Глава 14

ФЕЙРИ, дожидающиеся возможности получить портрет, выстроились в такую длинную очередь по аллее, ведущей к трону, что я не видела, где она заканчивается. От вчерашнего пиршества не осталось и следа. Я при всем желании не смогла бы заметить ни единой виноградинки или крошки на мшистой лужайке. Весь вчерашний вечер с тем же успехом мог оказаться иллюзией.

Сейчас Наперстянка сидела напротив меня, улыбаясь так, что создавалось впечатление, будто ее тугой воротник вот-вот задушит ее. Я задумалась, как ей удалось занять завидное первое место в начале очереди, но потом решила, что лучше не буду гадать.

Желудок неприятно крутило. Сформулировать гениальный план было одно, а привести его в исполнение – совсем другое. Что если Наперстянка увидит результат моей работы и придет в ярость, как Грач тогда? «У нее не было для этого никаких причин», – говорила я себе – контекст был совершенно другой, – но факт оставался фактом: если они вдруг решили бы накинуться на меня, защититься я могла, только заговорив им зубы или прибегнув к помощи единственного железного кольца, которое упиралось мне в ногу под туго затянутым ботинком. И еще, подумала я… и еще был Грач.

Я знала, с той же непоколебимой уверенностью, с которой утверждала бы, что солнце встает на рассвете, что Грач будет защищать меня от остальных фейри даже ценой собственной жизни. Мысль эта не казалась мне романтичной, скорее, трагичной и мрачной. Если бы что-то подобное произошло, не существовало бы никаких положительных исходов для нас обоих: мы бы погибли. Я украдкой бросила взгляд на него, усевшегося рядом с троном Овода. Как всегда элегантный, он как будто чувствовал себя неуютно в парчовом кресле, которое принесли для него: сидел, беспокойно наклонившись вперед, положив руку на колено, вполуха слушая болтовню Жаворонка. Он заметил, что я смотрю на него, и встретился со мной взглядом. Я почему-то заметила у него на щеке выбившийся темный локон челки. И быстро отвернулась, возвращаясь к работе.

Для портрета Наперстянки я выбрала человеческую радость. Кажется, то, что сами фейри между собой считали радостью, бывало двух разновидностей. Первой было нечто, напоминающее ханжеское, бесстрастное торжество обманутой жены, вдруг узнавшей, что любовница мужа свернула шею, свалившись с лестницы. Второй было тщеславное, эгоистичное, снисходительное удовольствие: богатый аристократ, осознающий, что дохода от его серебряных копей хватило бы на то, чтобы следующие три столетия питаться одной икрой, если бы ему было суждено прожить достаточно долго, чтобы этим насладиться.

Так что, взяв в руки перо Грача и набрасывая черты Наперстянки голубичным пигментом, я вложила в них огромную лучистую радость: когда крепко обнимаешь любимого человека или узнаешь родной силуэт, спускающийся навстречу по дороге после месяцев разлуки, выхваченный на горизонте рассветным заревом. Без четкого и блестящего совершенства масляных мазков на холсте в моей работе появилось что-то обнаженное, сырое – менее красивое, менее реалистичное, но более мощное. Случайная линия у рта Наперстянки, которую я не могла стереть и исправить, создавала ощущение, что она прячет улыбку. Смех виднелся в глубине ее глаз, обрамленных морщинками. Несовершенство стиля и материалов позволяло легче передавать человечность. Придворный алхимик превращал золото обратно в свинец.

Закончив, я поднялась и сделала реверанс. Наперстянка подошла ко мне, чтобы забрать кусок бересты с мольберта. Весь двор затаил дыхание. Никто не говорил ни слова; необычно тихим и неподвижным показался мне Овод. Хотя прошло всего лишь мгновение, но этого мига, в течение которого Наперстянка бесстрастно изучала мою работу, хватило, чтобы напряжение в груди наросло до такого предела, что мне захотелось кричать.

– О, как необычно! – воскликнула она голоском высоким и чистым, как позвякивание вилки по хрустальному бокалу. Она показала портрет остальным, но почти сразу снова развернула его к себе и продолжила изучать его, не дав другим фейри даже разглядеть детали. Ее улыбка переменилась. В глазах появилась какая-то пустота. Придворные радостно перешептывались, и напряжение спало, но она стояла над портретом, будто оцепенев, рассматривая другую себя – ту, что могла почувствовать человеческую радость. Кроме меня, никто не замечал того, как странно это было.

«Никто, кроме меня и Овода, – поправилась я, – и Грача». Я снова бросила взгляд в сторону трона. Они тоже внимательно наблюдали за Наперстянкой.

Я вдруг вспомнила слова Жаворонка: «Овод предвидит события, прежде чем они происходят».

Тем утром он отказался позировать для моей первой демонстрации. Тогда я не придала этому значения, но сейчас задумалась. Ждал ли он чего-нибудь? Чего-то, что уже предвидел?

Краем глаза я заметила движение. Оглянулась и увидела, как Наперстянка быстро покидает тронный зал, держа портрет перед собой на вытянутых руках, как будто ей против ее воли впервые в жизни дали подержать младенца.

Мелко, почти неощутимо, задрожало перо в моих пальцах. Я глубоко вдохнула, пытаясь успокоиться.

Следующим подошел Ласточка. Его изъян крылся в волосах – светлых, цвета паутины, и таких тонких, что они буквально парили вокруг его головы, как пушок молочая. По возрасту он казался чуть старше Жаворонка, но младше Грача; и его огромные глаза и юношеские черты отлично подходили для того, чтобы изобразить человеческое изумление. Когда я закончила портрет, он унесся, прижимая его к груди, и принялся хвастливо показывать его всем вокруг, особенно тем фейри, которым предстояло ждать своей очереди несколько часов.

Время тянулось медленно. Каждый портрет становился камнем, сумма которых позволила бы мне вымостить дорогу к дому. Я потеряла счет картинам, которые написала, запоминая лишь эмоции, которые использовала: любопытство, удивление, веселье, блаженство. Пигментов в мисочках становилось все меньше.

Все это время я чувствовала на себе взгляд Грача… и ни разу не рисовала скорбь.

Каждый из фейри по-разному реагировал на свое превращение. Кто-то смеялся, как будто это была забавная шутка. Кто-то вздрагивал и пугливо хихикал. Эти фейри, как я заметила, выглядели заметно моложе других. Те, что постарше, просто стояли и смотрели, как Наперстянка. А кто-то отходил в сторону, садился и молча смотрел вдаль; выражения их лиц были так мало похожи на человеческие, что я не могла даже представить себе, о чем они думали. Хотя фейри переставали стареть, когда достигали где-то возраста Овода, мне казалось, что эти старше всех остальных.

Рисовать весь день оказалось утомительно, как бежать марафонскую дистанцию. Мой правый локоть ныл от того, что я не разгибала его уже несколько часов. Ягодицы и колени страшно болели от бесконечного сидения. Мои пальцы, в каком-то спазме сжавшиеся вокруг пера, сначала одеревенели, потом заболели и, наконец, онемели; суставы хрустели, когда я распрямляла их. И сильнее всего болело мое лицо от натянутой улыбки. Должно быть, это оцепенелое выражение со временем стало жутковатым, но фейри этого, кажется, не замечали.

Через какое-то время многие фейри, уже получившие свои портреты, собрались на лужайке, чтобы поиграть. Я с облегчением осознала, что больше не являюсь главным предметом внимания, когда придворные начали играть в бадминтон и кегли. Все оживились. Я услышала, как позади меня ерзает на своем сиденье Грач. Моя улыбка на мгновение стала искренней, когда я представила себе, каково ему было так долго сидеть на одном месте.

Наконец он провозгласил:

– Надо сказать, не вижу смысла продолжать тут сидеть! – и унесся побеждать Ласточку в наземном бильярде. Далее он проиграл Наперстянке в жмурки, но, овладев собой, бесстыдно разгромил всех, кто играл в бадминтон и кегли. Жаворонок прыгала за ним, как любопытная бабочка, пока он выигрывал каждый матч на своем пути.

Я с интересом заметила, что фейри играли на человеческой скорости. Возможно, это правило делало игры более сложными и занятными. Я несколько раз видела, как перьевой воланчик пролетает мимо игрока на расстоянии, которое фейри уж точно могли преодолеть без особых усилий. Грач снял свой плащ и закатал рукава. Когда он двигался, изгибаясь, белая рубашка показывалась из-под его обтягивающего жилета, подчеркивая его стройность. Мускулы перекатывались на полуобнаженных руках, и слегка поблескивали капли пота на шее над расстегнутым воротником. Я видела, как он без лишних усилий сражал чудовищ, и понимала, что утомила его как раз необходимость сдерживаться. В каждом прыжке, в каждом ударе было заметно, как он старается играть вполсилы, как боевой конь, неловко гарцующий в тоненькой парадной сбруе.

Меня внезапно охватил жар. Утром второго дня – тогда он тоже вспотел? Я помнила прикосновения его рук: как он поднял меня, как будто я ничего не весила, как водил ладонями по бокам, прижимал к дереву… Краснея, я закончила обводить волосы на портрете, рывком сняла бересту с мольберта и вручила заказчику. Он убежал, смеясь над собственным озадаченным выражением, и присоединился к игре в кегли. Следующая фейри села напротив меня, расправляя юбки на хрупких голых коленях.

Жар потух, как угли на зимней мостовой. Это была Астра.

– Добрый день, Астра. – Я собрала всю волю в кулак, чтобы обратиться к ней как ни в чем ни бывало – как будто один ее вид не заставлял меня холодеть. – Есть ли у вас какие-то идеи? Или вы бы хотели, чтобы я подобрала эмоцию сама?

– О, подбирайте вы, пожалуйста. Я уверена, что у вас лучше получится. – Она болезненно улыбнулась. Но ее глаза… глаза смотрели с жадностью. Руки дрожали, сжимая складки муслина. Я знала, чего она хочет, и не была уверена, что могла ей это дать. Или, гораздо важнее, следовало ли мне это делать.

Она хотела снова увидеть себя смертной.

Я обмакнула перо Грача в пигмент. Горьким запахом истолченных желудей потянуло из миски, когда я провела первую линию цвета темной охры. Мне казалось, будто я наливаю стакан воды и собираюсь показать его человеку, умирающему от жажды, из-за тюремной решетки. В тот момент я ненавидела Зеленый Колодец больше, чем когда бы то ни было. Я чувствовала ненависть от того, что он существует и что люди желают добраться до него. Чувствовала ненависть от того, что сидела всего в нескольких шагах от него и не ощущала зла, исходящего от самих его камней. Как смело это пустое отвратительное место выглядеть так – окруженное папоротниками, и колокольчиками, и поющими птицами? Могла ли Астра даже подумать о том, на какой вечный ужас подписывалась? От гнева кончик пера дрожал в моих руках.

Я набросала черты ее лица широкими резкими линиями. Чернила размазывались по ходу работы, создавая ощущение, что ее портрет проявлялся на картине из совокупности черных пятен. Острый подбородок, впалые щеки, неестественно большие глаза возникали под моей рукой, незаконченные и сырые, но правдивые. Я изменила ракурс так, что ее лицо оказалось чуть приподнято; глаза смотрели прямо на зрителя. Как вы посмели? – сверкали они. Рот был закрыт, верхняя губа чуть поджата. Как посмели вы сотворить это со мной? Где правосудие? Она выглядела, как будто вот-вот выскочит из картины, чтобы свершить свою месть – вцепиться пальцами в чье-то горло. Я покажу вам, чего вы заслуживаете!

Так я отдала Астре свою ярость. Уродливую человеческую ярость, которую она имела полное право чувствовать, но не могла, потому что ее забрали у нее навсегда.

Закончив, я тяжело дышала; в венах бурлила странная энергия, как будто кровь заменили завывающим ветром. Встретившись взглядом с нарисованной Астрой, я почувствовала трепет. Она была живая. Даже мое Ремесло редко достигало таких высот. Она снова была настоящей.

Мне нужно было встать. Сила бури, разыгравшейся внутри меня, требовала движения. Я с трудом поднялась со стула, не чувствуя бедер и ягодиц, слыша, как хрустят колени. И понесла портрет Астре. Она смотрела, как я приближаюсь, с выражением вежливого недоумения. Береста дрожала в моей руке. В последний момент я все же вспомнила о реверансе. По всему двору десятки элегантных силуэтов дрогнули, отвечая любезностью на любезность.

– Мне нужно было встать, – объяснила я хрипло; потом прочистила горло. – Тела смертных не предназначены, чтобы сидеть на одном месте слишком долго.

Понимающие шепотки пробежали по толпе. Все они наблюдали за мной, пытаясь понять, что означают мои действия. Да, конечно; смертные ведь такие хрупкие…

Я подала Астре ее портрет.

Она изучила его. Копна длинных темных волос закрыла часть ее лица, и я не могла разглядеть выражение. Наконец она подняла палец и провела по влажной краске, смазывая ее, через весь портрет, к самому краю бересты, нажимая так сильно, что я испугалась, что кора вот-вот треснет пополам. Когда она довела палец до конца и отпустила бересту, та вернулась в изначальное положение. Астра уставилась на свой испачканный палец.

– Я помню, – прошептала она и слегка наклонила голову, так, что я успела разглядеть ее глаза сквозь пряди волос.

По всей поляне как будто прогремел удар колокола – звон, который слышала я одна. В глазах Астры ярость, настоящая человеческая ярость, полыхала, как пламя, разгорающееся в ночи. По всему моему телу пробежали мурашки.

– Спасибо, – сказала она так тихо, что я едва ее услышала. Чары рассеялись. Она встала, и лицо ее снова было таким бесстрастным, что я почти решила, эта искра ярости мне померещилась. Но знала, что не могла придумать это и не могла ошибиться. Астра отошла к лужайке, держа портрет вяло, как будто ей ни до чего не было дела. Но, усевшись на траву, она положила его на колени лицевой стороной вниз, как секрет, который намеревалась сохранить любой ценой.

Я собралась с духом и обернулась.

– Сэр, – обратилась я к Оводу, – мое Ремесло утомило меня, и пигменты заканчиваются. Могу ли я сделать перерыв?

Он хлопнул в ладоши.

– Разумеется, Изобель, о чем разговор. Ты – гостья в нашем дворе и заслуживаешь самого обходительного обращения. – Очередь фейри синхронно вздохнула, разочарованно перешептываясь. – Ну-ну, – пожурил их Овод, прежде чем снова обратиться ко мне. – Ты бы хотела, чтобы кто-то составил тебе компанию в лесу? Грач, например? – Он предложил это без тени тайного умысла.

Я бросила взгляд на играющих в бадминтон. Осенний принц забыл про игру и смотрел на меня, тяжело дыша от усталости. Мимо его головы, чуть взъерошив волосы, пролетела птичка.

– Нет, сама вполне справлюсь, – ровным голосом сказала я, слыша свои слова как будто со стороны, из-за угла. – Я не планирую уходить далеко. К тому же не хотелось бы беспокоить принца по таким пустякам.

Я не могла быть уверена, что вопрос Овода действительно был таким невинным, каким казался. Грач был естественным кандидатом в мои сопровождающие. Но меня по-прежнему терзала паранойя: он знал. Может быть, даже видел что-то – что-то в будущем…

Я улыбнулась Оводу и откланялась. Потом медленно, неспешно собрала свои чашки и ушла в сторону лощины, туда, где вдалеке алело своей листвой осеннее дерево Грача. Я чувствовала, что Грач провожает меня взглядом, но ни разу не обернулась.

В конце концов, мне следовало привыкать к мысли о том, что однажды я оставлю его.