Я все еще сижу, наклонившись вперед на стуле, когда слышу стук в дверь.

Быстро выпрямившись, бросаю взгляд на Туне, по-прежнему прячущуюся в углу. Она, похоже, не обратила на стук никакого внимания.

– Входи.

Дверь открывается, за ней стоит Роберт. Он замирает на пороге, почти полностью занимая дверной проем, смотрит на меня и зовет:

– Алис…

Поднимаюсь и подхожу к нему. Роберт вытаскивает меня в коридор и тщательно закрывает за мной дверь.

– В чем дело? – спрашиваю я.

– Макс долго не возвращается. Очень долго, – говорит он; его лицо, полускрытое тенью, напряжено.

– Так, – говорю я.

– Церковь находится всего в пяти минутах отсюда, – продолжает Роберт. Он явно волнуется – это видно по еле заметным складкам на его щеках, наметкам будущих морщин.

– Он просто…

М-да… Тут как раз все непросто. Мне вспоминается выражение лица Макса, его глубокое разочарование.

– Я думаю, он просто захотел побыть один, – в конечном итоге выдавливаю я из себя. – Чтобы переварить все. Успокоиться.

– Ну да, возможно, – соглашается Роберт, но его беспокойство никуда не делось. – Я подумал только, что… – Он засовывает руки глубоко в карманы.

– Мы можем пойти и проверить, – говорю я. – Если у тебя от этого полегчает на душе.

– Ну да, – соглашается Роберт и с облегчением кивает. – Просто мне кажется… лучше, если все мы будем здесь. Вместе.

Я кладу ладонь на его руку и киваю.

– Мы пойдем и приведем Макса.

– И каким образом? – спрашивает Роберт, кивая на дверь.

– Мы можем… запереть ее, – отвечаю я, хотя от одной мысли оставить Туне одну в доме мне сразу становится не по себе. – Мы все равно вернемся быстро. Церковь ведь практически за углом. Как ты и сказал.

Я осторожно поворачиваю ручку и открываю дверь.

Туне по-прежнему сидит в своем укрытии, а поскольку всё вокруг нее тоже осталось неизменным, у меня внезапно создается впечатление, что я вижу перед собой не реальную картину происходящего, а нарисованное изображение, где завалившемуся на бок шкафу, рисунку с открытым ртом, карандашу со сломанным концом и прочим второстепенным частям композиции, не говоря уже о ее главной фигуре, навечно уготовано постоянное место.

– Туне? – говорю я. – Нам надо ненадолго уйти. Мы скоро вернемся, о’кей? И принесем чего-нибудь поесть.

Она не шевелится и молчит.

Я перевожу дыхание и произношу:

– Биргитта.

Ее глаза за челкой вспыхивают, и она издает тихий утробный звук. И мне сразу вспоминается рассказ Туне о тех неделях, когда она жила в мире иллюзий, порожденных ее затуманенным депрессией сознанием.

Свою собственную бабушку. Хотя она не знала этого в то время.

Может, она слышит ее голос и сейчас?

Или думает, что она сама и есть Биргитта?

Эти вопросы прямо вертятся у меня на языке, но теперь не до них. Я снова закрываю дверь и поворачиваю ключ в замке.

– О’кей, – говорю Роберту. – Идем.

Он медлит немного, задумчиво наморщив лоб. Затем спрашивает:

– Как ты ее назвала?

На мгновение я встречаюсь с ним взглядом, но сразу отворачиваюсь.

– Пошли.

Солнце успело опуститься к горизонту. Мы идем к церкви. На улице прохладно, несмотря на теплый день, и моей тонкой кофты уже явно недостаточно, если судить по тому, как резво мурашки разбегаются по коже. Ночью вполне могут быть заморозки, и, если это произойдет, небольшим группам подснежников, которые уже готовы распуститься, пожалуй, сильно не поздоровится.

Приблизившись к церкви, мы обнаруживаем, что ее двери приоткрыты.

– Макс, – кричу я в темноту; пусть из-за озноба голос не слишком хорошо слушается меня, это все равно получается достаточно громко.

Никакого ответа.

Я смотрю на Роберта, и тот медленно распахивает двери. Петли тихо скрипят, тяжелые створки распахиваются внутрь.

Скамейка, которой мы подпирали вход, по-прежнему стоит в нескольких метрах от него. Рядом с остатками нашего костра виднеется одна из наших же бутылей с водой; на полу кучами лежат толстые плесневелые одеяла, заменявшие нам матрасы. Все выглядит так, словно мы захватили, оккупировали храм божий – и осквернили его. Для полноты картины не хватает только пустых банок из-под пива и использованных шприцев.

– Макс! – кричит Роберт; его голос, эхом отражаясь от высокого потолка, заполняет все помещение, но быстро затихает, поглощаемый тишиной. – Это мы. Алис и Роберт. Мы только хотели проверить, не нужна ли тебе помощь…

Никакого ответа.

Я вхожу в церковь, хотя мое тело отчаянно призывает меня остановиться. Возвышающаяся над алтарем фигура Христа словно ухмыляется нам. Как, кому и когда могло показаться, что этот бог выглядит страдающим? У него злые глаза, которые смотрят на мир не обещающим ничего хорошего взглядом, а на тонких губах застыло некое подобие сладострастной улыбки.

– Его, пожалуй, уже нет здесь, – говорю я. – Наверное, не нашел ничего – и пошел искать еду в какое-то другое место…

Хотя на самом деле Макс ушел, чтобы успокоиться. И опять из-за меня.

И, конечно, не Сильверщерн виноват во всех наших бедах, а именно я.

– Пожалуй, – соглашается со мной Роберт. Как и я, он тоже осторожно продвигается вперед.

Солнце светит нам в спины через открытые двери, и я вижу наши собственные тени, крадущиеся впереди. Благодаря им церковь уже не выглядит пустой – скорее кажется, что ее обитатели просто прячутся где-то от нас.

– Макс, – кричу я снова, уже громче. – Ты здесь?

Роберт, присевший на корточки у костра, поднимается.

– Макс в любом случае приходил сюда, – говорит он. – Мы оставили здесь утром мед и последнюю банку сардин. Я уверен в этом.

Я смотрю в сторону часовни. Дверь туда закрыта. Мы оставили ее в таком виде – или она была открыта, когда мы уходили?

Не помню.

Я ничего не говорю, но Роберт уже успел отследить мой взгляд и кивает.

Мы пробираемся мимо рядов скамеек в ту сторону, и в моей душе постепенно просыпается страх. Наши тени растут над входом в часовню, а когда мы оказываемся перед ним, сливаются в единого многорукого монстра. Я специально стараюсь не смотреть на распятие – боюсь обнаружить, что Иисус повернул голову в нашу сторону и ухмыляется мне, сощурив глаза и обнажив зубы.

Слишком тихо. Такая тишина не успокаивает, а скорее пугает, от нее все время ждешь подвоха; постоянно кажется, что где-то затаился враг, готовый напасть при первом удобном случае…

Я пытаюсь сглотнуть комок в горле – и обнаруживаю, что у меня пересохло во рту.

Роберт открывает дверь.

За ней царят безмолвие и покой, время как будто остановилось. Все та же пожелтевшая занавеска на окне. Пробивающийся снаружи мягкий свет уходящего дня тенью отпечатывает узор ее кружев на лежащем у мойки сине-белом полосатом половике, простеньких стульях и маленьком столе, на котором сейчас стоит банка с медом. Сделанная из прочного и толстого зеленоватого стекла, в котором внизу, у массивного основания, видны крошечные пузырьки воздуха, она с одного края испачкана кровью и прилипшими к ней клочками волос.

Макс лежит лицом вниз, и это даже хорошо. Одна его нога подтянута к телу – джинсы немного задрались, обнажив худые бледные икры, – а рука вытянута вперед и в сторону, словно он пытался ползти.

Воротник свитера испачкан темной кровью. Она образовала большую лужу вокруг головы, но явно не била фонтаном – значит, артерии остались неповрежденными. Хотя в этом и не было необходимости.

Причина смерти видна невооруженным глазом, и для ее выяснения не надо выискивать бледные синяки на шее или исследовать белки глаз на предмет пятен. Затылок Макса превращен в кровавое месиво, где среди остатков волос и костей местами виднеется субстанция серого цвета. Ему явно нанесли не один и не два удара. Кто-то, похоже, оседлал его сильное, мускулистое тело и методично орудовал банкой, пока оно не перестало шевелиться. Пока голова не раскололась, как орех, а шейные позвонки не пробили мягкую кожу ниже линии волос.

Я не кричу. Вернее, жду, что из моей груди вот-вот вырвется истошный крик, но этого не происходит. Зато я фиксирую взглядом каждую мелочь вокруг и тщательно все запоминаю. Как, например, то, что два ногтя на его вытянутой руке сломаны. Или что кровь, собравшаяся под лицом, еще не успела толком свернуться.

Я вспоминаю его лицо на железнодорожной станции, когда он с любопытством смотрел вдаль – туда, где рельсы исчезали в лесу. Его неуверенную походку при нашей первой встрече; то, как он неловко чувствовал себя тогда; большие забавные футболки, которые он всегда носил. Как выглядело его лицо час назад – полные злобы глаза, плотно сжатые губы… Смотрю, как красиво последние солнечные лучи отражаются в его белокурых волосах на темени, не пострадавшем от ударов, где череп сохранил свою форму…

Вижу, как немного в стороне Роберт перегибается пополам и блюет на пол, сотрясаясь всем телом.

Запах рвотных масс быстро распространяется по комнате. Он резкий и неприятный, и к нему примешивается еще один – того, что совсем недавно было Максом. В нем смешались запахи крови, железа, страха и чего-то другого. И этот последний более противный и сильный, и менее знакомый, чем остальные.

Наверное, так пахнет содержимое головы…

Я кричу, но крик успевает растерять силу, еще не вырвавшись на свободу, и с моих губ срывается лишь глухой стон. Я не понимаю, как он мог умереть. Как он может лежать здесь с разбитой башкой, если Туне заперта на втором этаже? Как может он… ведь нет никого…

Рука Туне, рисующая человечка с длинными растрепанными волосами и ртом, напоминающим черную дыру.

Я пячусь, спотыкаясь, и выскакиваю из комнаты. Сейчас я смотрю вверх и влево, на распятие. Иисус не повернул голову в мою сторону. Его темные нарисованные глаза по-прежнему таращатся наружу. На город. На Сильверщерн.

Роберт, зажимая рукой рот, следует за мной к выходу, раскачиваясь из стороны в сторону, словно пьяный; он явно еще не пришел в себя от шока.

– Она была права, – шепчу я онемевшими губами. – Вы были правы. Мы здесь не одни.