Глава пятая. Давняя и свежая кровь

Состав выкатывался из Кинеля. Неторопливо, гулко позванивая металлом своего тела. Хаунд глазел вокруг, похрустывая порошком, выданным Котом, и запивая водой из фляги. Рюкзак забранного шорника распределили между всем «зверьем», примотав поклажу поверх уже имеющейся. Флягу Кот отдал Хаунду, а тот не отказался.

Разумности хозяевам крепости хватало. Основу безопасности составляли бывшие грузовые поезда. Из них, снятых с путей, сцепленных и распределенных по периметру огромного пространства, железнодорожники выстроили оборонительные форты и участки, закрытые стенами. Составленные по две, огромные емкости для угля с щебнем нависали над заново возводимыми домиками и усадьбами со стороны Похвистнева. Где люди находили краску? Черт знает, но дома так и блестели недавно обновленными фасадами. Красиво.

Люди на платформе, косясь в сторону караванщиков, переговаривались, сыпали нужной и дерьмовой информацией, что-то обсуждали и решали наперед. Хаунд, прижавшись спиной к металлу, слушал, впитывал и пытался разобраться. Казалось интересным.

– Пес…

Анна оказалась рядом.

– Ты не шлюха.

– Нет.

– Хорошо. – Хаунд посмотрел на ее руки, чуть нагнулся, рассматривая внимательнее.

Ясно. Усатый оказался идиотом. Не рассмотреть характерных мозолей, остающихся от постоянного использования карандаша или ручки, не задуматься – а чего они у проститутки делают, оказалось выше его интеллектуальных способностей.

Что может делать женщина, чуть за сорок, на Металле, прожив там пять лет и не опустившись, выглядя ухоженной и аккуратной, да имея такие мозоли?

– Проектировщик?

Анна кивнула.

Металл, за год еще больше попавший под давление Карно, стал в городе одной из главных кузниц и мастерских. Если кому думалось, что грохочущие паровые монстры Карно, начавшие кататься все активнее, создавались на авось с глазком, тот дебил. Себя Хаунд к таким не относил.

Где высокий уровень механизмов, там инженеры. Где инженерные проекты, там те, кто их делает. Кульманы, логарифмические линейки, готовальни, в целом состоянии идущие по стоимости теряющих ценность автоматических пукалок.

– Пес, нам нужно свалить.

Хаунд, рассматривая бинты на руке, без следов потеков и не воняющие болезненностью, думал. Для «подсадной» Анна очень прямолинейна. Но говорить с ней о побеге, пока вокруг стволы железнодорожников и столько ушей в общей куче, йа.

– Почему ты ушла с Металла?

Анна не ответила, откинулась назад и закрыла глаза.

Ну не хочешь, как хочешь.

– Рядом река. – Чернявый, притулившийся с другой стороны, улыбнулся. – Не очень далеко. И впереди тоже много воды. Плохой… болота, наверное.

– Думаешь?

– Знаю. – Ерш принюхался сильнее. – Грунтовые воды, бывшие пруды, ручьи. Все умерло, превратившись в камышовый ад. И в нем живут демоны.

– Ты прям, сука, Иоанн Златоуст.

– Чего?

Хаунд хмыкнул.

– В Библии же, Апокалипсис, красный дерьмодемон, блудница, всякие всадники.

– Это Иоанн Богослов, вообще-то.

– Да?

Ерш мотнул головой.

– Да и хрен с ним. Ты же понял. – Хаунд зевнул. – Я ничего не чую.

– Воду нужно не только нюхать. – Ерш поерзал. – Ее надо видеть.

– И что ты видишь?

– Пока в основном туман.

Тумана и впрямь хватало. Он поднялся вместе с рассветом, незаметный за стенами Кинеля и такой явный тут. Сизые лохмы лениво колыхались прямо у железки, дальше сливаясь в единую непроглядную серость. Кое-где, чернея совсем осенними скелетами, торчали почему-то облетевшие деревья.

– Леса нет, – сказал Ерш, – вообще.

– Удивил. – Хаунд снова зевнул. – Тут, вообще-то, лесостепь.

– Это как?

– Ты дремучий. – Хаунд удивился. – Сам-то откуда, говоришь?

– С Глинки. Красной.

– Угу, ясно. Леса заканчиваются на том берегу Волги, мой юный друг. Тут лесостепь, то есть степь с редкими лесами.

– А… Один черт, видно же, деревья тут умерли. Камыша много, сейчас опять вынырнет, вон!

Камыша действительно оказалось более чем достаточно. Светлые длинные бустыли вырастали из тумана, лениво покачивая рыжими султанами. Леса не оказалось, вместо него торчали целые заросли этого дерьмища. И сейчас Хаунд был полностью согласен с Ершом: вода тут плохая, самая настоящая болотная, то ли ставшая такой, превратившись в топь, то ли даже бывшая такой раньше и просто разросшаяся.

– Мы идем до Георгиевки. – Ерш говорил с закрытыми глазами и почти лежа на боку. – Типа там конечный пост для торгашей и местных. К Кротовке уходят только солдаты и технари. Они там откуда-то горючку таскают и делают топливо. Отбивали даже станцию у каких-то крутых ребят с год назад. Теперь там все жестко, и если что не так, с ходу убивают, а потом разбираются – кто да куда.

– Костя, что там у нашего стада? – поинтересовался Кот, торчавший у противоположного борта. Ерш заткнулся и старательно засопел. Конспиратор херов, натюрлих.

Добраться к Хаунду и остальным оказалось непростым делом. Народа на платформе набилось густо, сидели и дышали не то что в затылки, прямо в носы друг другу. Ерш, умудрившийся сложиться всей своей худобой в букву «зю», явно обладал скрытым талантом запихивать невпихуемое даже в такую человеческую похлебку.

Караванщик продрался к ним, окинув рабов с наемными недовольным взглядом. Все вокруг не нравилось Константину, аж в глаза бросалось, и Хаунд решил даже подыграть этому недовольству. Нормально, пусть озлобится побольше, глядишь, на руку выйдет. И глянул в ответ так, как обычно смотрел людям, еще не подозревающим, что они покойники. Глуповато, натюрлих, но сдерживаться Хаунду уже успело надоесть.

– Да ты, как посмотрю, охреневший? – Костя вскипел разом, морща худое лицо с рыжеватой бородкой. – Чо, тварь, не терпится огрести?

«Тварь», сидевшая у стального борта, оскалилась, показав караванщику все имеющиеся в наборе зубы. Гладкие, чуть желтоватые, блестящие и острые. Так и звала подойти ближе и хряснуть в ухмылку.

– Ах ты ж сука! – Костя потянул с ремня короткую дубинку, намереваясь вломить нахальному мутанту. Деваться тому некуда – посадив невольников, Кот закрепил пары тонким и прочным тросиком, чтобы не думали дергаться по дороге. – Я тебе ща…

– Костя! – шикнул Кот. – Ты чего там?

– Да хера ль чего?! Эта падла мне тут…

– Угомонись и пошли башкой крутить по сторонам. Язевка близко уже.

Ерш, приоткрыв глаз, подмигнул Хаунду, доказывая правоту насчет воды. Ну, верно, язь-таки рыба. Хаунд жутко хотел подмигнуть караванщику, чтобы разозлить того окончательно, но остановился, отвел глаза. Сейчас даже ему вдруг почуялся нехороший запах, растекающийся вокруг.

Ерш, дождавшись ухода Кости, чуть двинулся, оказавшись ближе. Его напарник, один из незаметных мужиков, косился с неудовольствием и явно хотел объясниться, но Хаунд не позволил. Наклонился, уткнув ногти здоровой руки в ребра:

– Землячок, ты отдохни. Не мешай нам общаться, будь добр.

Наверное, тон подействовал, мягкий и дружелюбный. Ну или крепко проткнувшие одежонку с кожей, добравшись до мяса, кончики ногтей. Твердые, мать их, костяные и острые, йа. Мужик покраснел, побледнел и прикрыл глаза.

– Отвернись к соседям, – доверительно прошептал Хаунд, – и шапку надвинь на ухо, что к нам ближе. Молодчина.

Люди вокруг гомонили все сильнее, бурлили переживаниями и явно ощутимым страхом.

– Что здесь творится? – Хаунд посмотрел на Ерша. – И ты с чего вдруг разбираешься?

– Меня в Кинеле две недели продать не могли. Кому, слушай, нужен речник и лодочник, да еще наглый мутант. Я два зуба потерял, и это только те, что выбили за разговорчики в строю. Подумал, третьего будет жаль, расти им придется долго.

– Расти? – удивился Хаунд. Интересно, йа.

– Аномалия, ага. – Ерш усмехнулся. – Как у акулы, растут пока вроде. Правда, слышишь, чего, мне особо твердое жрать и нельзя. Чуть не так куснешь, раз, прощай зубка.

– Да и ладно. – Хаунд зевнул. – А больше у тебя ничего не отрастает, в случае чего?

– Ну… – Ерш показал левую руку, красовавшуюся пеньком вместо безымянного. – Не-а. Половину отгрызли на рыбалке, остаток пришлось стамеской рубить моему старпому.

– Ясно. Давай, ври дальше.

Анне, совершенно случайно закрывшей их сбоку, Хаунд не удивился. Картинка вырисовывалась все яснее, а наличие товарищей, пусть и преследующих свои цели, стало только на руку.

– С Георгиевки до Кинеля состав ходит два раза в неделю. В пятницу забирает всех собравшихся на рынок и как сейчас, в понедельник утром, катит назад. Остальные дни заняты только доставкой цистерн с Кротовки. Вся хрень-то, слышишь, в деревне Тургеневка. Железнодорожники на нее сил тратить не хотят, а просто так там не проедешь. Схарчат за милу душу и все.

– Кто? – Анна недоверчиво покосилась на Ерша.

– Мэргов все видели?

Хаунд кивнул, Анна тоже.

– Думаю, слышите, тут чего-то такое же. Только круче, потому как скученнее. А кинельские-то, вроде такие умные, на самом деле дурни те еще.

– Из-за чего?

– Топь. – Ерш пожал плечами. – У нас есть места, где река мелкая, растекается протоками… Там если камыш заводится, летом не пройдешь, все в нем и в дряни всякой. Трава мрет, деревья – камыш всю воду высасывает. И тут такое же, даже хуже. Волга все равно разливается, да и холодная, потому камыш только на мелководье, на большую воду не заходит. А тут? Даже если речки есть, так их перепрыгнуть можно… И топь эта растет, зуб даю.

Хаунд, кивнув, все понял. Покосился на платформу, где перед выездом закрепили намертво несколько человек, включая вчерашнего бурагоза, чудом выжившего ночью и скоро наверняка сдохнущего. И лучше бы ему умереть, мучаясь, в Кинеле, чем так.

– Жратвовозка, потому как откупаются, верно?

Он смотрел в лицо Ерша. Тот моргнул, соглашаясь.

– Суки… – Анна выдохнула, побледнела. – Это же люди все-таки, даже если провинились… М-да…

– А то у вас на Металле никак не развлекаются, – оскалился Хаунд, – все положительные и конструктивные, а если вдруг кто накосячит, так собираются и журят, надо подумать.

Женщина дернула краешком рта, хотела ответить, но не стала. И верно, натюрлих. Когда крыложоров в Самаре водилось больше, любимым наказанием на Металле была такая же точно хрень, только называлась кормушкой.

Заводили провинившегося на самую верхотуру пятиэтажной сталинки напротив мертвого Дворца культуры металлургов, что на районной площади. Там, сваренная еще во времена оные, красовалась круглая стальная хреновина, когда-то облепленная металлом на манер то ли глобуса, то ли просто Земли, побежденной гением советской космонавтики. Железные листы давно пропали, а ржавые ребра могли простоять до второго апокалипсиса.

Ну вот, заводили, пусть и не каждую провинившуюся личность, на эту верхотуру, оставляли заточенный кусок арматуры и закрывали толстый люк. А, да… напоследок выпускали ракету-сигналку. Тут-то и начиналась потеха, когда со всей округи слетались крыложоры, от мала до велика, и начинали добираться до сладкого мясца, мечущегося под когтями и клювами.

Так что жратвовозка Кинеля всего лишь казалась версией необходимого зла. Какая разница в смерти для судей, если разбираться? Провинился так, что не будет тебе исправительных работ, каторги до конца жизни или чего еще, теперь хоть чем-то послужи обществу. Чего на тебя переводить веревку, пулю или даже человеко-часы кинельского специалиста по добыванию информации экстремальными способами, палача, то есть?

Вот ты, вот состав, помогающий анклаву выстраивать будущее, вот проблема разрастающегося болота с его голодными жителями. Так извольте помочь будущему человечества в качестве первого, второго, компота и даже дежистива. Страшно? А когда ты, человече, скот из общественного стада угонял, не думал о последствиях? То-то же.

Жесткости и жестокости вокруг хватало. Мир чуть поменялся, стал чище и шире? Стал. Только мир этот, такой желанный и так зовущий вернуть его назад, просто не дастся. Никаких балабольств, поблажек и уж тем более демократии, йа. Хаунд, не человек, понимал это куда яснее большинства известных ему людей.

В Беду выживали только сильные, гнули слабых. Забирать мир назад нужно еще суровее, никак без этого. Людям дай волю, они себе кусок свой огородят, а там и все равно до остального. А мир назад можно отвоевать только вместе, когда все думают одинаково, когда боль привычна, лишения как приправа к самой жизни, а люди… а что люди? Дрова для костра, выжигающего заразу. Йа, так и есть.

Потому и жратвовозка. Гнилое из здорового тела Кинеля, помогающее расти и становиться сильнее.

Пусть и страшно. Пусть и попахивает чем-то темным и кажущимся забытым.

– Скоро. – Ерш шелохнулся, сел ровнее, закрутил головой. – Прямо вот-вот. Черт…

– Чего?

– Это даже не болото или топь. Это, слышишь, куда хуже. Чем драться, если что?

Хаунд втянул носом утреннюю сырость. Он тоже яснее понял ожидаемое.

– Руками. Зубами. – Хаунд оскалился, чувствуя закипающее ожидание боя.

Воздух приближающегося куска земли, ставшего насквозь полужидким и жутким, пах мерзко. Сотнями и тысячами умерших организмов, разумных, полуразумных и тупо животных. Туман растаскивало, раскидывало и превращало плотное сизое полотно в тающие прорехи и исчезающие белые нити. Торчавший отовсюду камыш тянулся почти с березки высотой, белел толстыми наростами, больше похожий на лес из костей.

И вместе с раскрывающейся пропавшей землей убежала тишина.

Трясина, тянувшаяся вокруг на километры, жила неумолкающей жизнью, накатывающей все сильнее. Хлюпающей, чавкающей, липнущей, стонущей, переливающейся стекающими каплями и ручейками, дышащей своей глубиной, перекатывающейся вслед умирающим внизу грунтовым водам.

Черно-бурая жижа, выпирающая наружу через плотную плетенку желто-серой низкой травы, сквозь тонко-частые волосы-нервы разрастающегося рыже-зеленого мха и льдисто-белые корни камыша, пахла не только сыростью. Она смердела разложением всех сгинувших тут за двадцать лет, от крохотных полевок до завязнувших громадин-лосей, сотнями не вернувшихся домой людей, настоящих и изменившихся, утянутых под плотный ковер ряски мертвыми, едва живыми и кричащими от ужаса, будучи пожираемыми на ходу.

Цистерны пролившейся крови, ушедшей в липкую глубину и осевшей в редких чистых протоках, не растворились бесследно. Запах ее, проливаемой с самой Войны, висел повсюду, сплетаясь в гниль, прель и разложение.

Булькало, жирно и тягуче лопаясь неподалеку. Рассыпалось горловым клекотом. Свистело, перекликаясь над тонкой нитью человеческого мира. Железка на едва заметной насыпи была ощутимо чужой, словно попала в иной мир: нечеткий, неясный, буро-зеленый, полный диких звуков и жути.

– Тихо, тихо, дочка! – зашептала, разорвав тишину, женщина.

Тишина, раскинувшая плотную паутину на самой платформе, лопнула от ее слов.

– Мама, – девчонка, большенькая, лет семи, показала в сторону, – что это?

Хаунд, увидевший раньше, невольно оскалился. Не должно здесь такого быть.

Зеленая ряска, покрывающая водяной язык, тянущийся к насыпи, лопнула, пропуская гладко катящуюся спину. Катящуюся и катящуюся, пока не мелькнул кончик хвоста. Голова поднялась в оставшейся осоке, вытянутая, украшенная выпуклым желтоватым узором за глазами.

– Уж, блядь. – Ерш икнул. – Пес, слышишь, я такого даже у нас не видел.

– Головы берегите, идиоты! – тихо сказал пулеметчик, прячущийся за подвижным ростовым щитком, прикрывающим даже сзади и сверху решеткой. – И не пиздеть!

Туман разлетелся почти полностью, осев метрах в десяти от постукивающего и медленно ползущего состава. Плескалось кое-где понизу, иногда сильнее, иногда хлюпко чавкая. И, да, Хаунд согласился с Ершом: вот тут Кинель сглупил. Дальше станет хуже, дальше просто так не осушишь, не отведешь в сторону. А проложить новый кусок магистрали – пока точно не смогут.

На платформе, ощущаясь почти физически, растекался страх. Кто-то шептал, повторяясь и повторяясь, просил Божьей помощи. Кому-то стало почти плохо, до судорог и припадка, сдерживаемого соседями. Щелчков предохранителей и взведенных курков уже не слышалось, все было сделано раньше. Люди готовились воевать с природой, спасая свои жизни.

На жратвовозке, пробившись даже через плотный кляп, выла та самая молоденькая баба. Выла высоко, яростно и уж точно обещая всем, находившимся перед ней, что-то нехорошее. Пробирало знатно, столько боли и ненависти слышалось в перекатывающихся звуках.

– Минута до точки! – Командир железнодорожников, стоявший у дальнего конца, рядом с броневагоном, поправил ремни надетого ранца из двух баллонов. – Готовимся.

– Это чего? – удивился Ерш, глядя на странную хреновину в руках бойца.

На конце приспособления подрагивал огонек.

– Огнемет это, – Хаунд, втягивая воздух, ждал, когда начнется, – серьезные тут дела.

Платформа, ощетинившись торчащими стволами, закатывалась все дальше в глубь камышово-чавкающего царства. Опасность начиналась именно тут, подступая совсем близко, до трущихся о сталь рыжих хвостов-султанов. Отцеплять жратвовозку никто не спешил, видно, самая точка еще не появилась.

– Товсь!

Йа… мимо не проедешь, Хаунд чуть не зарычал. Звериная часть его самого рвалась наружу, заставляла вставать дыбом волосы, стягивала судорогой пальцы, складывала ладони атакующей лапой, выпустившей когти.

Однажды топь не пропустила здесь целый поезд. Пусть небольшой, из локомотива, вагона и двух открытых платформ. Они так и остались под откосом, уйдя наполовину в черно-непроглядную грязь, затянутую ядовитой зеленью. Из кабины, ставшей могилой машинистов, скалился вечной ухмылкой череп.

– Хера себе… – протянул Ерш.

Локомотив, торчавший из болота умершим динозавром, скрежетнул, проседая. Черная тварь, переливающаяся по лапищам и груди сложным узором, встряхнулась, забравшись на его спину. Расправила длинные складки, идущие от покатого лба, задрожала ими, уставив локаторы на живых людей. Растянула жабью пасть, заквохтав и перекатывая зобом дробь звуков, издевательски похожих на смех. Черные буркалы, ворочавшиеся независимо друг от друга, следили за составом.

– То-о-овсь!

Девка на жратвовозке взвыла на пределе сил.

Топь пошла вскипающими пузырями, лопающимися лобастыми головами и горбами за ними.

Камыш засвистел, зашкворчал, пошел рябью от страшной жизни, закипевшей в нем.

Ствол огнемета, на глазах паря нагревающимся воздухом, выпустил первый плевок.

Лязгнул замок сцепки, отпуская пока катившуюся платформу со смертниками.

Тварь на локомотиве, раскатисто заухав, переминалась с лапы на лапу, клокотала призывом.

– Не стрелять!

Сталь под ногами задрожала, потихоньку увеличивая скорость. Орудия в башнях, позванивая поворотными механизмами, крутились, ворочая стволами. Жратвовозка, постукивая катками, еще катилась вслед уходящему составу. Девка, замолчав, смотрела вслед убегавшим плачущими зелеными глазищами.

Черная жирная мразь, провожающая уходящую добычу глазами, растянула пасть. Затрубила, тяжело и далеко, зазывая на обед. Анна, смотрящая только перед собой, молилась. Стволы не опускались, следя за чуть отступившим камышом.

Вопль, прилетевший сзади, от густо облепленной халабуды на колесах, перекатывающейся от налипших скользких тел, хлестнул по всем. Даже Кот, совершенно невозмутимый внешне, побледнел.

Хаунд, рыкнув, сел. Посмотрел на собственные трясущиеся руки и сплюнул. Вот ведь шайссе, йа.

Боров любил себя, бой с последующей бойней, жопастых девок помоложе, как трофеи после боев, и свой сто тридцать первый «Зилок». Его, правда, любил всего-то чуть меньше себя самого, проводя под ним, на нем и просто рядом почти все свободное время. Иногда освобождался, если где-то рядом появлялась возможность выпотрошить караван, снести пару голов, пограбить, или незнакомая ему задастая юная красотка.

Полтора года назад Боров подсел на жевку. Жевку тащили откуда-то с юга области, и она за несколько месяцев делала человека животным. Самым настоящим зверем, желающим от жизни всего ничего: жевки, спариться, пожрать и поспать. Боров убил двух Воронов ради патронов, чтобы толкнуть их на Металле и прикупить жевку у Карно. Когда Борова начали искать, то заодно нашли пропавший караван с Черниговки… вместе со следами его «медведя». Была ли в караване дрянь, сгубившая Борова, никто не знал. Сам патлатый дылда и его «Зилок» растворились в разрухе пригородов и растаявшем Рубеже.

Через полгода наемники из Курумоча приволокли к Чифу, тогдашнему главному Ворону, ссохшуюся голову с кудрявыми патлами и многорогий череп, выкрашенный в красно-черное. И про Борова больше никто не слышал. Вот до сих пор.

Зуб, следя за спидометром, покачал головой. Да не может же быть… наверное.

Черная жуткая хреновина, по недомыслию считающаяся старым советским грузовиком, выкатилась на трассу. Фыркнула выхлопами, начав разгон. Зуб, вскормленный бензином и спавший, как в колыбели, в половинке покрышки, матюгнулся.

Это Боров. Это он. Ренегат, сумасшедший садист и наркоман. Точно он.

Армейский старенький Зилок на бензиновом ходу, верно? Нужно ли бояться его, если под жопой пацанская «девятка-зубило», переделанная самим Кулибиным? Только в одном единственном случае, а о нем Зуб и думать забыл. А вот случай отыскал его сам.

Съехавший из-за травяной жвачки Боров, убивавший без разбора караванщиков, собственных братьев-Воронов и остальных, был идиотом во многом. В отношении своего «медведя», сейчас не отстававшего от «ласточки», Боров оказался гением. Потому махина, черневшая сзади, догоняла. И свой шанс, по-детски испугавшись, Зуб упустил. Значит, погоня продолжается, а он, типа-крутой-перец, опять самый обычный обосравшийся малолетка, уносящий ноги, как заяц от борзых.

Дорога, пожиравшая литры топлива, секунды жизни и микроны нервов, бежала почти по прямой. Серая выщербленная полоса, готовая нести на себе ревущие автомобили все дальше и дальше. На развязке, километров через пять, поверни, и можешь уйти в самую настоящую Москву. Прямо, как и планировал Зуб, упрешься у Исаклов в поворот на Казань, а дальше, не сворачивая, через триста с лихвой кэмэ начнется почти Урал – Башкирия.

Только ему-то надо просто решить вопрос с ревущим за спиной черным «медведем». Боров в нормальной жизни, до своей «смерти», был лют. А сейчас, живя одиночкой, вряд ли стал добряком и хотел догнать Зуба, чтобы поздороваться.

На дороге все просто. Нужна помощь или готов помочь – встань и покажи себя. Если гонишь на ревущем стальном здоровяке, то ты враг. Разбираться нужно потом, да и вряд ли стоит. Победил погоню – слей горючку, найди что-то нужное и гони дальше. Все просто.

Зуб гнал вперед, снова пытаясь разорвать дистанцию, найти возможность для единственного возможного варианта и спастись. Догони его Боров, все окажется ясным с самого начала: таран, скрежет, скрип, полет, удар… И все. Махина, ревущая позади, сметет «ласточку» мимоходом, почти не пострадав.

Так что снова, в черт пойми какой раз за хренов день, Зуб убивал движок, подвеску и просто весь автомобиль, улетая по трассе от нежелавшего отставать очередного ублюдка. Впереди, хорошо заметные со спуска, показались густо заросшие дома Новосемейкино. А основной бак оказался пуст на половину. И даже чуть больше.

«Ласточка», стирая покрышки, завиляла, выписывая кривые. Дорогу тут бомбили, разодрав покрытие сантиметров на тридцать в глубину, оставив неровные шахматные дырки. Скатываться на обочину Зуб не рискнул – устойчивости из-за дополнительных бака и уже ненужного обвеса может не хватить.

Боров же, на своих трех вездеходных мостах, рискнул. И сейчас ревел справа, раскидывая в стороны асфальтную крошку, липкие комья грязи и пучки травы, вылезшей на трассу. И подбирался, незаметно и метр за метром, все ближе.

Впереди неожиданно посветлело. Зуб, прищурившись, увидел такое нужное и ожидаемое чудо: почти чистый кусок асфальта, ровный и тянущийся метров на сто. И еще одно, ближе и даже важнее.

Вырванное с корнем дерево, лежавшее на обочине и выбросившее на дорогу сырую землю, жирным блестящим языком занявшую две трети всей полосы. Вряд ли Боров не заметил то же самое, стоило…

Сзади, рыкнув, загудело. Точно, Боров, он любил давать сигнал, нападая. Психологическая атака, верно, так называл. Звук накатывал, сбивал с мыслей, не давая здраво думать. Да и хрен с ним, с мыслительным процессом. Действовать нужно!

Газ в пол, уход влево, чуть-чуть, чтобы пройтись вдоль огромной выщербины, тут же вернуться на курс и влететь между двух ее сестер. Передачу вверх, притопить, отрываясь от треугольника закаленной стали, почти чиркающего по бамперу. Отыграть три метра, пять, почти десять из-за тормозящего «медведя», уходящего в сторону, из-за веса почти прижавшегося к краю дороги и выравнивающегося.

Дробовик разряжен, да и толку от него? Масло израсходовано. Закрепленный курсовой пулемет и лента в нем не помогут, Боров нос своего чудовища защитил конкретно. И? Все верно, остается надеяться на ящик с дырками, закрепленный с правого борта, удачу и скорость.

Землю, блестевшую от скопившейся влаги, Зуб прошел впритирку, едва не зацепив. Вылетел на долгожданную ровную трассу, глянул в зеркало. Боров, мастер своего дела, почти справился с заносом, в который бросило «Зилок» после ухода влево. Но почти тут не считается.

Правые колеса цапанули завал, врылись в жирный глинозем, практически развернув тяжелую машину. Случай помог отыграть еще времени, и тратить его на бегство, решавшее только вопрос отрыва, не стоило.

«Ласточка», воя движком, летела вперед. Сколько ему нужно? Тридцать метров, не больше, потом заряды разлетятся в стороны и окажутся потрачены без толку. Ручник на себя, руль набок, скорость сбросить, не глушить, стартер залпа открыть и…

Боров и его «медведь» справились быстрее, чем ждал Зуб. Громада, прятавшая ребристую решетку, лобовое и колеса за хитро сваренными металлическими лепестками, уже целилась по мишени. Зуб щелкнул электроспуском.

Фыркнуло, выпустив все заряды единым залпом. Дымящие хвосты протянулись к ревущему живому металлу, закрыли обзор. Зуб начал сдавать назад, готовясь выкрутить руль на разворот. Белые клубы разорвал черный тяжелый нос.

Боров вылетел из дыма полыхающей кометой. Горело все, куда добрался фосфор, снаружи и внутри. Зуб отвернул в сторону, пропуская рыже-косматое облако, возникшее на месте передней части «медведя». Проводил взглядом мелькнувшую корму, нырнувшую под обочину. Дождался, когда она задерется почти вертикально вверх. Подкатил ближе.

«Ласточку» не глушил. Закрыл дверь ключом и щелкнул язычком кодового замка. Перезарядил обрез-двустволку. Нацепил пояс с инструментами, подхватил две алюминиевые канистры, шланг с воронкой и побежал туда, где еще корчился Боров, сплавленный воедино со своей машиной. Его остановила странная капель. Зуб оглянулся и охнул.

Основной бак оказался пробитым и сейчас слезился убегавшей горючкой. Твою-то мать!