Глава 12
Гнев – это кислота, сильнее разъедающая сосуд, в котором хранится, нежели то, на что выливается.
Марк Твен
В День святого Валентина мы с Бреттом, Кевином, моими друзьями Чипом и Лиз выехали из Гринсборо, планируя через три часа добраться до федеральной тюрьмы Бекли в Бивере, штат Западная Вирджиния. По большей части мы старались делать вид, что просто путешествуем. Мы рассказывали друг другу пошлые анекдоты, цитировали фильмы и фальшиво подпевали под радио. Но примерно в половине пятого вечера за последним поворотом мы увидели тюремные ворота, и мною сразу же овладели мрачные мысли о предстоящем заключении.
За участком ровно подстриженной травы возвышались забор с колючей проволокой и сторожевые башни. Тюрьма выглядела как все другие исправительные заведения, которые мне довелось увидеть. Возможно, она даже заинтересовала бы меня, посети я ее при других обстоятельствах. От взгляда на хмурые лица Бретта и Кевина у меня разрывалось сердце. Я сомневался в том, что поступил правильно, взяв их с собой, но они сами захотели поехать. Возможно, если бы они сейчас были вдалеке от меня, их воображение рисовало бы им картины гораздо хуже. Я гордился тем, что сыновья со мной, хотя и понимал, что они испуганы. Я и сам испытывал страх.
Мы припарковались и вышли из машины. Ярко светило солнце, но из-за сильного ветра казалось, что температура гораздо ниже объявленных по радио 10 градусов. Сняв солнцезащитные очки и вывернув карманы, я передал все свои вещи Бретту. В руке я держал три двухдолларовые купюры, которые мне дали на сдачу в продовольственном магазине несколько дней назад. Передавая мне их, кассирша пожала плечами и улыбнулась, признавая необычность такой сдачи. Я протянул одну Бретту, другую Кевину, а третью положил в свой кошелек, который держал Бретт.
– Храните это у себя, – сказал я. – Вспоминайте обо мне, когда будете на них смотреть.
Бретт с Кевином мрачно посмотрели на меня и кивнули.
– Или по крайней мере не тратьте их, только если в случае крайней необходимости, – добавил я со смехом.
Мы еще немного постояли снаружи. За месяцы после моего ареста мы мало общались. Казалось, мы говорим все не то и не так. Теперь, в последние минуты, я почувствовал острую необходимость все исправить, освободить их от переживаний, уверить в том, что все будет хорошо, но впереди меня ожидала неизведанная территория. Я не знал, как поступать в таких обстоятельствах.
Я обнял Кевина и Бретта в последний раз. Заметил, как они стараются сдержать слезы, повернулся и пошел к воротам тюрьмы.
Сообщив охраннику свое имя, я добавил, что «явился самостоятельно». Он сказал, что меня ожидали пару часов назад и что я пропущу ужин. Я не был голоден.
Потом меня провели в камеру хранения, приказали снять одежду и положить ее в коробку на полу. Эти вещи отправят домой. Меня долго обыскивали и ощупывали, заставив несколько раз присесть и прокашляться. Затем мне выдали слишком большие серые тренировочные штаны, оранжевые резиновые шлепанцы, белую футболку и белье, чистое, но не новое. Когда я переоделся, меня отвели во временную камеру, с силой захлопнув дверь. Моя прежняя жизнь осталась снаружи.
Я подумал, хорошо, что в камере больше никого нет, – я находился в ужасном состоянии духа. Сел было на скамейку, но у меня так сильно дрожали колени, что пришлось встать и расхаживать по камере. Я мысленно готовился к этому моменту несколько месяцев, но прощание с детьми меня добило. Я чувствовал, что нахожусь на грани и что этого не вытерплю. Мне нужно выбираться отсюда.
Потом я рассердился сам на себя. «Не будь слабаком, – повторял я себе. – Соберись. Прими это как данность». Мне в жизни не раз приходилось сдерживать панику и находить в себе внутренние силы. Найду их и сейчас.
Дверь камеры захлопнулась за мной. Моя прежняя жизнь осталась снаружи.
Примерно через час за мной пришел охранник. У меня было много вопросов, но я решил, что лучше помалкивать и просто ждать, что будет. Охранник приказал мне пройти к входным воротам, показав на небольшой белый тюремный пикап у обочины. Мне что, влезть в него сзади? Мне хотелось расспросить охранника, но он просто махнул рукой. Я открыл заднюю дверь и опустился на сиденье. Охранник захлопнул дверь, повернулся и пошел прочь, не проронив ни слова.
За рулем сидел белый мужчина, полный, лет шестидесяти, с густыми серыми усами и странной стрижкой «под пажа». По привычке я попытался нащупать ремень безопасности. Его не было.
– Парэм, – произнес водитель, глядя прямо перед собой.
Я посмотрел на него непонимающим взглядом. Потом понял, что это его фамилия. Обычно я называл себя и своих знакомых по имени.
– Энгл.
Парэм казался нормальным человеком. Если все охранники такие дружелюбные, то, возможно, все не так уж плохо. Он завел фургон и отъехал от обочины. У меня по спине пробежал холодок – я действительно отправляюсь в неизведанное. Мы проехали с милю и остановились у одноэтажного кирпичного здания, похожего на вход в торговый комплекс. Парэм показал на дверь:
– Заходи внутрь и представься КО.
– Э-эээ, КО?
– Коррекционному офицеру… охраннику… парню с бейджем.
– А, ну ладно, понятно.
Внутри я подошел к стойке с перегородкой из плексигласа. Судя по всему, сидевший за прилавком и был КО.
– Да? – промычал он, поднимая голову.
– Мне сказали доложиться вам.
– Кто сказал?
– Охранник, то есть… КО, который привел меня сюда из основного здания.
Он внимательнее осмотрел меня:
– А ты кто такой?
– Энгл… пишется через «Э». Явился самостоятельно.
Он пролистал пачку бумаг, проводя пальцем по фамилиям.
– Ну, если у вас не зарезервировано, могу приехать позже.
Ноль реакции. Крутые парни.
– Садись там и жди. Просто чтобы знал: тебя привез заключенный. Не КО. Лучше бы тебе усвоить разницу. Ах да, и ты пропустишь ужин, потому что опоздал. Чтобы никаких потом жалоб.
Я сел на скамейку и стал ждать, повторяя про себя молитву о душевном покое:
«Господи, дай мне душевный покой принять то, что я не могу изменить, смелость изменить то, что в моих силах, и мудрость, чтобы отличить одно от другого».
Эту молитву я произносил тысячи раз за годы трезвости, но никогда она не значила для меня так много, как сейчас.
Слева от меня открылась стеклянная дверь, и в помещение вошел низкорослый полный мужчина лет пятидесяти с лишним, с широкой усмешкой на лице. Он был одет в зеленые штаны, черные ботинки с металлическим носком и темно-зеленую рубашку с длинным рукавом с проглядывающей из-под нее белой футболкой. На рубашке указаны имя и номер. Я вспомнил, что водитель, который привез меня сюда, был одет так же.
– Ты Энгл?
– Да… Через «Э».
– Ты опоздал. Но не волнуйся, я сказал, чтобы тебе оставили тарелку. Меня зовут Хватай-Беги, но можно просто Хватун.
Я встал, чтобы пожать ему руку. Он протянул сжатый кулак, и я уверенно стукнул по нему своим кулаком.
– Никогда раньше не встречал никого с таким именем. Играешь в баскетбол?
Он оценивающе посмотрел на меня:
– Раньше был здесь?
– Э-ммм…
– В тюрьме бывал?
– Нет, в первый раз.
– Что дали?
– Э-ммм…
– Какой срок?
– А, двадцать один месяц.
– Даже вещи распаковать не успеешь. Иди за мной.
Мы шли по открытому двору, и он показывал на двери:
– Медпункт… прачечная… парикмахер… магазин.
Мы вошли в столовую. В ней было пусто, и только один чернокожий парень протирал шваброй полы и тряпкой столы.
– Закрыто! – крикнул он, увидев нас. – Нечего вам тут делать!
Я застыл на месте. Хватун и уборщик засмеялись, показывая на меня пальцами.
– Видел бы ты свое лицо! – сказал Хватун, вытирая глаза. – Идем, Энгл через «Э». Садись тут, сейчас кое-что принесу.
Я не был голоден, но решил поесть из благодарности. Мой новый знакомый наблюдал, как я впихиваю в себя пюре из фасоли, белый рис и кукурузный хлеб. Я постарался сделать вид, что с удовольствием это поглощаю.
– Дерьмово на вкус, правда? Курицу доедать будешь?
Я помотал головой, и Хватун вынул из кармана целлофановый пакет с таким видом, будто сейчас покажет фокус, но вместо этого схватил кусок курицы, положил его в пакет и спрятал во внутреннем кармане своей куртки.
Я произносил молитву о душевном покое тысячи раз, но никогда она не значила для меня так много, как сейчас.
Потом мы прошли в прачечную, где мне выдали простыни, подушку и наволочку. Затем пошли по длинной дорожке к Вечнозеленому сектору – жилому комплексу, которому суждено было стать моим домом на следующие полтора года. Вечнозеленый. Интересно, кто дал ему такое название? Все стены были выкрашены в серый цвет. Запах внутри представлял собой сложную смесь из чего-то сладкого, кислого и рыбного с сильным привкусом пота. Главные ворота выходили в общую зону, разделявшую два корпуса. Прямо впереди располагались две комнаты с телевизорами, в каждую из которых вмещалось по двадцать пять человек. Между ними находился стол с микроволновками – источник самых больших конфликтов, какие я только видел в тюрьме.
Хватун объяснил, как работает магазин, как звонят по телефону, и наконец, подвел меня к моей камере.
– Добро пожаловать в пузырь.
Я сразу понял, почему она так называлась. От коридора ее отделяло большое пластиковое окно, отчего заключенные внутри казались обитателями гигантского аквариума. Мы прошли внутрь. Двое парней, лежащих на нижних койках, посмотрели на меня. Я кивнул им, но они отвернулись и продолжили свой разговор. Еще один заключенный храпел на верхней койке. Всего в комнате на удивительно блестящем линолеуме стояли четыре металлические двухъярусные кровати. Рядом с каждой кроватью располагались тумбочка и пробковая доска с фотографиями детей, собак и почти голых женщин, вырванных из журналов. Единственным источником дневного света были два крохотных, расположенных очень высоко окна в шлакобетонной внешней стене.
Мне выделили верхнюю койку. Хватун сказал, что нижние места для больных или заключенных со стажем.
– Если решишь остаться лет на шесть-восемь, то, пожалуй, договорюсь, чтобы тебе дали место снизу, – сказал он, тыкая рукой мне в бок. Потом показал на мою тумбочку: – Не храни здесь ничего ценного, пока не купишь замок. Каждое утро заправляй кровать, а то всех в пузыре накажут. И обязательно находись здесь во время пересчета.
Я не совсем понял, что это за «пересчет», но на меня навалилось столько информации, что я побоялся спросить.
– Ах да, и еще. Увидишь КО Уэкера, вынимай руки из карманов. Ему не нравится, когда держат руки в карманах, и за это он может отослать тебя в яму. Как-то, несколько лет назад, ему надрал задницу один из заключенных, и с тех пор он боится, что на него снова нападут.
Хватун усмехнулся, словно только что сообщил хорошие новости, похлопал меня по плечу и вышел из камеры.
Потом я услышал позади себя тяжелые шаги и, обернувшись, уставился на грудь высокого, довольно светлого чернокожего парня. Он посмотрел на меня сверху вниз и спросил, новенький ли я. Я сказал, что да.
Он протянул свою огромную ладонь:
– Коротышка.
Я должен был сразу догадаться.
Коротышка сказал, что он и сам тут всего лишь несколько дней и до сих пор не освоился. Он также дал мне несколько ценных сведений: сообщил, когда начинается завтрак, когда лучше всего принимать душ и на какую работу стоит записаться.
– Да, и не держи руки в карманах, когда увидишь Уэкера.
От коридора камеру отделяло пластиковое окно, отчего заключенные внутри казались обитателями гигантского аквариума.
Коротышка спросил, не был ли я во «дворе». Я сказал, что нет. Он взмахом руки предложил следовать за ним. Рядом с ним мне было как-то спокойнее – как будто меня сопровождал личный охранник. Он поприветствовал некоторых заключенных кивком и ударом кулаком по кулаку. Мимо других он проходил молча, а когда мы удалялись, наклонялся ко мне и шептал:
– Лучше держаться подальше от этого мудака.
Выйдя на баскетбольную площадку, мы остановились, чтобы посмотреть игру, которая была в самом разгаре. Я невольно перевел взгляд на Коротышку, и не успел я спросить, как он сказал:
– Ну да, я тоже раньше играл, но потом повредил колено.
За баскетбольными площадками тянулась открытая, запорошенная снегом местность, освещаемая установленными на высоких шестах прожекторами. Я разглядел расчищенную круговую дорожку, немного неровную, проходившую по всей зоне отдыха.
– Это что, беговая дорожка?
– Ну да.
– Не знаешь, какой она длины?
– Откуда мне знать? Я что, бегун?
По дорожке бежал трусцой белый мужчина в возрасте, с бородой и длинными седыми волосами.
Когда он подбежал поближе к нам, Коротышка крикнул:
– Эй, Фрэнк, какой длины эта дорожка?
– Пятьсот метров! – крикнул мужчина через плечо, продолжая бег.
– А здесь много людей бегает? – спросил я Коротышку.
– Только Фрэнк. Ну, может, еще пара. В основном просто ходят.
Мы повернулись обратно к жилому корпусу.
– Тебя вообще за что упекли, чувак? – спросил Коротышка.
Мне захотелось назвать что-нибудь крутое, вроде вооруженного ограбления. И в самом деле, что это за преступление – мошенничество с ипотекой? Что мне за это полагается – татуировка с шариковой ручкой?
– Обвинили в том, что я завысил свои доходы при подаче заявления на кредит.
Коротышка посмотрел на меня непонимающим взглядом:
– Ну… э-ммм… Наверное, просто поднасрал кому-то?
Я рассмеялся, и мы пошли дальше.
Он показал на еще одну дверь:
– Тут библиотека.
Я уже задумывался над тем, что буду много читать в тюрьме, и попросил друзей и родных присылать мне книги, но я не знал, что к моим услугам будет еще и библиотека. Я спросил Коротышку, не хочет ли он зайти. Он сказал, что ему нужно вернуться в пузырь. Меня так и подмывало спросить, уж не на свидание ли он торопится, но я сдержался. На воле мне нравилось подшучивать над людьми, но здесь я еще не понял, над чем можно шутить, а над чем нельзя.
Сдержал я и порыв пойти за Коротышкой. Поблагодарив его за экскурсию, я сказал, что увидимся позже. Он посоветовал мне не опаздывать на пересчет в десять вечера. Я уверил его, что не опоздаю, хотя и не знал, что это за пересчет. В любом случае я подумал, что в десять часов узнаю.
Насколько шумно в тюрьме, я осознал, только оказавшись в тишине библиотеки. Несколько заключенных читали газеты и книги. Они все подняли головы, чтобы посмотреть на меня, но тут же продолжили свое занятие. Я осмотрел полки и увидел много знакомых авторов: Хемингуэй, Стейнбек, Стивен Кинг, Пауло Коэльо. В одной секции стояли книги по праву, и я подумал, что они пригодятся мне в моем расследовании. Я взял «Гроздья гнева», одну из моих любимых книг, поглядел по сторонам и увидел сидевшего за письменным столом мужчину в возрасте. Подойдя к нему, я поинтересовался, что мне делать с книгой.
– Это тюрьма, ничего не делать. Просто забирай книгу. Ты же все равно никуда с ней не убежишь, – сказал он, как нечто само собой разумеющееся.
И в самом деле, что это за преступление – мошенничество с ипотекой? Что мне за это полагается – татуировка с шариковой ручкой?
Из-за другого стола поднялся и подошел ко мне белый мужчина средних лет, подтянутый, со светлыми каштановыми волосами, собранными в аккуратный хвостик. В руке он держал газету New York Times.
– Можете прочитать, когда я закончу, если хотите. Номер вышел несколько дней назад.
– Спасибо.
– Не за что. Я Хауэлл Уолтц.
Он был первым, кто поприветствовал меня так официально, назвавшись по имени и фамилии.
– Чарли Энгл. – Я впервые в тюрьме тоже назвал себя по имени и фамилии.
– Добро пожаловать в Кэмп-капкейк. И что же привело вас в это достойное учреждение?
Я подумал, что небольшая шутка будет сейчас как раз уместна.
– Небольшая путаница в бюро путешествий. Ну, знаете, как оно бывает.
Прошло несколько долгих мгновений. Наконец Хауэлл рассмеялся. Вслед за ним усмехнулись и остальные. Мне стало приятно от такой их реакции. Хауэлл рассказал, что на воле он работал в инвестиционном банке. Я не удивился. В его внешности было нечто изысканное, наводящее на мысль о яхтах и хорошем шотландском виски. Хауэлл представил меня некоторым другим посетителям библиотеки. Среди них были Док – врач и «авторитет по лекарствам», как выразился Хауэлл, а также Фил, финансовый консультант, которому «не повезло попасть под раздачу сразу же после мистера Мейдоффа».
Примерно в девять часов Хауэлл, Фил и Док встали.
– Не присоединитесь к нам? – спросил Хауэлл. – Мы отправляемся на вечернюю прогулку.
– Конечно. А для этого нужно получать разрешение?
– Нет. Идемте.
У меня было такое чувство, как будто меня формально приняли в банду тюремных «ботаников». Мы пошли к беговой дорожке мимо нескольких скучающих охранников. На ясном небе высыпали звезды. Мы передвигались легким прогулочным шагом.
– Это Орион, – показал Док. – А вот это Близнецы. Видите Близнецов?
Мы сделали пару кругов, а потом Фил спросил, за что меня осудили. До того как я отправился в Бекли, меня предупреждали быть осторожнее в общении, но я не мог сдержаться. Вдохнув поглубже, я начал свою историю, растянувшуюся на следующие шесть кругов.
Послышался голос из громкоговорителя, сообщавший, что зона отдыха закрывается и пора расходиться по жилым комплексам. Я пошел вместе со всеми. Когда мы дошли до Вечнозеленого, Хауэлл обернулся и спросил:
– Все нормально?
Меня тронула его заботливость. Он пробыл тут уже пять лет и видел много новичков. Мне показалось, он догадывается о том, что я стараюсь выглядеть сильным и собранным, но на самом деле не настолько уверен в себе. Я замялся, не желая демонстрировать слабость.
– Ну, если честно, не знаю.
– Послушайте. То, как вы проведете здесь время, зависит от вас самого. Можно сложить руки и поддаться панике. У вас будет большая компания. Или же можно постараться найти что-то полезное для себя даже в такой непростой ситуации. Я не знаю, кого вы рассердили, раз уж вас упекли в такое место, но вы можете вести себя здесь так, как захотите. Мне почему-то кажется, что у вас все будет хорошо.
– Спасибо.
Я повернулся к двери.
– Ах да, Чак.
Я улыбнулся и обернулся. Никто еще не называл меня Чаком.
– Запомните. КО вам не друзья, как и большинство заключенных. Не распространяйтесь слишком много о себе и родных. Не начинайте ссоры, но и не давайте собой помыкать. И ни с кем больше не говорите о своем деле. Если вы рассказали правду, то вам нужно соблюдать осторожность. Иначе какой-нибудь стукач скажет федеральному прокурору, что вы признались в убийстве. Будьте всегда начеку.
В пузыре никого, кроме меня, не было. Я забрался на койку и открыл книгу. Через несколько минут заорал громкоговоритель: «Время осмотра! Всем встать. Смотрите, без дураков у меня!»
В камеру вошли заключенные и встали возле своих коек, как будто чего-то ожидая. Я тоже поднялся и стал ждать. Я услышал, как кто-то в коридоре стучит по стене и кричит: «Время осмотра!» В камеру вошел массивный белый охранник со стрижкой «ежиком» и принялся нас подсчитывать, указывая пальцем на каждого по очереди и безмолвно шевеля губами. Когда он вышел, все расслабились. Через минуту вошел гигантский чернокожий КО. Он подсчитывал нас, кивая головой. Я едва не кивнул в ответ, но вовремя понял, что это не приветствие.
Когда он вышел, Коротышка повернулся ко мне:
– С этим шутки плохи. Он еще та заноза в заднице.
Свет погас, и я забрался на кровать, не снимая штанов и футболки, и натянул на себя одеяло. У других коек вспыхнули фонарики для чтения. Я закрыл глаза, надеясь отключиться от усталости. Днем мне как-то удавалось за разными делами забывать о реальности происходящего. Теперь же меня охватила паника. Я находился в федеральной тюрьме в продуваемых всеми ветрами горах Западной Вирджинии. В День святого Валентина. И буду здесь в День памяти, и на Четвертое июля, и на Хеллоуин, и в День благодарения, и на Рождество, и в следующий День святого Валентина, и в следующий День памяти.
Утром мне выдали мою «зеленку» – две пары длинных зеленых штанов, две зеленые рубашки с длинным рукавом и две зеленые рубашки с коротким рукавом. Также мне дали большую зимнюю куртку с множеством карманов. На каждом предмете одежды красовалась приклеенная заплатка с моим именем и «регистрационным номером» 26402-057. Первые цифры, 26402, говорили о том, что это мужчина, заключенный федеральной тюрьмы из моего района 057 в Северной Каролине. По этим последним цифрам другие заключенные могли также узнать, что я из Гринсборо, что тревожило. Я не мог представить себе встречу с ними на воле.
Днем мне как-то удавалось забывать о реальности происходящего. Теперь же меня охватила паника.
Следующие несколько дней я старался слиться с окружением, освоить правила и избегать всего, что хотя бы отдаленно напоминало неприятности. Я ощущал себя как ребенок, которого вдруг оставили в самом худшем летнем лагере мира. Я скучал по дому, по своим родным и знакомым. Мне также хотелось сообщить им, что со мной все в порядке. Все мы смотрели много фильмов и программ про тюрьмы. Хотелось бы, чтобы они знали – меня здесь никто не избивает.
Перед тем как звонить по телефону, мне нужно было накопить деньги на своем PAC, то есть «счете заключенного». А сделать это я не мог, пока не встречусь с моим «консультантом», Джонни Уэкером – тем самым, который запрещает держать руки в карманах. Уэкер также должен был одобрить мой список посетителей, но так получилось, что его выходные совпали с моим прибытием в Бекли.
После того как он вернулся, мне разрешили с ним встретиться. Когда я вошел в его кабинет, он внимательно оглядел меня с головы до ног. Это был мужчина с короткой стрижкой, крохотными глазками и круглым животом, выступающим над тощими ногами.
– И что там у тебя, Энгл?
Я протянул ему список посетителей. Он сел, слегка склонил голову набок, взял чашку со стола и сплюнул в нее, продолжая жевать табак. Потом ухмыльнулся, откинулся назад и засунул мой список в шредер, стоявший на низком столике сбоку.
– Никакие посетители тебе не нужны, Энгл. Все равно тебя никто не хочет видеть.
Я кипел от ярости, но понимал, что должен сдерживать гнев. Уэкер не сводил с меня глаз, шевеля языком под массой табака, зажатой за нижней губой. Потом он выплюнул бурую массу в чашку.
– Какая у тебя религия? – спросил он, беря ручку.
– Никакая.
В церкви я не был уже много лет и не хотел объявлять себя последователем какой-либо религии, пока не пойму, во что ввязываюсь.
– Значит, ты не уверен, что христианин? Или считаешь, что принадлежишь к какой-нибудь религии типа буддизма, ислама или еще какой-то странной религии, которая заставляет ходить с тряпкой на башке?
Я ничего не ответил.
Он снова сплюнул.
– Ну ладно, придурок. Только поменять ответ уже нельзя, так что не приходи в Пасху и не говори, что ты еврей и что на кухне тебе должны выдать чертовы крекеры. А теперь убирайся из моего кабинета.
Закрыв за собой дверь, я пробормотал себе под нос:
– Ну что ж, встреча прошла неплохо.
На первое воскресенье моего пребывания в тюрьме был назначен баскетбольный турнир. Мне хотелось принять в нем участие, но я не мог рисковать коленом после операции. Я отправился на баскетбольные площадки посмотреть. Огромный парень крикнул:
– Кто-то еще хочет кинуть мяч до трех очков?
Я, не думая, вышел вперед. Кричавший был ростом не менее 196 см, весом 113 килограммов, с бритой головой и бицепсами, размером с мое бедро.
– Ты хочешь?
– Да, почему бы и нет.
Он протянул мне папку с листом и сказал, чтобы я написал свое имя и номер заключенного. Я тайком вынул из кармана клочок бумаги с номером, потому что до сих пор его не запомнил. В списке уже было несколько десятков имен, так что состязание займет какое-то время. Я подумал, что, наверное, не стоит ждать, но парень продолжал стоять у меня за плечом. Я написал свое имя в двух списках: «до трех очков» и «свободный бросок».
Он взял папку и протянул руку:
– Джеймс. Но все тут зовут меня Мо.
Я пожал ему руку. Не успел я представиться по имени, как он повернулся и заорал:
– Еще один белый! Всего пять!
Баскетбольных площадок было две, так что пока на одной шло соревнование, я отправился на другую тренироваться. Я не играл в баскетбол уже несколько лет. Мо выкрикивал имена, и соревнующиеся один за другим выходили, чтобы бросить мяч. У многих получалось неплохо, но корзины были старой конструкции, с двойным ободком, не прощающим ошибок. Большинство промахивались в первый раз, и Мо не скупился на иронические замечания. Некоторые не попали ни разу за все десять попыток и под насмешки удалились с площадки. Возможно, не надо было мне записываться. Может, мне лучше вернуться в жилой корпус.
– Энгл! – объявил Мо.
Слишком поздно. Мо кинул мне мяч.
– Для победы тебе нужно забить больше семи.
Я немного поотбивал мяч от земли, привыкая к нему, затем сделал первый бросок. Мяч энергично отскочил от задней кромки кольца и вернулся прямо мне в руки.
– Первый – ноль, – объявил Мо.
Я забросил мяч снова, он ударился о переднюю кромку, высоко подскочил и упал в кольцо.
– Повезло. Один за два.
В следующий бросок мяч пролетел аккуратно в кольцо, задев только сетку, и звонко отскочил от земли. Потом я снова попал. И еще четыре раза. С каждым разом на меня смотрело все больше глаз. Белые парни встречали мои попадания радостными криками.
– Семь за восемь! – крикнул Мо. – Остался один.
Я одновременно радовался и нервничал. Я послал мяч, и он всего лишь скользнул по кромке кольца.
– Семь за девять. Слишком большое напряжение для новичка!
Не затягивая времени, я сразу же послал свой последний мяч по высокой арке. Я заранее знал, что он попадет. Мяч пролетел прямо в центр, и толпа встретила попадание громким вздохом. Меня охватил восторг. Но тут же я понял, что привлек к себе внимание – сделал то, что Хауэлл настоятельно советовал мне не делать.
Мо подошел ко мне с призами – четырьмя пакетами «Gatorade». Протянув их, он похлопал меня своей гигантской рукой по плечу:
– Неплохо забрасываешь, Энгл, для белого в возрасте. – Потом он наклонился поближе и сжал плечо покрепче: – Дружеский совет. На твоем месте я бы не стал выигрывать в «свободный бросок».
Я кивнул. Когда настала моя очередь, я встал на линию и промазал семь из десяти. Оглянувшись, я посмотрел на Мо, и он подмигнул мне в ответ.
Когда я наконец перевел деньги на свой PAC – и смог найти свободный телефон в шумном холле, – я позвонил своим детям. Я боялся, что расплачусь, услышав их голоса. Я уговаривал себя держаться, чтобы не расстраивать их еще больше. Я изо всех сил заставлял себя поддерживать непринужденную беседу и даже рассказал несколько неуместных шуток про тюрьму. Положенные мне пятнадцать минут протекли быстро. Под конец я напомнил им, что вместе мы преодолеем все неприятности. Повесив трубку, я испытал такую пустоту и отчаяние, что мне срочно потребовалось поговорить с кем-то еще, но пришлось ждать час. Когда мне снова позволили воспользоваться телефоном, я набрал номер матери.
Через несколько звонков она ответила, но, по всей видимости, удивилась записанному приветствию с вопросом, хочет ли она поговорить с заключенным федеральной тюрьмы Бекли. Я боялся, что она тут же повесит трубку, но она нажала нужную кнопку и с сомнением в голосе произнесла:
– Алло?
– Привет, мама.
Впервые за двенадцать лет я назвал ее «мама». Обычно я обращался к ней сокращенно, «мам». Но услышав ее голос, я вновь почувствовал себя ребенком.
– Привет, мама. Это Чарли.
Я сообщил, что со мной все хорошо и что ей не следует беспокоиться. Она рассказала мне про свою кошку и о том, что ей очень хочется что-нибудь написать, но она не может сосредоточиться. Потом она снова завела историю про кошку. У меня не хватило духа ее прервать. Ее голос казался таким далеким, неуверенным, почти угасшим. В горле у меня встал комок. Она стремительно теряла память. Я не был уверен, что к тому времени, когда меня выпустят, она хоть что-то будет соображать.
Я понял, что привлек к себе внимание – сделал то, что мне настоятельно советовали не делать.
Кроме трехсот минут оплаченных телефонных разговоров в месяц, нам предоставляли ограниченный доступ к электронной почте с поминутной оплатой. Я ежедневно переписывался с отцом, который все еще усердно сражался за меня, тщательно изучая записи судебных заседаний и другие документы. Он держал меня в курсе общенациональных новостей: каждый день приносил все более поразительные откровения о крахе рынка жилья. Банкам выписывали астрономические штрафы, но не предъявляли обвинений в совершении уголовных преступлений, что мы оба находили возмутительным. Упрямство отца меня даже немного смешило. Я знал, что он всегда относился к правительству с изрядной долей цинизма, но сейчас ему казалось, что задета наша личная честь. «Большие шишки» упекли за решетку его сына. Я был рад, что он на моей стороне. Несмотря на все наши отличия, он любил меня и не хотел, чтобы окончательная победа досталась этим «мудакам».
Колено понемногу восстанавливалось, и мне не терпелось снова начать бегать. Но перед этим мне нужно было решить еще одну проблему. У меня не было подходящей для бега обуви – только плохо сидящие на ноге ботинки со стальным носком, которые мне дали вместе со стандартной одеждой. Другую обувь нужно было заказывать в тюремном магазине, но тоже за деньги, а их еще не перевели. К тому же покупку должен был одобрить Уэкер, но, судя по нашей первой встрече, он вряд ли подписал бы заявление. Я подозревал, что, узнай он, насколько важен для меня бег, не видать мне никаких кроссовок.
Я решил раздобыть старые кроссовки у кого-нибудь из заключенных. На воле мне бы и в голову не пришло, что можно пользоваться старыми кроссовками. Каждая пара изнашивалась по-своему, в зависимости от стиля бега ее владельца. Кроме того, покупать что-либо в обход тюремного магазина запрещалось. Если меня поймают, то запишут о нарушении в моем деле, а за это грозит «яма», то есть строгое одиночное заключение. И все же, как я выяснил через некоторое время, в тюрьме процветал черный рынок. Заключенные покупали друг у друга часы, ботинки, еду и всякие поделки. Мне очень нужны были кроссовки, и я решил испытать удачу.
Однажды в длинной очереди на обед ко мне подошел огромный чернокожий парень, весом 180 килограмм, с массивными руками.
– Это ты ищешь кроссы?
Я осмотрелся, не слышат ли нас охранники.
– Ага.
– Дашь «маки», будут тебе кроссы.
– Без проблем.
На самом деле у меня не было банок макрели или тунца, как и не было марок или чего-нибудь другого, что служило валютой в Бекли, потому что мне еще не разрешили отовариваться в магазине. Но мне отчаянно требовались кроссовки. Придется как-то изворачиваться.
Через несколько дней этот парень показался у моей камеры с черными «Nike» в руках. Протянув их мне, он сказал:
– Проверяй.
Кроссовки были сильно поношенными, с дырками по бокам и протертыми подошвами. Я вытянул язычок, чтобы проверить размер, и в нос мне ударил затхлый запах. Они были двенадцатого размера.
– Ладно, – сказал я, стараясь скрыть восторг. – Все нормально.
Я пообещал продавцу двенадцать банок тунца и банку арахисового масла, несмотря на предупреждение, что любому задолжавшему заключенному грозит серьезное наказание. Разберусь с этим позже. Кроссовки были моими. Когда он ушел, я скинул тяжелые ботинки, зашнуровал «найки» и, насколько позволяло травмированное колено, попрыгал по камере. Превосходно! Оставалось только дождаться, когда окончательно заживет колено.
После еще двух попыток Уэкер все-таки утвердил мой список посетителей. Решив, что вдруг с ним можно иметь дело, я обратился к нему с другой просьбой: устроиться на работу в службу отдыха. От заключенных вовсе не требовалось, чтобы они устраивались на работу, но мне хотелось быть чем-то занятым, да и несколько лишних долларов для местного магазина не помешают. Я заручился поддержкой главы этой службы, который подписал мое заявление о приеме на работу – «отмазку» на тюремном жаргоне, – и пошел к Уэкеру.
– Мне дать это вам?
– Это еще зачем? – спросил он, пробуравливая меня взглядом.
– Мне сказали, в службе отдыха требуются работники, и мне хотелось бы там поработать. Мистер Уал уже подписал.
– Мне насрать, что он подписал. И ты тут ничего не решаешь. Я завтра сам назначу тебе работу.
На следующий день меня назначили работать мусорщиком – разгребать отходы в моем корпусе и в корпусе среднего режима по соседству. По большей части это была рутинная работа, но иногда я обнаруживал «сокровища»: шприцы с иглами, разрезанные банки из-под колы, служившие чернильницами для татуировок, и пропитанные кровью тряпки. Это было отвратительно. В неделю я получал 5 долларов 25 центов – достаточно, чтобы купить банку арахисового масла, срок хранения которого истек всего полгода назад, и несколько крекеров в придачу.
Каждый вечер перед проверкой я гулял с Хауэллом и его знакомыми. В бытность свою инвестиционным банкиром Хауэлл собрал большое досье на довольно влиятельных людей. Он рассказал, как один недобросовестный обвинитель предлагал ему дать ложные показания против кого-то из его бывших клиентов. Хауэлл отказался лгать, отчего стал мишенью для этого же самого обвинителя. Он проиграл судебную битву, и его приговорили к полутора годам. После этого случая и после того, что он услышал от других людей в федеральной тюрьме, Хауэлл решил защищать заключенных, став для них своего рода бесплатным адвокатом и помогая подавать жалобы или апелляции.
Хауэлл хотел помочь и мне, и я с благодарностью принял его предложение. Я передал ему все имеющие отношение к моему делу документы, включая свидетельские показания перед Большим жюри и копию судебного протокола. Прочитав их, он заявил, что мое дело – худшее из тех, что он когда-либо видел. Он посоветовал мне продолжать бороться.
Поскольку бегать я не мог – как и посещать собрания «Анонимных алкоголиков», – уровень моей тревоги взлетел до небес. Я понимал, что нужно как можно скорее приступить к бегу, как бы ни болело колено. Однажды вечером, после обеда, я натянул свои черные кроссовки и вышел во двор. Там тренировались несколько заключенных и, как обычно, ошивалась целая толпа курильщиков. Тюремные правила не разрешали курить здесь, в лесистой зоне у беговой дорожки, но это никого не останавливало.
Я прошел четыре круга и немного ускорил темп. С каждым шагом я нагибался, стараясь подготовиться к первым быстрым беговым размахам после операции. Сделав отметку, я оттолкнулся здоровой ногой, опустился на больную, и тут же нога у меня подкосилась, и я растянулся на земле. Я как можно быстрее поднялся и пошел дальше, делая вид, что ничего не произошло.
Когда я проходил мимо курильщиков, никто не сказал ни слова. «Хорошо, – подумал я. – Значит, они не видели, как я пропахал носом песок». Потом встретился взглядом с одним из них.
– Здорово у тебя получилось, – сказал он с усмешкой.
Я сказал «спасибо» и пошел дальше. За моей спиной послышался смех. Я обернулся и помахал им рукой. Они принялись деловито попыхивать своими сигаретами. Это было хуже, чем в старших классах школы.
Неудачный эксперимент меня расстроил, но я ничего не мог поделать, чтобы ускорить выздоровление. Не мог записаться на прием к физиотерапевту, не мог принимать рыбий жир или глюкозамин, что сделал бы в нормальной жизни. В тюрьме на каждую болезнь было только одно лекарство – «витамин И», то есть ибупрофен, который на меня почти не действовал. Оставалось только прикладывать лед к колену, ждать и надеяться.
Однажды, когда я лежал на своей койке, в камеру вошел Рауди, один из моих сокамерников. Его куртка оттопыривалась от того, что он добыл на кухне: пачки творога, свежие помидоры, пакеты брокколи. Я, как вегетарианец, сильно страдал от дефицита питательных веществ: с момента заключения на моей тарелке ни разу не побывал ни один свежий овощ. Может, их крали до раздачи.
Рауди немного пугал меня, но не физически, а тем, как он хорошо освоился в этой среде. Я еще только учился, а его уже можно было назвать доктором наук по тюремной экономике. Я спросил, как достать помидоры и брокколи.
Он бросил на меня взгляд, словно оценивал, стою ли я его времени.
– Я тебе вот что скажу. В каждой тюрьме своя экономика. Где-то это банки тунца или макрели. Раньше были сигареты. В Бекли это чаще всего марки. Если хочешь помидоры, придется потратить марки. Один пакет пять марок. Эта упаковка творога – я не видел, чтобы его вообще кто-то ел, – обойдется тебе в целый альбом.
– И где мне взять марки?
– Ты еще не отоваривался в магазине?
– Нет, Уэкер пока не разрешал.
– Чертов ублюдок. Ненавижу его, а он меня, потому что я переиграл его в его же собственной игре. Получить марки можно двумя способами. Можно каждую неделю покупать альбом по полной цене – долларов девять. Или можно взять у меня за шесть долларов. Я даю тебе марки, а потом ты отовариваешься в магазине и даешь мне на шесть долларов всякого дерьма, какого я захочу. А уж на марки ты сможешь купить и овощи, и порно, и даже наркоту – все, что захочешь. На улицах мне приходилось работать на клиентов, но здесь четыреста рыл ждут не дождутся того, что я им предложу.
– А ты не боишься, что тебя застукают?
– Пару раз ловили, но это неважно. Такова жизнь. Снаружи я никто, так что это мой шанс стать хоть кем-то. Поверь мне, у каждого тут свой бизнес. Может, тебе кажется, что это не так, но ты и сам найдешь свой бизнес.
После нескольких недель в пузыре меня перевели в двухместную камеру в отделении, которое называлось «Трейлерный парк» и в котором содержались в основном белые торговцы метамфетамином и наркоманы. «Торчки на мете» обычно сами делали себе наркоту, но были никудышными бизнесменами, поскольку уж слишком подсели на нее. Другая часть корпуса называлась «Район», и ее занимали в основном черные парни, торговцы крэком, но не наркоманы. В «Трейлерном парке» разговоры велись в основном о гонках NASCAR, рыбалке, охоте и бабах. В «Районе» говорили о баскетболе, хип-хопе, Иисусе Христе – и бабах. Хотя бы что-то общее.
В «New York Times» вышла целая колонка, посвященная мне, – и это был очень хороший знак для нашей ситуации.
Моим новым сокамерником стал Снежок – метамфетаминщик, брат которого ожидал смертной казни за убийство в Джорджии. Снежок пытался скостить себе срок, свидетельствуя против некоторых парней на воле, с которыми он торговал наркотиками. Я понимал, что мне следует быть с ним крайне осторожным и уж точно не разговаривать о моем деле.
Я продолжал ежедневно обмениваться электронными письмами с отцом. Он связался с Джо Носерой, автором статей о финансах в газете «New York Times». Носера вел редакторскую колонку, в которой утверждал, что еще ни один человек не был отправлен в тюрьму за махинации, имеющие отношение к финансовому кризису. Отец поведал ему, что автор ошибается – например, был осужден его сын. Он надеялся, что Носера упомянет обо мне в одной из своих статей. 25 марта я получил письмо от отца, в котором он сообщал, что в тот же день в «New York Times» вышла целая колонка, посвященная мне, – и что это очень хороший знак для нашей ситуации.
Я отправился в библиотеку, чтобы проверить, доставили ли этот выпуск «New York Times». Хауэлл уже читал его. Он встретил меня улыбкой и протянул газету:
– Чак! Вот твой билет на свободу!
На первой странице красовался заголовок: «В тюрьме за ложный кредит». Я сел и принялся буквально пожирать статью глазами:
Историю мистера Энгла важно рассказать по многим причинам, и не в последнюю очередь по той, что указана в заголовке. Обвинили ли его в том, что он управлял компанией, выдающей высокорискованные кредиты по мошеннической схеме? Был ли он ипотечным брокером, приторговывающим грабительскими кредитами? Дельцом с Уолл-стрит, накопившим солидный багаж проблемных активов?
Нет. Чарли Энгл не продавал никаких проблемных кредитов. Он был обыкновенным заемщиком. И «ипотечное мошенничество», за которое он отправился за решетку, – это то, что совершали буквально миллионы американцев во время пузыря субстандартного кредитования…
С каждой строчкой мое возбуждение нарастало. Я продолжал читать:
…дело Энгла заставляет задуматься не только о приоритетах правительства, но и о чем-то более существенном и фундаментальном: совершал ли он вообще преступление, в котором его обвинили?
…Чем подробнее я рассматриваю этот случай, тем больше прихожу к мысли, что все обвинение против него было грубо сфабриковано. Не было предъявлено никаких документов о начислении налогов, хотя первоначально предпосылка мистера Нордландера как раз и предполагала махинацию с налогами. Подозрение в отмывании денег – ради которого якобы и потребовалось провернуть ловушку с агентом под прикрытием – также оказалось совершенно необоснованным. Что касается «признания перед миссис Берроуз», то его тоже стоит исследовать внимательнее. Это вовсе никакое не признание. По сути, мистер Энгл признался в том, что махинациями занимался его брокер, а не он сам.
– Вот это да! Фантастика! – воскликнул я.
– Это же все меняет! – сказал Хауэлл. – Теперь нужно составить апелляцию, немедленно. Да уж, твой старик поднял шумиху. Сам «New York Times»!
Я тут же пошел к телефонам, чтобы поговорить с отцом.
– Папа, у тебя получилось! Не могу поверить! Ты думаешь, у меня есть шанс выбраться отсюда?
– Я в этом уверен. Носера поставил в неловкое положение федералов. Даже не понимаю, почему они продолжают тебя держать после выхода этой статьи.
– Да, но так просто они меня не отпустят.
– Да пошли они. Кому какое дело, что они там себе думают. Они просто обязаны отворить ворота и выпустить тебя сегодня же.
– Ладно, пап. Ты осторожнее разговаривай. Я еще не вышел.
Я знал, что телефонный разговор прослушивается.
– Надеюсь, они слушают, придурки!
Я повесил трубку. Меня охватил такой восторг, что я уже был готов упаковывать свои вещи.
Статья Носеры повлекла за собой целую вереницу запросов на интервью: журналисты из «CBS Evening News», «Dateline NBC», «PBS», «ESPN», «Sports Illustrated» и «Men’s Journal» наперебой просили у руководства Бекли встретиться со мной. На запросы отвечала заместительница надзирателя Маллинз, чернокожая женщина с идеально уложенными волосами. На каждый запрос необходимо было подписать отдельное согласование, так что я часто заходил в ее кабинет. Я заполнял формуляры и ставил подписи в нужных местах, а она одаривала меня бюрократической улыбкой и говорила: «Посмотрим, что можно сделать». Я уверял, что собираюсь говорить только о моем собственном деле и не рассказывать о том, что происходит в Бекли.
В статье Носеры упоминался мой забег по Сахаре, и в тюрьме пошли слухи, что на воле я был известным бегуном. Однажды у моей камеры остановился заключенный по имени Энтони и спросил, можно ли взять мою копию «New York Times». Он хотел почитать статью обо мне. Я не раз видел, как он на площадке отжимается, подтягивается и делает упражнения на пресс, да и тело у него было, какое не грех показать. Я протянул ему газету. Через несколько часов он вернулся с ней.
– Федералы и в самом деле прицепились к тебе, Бегущий человек, – сказал он, покачивая головой.
С тех пор, встречая меня, он всякий раз говорил:
– Привет! Как дела, Бегущий человек?
В конце концов так меня стали называть и другие заключенные.
В колонке Носеры также упоминался блог «Бегом на месте», который я завел незадолго до отправки в Бекли. Я вел его из тюрьмы благодаря помощи моего друга Чипа, который публиковал пересылаемые мною по электронной почте статьи. Написание статей помогало мне сохранять спокойствие духа, да и служило каким-никаким развлечением. В середине марта я опубликовал статью под названием «101 совет для тюрьмы Бекли» – нечто вроде шутливого учебника о том, как вести себя за решеткой. В ней я писал о невкусной еде, бумажной волоките, противоречащих друг другу правилах и о своем вредном консультанте (хотя, конечно, без упоминания имени). В основном я рассуждал о том, что научился воспринимать пребывание в тюрьме как вызов, о том, как приспособился к новому распорядку, и о том, что научился «убавлять пламя, не давая ему погаснуть».
Неожиданно у этой публикации оказалось очень много комментариев – ее прочитали люди, узнавшие обо мне из статьи Носеры и решившие поддержать меня.
Через несколько дней после публикации, выходя из столовой, я заметил надзирателя. Я и раньше видел его, но никогда не заговаривал с ним. К моему удивлению, он направился прямо ко мне.
– Энгл, ты облажался.
– Не понимаю вас, надзиратель.
– Ты обещал, что на интервью ничего не будешь рассказывать про тюрьму. Но ты рассказал. Миссис Маллинз показала мне сегодня.
– Сэр, не знаю, о чем вы говорите, но я не разговаривал с представителями прессы об этом месте. Я просто хотел рассказать о своем судебном деле, а не о Бекли.
Надзиратель больно ткнул меня пальцем в грудь:
– Ты… ты… врун. – С этими словами он швырнул мне в лицо несколько листов бумаги. – В моей тюрьме никаких съемок не будет, это я тебе обещаю.
Повернувшись, он пошел прочь. Я, все еще не понимая, в чем дело, поднял листы. На них была распечатана моя статья «101 совет для тюрьмы Бекли». По всей видимости, он решил, что ее написал какой-то журналист, после того как взял у меня интервью. Но это были мои собственные слова. Вскоре после этого случая я услышал, как Маллинз произносит по громкой связи мое имя.
В конце концов так меня стали называть и другие заключенные – Бегущий человек.
Я вошел в ее кабинет, и она закрыла дверь, чего никогда прежде не делала. Подойдя к столу, она села, но мне сесть не предложила.
– Ты не на шутку рассердил надзирателя. Он очень расстроен.
– Я тоже так подумал. Но он говорил о моем блоге, а не о статье. Я сам это написал.
– Лучше бы ты вообще ничего не писал. Но тем самым ты оказал мне услугу. Теперь легче будет отогнать всю эту прессу.
– Так нечестно! – произнес я чуть громче, чем следовало бы. – Они хотят поговорить со мной только о моем деле.
– Что ж, в любом случае это уже не важно.
– Пусть я и нахожусь в тюрьме, но права на свободу слова меня никто не лишал.
– Твоя правда. Но если продолжишь болтать о Бекли, я не гарантирую, что к тебе никто не подойдет с замком в носке.
– Это что, угроза?
– Понимай как хочешь. А теперь возвращайся в свой корпус. Приятного дня.
Я отправился прямо в библиотеку к Хауэллу и попросил его прогуляться со мной. Когда мы оказались на беговой дорожке, вдали от любопытных ушей, я поведал ему о случившемся. Когда я дошел до «замка в носке», он замер на месте.
– Что это вообще значит? – спросил я.
Хауэлл объяснил, что заключенные используют засунутый в носок кодовый замок в качестве оружия, которым можно проломить череп, или заставить человека замолчать. Обычно все происходит, когда жертва спит.
Каждый вечер мы с Хауэллом проводили в библиотеке, работая над моей апелляцией. Мы изучали различные документы, и я отвечал на его вопросы. По его словам, ситуация осложнялась тем, что я не подал апелляцию непосредственно после объявления приговора. Мой адвокат объяснил, что если мы усомнимся в решении судьи, то правительство может оспорить приговор, и тогда мне могут присудить еще больше. Я решил, что лучше не рисковать, особенно учитывая неприязнь ко мне правительственных чиновников. Теперь не было законных оснований оспорить какой бы то ни было из пунктов, разбиравшихся во время слушания по моему делу. Но мы могли построить свою апелляционную стратегию на новой информации, при условии, что ее обнаружим.
Отец постоянно исследовал случаи мошенничества с недвижимостью и незаконного лишения права собственности в пользу залогодержателя, надеясь, что наткнется на что-нибудь полезное. Однажды незадолго до ужина я проверял электронную почту и увидел письмо от отца. В теме было написано «ДЖЕКПОТ». Я тут же открыл его.
Ты не поверишь, но прошлой ночью я обнаружил, что Джим Альбертс, застройщик, который продал тебе кондоминиум в Кейп-Чарльзе, был осужден за сговор с Хеллманом и мошеннические сделки по недвижимости. Они использовали подставных покупателей, фальсифицировали кредитные документы, оценивали недвижимость выше реальной стоимости, занимались подлогом и всякими другими незаконными действиями, какие только можно представить. И твой оформитель ссуды, Майкл Шмафф, также был осужден за этот сговор. Судья спросил его, весь ли их совместный бизнес был мошенническим, и он признался, что да. Они скрыли эти доказательства. Это нарушение твоих прав по Правилу Брейди. Если Хеллман, Альбертс и Шмафф совершили это преступление, то тебя нельзя обвинить. Но самое главное, Чарли, мы получили право вызвать на допрос этих ублюдков.
Я был в шоке. Мы всегда подозревали, что в этом деле был задействован кто-то еще, потому что читали внутреннюю корреспонденцию федерального агентства, указывающую на то, что «заговор подразумевал нескольких соучастников». Я побежал к Хауэллу, стоявшему в очереди за ужином, чтобы рассказать о письме отца.
– Вот сволочи, – сказал он.
В апреле воздух снаружи стал теплее, а дни удлинились, что подогрело мое желание бегать. Но колено до сих пор болело. Я едва с ума не сходил от желания вернуться на беговую дорожку и от ожидания, что мое дело вот-вот пересмотрят. Как-то во второй половине дня я решил, что пора бежать, несмотря ни на какую боль. Я сам поступлю так, как советовал всем, кто обращался ко мне с вопросами о том, как начать бегать и какой программы придерживаться: просто выйду и побегу. Я настроился на один круг и прошел несколько кругов для разминки. На четвертом я уже шел так быстро, как только мог.
Чуть наклонившись вперед, я постарался плавно перейти на бег. Но вместо этого как-то странно поскакал, прихрамывая, словно только что родившийся жеребенок, делающий свои первые шаги. Казалось, будто я забыл, как бегать. За одним нелепым и неуверенным движением следовало другое. Примерно через дюжину шагов я собрался и постарался оценить обстановку. Похоже, я даже обернулся, чтобы посмотреть, не отвалилось ли что-нибудь от меня. Ничего. Я вздохнул поглубже и снова побежал. На этот раз я пробежал метров сто. Боль была приемлемой. Конечно, не такое уж удовольствие, но я бежал.
Закончив круг, я снова перешел на шаг. Я достиг своей цели. Самым разумным было закончить на этот день. Но, конечно, я не закончил. Я пробежал еще один круг, затем еще один, и так полтора километра. Колено мое ныло, но чувства, что оно травмировано, не было.
После этого я выходил на дорожку ежедневно. Пусть я все еще хромал, но с каждым выходом ощущал себя сильнее. Я удлинял дистанцию, ускорял темп, и мое настроение взлетело до небес. Каждый спортсмен, вынужденный прервать тренировки из-за травмы, знает, каково это и каково бывает вернуться. Это все равно что воскрешение из мертвых.
За три месяца пребывания в Кэмп-капкейке ощущение новизны и растерянности пропало. С каждым днем я лучше понимал, что от меня требуется и как держаться подальше от возможных неприятностей.
Я научился заключать сделки в столовой с другими заключенными, которые охотно меняли свои овощи и фрукты на мои бургеры и курицу. Я всякий раз предусмотрительно брал с собой целлофановый пакет – на всякий случай, вдруг что подвернется. Когда подавали сладкий картофель, я наполнял им пакет и возвращался в камеру. Там я выскребал мякоть, перекладывал пюре в пластиковый контейнер, который покупал в магазине, и посыпал его коричневым сахаром, который приобретал у Рауди за марки. Я ни разу не видел, чтобы в столовой в каком-то блюде использовали коричневый сахар, но у Рауди почему-то всегда был запас.
Каждый спортсмен, вынужденный прервать тренировки из-за травмы, знает, каково это вернуться. Это все равно что воскрешение из мертвых.
Я также освоил своеобразный этикет посещения туалетов в Бекли. Всего на более чем две сотни заключенных было восемь туалетов. Если ты заходил в кабинку, то нужно было обязательно «смывать из вежливости», то есть спускать воду немедленно после каждого опорожнения, чтобы уменьшить запах. После этого можно было задерживаться в кабинке – тщательно подтираться, читать, делать что угодно. Но если ты забывал смыть, тебе напоминали об этом криками. Посещение душевой также подразумевало определенный протокол действий. Всего душевых кабинок было десять, и к ним выстраивалась очередь. Если ты мылся больше пяти минут, тебе напоминали. Впрочем, вода была чуть теплой, так что желания задерживаться особенно не возникало.
Еще я научился правильно ходить по коридорам. Ни при каких обстоятельствах нельзя было заглядывать в другие камеры. Каким бы естественным ни казался непринужденный взгляд, тюрьма – не то место, чтобы с любопытством глядеть по сторонам. Через какое-то время я, передвигаясь по жилому комплексу, как опытный обитатель, смотрел прямо на пол перед собой.
Но к чему я не привык, так это к шуму. Постоянная болтовня, крики, кашель, смех, сморкание, чихание, споры, пение и рыгание, доносившиеся со всех сторон и в любое время суток, – все это сливалось в непрерывный гул, на фоне которого иногда что-то хрипло вещал громкоговоритель или раздавались высокие пронзительные вопли. Слушать это постоянно было пыткой. Некоторые друзья присылали мне книги по медитации, каждое упражнение в которых начиналось с фразы: «Прежде всего найдите тихое место, где вас никто не будет отвлекать». Я смеялся. Такого места здесь не было.
Утром в субботу 14 мая я «отпраздновал» три месяца своего тюремного заключения забегом на 23 километра. Мне нужно было сжечь всю отрицательную энергию, которая заставляла меня нервничать, ведь в выходные мне предстояло принять много посетителей. Днем меня впервые должна была посетить мать, а в воскресенье приезжали Пэм с Кевином. Конечно, мне очень хотелось повидаться с любимыми людьми, и мне необходимы были такие посещения, но они всегда оборачивались для меня стрессом. Я старался не думать о мире снаружи. Только так можно было выдержать очередной день в заключении. Посетители нарушали устоявшийся распорядок, и более того, потом они шли к выходу, а я возвращался в свою камеру. Мне как бы еще раз давали понять, что я не свободен. Они уходят, а я остаюсь.
Мать уже не могла водить машину и попросила подругу подвезти ее в Бекли. Когда объявили мое имя, я едва не помчался в зал для посетителей. После быстрого осмотра дежурного КО меня пропустили в зал, и я увидел мать с ее подругой Кимберли: они сидели на стульях. Мама просияла, когда я подошел к ней с распростертыми руками. Обняв ее, я почувствовал, насколько она хрупка. Она крепко сжимала меня. По телефонным разговорам было трудно оценить ее состояние. Она часто заговаривалась или забывала о сказанном. Но сейчас я понял, что, несмотря на болезнь Альцгеймера, моя мать по-прежнему тот самый человек, которого я всегда бесконечно любил.
Нам позволялось обнимать посетителей только дважды – один раз при встрече и второй раз при расставании. В остальное время физические контакты запрещались. А мне так хотелось протянуть руку и сжать ладонь матери! Мы поговорили о ее домашних животных, и она спросила, как меня кормят, хорошо ли я сплю и как мое колено. Я сказал, что все нормально.
– Я много думаю об Аттике, – сказала она. – Ты помнишь, как мы там жили?
– Я помню, как ты приносила булочки с корицей из пекарни внизу.
Мама с Кимберли просидели до конца посещения – до трех часов дня. Когда они ушли, я вернулся в камеру и уткнулся лицом в подушку. Плакать в тюрьме не рекомендуется, но я не мог сдержать слезы. На несколько минут я дал им волю, а потом провалился в беспокойный сон, прерванный громким объявлением о пересчете в четыре часа дня.
Утром в воскресенье я совершил еще одну длительную пробежку, а затем нетерпеливо ждал, когда приедут Пэм с Кевином. В зале для посещений было шумно от разговоров с родственниками, знакомыми, друзьями и подругами, многие из которых скорее всего приходили в Бекли уже на протяжении нескольких лет. Кевин выглядел немного выше, чем шесть недель назад, во время своего последнего посещения, и волосы его тоже отросли. Официально он еще числился в предпоследнем классе старшей школы, но уже получил диплом для одаренных учеников, дающий право на предварительное поступление в Гилфорд-колледж, и посещал там подготовительные курсы. Я обратил внимание на это учебное заведение, когда меня пригласили выступить в нем и рассказать об экспедиции «Бегом по Сахаре».
К сожалению, у Бретта дела обстояли не так благополучно. Его отчислили на год из Университета Северной Каролины, что казалось мне довольно суровым наказанием для первого раза. Пэм сказала, что он «злоупотребляет».
– В каком смысле?
– Мне кажется, он употребляет героин, – ответила она. – Колется.
– Не может быть! Только не Бретт. Он же боится уколов.
– Ну вот так получается, – сказала она подавленно. – И кокаин тоже.
Мне казалось, я умру от горя. Это я виноват. Я должен сейчас находиться рядом с сыном и помогать ему.
– Может, у нас получится устроить его в реабилитационный центр?
На глазах у Пэм выступили слезы. Конечно, пока я нахожусь в тюрьме, оплатить лечение Бретта мы не сможем.
– Извини, – сказал я. – Извини за то, что я здесь.
– Тебе не за что извиняться, – сказала Пэм. – Это Нордландер с тобой так поступил.
– Ты не виноват, – добавил Кевин.
Прощаясь с ним, я почувствовал, что он дрожит.
– Я люблю тебя, папа. Мне так жаль тебя.
Я некоторое время удерживал его в своих объятьях:
– И я тебя люблю.
Не помню, чтобы когда-нибудь, расставаясь с Бреттом и Кевином, я не говорил, что люблю их. Возможно, от частого повторения эти слова немного утратили свою силу, но в то мгновение для меня они очень много значили.
Возвращаясь в камеру, я все еще ощущал прикосновение Кевина. Мне подумалось, что, пожалуй, самое трудное в тюрьме – это отсутствие физического контакта. Здесь тебе некому даже пожать руку, никто тебя не поддерживает и не ободряет – от всего этого эмоционально ранимые люди замыкаются и окружают себя бесчувственной оболочкой. Я знал одного парня, Дуайта, который провел в тюрьме почти десять лет, и никто его не навещал. Его посадили в девятнадцать лет, и за все это время никто к нему по-дружески не прикасался. Для меня это было бы равно смертному приговору.
Вскоре после визита мамы, Пэм и Кевина в федеральной тюрьме Бекли произошло необъяснимое чудо. Коррекционный офицер Джонни Уэкер исчез. Никто не знал почему, и об этом ходило много слухов. Судя по одному из них, он вступил в сексуальную связь с одной из замужних сотрудниц. По другим – на него скопилось столько жалоб со стороны заключенных, что их уже не могло игнорировать даже Бюро тюрем. Скорее всего, Уэкера просто повысили и перевели в другую тюрьму, где в его распоряжении было много новичков, еще не привычных к издевательствам.
Мой новый консультант, мистер Пейнтер, проработал в системе пятнадцать лет, и я при первой же встрече понял, что он полная противоположность Уэкера – вежливый и приятный в общении человек. Я пришел к нему подать просьбу о переводе в другую камеру. Я подружился с двадцатитрехлетним заключенным по имени Коди, который каждое утро как заведенный выполнял физические упражнения на площадке. Мы прибыли в Бекли в один день, хотя до этого он просидел почти год в тюрьме округа. Коди осудили на девять лет за сговор в продаже марихуаны, хотя он клялся, что был всего лишь покупателем. Его сокамерника выпустили, и он спросил, могу ли я занять пустую койку.
Самое трудное в тюрьме – это отсутствие физического контакта. Здесь тебе некому даже пожать руку, никто тебя не поддерживает и не ободряет.
Пейнтер одобрил мою просьбу, так что я решил попытать удачу и спросил, можно ли мне устроиться на работу в службу отдыха. Он сказал, что не против. На следующий день я переехал к Коди и приступил к работе: протирал полы в бильярдной и читал лекции на темы «Потеря веса и ожирение», «Диабет: Что делать?» и мою любимую «Как преодолеть зависимость?». Я не знал, какое впечатление произведу на заключенных, среди которых было полно наркоманов. Я надеялся достучаться хотя бы до пары парней и объяснить им, что в жизни бывает что-то еще, кроме выпивки и наркотиков, что трезвый образ жизни имеет свои преимущества. Но, по сути, мне нужно было кому-то говорить про трезвость и 12 шагов, чтобы самому сохранять спокойствие духа. Такие лекции были самым близким подобием собраний «Анонимных алкоголиков».
Возобновив бег, я подумал, что мне нужно поставить перед собой какую-то четкую цель – для мотивации и чтобы не думать постоянно о Бретте, о матери и о своем деле, то есть о том, что находится вне моего контроля. Но в Бекли не проводилось никаких забегов, как не было и групп по тренировке. Строго говоря, устраивать организованные мероприятия и тренировки запрещалось. Наверное, охранники предпочитали видеть перед собой толстых заключенных в плохой физической форме.
Мне нужно было говорить про трезвость и 12 шагов, чтобы самому сохранять спокойствие духа.
По мере того как становилось теплее, а дни удлинялись, я все чаще вспоминал Бэдуотер. В прошлые годы на конец мая приходился как раз пик моих тренировок к этому ультрамарафону – в Гринсборо я пробегал от 40 до 56 километров по жаре, напялив на себя пять слоев одежды, чтобы воссоздать условия Долины Смерти. Казалось, что во всех посвященных бегу журналах, которые мне присылали, говорится только о Бэдуотере. Я лежал на койке, читал их и распалял себя, представляя, как мои знакомые радостно преодолевают километр за километром во время тренировок. Меня добивали мысли о том, что, когда они будут выстраиваться на старте у Бэдуотер-Бейсин, я по-прежнему буду находиться в этой помойке. Я мечтал о прекрасной борьбе и о просветляющей боли.
Однажды, прочитав очередную статью о Бэдуотере в журнале Runner’s World, я в расстроенных чувствах вышел на беговую дорожку, сокрушаясь по поводу своей доли. Здоровье матери стремительно ухудшалось, сын пошел по кривой дорожке, и хотя Хауэлл работал не покладая рук, моя апелляция будет подана только через несколько недель. Я размялся и побежал.
Как всегда, баскетбольные площадки были заполнены под завязку, а чуть поодаль стояли курильщики. Заключенные играли в подковы и бочче или сидели на трибунах, лениво поглядывая по сторонам. Пробегая у дальнего конца дорожки среди деревьев, я слышал, как ветер шелестит их кронами, а когда выбегал на открытое пространство, солнце светило прямо мне в лицо. Я вспомнил роман Джека Лондона «Межзвездный скиталец» о приговоренном к смертной казни, совершавшем фантастические путешествия между мирами и другими жизнями с помощью всего лишь одного воображения. Мне понравилась идея такого внутреннего путешествия – идея о том, что, какие бы стены тебя ни окружали и что бы ни ограничивало тебя в свободе перемещения, ты всегда можешь путешествовать куда угодно в своих мыслях.
В лучах солнца я представлял, что нахожусь в Долине Смерти и вдыхаю ее сухой воздух. Потом представил, как выбегаю на Бэдуотер-роуд. Я видел белую соляную равнину у Фёрнис-Крик и кусты у Девилз-Корнфилд. Видел старую телегу перед магазином в Стоув-пайп-Уэллс, красные скалистые стены каньона Рэйнбоу и старую заправочную станцию в Келлере. Видел необычные, похожие на картофелины скалы в Алабама-Хиллс и серые зубцы горы Уитни.
Что, если мне пробежать дистанцию Бэдуотера здесь, в тюрьме, на гравийной дорожке?
Возможно, если мы поторопимся с апелляцией, я успею приехать туда к середине июля. Я могу получить специальное разрешение участвовать в Бэдуотере. Я представил, как все – Ульрих, Рид, Смит-Бэтчен, Джинджерч, Лопес, Фаринаццо – удивятся, увидев меня подходящим к старту.
Я остановился, укоряя себя: «Дурак! Ты идиот, Энгл!» Я не успеваю на Бэдуотер. Я пропущу этот год, как, возможно, и следующий. Это факт.
У меня зародилась мысль.
Что, если мне пробежать дистанцию Бэдуотера здесь, на этой гравийной дорожке? Я посчитал: чтобы пробежать 215 километров Бэдуотера, мне придется сделать 540 кругов, а на это потребуется около 24 часов. Примерно два дня с учетом, что я буду спать и останавливаться на пересчет. Если не будет тумана, конечно. В туманные дни охранники особенно волновались, как будто мы могли просто раствориться в дымке и исчезнуть. В туман проверки проходили чаще и перемещения ограничивались. Но если мне повезет с погодой и никто на меня не наябедничает, я смогу пробежать Бэдуотер и в этом году. Пусть 13 июля я и буду находиться очень далеко от настоящего старта, у меня будет свой личный старт.
