы, миндалем, крекерами и двумя пакетами «Gatorade», которые выиграл в соревновании по забрасыванию мяча в корзину. Все это я подготовил за несколько недель до забега. Я наполнил маленький и протекающий охлаждающий термос, который также купил у одного заключенного за две марки. Никаких впитывающих влагу шорт или компрессионных гольф у меня не было, но были обрезанные серые тренировочные штаны со шнурком, белая бесшовная футболка и пара поношенных белых хлопчатобумажных носков. В антикварных кроссовках «Nike» я выглядел так, словно сошел со страниц каталога 70-х годов. Не хватало только махровой повязки на лоб.
Упаковав запасную пару носков и бейсболку, я смазал тело солнцезащитным кремом и вазелином, которые также приобрел на местном «рынке». Теперь оставалось ждать, когда мой корпус позовут на завтрак. Наконец из громкоговорителя раздался приказ выходить. Заключенные из моего корпуса потянулись к столовой, а я, выйдя наружу, направился к зоне отдыха. Несколько парней крикнули, что я иду не в том направлении. Я улыбнулся им и помахал рукой.
Было уже тепло – не так, как в Долине Смерти, но я думал, что к полудню температура поднимется до солидных 32 градусов. Я прошел к краю беговой дорожки, как можно дальше от всех зданий, и положил свои вещи у высокого осветительного столба. Потом собрал камешки и выложил их в виде импровизированных счетов. Через каждые четыре круга я буду перекладывать камешек в новую кучку. Затем поставил в тень термос и положил рядом с ним еду: моя «станция помощи» готова.
Некоторое время я внимательно осматривал дорожку. После ровного участка, на котором я стоял, дорожка на протяжении двенадцати метров опускалась на три метра и поворачивала вправо. Потом она снова выравнивалась между площадками для игр в бочче и в подкову. Позже днем на этих площадках будет многолюдно, но сейчас они были пусты. Следующий поворот проходил между баскетбольными площадками и зданием, в котором находились библиотека и центр отдыха. Дорожка поворачивала еще раз за площадками, затем проходила под деревьями, где после завтрака околачивались курильщики.
Мой план состоял в том, чтобы пробежать к концу дня как можно больше. Каждые 8 километров я буду менять направление. В определенное время мне придется пойти на работу. И еще мне нужно присутствовать в камере на четырехчасовом подсчете. За исключением этого я мог бегать, сколько захочу. Я посмотрел на часы: 6:15. Не будет никакого стартового выстрела, никаких приветственных криков толпы, никаких слов поддержки. Я побежал.
Пожалуй, впервые после ареста я почувствовал себя свободным.
Первые 16 километров я преодолел примерно за полтора часа – возможно, немного быстрее, чем следовало, но я не мог сдержаться. К одиннадцати часам я уже пробежал 48 километров. Физически я чувствовал себя превосходно, но беспокоился о своей работе. Если я не появлюсь на месте, то ответственный за зону отдыха КО может выйти и поинтересоваться, какого черта я тут делаю. В таком случае можно считать, что Бэдуотер для меня закончился.
Я надел зеленую рубашку и штаны поверх пропотевшей одежды для бега и сменил кроссовки на ботинки, после чего вошел в центр отдыха и принялся протирать стол для бильярда. Потом я специально прошел мимо кабинета КО и посмотрел на него через маленькое окошко в закрытой двери. Он поднял голову и слегка кивнул, что мне и требовалось. Меня заметили. Я тут же поспешил обратно на беговую дорожку, сбросил верхнюю одежду, переобулся и взял сэндвич. Я собирался есть на бегу, как это делают на Бэдуотере.
Шел первый час дня. Я думал о том, что сейчас происходит на настоящем Бэдуотере. Бегуны стартуют в три захода: в шесть, восемь и десять часов утра. Меня всегда ставили в третий заход. Я представлял себе, как вытягиваются в линию бегуны. Я знал, что их пульс учащается, во рту пересыхает. Ровно в час – в десять часов по калифорнийскому времени – в моей голове словно выстрелила пушка. Я вдруг заплакал. Я не понимал, грустно мне или же я сержусь, но на меня нахлынули чувства. Я показался себе жалким и замедлил шаг. Кого я обманываю? Я нахожусь в тюрьме и бегаю по кругу, как животное в зоопарке.
Я остановился, чтобы попить воды и собраться. Сняв очки, купленные за шесть долларов в тюремном магазине, я вытер лицо и глаза.
«Не будь жалким хлюпиком, – повторял я себе. – Никому нет дела до того, чем ты тут занимаешься. Забег важен лично для тебя, и это самое главное».
Затем немного походил, а потом побежал, мысленно представляя, что нахожусь в основной группе участников в Долине Смерти. Через пятнадцать минут я преодолел отметку в 64 километра. Поворачивая у баскетбольных площадок, я увидел Снежка, моего прежнего сокамерника. Он стоял у дорожки, скрестив руки. Не очень хороший знак.
Я остановился:
– Привет, чувак.
– Привет. Чего это ты тут делаешь?
– Прогуляемся?
Он пошел рядом со мной.
– Я собираюсь бегать весь день.
– Весь день? Зачем?
– Хочу проверить, сколько пробегу.
– Ты чокнутый.
Я фыркнул.
– Ну да, точно чокнутый.
– Может, ты и прав. Только не болтай никому, ладно?
Я знал, что Снежок обожает сплетничать и расскажет обо мне каждому встречному. В молчании мы дошли до дальнего края дорожки.
– Тебе чего-нибудь нужно? – спросил наконец Снежок.
Кого я обманываю? Я нахожусь в тюрьме и бегаю по кругу, как животное в зоопарке.
Я удивился. Я усвоил, что любой доброжелательный поступок в тюрьме совершается не просто так и тебе нужно будет расплатиться за него – от стирки нижнего белья сделавшего тебе одолжение до чего-то похуже в душевой кабине. Я старался избегать одолжений и не собирался вступать на скользкий путь и впредь.
– Ну, вообще-то, мне не помешает кола. Раздобудешь мне баночку? Со льдом?
Я пил газировку только во время забегов и в последние два часа представлял, как было бы неплохо глотнуть ледяной колы.
– Ладно, без проблем.
Снежок направился к жилому комплексу. Через четверть часа он вышел с банкой колы в одной руке и пластиковым стаканчиком со льдом в другой. Я не верил своим глазам.
Первый глоток божественно растекся по горлу.
– Ааа-ххх! – вздохнул я и удовлетворенно отрыгнул. – Фантастика. Спасибо.
– Да пожалуйста. – Снежок повернулся и пошел. Потом оглянулся и добавил: – Удачи, чувак.
Я ощутил прилив сил. И еще я понял, что счастлив. Я и не думал, что здесь такое возможно. Но в тот момент я испытывал как раз настоящее счастье. Я занимался любимым делом, даже находясь в тюрьме.
Примерно в полчетвертого я подумал, что скоро придется возвращаться в камеру на проверку. Через три круга я должен был преодолеть 87 километров.
– Комплекс закрывается, всем вернуться в свои камеры… немедленно!
Сообщения по громкоговорителю всегда читались довольно агрессивным тоном, но на этот раз он казался даже угрожающим.
Вот сволочи. Нет, я все равно добью это расстояние. Я ускорил темп и пробежал последний круг, когда в зоне отдыха уже никого не оставалось. Потом я взял свои вещи и поспешил в камеру. Там натянул на себя зеленую форму. Было ровно 16:00. Не успел я заправить рубашку, как охранник прокричал: «Время осмотра!» По лицу у меня бежали струйки пота. Я не мог дождаться пяти часов, когда нам разрешат выйти в столовую. Я ненавидел ожидание, но постарался с пользой использовать это время, как использовал бы его на ультрамарафоне, – съел булочку с медом и еще один сэндвич, поудобнее устроился на койке и поднял ноги вверх.
В 17:05 Вечнозеленый корпус позвали на ужин. И снова все пошли налево, а я – направо. Дойдя до дорожки, я побежал. Физически я ощущал себя прекрасно, мозги тоже прочистились. Мне оставалось четыре часа, и я надеялся преодолеть в общей сложности 129 километров. Я вошел в ту редкую фазу, о которой знает каждый бегун, когда все происходит легко и без усилий. Я бегал достаточно много лет, чтобы испытывать благодарность за такое чувство, и понимал, что оно может исчезнуть в любое мгновение. Я громко произнес молитву, благодаря небеса за то, что дали мне терпение и силы продолжать бег и выкладываться по полной. Я подумал о боли, какую, как я знал, испытывают сейчас бегуны в Долине Смерти. Я просил о такой же боли, позволяющей больше узнать о себе самом.
Часов в семь вечера на дорожку вышли еще несколько бегунов. Один из них трусцой подбежал ко мне и стал держаться рядом. Его звали Стик.
– Привет! Я слышал, ты сегодня хочешь пробежать 160 километров. Это правда?
– От кого ты это услышал?
Он засмеялся:
– Да все знают.
Значит, Снежок действительно всем разболтал. Стик бегал со мной до восьми часов. Фасоль и Коди просто гуляли по дорожке. Каждый раз, как я их обгонял, они подшучивали:
– Выше колени, Энгл!
– Моя мама бегает быстрее тебя! А у нее одна нога!
Зона отдыха наполнилась заключенными. В приятные вечера всем хотелось прогуляться на воздухе, посидеть на трибунах или поиграть в обруч. Но сейчас все казались непривычно оживленными. Пробегая мимо баскетбольной площадки, я слышал крики: «Держись, Бегущий человек!» И даже курильщики, к моему удивлению, подбадривали меня: «Молодец, Энгл!» Я бежал дальше.
Я подумал о бегунах в Долине Смерти. Я просил о такой же боли, позволяющей больше узнать о себе самом.
В 20:30 я услышал свист – сигнал, что рядом опасность. Сейчас опасность исходила от КО, который подъезжал на четырехколесном «Джоне Дире» к беговой дорожке – вероятно, в поисках курильщиков и кого-нибудь, кому не положено здесь находиться. Я знал этого КО – нормальный парень. Подрулив ко мне, он поехал вровень со мной. Я постарался придать лицу невозмутимое выражение, делая вид, что вышел на вечернюю пробежку.
– Это правда, что ты сегодня пробежал 160 километров, Энгл?
– Кто вам сказал? Нет, не пробежал.
– Вот и я подумал, что ерунда какая-то. Никто не сможет столько пробежать.
Это меня задело. Я не смог сдержать себя и ответил:
– Пока всего лишь 129 километров.
Нужно было промолчать, но моя гордость пересилила.
– Ну ты даешь. Никогда о таком не слышал.
Он отъехал в сторону. Я не знал, о чем он подумал и что собирается сделать.
Корпус закрывался на ночь в 21:30. Я пробежал 130 километров – 324 круга по этой неровной дорожке. Я был измотан, мне хотелось есть, и меня охватывало беспокойство – я не знал, разрешат ли мне продолжать, и это меня выводило из себя больше всего. Я сердился на себя за свою болтливость. Но где-то в глубине души ощущал удовлетворение. И у меня была тайна, от которой становилось спокойнее. Стоя в своей камере, ожидая десятичасовой проверки и отключения освещения, я улыбался. Если мне не позволят выйти на дорожку завтра, я закончу Бэдуотер прямо в этой камере – бегая на месте.
Я принял душ, поел то, что у меня оставалось, и забрался в койку. Усталый, но слишком возбужденный, чтобы уснуть, я глядел на потолок. Мне очень хорошо было знакомо это чувство. Меня словно протерли снаружи, выскоблили изнутри и полностью переделали. Люди спрашивали меня, зачем я бегаю. Я же хотел, чтобы они ощутили это чувство хотя бы на несколько минут, – тогда они бы поняли зачем. Я любил это чувство обновления больше всего на свете. Даже в тюрьме. Возможно, как раз именно в тюрьме.
В 5:00 я встал и подготовился к очередному дню забега. Когда все отправились на завтрак, я вышел во двор. Пара заключенных сказали: «Удачи, чувак».
Снова побежав, я почувствовал себя старой, скрипучей развалиной. Все мое тело ныло, я обгорел на солнце, у меня натирало в паху и под мышками. Мне нужно было чем-то отвлечься. С собой я взял маленький радиоприемник, ловивший два самых популярных в Западной Вирджинии стиля: «кантри» и «вестерн». Я бы предпочел настроиться на станцию NRP. Покрутив настройку, я поймал передачу «Fresh Air». Мне стало полегче, организм постепенно расслаблялся. Потом в прогнозе погоды сказали, что после полудня может быть гроза. Это проблема. Если стихия действительно разбушуется, то зону отдыха закроют, и мне придется возвращаться в корпус. Но пока что я бежал неплохо.
Люди спрашивали меня, зачем я бегаю. Я же хотел, чтобы они ощутили это чувство хотя бы на несколько минут, – тогда они бы поняли зачем. Я любил это чувство обновления больше всего на свете. Даже в тюрьме. Возможно, как раз именно в тюрьме.
Примерно в 11 часов я зашел в центр отдыха, чтобы выполнить свою работу. КО в кабинете не было, поэтому я быстро протер бильярдный стол и вышел. На дорожке я увидел, как ответственный за центр отдыха КО стоит рядом с моими вещами у осветительного столба.
– Вообще-то нельзя оставлять вещи без присмотра, – сказал он, когда я подошел поближе.
Я кивнул. Наступила долгая пауза. Я боялся, что Бэдуотер для меня закончился.
– Я слышал, ты бежишь на длинную дистанцию?
– Да, верно.
Он посмотрел мне в глаза:
– Ну что ж, валяй.
После полудня мне понадобилось отойти в туалет, а когда я вышел, все уже направлялись в корпус.
– Надвигается гроза! – крикнули они, завидев меня.
Я прошел мимо толпы и посмотрел на небо. Пока что накрапывал очень легкий дождь, но с запада надвигались темные тучи. Все вокруг освещалось каким-то странным зеленоватым светом. Издалека донесся раскат грома. К тому времени, как я вышел на дорожку, дождь уже полил вовсю.
Было без 14:45, и я бежал в панике, отчаянно надеясь «финишировать». Дорожка покрылась лужами, и, попадая прямо в них, я поднимал брызги. Прерывистые молнии освещали двор, баскетбольные площадки и деревья вдоль дорожки. Вокруг не было ни души, ушли даже курильщики. Я не помнил, когда в последний раз вокруг меня было так безлюдно.
Добежав до столба, я сорвал с себя мокрую футболку, что, скорее всего, тоже не разрешалось, бросил ее и побежал дальше раздетый по пояс под ливнем. Еще один круг и еще один. Я не был заключенным с номером. Я был тощим парнишкой из Северной Каролины. Я был бегуном.
Когда оставалось всего два круга, прозвучало объявление о том, что зона отдыха закрывается. Было уже почти четыре часа, время проверки. Я заставлял себя бежать быстрее, чуть ли не со спринтерской скоростью. Ног я не чувствовал, но решил, что финиширую во что бы то ни стало, даже если пропущу пересчет и меня отправят в «яму».
Я пересек отметку в 15:47. Я финишировал.
Над головой у меня гремели молнии, дождь лил как из ведра, но я не обращал на это внимания. Уж слишком много отнял у меня этот год. Пробежав свой личный Бэдуотер в тюрьме Бекли, я как бы вернул кое-что из того, что считал утраченным.
Лето близилось к концу, а я продолжал отсылать Чипу сообщения, которые он должен был выкладывать на моих страницах в Facebook и Twitter. Маллинз несколько раз отводила меня в сторону и настоятельно советовала прекратить. Некоторые мои сообщения не доходили до Чипа, и тогда я стал посылать их ему обычной почтой. По закону администрации тюрьмы не разрешалось открывать исходящую почту, хотя Хауэлл был уверен, что это все равно делается. Я не боялся миссис Маллинз. Не было таких законов, которые запрещали бы моему другу публиковать мои высказывания на моей странице. В конце концов, я же не рассказывал, как проносить контрабанду или сбегать из-под стражи. Я просто писал о том, как бегаю, какую диету соблюдаю, с какими людьми общаюсь, писал о своих родных и о многих других скучных вещах, о которых все пишут на Facebook.
Пробежав свой личный Бэдуотер в тюрьме Бекли, я как бы вернул кое-что из того, что считал утраченным.
Иногда я просил Чипа переслать мне книги из тех, о которых говорили по NPR или о которых писали в «Vanity Fair». Он выкладывал эти просьбы на Facebook, и через какое-то время волшебным образом передо мной появлялись «Искусство поля», «Другая жизнь», «Рассечение Стоуна», «Предчувствие конца», «Дорога в три дня», «Свобода», «Алхимик», «Призрак короля Леопольда» – присланные друзьями или незнакомцами. Вскоре у меня скопилось столько книг в тумбочке, что она едва закрывалась. Я делился ими с Коди, с моими товарищами по тренировкам, а после и со всеми, кто спрашивал. У меня было только одно правило: вернуть книгу через неделю.
Тем временем моя группа разрослась до двенадцати человек. Я не брал никакой платы за тренировки. Мне было достаточно удовлетворения, которое я испытывал, когда смотрел на их прогресс. Но они все равно благодарили меня. В четверг в столовой давали грейпфруты. Все знали, что я люблю фрукты, и когда я сидел за столом, а ко мне подходили парни и клали половинки своих грейпфрутов на мой поднос, я ощущал себя грейпфрутовым Крестным отцом.
В августе, с помощью Хауэлла, я подал апелляцию на основании правила, которое требовало пересмотра дела, если прежде были допущены грубые ошибки, неверно истолкованы факты, проявлены мошенничество или некомпетентность. Хауэлл проделал блестящую работу, изложив пункт за пунктом все, что нам удалось обнаружить и что скрывало обвинение. Апелляция была подана в суд моего судьи в Норфолке. К сожалению, он недавно вышел на пенсию, а новый судья по каким-то причинам отказался выносить решение.
Мое заявление вернулось обратно с пометкой, что, если я хочу настаивать на своем, мне нужно переформулировать его и представить свое дело как незаконное содержание под стражей. Для этого мы должны были доказать, что мне вынесли неправомочный приговор, нарушив мои конституционные права. Мне был чужд весь этот юридический жаргон, но Хауэлл его понимал. Следующую нашу заявку также быстро отвергли. На этот раз не дали никакого ответа, а просто сообщили, что она не принята, потому что не соответствует протоколу. Хауэлл пришел в ярость и поклялся, что постарается соблюсти все правила вплоть до запятой, но он ничего не мог поделать.
Все собранные нами материалы я переслал отцу, который не был намерен сдаваться и сказал, что найдет другого адвоката. Я же устал от всей этой волокиты, но не мог собраться с духом и признаться хотя бы самому себе, что все это бесполезно. Мы говорили по телефону каждый день. Пока отец гневно осуждал систему правосудия и проклинал Нордландера, я морщился, зная, что наши разговоры прослушивают. Когда я предлагал ему снизить тон, он кипятился еще сильнее. Он даже сказал, что нанял частного сыщика, чтобы тот порылся в прошлом Нордландера.
– До работы в IRS этот чудила избирался в городской совет. И знаешь, какая у него была программа? Запретить проведение гей-парада! Он сравнивал гомосексуалов с убийцами, педофилами и насильниками!
Я понимал, что отцу хочется, чтобы его кто-то услышал. Ему было трудно, но мне-то было еще труднее. Именно я получал всякий раз предупреждения от Маллинз. Именно я сталкивался с последствиями.
В октябре со мной связалась продюсер NBC и сказала, что новое телешоу «Рок-Центр» хочет провести расследование по моему делу. Я объяснил, что надзиратель не позволит использовать камеры и звукозаписывающее оборудование в тюрьме. Я даже рассмеялся, когда она спросила почему.
– «По соображениям безопасности использовать видеокамеры и звукозаписывающее оборудование не допускается…» – процитировал я фразу, которую не мог не запомнить.
Никаких других объяснений мне самому не давали. Продюсер сказала, что попытается получить разрешение и что они все равно снимут мою историю, либо сейчас, либо после того, как меня выпустят.
Я пробовал связаться с матерью, чтобы сообщить о последних событиях. Несколько дней она не отвечала. Наконец я дозвонился до ее подруги Кимберли, и выяснилось, что мать увезли в больницу с пневмонией. По всей видимости, она несколько раз забывала закрыть входную дверь в дом и простыла. Меня охватила паника. Ей ни в коем случае нельзя жить одной! Мне хотелось оказаться рядом с ней и утешить, но я ничего не мог сделать.
Вслед за осенью пришла зима. Я продолжал усердно бегать, несмотря на заморозки. На самом деле чем было холоднее, тем больше мне нравилось бегать, потому что во двор выходило меньше народу. Мои товарищи тоже не прерывали тренировок и наматывали километры. Я продолжал читать лекции, чистить столы для бильярда, приобретать овощи и фрукты, рассказывать о своих путешествиях на собрании «Тоастмастерс», дремать и заказывать книги.
Конечно, мне совершенно не хотелось находиться в тюрьме. Утрата свободы – ужасная вещь, но вместе с тем я обрел и некий комфорт. Мне не нужно было платить за квартиру, готовить еду, подстригать газон. Меня отправили в тюрьму в качестве наказания, но я в ней выжил и в некоторых отношениях стал даже сильнее. Правда, этот приговор задел многих моих близких, и получалось, что наказана вся моя семья. Наказаны благотворительные фонды, для которых я собирал миллионы долларов. Наказаны налогоплательщики, деньги которых были потрачены совершенно зря на самое бессмысленное занятие.
Перед тем как приехать в Западную Вирджинию, я думал, что прежде всего мне придется опасаться заключенных, но на деле наибольшую опасность представлял персонал тюрьмы. Некоторые из офицеров были неплохими людьми, но многие рассматривали свою работу как возможность беспрепятственно унижать других.
Один из КО, по прозвищу Джонни Кэш, однажды вызвал меня в свой кабинет прямо во время свидания. Такого раньше не было, и я удивился, услышав по громкоговорителю свое имя.
Кэш сидел, откинувшись на спинку кресла и закинув ноги на стол. В руках он вертел флакон с таблетками.
– Вот, полюбуйся: гидрокодон, который я нашел у тебя в тумбочке. Придется тебе посидеть в «яме».
Я буквально замер на месте. Я не имел ни малейшего представления, о чем он говорит, но понимал, что это очень серьезно.
– Наверное, это какая-то ошибка. И вообще, почему вы осматривали мою тумбочку? – задал я далеко не самый лучший вопрос, но не смог сдержаться.
– Я проверяю твою тумбочку, когда мне вздумается, ясно? Если ты еще не понял, то ты здесь заключенный. А теперь расскажи, откуда у тебя этот наркотик.
Я поднял было руки в знак того, что не имею ни малейшего представления.
– Так ты угрожаешь мне! – закричал Кэш.
Я лишился дара речи. КО Харви, еще один охранник, до сих пор молчавший, усмехнулся.
Джонни Кэш швырнул мне флакончик:
– Вот, возьми свои дурацкие таблетки от желудка. Но не забывай, что я могу подставить тебя в любое время. А теперь возвращайся в зал для посещений.
Оказалось, они взяли из моей тумбочки флакончик с двумя таблетками антацида, чтобы разыграть меня. Когда я вышел, из кабинета донесся хохот.
Ближе к праздникам визиты стали реже. У людей на воле были свои заботы и своя жизнь. Многие знакомые присылали мне открытки, но я догадывался, что они не знают, что сказать. Я их не винил. Понятно, что в универмагах не продаются открытки с надписями «Счастливого Дня благодарения в тюряге!» или «Наслаждайся Рождеством за решеткой!».
Мать вернулась домой, но еще не выздоровела до конца и не могла приехать. Незадолго до Рождества меня посетили Бретт с Кевином. Дела Кевина шли неплохо, но Бретт так и не взялся за ум. Было заметно, что ему неудобно сидеть передо мной и осознавать, что мне все известно. Мне не хотелось тратить наше недолгое общее время на лекции, поэтому мы просто ели всякую ерунду из торговых автоматов, разговаривали о баскетбольном чемпионате Каролины и не к месту вставляли цитаты из фильмов про Остина Пауэрса. «Я думал, что ты совсем псих, но теперь вижу, что у тебя стальные яйца!» – сказал Бретт Кевину, и мы заржали так, что дежурный КО сделал нам замечание и приказал говорить тише. Кевин нагнулся над столом и прошептал:
– И что он тебе сделает… выгонит из тюрьмы?
Визит прошел неплохо, но мне хотелось еще. Мне хотелось по-настоящему ощущать себя их отцом, говорить им что-нибудь умное, давать советы. Мне хотелось быть частью их жизни, а не просто человеком, с которым можно вместе посмеяться. После ухода сыновей я вспомнил разговор с Крисом Джастисом незадолго до того, как я отправился в Бекли. Он просил не ожидать слишком многого от родных и близких. По его словам, их первоначальный энтузиазм со временем угаснет. Письма и электронные сообщения станут приходить реже. Посещения также станут более редкими. Но, добавил он, это не обязательно плохо. Это значит, что они живут своей жизнью, а не тратят все время на то, чтобы беспокоиться о тебе.
Утрата свободы – ужасная вещь, но вместе с тем я обрел и некий комфорт.
– Не заставляй своих родных сидеть в тюрьме вместе с тобой, – сказал он.
Я говорил себе, что с моей стороны эгоистично требовать большего. Бретт и Кевин должны строить свою жизнь. Они и так дают мне все, что могут.
Наступило Рождество, и в качестве подарка для себя я в этот день пробежал марафонскую дистанцию, как и в следующие восемь дней. Ко мне время от времени присоединялись Хауэлл, Эш, Бутси, Эрик, Патрик, Дэвид, Адам и по крайней мере еще с десяток заключенных. В основном я держал медленный темп, но на Новый год решил проверить, смогу ли побить трехчасовой рекорд. Я пробежал дистанцию за 2:58.
В середине января меня посетил отец. Он выжал все возможное, приехав в 9:00 и оставаясь до 15:00. Все время мы говорили о деле. Отец до сих пор сердился. Я тоже думал, что сержусь, пока не заглянул внутрь себя и не нашел никакой злости. Злость не давала мне заснуть и мешала думать. Мне пришлось отказаться от нее, чтобы сохранить рассудок. Борьба за трезвость научила меня, что желчь – это всего лишь яд, который ты даешь сам себе. Я хотел жить в тюрьме на своих условиях. Воспринимать ситуацию такой, какая она есть, не значит сдаваться. Сражаться можно и без кулаков.
С одобрения отца я подал прошение с требованием пересмотреть дело на основании Правила 33. Другие мои прошения касались широкого спектра вопросов, но это было сосредоточено в основном на материалах Брейди. Мы утверждали, что обвинение намеренно утаило информацию, оправдывающую обвиняемого. Обвинители никогда не раскрывали тот факт, что допрашивали других людей, которые могли быть напрямую замешаны в мошенничестве, связанном с моими кредитными заявками. Мягко говоря, это было серьезное нарушение правил правосудия.
Я провел в тюрьме почти год, и мне оставалось шесть месяцев. При мысли о новом судебном разбирательстве возникало чувство, будто я засовываю свои причиндалы в тиски, на что не решился бы ни один человек в здравом уме. Мне хотелось добиться справедливости, хотелось, чтобы меня оправдали, но я видел, что система делает с теми, кто идет ей наперекор. Я уже почти отбыл срок. Что, если по новому делу меня приговорят еще к пяти годам… или к семи… или к большему сроку? Больше всего мне хотелось как можно быстрее оставить этот период жизни позади.
Моя группа то редела, то росла; уходили прежние и приходили новые парни. В конце марта освободили Коротышку. Он даже не попрощался. Я понял, что каждый заключенный когда-нибудь выйдет из Бекли, но сама тюрьма, как и все остальные тюрьмы, всегда будет забитой под завязку. Нет тут никакого исправления, никакой реабилитации, а только унижение, равнодушие и, скорее всего, бессильная злоба.
В середине апреля меня вызвали в кабинет ответственного за мое дело. Джон Картер, морской пехотинец в отставке, был учеником Джонни Уэкера, поэтому я старался избегать встречи с ним. Обычно он вызывал меня, чтобы сообщить, что мне нужно заполнить какие-то бумаги. Но в этот день он поведал мне хорошую новость: установлена дата моего освобождения из Бекли.
Воспринимать ситуацию такой, какая она есть, не значит сдаваться. Сражаться можно и без кулаков.
Он сказал, что 20 июня меня переводят в реабилитационный центр в Гринсборо. Мне нужно будет явиться туда через пять часов после освобождения, и я буду находиться там два месяца, пока меня не отпустят под домашний арест. Я поблагодарил его и вышел из кабинета. Я не сказал ему, что у меня свои планы. Я хотел отказаться от реабилитационного центра и провести два последних месяца в Бекли. Мне хотелось пробежать 322 километра от Бивера в Западной Вирджинии до Гринсборо, возвращаясь таким образом к свободной жизни.
Однажды вечером в конце апреля я набрал номер сотового телефона Бретта. Мне просто хотелось услышать его голос. Он поднял трубку, и не успел я поздороваться, как он признался, что уже полгода принимает тяжелые наркотики – «в основном героин».
Сердце у меня дрогнуло, в горле встал комок. Я не задавал вопросов, потому что боялся каких-нибудь других признаний, и я знал, что в тюрьме уши повсюду. Молчание длилось нестерпимо долго.
– Но, папа, я собираюсь лечиться.
Друг семьи нашел в Батон-Руж клинику, предлагающую трехмесячную программу реабилитации, и отец предложил оплатить ее. Голос Бретта звучал все увереннее. Он дошел до дна, и теперь на горизонте показался выход. Его облегчение и оптимизм были мне знакомы. Я был так благодарен друзьям и близким за то, что они не отвернулись от него. Я знал, что Бретту придется нелегко, но, по крайней мере, он будет в безопасности.
Я всегда замечал, что у нас с Бреттом много общего. Мы оба отчаянно пытаемся угодить всем и быть любимыми. Мы оба чувственные натуры, и когда что-то идет не так – особенно когда мы разочаровываем самых близких нам людей, – мы впадаем в панику и все портим еще больше. Задетые чувства включают реакцию саморазрушения.
В такие моменты всегда очень трудно мыслить разумно, особенно если твои чувства задеты. Гораздо легче воскликнуть: «Да пошло оно все! Я и так уже напортачил достаточно. Лучше вмазаться и отвлечься от всего». Сам я за долгие годы понял, что это не решение проблемы, но Бретт был еще молод и раним и не осознавал, что кажущийся прочным бункер на самом деле бездонная яма.
– Я горжусь тобой, Бретт, – сказал я, стараясь, чтобы голос мой не дрогнул. – Я тут поддерживаю тебя.
Бессмысленность этой фразы поразила меня. Мне так хотелось быть там, чтобы на самом деле поддерживать его. Если бы это помогло моему сыну, я бы вышел из двери, пересек двор, перелез через забор, продрался через кусты и спрыгнул с обрыва. А потом будь что будет.
Но мне нужно было сохранять рассудок. Решение Бретта повлияло и на мои планы. 20 июня я покину Бекли и перееду в реабилитационный центр в Гринсборо. Если я останусь в тюрьме только для того, чтобы потешить свое самолюбие и пробежаться до дома, я никогда не прощу себя за то, что может за эти два месяца случиться с Бреттом или моей матерью. А ближе к дому у меня будет больше возможностей их контролировать.
Я рассказал о своих планах Хауэллу. Он понял. У него самого несколько месяцев назад умерла мать, и его прошение предоставить ему возможность посетить похороны было отклонено. Я видел, как он страдает от потери самого близкого человека в жизни и от того, что не может в этот момент быть рядом с родными. Я не хотел рисковать тем же.
Теперь, когда до моего отъезда оставалось менее восьми недель, у меня вдруг появилось много дел. Я сообщил своей группе, что скоро уеду. Пока все переживали эту новость, я предупредил их, чтобы они не сачковали.
Каждый день в тюрьме я отвечал на десять-пятнадцать писем и все их хранил. Многие были от незнакомых людей – бывших алкоголиков или тех, кто боролся за трезвый образ жизни. Некоторые за все время написали мне десятки писем. Теперь, когда близился конец моего пребывания за решеткой, я хотел убедиться в том, что ответил на все письма, а также сообщить людям, что меня выпускают и что со мной в дальнейшем можно будет связаться по электронной почте.
Посреди всех приготовлений я получил письмо от Кимберли, которая писала, что Университет Эмори хочет создать архив произведений моей матери: пьес, статей, интервью – всего. Я обрадовался тому, что мать получила заслуженное признание, но мне стало грустно от того, что она не сможет оценить его по достоинству. Кимберли предлагала подождать, пока я не приеду и пока мы вместе не упакуем вещи матери перед ее переездом в медицинское учреждение.
На той же неделе я получил большой конверт – ответ на мой последний запрос. Судя по оценкам Хауэлла и оптимизму отца, можно было ожидать, что мне хотя бы предоставят право выступить перед судьей и изложить наши находки. Я открыл конверт и пробежал глазами письмо. Мне не только не разрешили выступить, меня еще и отругали за то, что я обращаюсь в суд с такими запросами. Судья утверждал, что у нас недостаточно доказательств и что мы только зря потратим его время.
Пора было оставить это в прошлом и сосредоточиться на будущем. Мой старый знакомый Стив Лэки, владелец журнала Endurance Magazine в Дареме, Северная Каролина, предложил мне работу – писать статьи и организовывать различные мероприятия. Благодаря моему верному другу Чипу Питтсу мне также было где жить – он знал, что мне пока некуда податься, и предложил вернуться в его гостевую комнату.
В мае мне разрешили выйти из Бекли в город. Несколько недель меня беспокоила боль в паху, и Док подозревал, что у меня грыжа. На мой запрос посетить врача наконец-то ответили положительно. Я поехал в местную больницу в фургоне, в отгороженном от водителя металлической сеткой отсеке. По дороге я рассматривал в окно окружающий мир, который не видел четырнадцать месяцев. Я смотрел, как женщина берет с заднего сиденья автомобиля полотенце и идет в солярий, как веселятся на качелях дети. Я смотрел на собаку, высунувшую голову из окна машины, на красивую женщину в кабриолете в солнечных очках и с развевающимися на ветру волосами. Мы проезжали мимо гостиниц, продовольственных магазинов, ресторанов, заправок и людей – людей в обычных одеждах, занимавшихся обычными делами, идущих, куда им захочется.
В приемной мне разрешили посидеть без наручников. На мне была тюремная зеленая одежда, но, казалось, никто не обращал на это внимания. Жители города привыкли к тому, что рядом находится тюрьма, да и вообще Западная Вирджиния – это штат тюрем. Медсестра даже предложила мне кофе, и я охотно согласился – после того как охранник кивнул. Кофе был слабым, но фантастическим на вкус – моя первая чашка за все четырнадцать месяцев, когда я пил только растворимую бурду. Я даже подумал о том, что было бы неплохо попросить зайти в кафетерий при больнице, чтобы отведать нормальной еды, но решил, что там не принимают марки в качестве оплаты.
Врач подтвердил, что у меня грыжа. Посмотрев на календарь, он предложил назначить операцию на октябрь. Я поблагодарил его и сказал, что к этому времени буду уже дома, но ценю его заботу. Он пожелал мне удачи, и в его голосе я расслышал искреннюю доброту и участие.
1 июня в «New York Times» вышла вторая статья Джо Носеры, посвященная моему делу. Он снова поведал мою историю и высказал сомнение в том, что кто-либо из руководителей фирм, приведших финансовую систему к краху, провел хотя бы день в тюрьме. «По какой-то необъяснимой причине обвинители хотели бросить за решетку именно Чарли Энгла. И им это удалось», – писал Носера. Я был благодарен ему за то, что он признавал мою правоту, но если первая статья дала мне надежду, эта оставила во мне одно лишь раздражение. Несмотря на все улики и доказательства, я уже не надеялся, что мое дело будет пересмотрено.
Тогда же я поговорил по телефону с отцом, и он сообщил, что съемочная группа программы «Рок-Центр» канала NBC будет поджидать меня у тюрьмы в день моего освобождения. Я поспешил закончить разговор. Мне не хотелось, чтобы посторонние уши в Бекли узнали об этом. Мы с отцом продолжили обсуждать эту тему в электронных письмах, пользуясь секретным кодом. Я написал, чтобы он соблюдал осторожность и не вовлек меня в неприятности, да и чтобы его самого не арестовали.
Несмотря на все улики и доказательства, я уже не надеялся, что мое дело будет пересмотрено.
Моя последняя неделя в Бекли пролетела на удивление быстро. Я продолжал заниматься делами: читал, посещал занятия, тренировался со своей группой. Вместе с тем я готовился попрощаться со своими товарищами. Я никогда и не думал заводить в тюрьме настоящих друзей. В отличие от предыдущих этапов моей жизни – окончания университета или переездов, – на этот раз прощание означало прощание навсегда. К тому же мне не разрешалось поддерживать с ними связь после их освобождения, даже если бы я захотел. Наверняка это правило было придумано, чтобы бывшие товарищи по заключению не задумывали новых преступлений, но в результате у многих выпущенных на свободу не оказывалось ни единого человека, с кем они могли бы поговорить по душам. Из-за всего этого во время последних рукопожатий к сердцу подступала особая печаль. Что я мог им сказать, кроме «пока, желаю удачи»?
Несмотря на все желание как можно быстрее покинуть тюрьму, я вдруг понял, что в глубине души буду скучать по простоте здешней жизни. Здесь все было понятно: вот это хорошо, это плохо, а это еще хуже. Не было никакой неопределенности. Не приходилось принимать никаких особо важных решений. Только попав в Бекли, я слышал разговоры о том, насколько проще жизнь в тюрьме, чем на воле. И все же возвращаться сюда я не хотел. Я был готов к сложностям.
По мере приближения заветной даты во мне вновь разгоралась тоска по тому, что было недоступно: по любви, приключениям, свободе. Я мечтал отведать свежих помидоров и сладкой кукурузы, посмотреть интересные фильмы, пробежаться по лесу.
В тюрьме меня словно выскоблили изнутри, выкинув все отходы в виде моего эго.
Кем я буду, когда покину это место? Я верил, что во мне остался неизменный стержень, а место вокруг него наполнится любовью, истиной, смирением и страстью. Я знал, что со временем мое эго вернется и найдет свое место внутри меня, но я не собирался давать ему много воли.
В тюрьме меня словно выскоблили изнутри, выкинув все отходы в виде моего эго.
