Между тем Гуго хотел сдержать данное себе слово, а стычка с графом де Шиври только побуждала его исполнить это обещание во что бы то ни стало. К несчастью, весь день проходил в удовольствиях и ему ни разу не удалось встретить Орфизу де Монлюсон с глазу на глаз.

«Ну, — сказал он себе, — наедине или при всех, а до завтрашнего утра она узнает мои мысли». После этого решения он впал в какое-то особенное расположение духа. Под вечер, когда все общество рассыпалось по саду, он ушел в отдаленный угол замка, где посреди окруженного высокими стенами двора возвышалась часовня.

Двери оказались отворены; он вошел. В часовне никого не было. Несколько свечей горело светлыми звездочками, шум его шагов глухо отдавался под сводами. Большие расписные окна на хорах блестели ярким светом и обливали золотом, пурпуром и лазурью толстые столбы и паперть. В лучах виднелись беломраморные коленопреклоненные фигуры на гробницах. Торжественное молчание царило в храме. Гуго сел в темном углу.

Он чувствовал, какое важное дело предстоит ему. Настал ли в самом деле час наложить эту цепь на свое сердце? Одна ли истина руководит им? Вполне ли искренна любовь, в которой он намерен признаться?

Он спрашивал себя так, как будто бы его мать была рядом; он испытывал и совесть свою, и сердце. В совести он нашел твердую, непоколебимую решимость вести дело до конца, а в сердце — сияющий в лучах образ Орфизы де Монлюсон.

Подняв глаза, он увидел в окне в золотом сиянии лучезарную фигуру, напоминавшую каким-то смутным сходством ту, кто наполнял собой все его мысли. В ярких лучах заходящего солнца она простирала к нему руки. Он встал и, не сводя глаз с образа, вскричал в восторженном порыве:

— Да! Я отдаю тебе свою любовь и клянусь посвятить тебе всю жизнь!

Когда он покинул часовню, был уже вечер. Гуго вступил в темную галерею, которая вела в замок. Он шел медленно в темноте, как вдруг заметил двигавшуюся вблизи неясную фигуру, внезапно появившуюся будто сквозь стену. Он услышал шелест шелкового платья и остановился; вдруг он почувствовал горячее дыхание, и кто-то коснулся его губ в жгучем поцелуе. У него захватило дух, он протянул руки, но призрак исчез, и только в конце галереи отворилась дверь из освещенной комнаты и в ней мелькнул силуэт женщины. Дверь тотчас затворилась, и густой мрак снова окружил его.

Гуго бросился вперед, но его руки наткнулись на стену. Долго он ощупывал ее, но не обнаружил двери. Наконец он нашел кнопку и нажал ее. Перед ним открылась большая пустая комната с четырьмя узкими окнами. Преследовать дальше было бесполезно. Кем же был этот мимолетный призрак? Где найти эту женщину и как узнать ее?

Когда волнение его немного утихло и сердце успокоилось, Гуго пошел отыскивать общество. Слуга указал ему на большое строение для игры в мяч и в кольцо. Все обитатели замка были в сборе. Зала была ярко освещена, огни отражались в атласе платьев. Лошади в щегольской сбруе нетерпеливо ржали на арене, и кольца уже висели на столбах.

Ослепленный внезапным переходом из темной галереи в ярко освещенную залу, Гуго увидел, однако же, с первого взгляда герцогиню д’Авранш и рядом с ней принцессу Мамиани.

— Да идите же скорее, — крикнула ему принцесса своим музыкальным голосом, — вас только и ждали!

— Уж не заблудились ли вы, преследуя какую-нибудь злую фею? — спросила его Орфиза, кокетливо обмахиваясь веером.

Гуго посмотрел ей прямо в глаза. Она не моргнула, щеки ее были такие же розовые, лоб и шея такие же снежно-белые, вся фигура сияла той же девственной чистотой, что и всегда. «Нет! Нет! Ее лицо не знает лжи! Это не она; но кто же?» — сказал себе Монтестрюк.

Принцесса улыбалась шевалье де Лудеаку и ощипывала лепестки роз в своем букете. Граф де Шиври подошел к Гуго, между тем как оканчивались приготовления к игре в кольцо.

— Что, знают эту игру в ваших краях? — спросил он.

— Нет, но мне кажется, что это не трудно.

— Хотите попробовать?

— Буду рад.

Гуго велел привести Овсяную Соломинку, и десяток всадников собрались в конце галереи и бросились снимать кольцо друг за другом. Каждый раз, когда кольцо попадало на копье, герцогиня д’Авранш громко аплодировала.

— Я хочу, господа, дать от себя приз первому из вас, кто положит к моим ногам десять колец.

«Черт возьми! — подумал Гуго, вполне уже овладевший собой. — Вот и желаемый случай… лучшего никогда не представится». И он поскакал во весь опор и стал нанизывать на тонкое копье одно кольцо за другим.

Через четверть часа десять колец было взято.

— Вот видите, — сказал он графу де Шиври, у которого на копье было всего восемь колец, — дело-то и в самом деле не очень трудное.

И, соскочив с коня, он пошел прямо к герцогине, преклонил колено и положил к ее ногам свои десять колец. Маркиза д’Юрсель, высоко ценившая ловкость, поздравила Гуго с победой и сказала:

— Мне кажется, граф, что сам его величество король, ловкости которого я не раз имела счастье удивляться, не сделал бы это лучше. Вот вы теперь склонились перед моей племянницей, как некогда склонялись рыцари перед дамой сердца, когда подходили получать награду за свои подвиги.

— А какой же награды вы желаете от меня, граф? — спросила Орфиза кокетливо.

— Права посвятить вам, герцогиня, мою жизнь, мою кровь и мою любовь.

В его голосе, жестах, выражении лица, взгляде не было свойственной обыкновенным любезностям приторности; ошибиться в значении этих слов было невозможно. Орфиза де Монлюсон покраснела, принцесса побледнела, вокруг послышался легкий шепот.

— Что это, шутка, граф? — вскричал Шиври с гневом.

Встав и не отвечая ему, а обращаясь снова к герцогине почтительно и с гордостью, Монтестрюк продолжал:

— Я привык говорить прямо и открыто что думаю и потому-то считал своим долгом сказать вам это, герцогиня. Позволю себе только прибавить, что любовь эта родилась во мне в ту минуту, как я вас увидел.

— Значит, дня два или три тому назад? — спросил Шиври.

— Да, точно, два или три дня, герцогиня, как говорит граф де Шиври, ваш кузен; но она останется неизменной до моего последнего вздоха.

Потом, обращаясь к своему сопернику и не теряя хладнокровия, Гуго продолжал:

— Неужели вы находите, что нужно много времени, чтобы любовь родилась из восхищения, какое внушает герцогиня д’Авранш, и неужели вы считаете, граф, что жизни человеческой слишком много, чтобы доказать ей эту любовь?

Граф де Шиври начинал терять терпение, но, все еще сдерживая себя, обратился к обществу:

— Что вы скажете, господа, об этих словах? Не правда ли, видно, что граф де Монтестрюк приехал издалека?

На этот раз Гуго переменил тон и, возвысив голос, ответил, бросая вокруг огненные взгляды:

— Эти слова, граф, достойны хорошего дворянина, и дворянин этот, откуда бы он ни приехал, готов предложить бой каждому, кто встанет ему поперек дороги, на кинжалах или на шпагах.

Шиври сделал шаг вперед; Орфиза де Монлюсон остановила его жестом и сказала:

— Я дала слово графу де Шаржполю и сдержу его.

Она окинула взглядом все общество и спросила с кокетством и в то же время с достоинством:

— Вы требуете, граф, права посвятить мне жизнь и доказать мне вашу любовь преданностью?

— Да, герцогиня, и за то, чтобы назвать вас графиней де Монтестрюк, женой моей, я готов отдать всю свою кровь до последней капли.

Пока он говорил, принцесса дрожащей рукой обрывала цветы в своем букете и бросала их на пол. Шиври побледнел страшно. Его удивляло, как это человек, позволивший себе при нем такую дерзость, еще стоит на ногах; он собирался разразиться гневом, но шевалье де Лудеак пробрался к нему и прошептал ему на ухо:

— Если не уступишь, берегись: она готова на полный разрыв.

Услышав эти слова, граф де Шиври внезапно изменил позу и тон и воскликнул весело:

— Кажется, вы говорили сейчас, любезный граф, о кинжалах и шпагах? Э! Боже милостивый!.. Эти страсти давно уже вышли из моды! Неужели там у вас в Арманьяке этого не знают? Но уверяю вас честью, никто при дворе не выходит теперь на дуэль, как случалось прежде. Вместо того чтобы ломать копья или рубить друг друга секирами и подвергать царицу турнира вынужденной необходимости отдать свою руку калеке, теперь сражаются умом, хорошими манерами и предупредительностью. Теперь уже не хватаются за оружие при каждом случае — это свойственно только людям грубым, а люди со вкусом доказывают свою любовь вежливостью, деликатными поступками, внимательностью, уважением, постоянством. И настает день, когда дама отвечает взаимностью тому, кто сумел ей понравиться… не так ли, милая кузина?

Орфиза де Монлюсон слушала эту речь с удивлением и удовольствием. Она знала графа де Шиври и знала, что он не слишком-то уступчив. Была минута, что она боялась по сорвавшемуся у него жесту, что вот-вот последует вызов. Ей было хорошо известно, как он страшен со шпагой в руке, и она, сама не отдавая себе в этом отчета, боялась за жизнь графа де Монтестрюка. Когда Шиври обратился к ней, она весело наклонила голову и ответила:

— Согласна ли я с вашим мнением, любезный кузен? Совершенно!.. И чтобы доказать это на деле, так как вы оба, господа, — вы, граф де Шиври, уже целый год, а вы, граф де Монтестрюк, всего лишь двое суток — делаете мне честь вашим вниманием, то я даю вам обоим три года сроку: мне сейчас восемнадцать лет, а когда исполнится двадцать один, вы оба возвратитесь сюда и если сочтете себя вправе просить моей руки — а я ценю себя очень высоко, — ну, господа, тогда посмотрим!

Эти слова произвели на графа де Шиври ужасное действие. Высказанные при маркизе д’Юрсель, которая пользовалась почти правами опекунши, так как одна представляла всю родню герцогини, да еще и при двадцати свидетелях, они получали цену настоящего обязательства. Кроме того, граф хорошо знал упорный характер своей кузины. По какой-то страной фантазии герцогиня обращала в серьезное дело такой эпизод, который, по его понятиям, был просто мимолетным капризом! И какой же горькой и глубокой ненавистью наполнилось теперь его сердце к тому, кто стал причиной такого оскорбления!

— Вы согласны? — вдруг спросила Орфиза, взглянув на Гуго.

— Согласен, — ответил Гуго серьезно.

Все взоры обратились на графа де Шиври. Он позеленел, как мертвец. Граф хорошо понимал, какой удар ему нанесли: отсрочка на три года, ему, который еще накануне был так уверен в успехе, и из-за кого же? Из-за едва знакомой личности! Но если с первого же дня ему встречаются такие препятствия, то что же будет через месяц, через год? Граф сжимал эфес шпаги, кусая себе губы. Само его молчание служило уже знаком, как важна настоящая минута. Все окружающие задержали дыхание.

— Вы заставляете меня ждать, кажется? — сказала Орфиза звонким голосом.

Шиври вздрогнул. Надо было решаться, и решаться немедленно. Мрачный взор его встретил взгляд Лудеака, в котором читались просьба и предостережение; почтительно поклонившись, он выговорил наконец с усилием:

— Я тоже согласен, герцогиня.

Вздох облегчения вырвался из груди Орфизы, а маркиза д’Юрсель, питавшаяся всегда одними рыцарскими романами, высказала свое одобрение графу де Шиври.

Оставшись вдвоем с Лудеаком, вне себя от бешенства, с пеной на губах, граф де Шиври топнул ногой и разразился наконец гневом:

— Слышал? И как гордо она это сказала! Можно было подумать, право, что вовсе не обо мне тут идет речь… Понимаешь ли ты, скажи мне? Я попал в западню, как школьник, я осмеян, позорно осмеян… и кем же?.. ничтожным проходимцем из Гаскони!

— Не говорил ли я тебе, что он опаснее, чем ты предполагаешь? — сказал Лудеак.

— Да ведь и ты виноват тоже!.. Не шепни ты мне на ухо, не взгляни на меня, сегодня же вечером он был бы убит!..

— Что кто-нибудь из вас был бы убит, в этом я уверен. Но только еще вопрос, кто именно — он или ты?

— О!..

— До меня дошел слух об одной истории, случившейся как-то в Арманьяке, и я начинаю думать, что граф де Монтестрюк в состоянии помериться силами с самыми искусными бойцами… Впрочем, ты можешь сам справиться… Он не из тех, что отступают, поверь мне! — Лудеак взял графа де Шиври под руку и сказал ему вкрадчивым голосом: — Мой друг, не поддавайся советам гнева: он редко дает хорошие. У тебя много прекрасных качеств. У тебя тонкий, изворотливый ум, ты все схватываешь на лету, решаешь быстро. Тебе смело можно поручить любое щекотливое дело, где требуется одновременно и ловкость, и твердость. Ты знаешь, куда надо метить, и бьешь верно, только иногда слишком горячишься. Ты честолюбив, друг Цезарь, и ты рассуждал правильно, что рука такой наследницы, как Орфиза де Монлюсон, которая принесла бы тебе в приданое огромные имения и герцогскую корону, откроет перед тобой все двери… Это очень умно, но не ставь же, ради бога, все на одну карту… Учись прибегать к открытой силе, чтобы отделаться от врага, только если истощились уже все средства, какие может доставить тебе хитрость… Подвергай себя опасности лишь в крайнем случае, но зато и действуй тогда решительно и бросайся на противника, как тигр на добычу.

— А с ненавистью как быть? Ведь я так ненавижу этого Монтестрюка, который теперь может похвастаться, что я отступил первым: ведь он вызвал меня, Лудеак, а я отступил!

— Э! В эту-то самую минуту мое мнение и изменилось к лучшему, Цезарь! Я вовсе не забыл о твоей ненависти и именно для того, чтобы получше услужить ей, говорю с тобой так… У меня в сердце тоже ненависть не меньше твоей… Я ничего не пропустил из всей сцены, в которой рядом с тобой и с ним и другие играли роль… Твое дело я сделал и своим; придет когда-нибудь час, но подожди, Шиври, подожди… и не забывай никогда, что царь итакский, самый лукавый из смертных, всегда побеждал Аякса, самого храброго из них!

— Ну так и быть! Я оставлю шпагу в ножнах; но так же верно, как то, что меня зовут граф де Шиври, я убью графа де Монтестрюка или он убьет меня.