Трудно было бы отгадать, что заставило герцогиню д’Авранш принять решение, столь сильно оскорбившее гордого графа де Шиври. Может быть, она и сама толком не знала настоящей причины. Разумеется, тут важную роль играла фантазия, которая всегда была и будет свойственна женщинам. Орфизе было всего восемнадцать лет, целый двор окружал ее; но в этом поступке, породившем соперничество двух пылких молодых людей, сквозило желание показать свою власть. Самолюбию Орфизы льстило двойное поклонение; но, вероятно, заглянув поглубже в сердце гордой герцогини, можно было бы открыть в нем еще и волнение, симпатию, какое-то неопределенное чувство, побуждавшее ее склоняться на сторону графа де Монтестрюка. Он сумел удивить ее, тогда как Цезарь де Шиври имел неосторожность показать свою уверенность в успехе. Она была оскорблена этой уверенностью, сама того не сознавая, и принятое ею решение, ободряя одного, служило вместе с тем наказанием другому. А что может выйти из этого, Орфиза не думала. Ей довольно было и того, что в последнюю, решительную минуту развязка будет все-таки зависеть от нее одной.

А пока время весело протекало в замке за играми в мяч и в кольцо, за охотой и прогулками. Коклико говорил, что это настоящая земля обетованная; он толстел и уверял, что пиры, празднества и кавалькады — единственные приключения, которых позволительно искать порядочному человеку.

Когда шел дождь, общество развлекалось фехтованием. Граф де Шиври, следуя советам Лудеака, ждал случая убедиться самому в искусстве и силе Гуго де Монтестрюка. С того памятного вечера, когда Цезарь вынужден был подчиниться желанию кузины, он постоянно выказывал своему ненавистному сопернику вежливость и любезность, даже заискивал перед ним. У Гуго была душа добрая и доверчивая, и он легко обманывался, несмотря на прежние предостережения опытного философа Агриппы.

Как-то в дождливый день граф де Шиври вошел в фехтовальную залу, увидел герцогиню д’Авранш и, подойдя прямо к Гуго, сказал ему:

— Я, признаться, был бы рад размяться немного… такая сырость на улице… притом мне хотелось бы узнать, как фехтуют в Лангедоке… И черт возьми! Мне кажется, что в вас я найду сильного противника.

— О! — ответил Гуго. — Я научился только кое-как отбиваться…

«Гм! — подумал Лудеак. — Какая скромность!.. Скверный знак для Цезаря!»

Принцесса Мамиани подошла к ним и сказала с улыбкой:

— Теперь моя очередь увенчать победителя… Вот эта роза, которую я только что сорвала и поднесла к своим губам, будет ему наградой. — И, проходя мимо Гуго, она тихо прибавила: — Вспомните Сен-Сави!

Через минуту Гуго и Цезарь стояли друг напротив друга с отточенными шпагами. Цезарю предстояло отстаивать свою славу, Гуго должен был еще завоевать свою. Орфиза де Монлюсон смотрела на обоих. Цезарь начал с притворной легкостью, прикрывавшей мастерство, Гуго — прямо и открыто. Оба выказали всю свою гибкость и ловкость. Лудеак следил за ними внимательно, не теряя из виду и принцессу Леонору, которая волновалась гораздо больше, чем следовало бы при такой невинной забаве. Она продолжала поглаживать розу, Орфиза играла веером. Среди зрителей слышался одобрительный шепот.

Ничто еще пока не обнаруживало, кто из двух бойцов сильнее. Однако же опытный глаз мог бы заметить, что у гасконца больше разнообразия в ударах и твердости в руке.

Наконец граф де Шиври, видя, что ему никак не удается поймать противника и что последний, напротив, иногда ставит его самого в затруднение силой своей защиты и неожиданностью своих нападений, решил, что граф де Монтестрюк стоит его. Зрители принялись громко аплодировать, когда он отступил и, опустив шпагу, произнес:

— Партия совершенно равна, и потому продолжать бой бессмысленно.

Орфиза улыбнулась; ее глаза взглянули еще ласковее на молодого человека, который так бойко остановил тогда Пенелопу, когда она понесла, а теперь с честью устоял против одного из лучших бойцов при дворе.

Маркиза д’Юрсель принялась тоже аплодировать и сказала:

— Совсем как двое рыцарей Круглого стола! И сама прекрасная Изольда не знала бы, кому вручить пальму первенства.

— А я так знаю, — прошептала принцесса и, подойдя к Гуго, сказала ему: — Вы заслужили розу, и я сберегу ее для вас.

Между тем Лудеак, не упустивший из виду ни одного движения Гуго, приблизился к нему и сказал:

— На вашем месте, граф, я бы опасался.

— Опасались бы? Чего же?

— Да того, что при стольких преимуществах и успехах, при вашей молодости у вас непременно появится множество врагов.

— Милостивый государь, — ответил Гуго гордо, — один император, знавший толк в деле, говорил Господу Богу: «Спаси меня от друзей, а от врагов я и сам сберегу себя…» Так точно и я скажу и сделаю.

Между тем граф де Шиври подал руку Орфизе де Монлюсон, уходившей из залы. Приняв эту руку, как будто бы он и в самом деле заслужил такую милость победой, она осыпала его комплиментами, впрочем, не без оттенка иронии.

— Ваш поступок, — прибавила она, — тем прекрасней и тем достойней, что вы имели, кажется, дело с Рено де Монтобаном.

Цезарь почувствовал укол, но, не моргнув, ответил:

— А по этому случаю, знаете ли, прекрасная кузина, я мог бы напомнить вам знаменитое двустишие:

— Мне — и этот поэтический упрек! Чем же я его заслужила?

— Как чем! Я думал, я мечтал по крайней мере, что вы почтили меня вашей дружбой, и ревность кое-кого из нашего общества давала мне право надеяться, что эта дружба истинна…

— Согласна…

— И вот вы вдруг ставите в один ряд со мной… кого же? Незнакомца, которого случайно занесло в лес, где вы охотились!

— Признайте по крайней мере, что, не появись тот господин, о котором вы говорите, вы, очень может быть, не трудились бы теперь обращаться ко мне ни с упреками, ни с комплиментами. Уж не из-за высказанного ли мною решения касательно вас и графа де Монтестрюка вы говорите мне это?

— Разумеется.

— Но вы должны обожать этого графа, который дал вам случай заявить о вашей страсти публично!

— Что это, насмешка, Орфиза?

— Немножко, сознаюсь; но вы могли бы поблагодарить меня за предоставленный мною случай выказать ваше превосходство во всем. Неужели вы, справедливо считающийся одним из первых придворных, сомневаетесь в успехе?.. Ах, кузен, такая скромность просто удивляет меня!

— Как! В самом деле одна только мысль дать мне случай одолеть соперника внушила вам это прекрасное решение?

— Разве это не самая простая и самая естественная мысль?

— Теперь, когда вы сами это говорите, я уже не сомневаюсь; но самому мне было бы довольно трудно уверить себя в этом. Итак, я принужден жить бок о бок с графом де Монтестрюком, несмотря на странность его объяснения в любви к вам.

— О! Но ведь он приехал издалека, как вы остроумно заметили!.. — прервала графа Орфиза.

— И вы даже, — продолжал Шиври, — потребуете, быть может, чтобы вместе с этой вежливостью появилось и искреннее желание оказать ему услугу при случае?

— Так и подобает порядочному человеку…

— Не нужно ли еще, чтобы я в благодарность за вашу столь лестную для меня любезность предложил ему свою дружбу?

— Именно об этом я и хотела вас просить.

— Разве одно ваше желание не есть уже закон для того, кто вас любит? С этой минуты у графа де Шаржполя не будет друга преданнее меня, клянусь вам.

Проводив герцогиню во внутренние комнаты, Шиври сошел в сад, где заметил шевалье де Лудеака. Никогда еще граф не чувствовал такой бешеной злобы. Он был оскорблен в своем честолюбии столь же сильно, сколь и в своем тщеславии.

— Ах! — воскликнул он. — Герцогиня подвергла мое терпение чертовски тяжелому испытанию! Ах! Целый час она безжалостно насмехалась надо мной со своим Монтестрюком! И с каким вкрадчивым видом, с какой улыбкой! Она якобы все устроила только для того, чтобы угодить мне, и я должен благодарить ее!.. Сам дьявол принес сюда этого гасконца!.. Она хочет, чтобы я стал его другом… я… его другом! — Шиври с силой топнул ногой. — А ведь я послушался твоих советов!..

— И отлично сделал! — отозвался Лудеак. — Стань его неразлучным другом, и, право, будет очень удивительно, если тебе не удастся под видом услуги втянуть его в какое-нибудь скверное дело, из которого он уже не выпутается… Его смерть будет тогда просто случайностью, которую все припишут или его собственной неловкости, или злому року… Но чтобы добиться такого славного результата, не надо скупиться на милую предупредительность, на прекрасные фразы. Если бы тебе удалось привязать его к себе узами живейшей благодарности, ты стал бы его господином… А насколько я изучил графа де Монтестрюка, он способен быть благодарным.

Цезарь решился действовать именно так. За несколько часов его обращение совершенно изменилось и от неприязни перешло к симпатии. Он стал предупредителен. Гуго, не знавший вовсе игры в мяч, нашел в нем опытного и снисходительного учителя, который радовался его успехам.

Если Гуго забывал взять свой кошелек, Цезарь предоставлял свой в его распоряжение. Однажды вечером был маскарад и портной не прислал графу Гуго чего-то из платья, а без этого ему нельзя было появиться рядом с герцогиней; Гуго нашел все, что ему было нужно, в своей комнате и записку от графа де Шиври с извинениями, что он не может предложить ему чего-нибудь получше. А когда Гуго начал благодарить его, Цезарь сказал:

— Вы обидели бы меня, если бы удивились моему поступку. Разве потому, что мы с вами соперники, мы непременно должны быть и врагами? И что же доказывает это самое соперничество, делающее нас обоих рабами одних и тех же прекрасных глаз, как не то, что у нас обоих хороший вкус? Что касается меня, то, уверяю вас честью, с тех пор как я вас узнал, я от души готов стать вашим Пиладом, если только вы захотите быть моим Орестом. Черт с ними, с этой смешной ненавистью и дикой ревностью! Все, что у меня есть, принадлежит вам, и вы огорчили бы меня, если бы забыли это.

Гуго был тронут: он еще не привык к языку придворных и счел себя обязанным ответить Шиври от всего сердца на эти притворные уверения в дружбе.

Коклико высказал ему по этому поводу свое удивление:

— Как странно все на свете! Я был готов головой поручиться, что вы терпеть не можете друг друга, а вы, напротив, обожаете…

— Как же я могу не любить графа де Шиври, который так любезен со мной?

— А отчего же он сначала внушал вам совсем другое чувство?

— Да, признаюсь, во мне было что-то похожее на ненависть к нему, но потом… Знаешь ли ты, что он отдал в мое распоряжение свой кошелек, свой гардероб, все, даже свои связи и свое влияние в обществе, почти еще не зная меня, через каких-нибудь две недели после нашей первой встречи?

— Вот оттого-то именно, граф, я и сомневаюсь! Слишком много меду, слишком много! Я уж такой болван, что никак не мог не вспомнить о силках, что расставляют на птичек… Они, бедные, ищут зерна, а находят смерть!

Дня два спустя Цезарь отвел в сторону Лудеака.

— Место мне не нравится, — сказал он, — я всегда думал, что Париж именно такой город, где можно найти верное средство отделаться от лишнего человека, вот поэтому-то мы скоро и уедем отсюда.

— Одни?

— Э, нет! Герцогиня д’Авранш первая подаст сигнал к отъезду. У меня есть друзья при дворе, и один из них — верней, одна — говорил королю по моей просьбе, что крестница его величества уж слишком зажилась у себя в замке; она-то и подсказала ему мысль вызвать ее отсюда.

— Граф де Монтестрюк, разумеется, поедет следом за ней.

— Да, там-то я его и подкараулю. Во-первых, я выиграю уже от того, что положу конец пребыванию в этом замке, где он пользуется теми же преимуществами, что и я. Письмо придет на днях, и притом в таких выражениях, что нечего будет раздумывать.

— Бедный Монтестрюк!.. Провинциал в Париже будет точно волчонок в долине…

Вскоре и в самом деле пришло письмо, извещавшее герцогиню д’Авранш о том, что ее требуют ко двору.

— Желание его величества видеть вас близ себя так лестно, — сказала маркиза д’Юрсель, — что вам необходимо поспешить с отъездом.

— Я так и намерена сделать, — ответила Орфиза, — но не могу не пожалеть о том, что мы уезжаем из этих мест, где нам было так хорошо, где у нас было столько друзей, где нас окружало столько удовольствий. Я знаю, что оставляю здесь, но еще не знаю, что ожидает меня там…

— Но разве вы не надеетесь встретиться при дворе с теми же лицами, которые составляли ваше общество здесь? Граф де Монтестрюк, правда, там еще не был, но он из такого рода, что без труда найдет случай представиться.

— Да разве меня там не будет? — воскликнул граф де Шиври. — Я готов представлять повсюду графа де Шаржполя.

— Я знаю, — сказала Орфиза, — что вы не уступите никому ни в вежливости, ни в любезности.

— Вы меня просто околдовали, прекрасная кузина, великодушие теперь моя слабость… Я хочу доказать вам, что во мне течет кровь, которая всегда будет достойна вас.

Орфиза наградила его такой улыбкой, какой он не видел со дня охоты, на которой чуть не убилась Пенелопа.

Близкий отъезд привел Гуго в отчаяние: ему предстояло расстаться с этими местами, где он каждый день видел Орфизу, где их соединяли одни и те же удовольствия, где он дышал одним с ней воздухом, где мог угадывать ее мысли. Сколько обстоятельств будет разлучать их в Париже и как редко он будет с ней видеться!

Накануне отъезда Орфизы в Блуа и оттуда в Париж Гуго, проведя с ней последний вечер, грустно бродил под ее окнами. Его била лихорадка. Безумная мысль пришла ему в голову и овладела им с такой силой, что через минуту он уже мерил расстояние до балкона, за которым показывался изредка силуэт Орфизы: он желал получить что-нибудь от нее на память, какую-нибудь вещь, которой касалась ее рука.

По мерцанию огня он понял, что герцогиня перешла во внутренние комнаты. Через пять минут Гуго уже был на балконе, не зная сам, каким путем он туда взобрался, но с твердой решимостью не спускаться вниз, пока не найдет свое сокровище. Окно было полуотворено, он толкнул его рукой и попал в маленькую комнату, которая отделялась одной только полуприподнятой портьерой от той, куда ушла Орфиза. Его мгновенно охватил тот самый аромат, очарование которого он уже не раз испытывал: то было как бы ее собственное дыхание.

Повсюду были разбросаны ее вещи. Платье из блестящей материи, которое было на ней в этот вечер, венгерские перчатки, еще сохранявшие форму ее милых ручек, маленькие атласные башмачки, веер, которым она играла так грациозно, — все говорило ему о ней. Гуго стоял в восхищении, упиваясь видом всех этих вещей. Но в его мысли начинало закрадываться беспокойство: что, если Орфиза вдруг войдет в эту комнату и увидит его здесь? Что она подумает? Как он объяснит ей свое присутствие? Он и не подозревал, что Орфиза уже следила за всеми его движениями.

Она услышала, как открывается окно; легкий треск паркета предупредил ее, что кто-то ходит в соседней комнате. Она была слишком храбра, чтобы звать кого-нибудь на помощь: дочь одной из героинь Фронды, она не знала страха. Она подумала, не Шиври ли это, известный своей наглой смелостью, и уже схватила кинжал, готовая твердой рукой поразить его за такую дерзость; молча, приподняв портьеру, она посмотрела и задрожала, узнав Гуго де Монтестрюка. Как! Он, в ее комнатах, в такой час! Что ему нужно? Удерживая дыхание и спрятавшись за толстой портьерой, она следила за каждым его шагом. Первыми ее чувствами были гнев и огорчение: Гуго упал в ее мнении, и сердце ее сжималось от сожаления; потом она испытала удивление и нежное умиление.

После минутной нерешительности Гуго осторожно подошел к креслу, где висел венок из роз, который был этим вечером на корсаже у Орфизы. Оглядевшись вокруг, он оторвал в волнении один цветок, страстно поцеловал его и спрятал у себя на груди. Он уже хотел уйти и повесил осторожно венок на спинку кресла, когда внимание его обратилось на что-то, чего Орфиза не могла рассмотреть из-за своей портьеры. Гуго нагнулся и нежно снял с белого атласного корсажа какую-то ниточку золотого цвета — то был длинный волос Орфизы. Она улыбнулась, увидев, с каким восхищением он рассматривает свою находку, и тихонько выпустила кинжал из рук. Разве нужно было оружие против такого почтительного обожания?

Гуго достал спрятанную на груди розу и, обмотав вокруг стебелька найденный волос, завязал оба конца и спрятал опять на груди, как вор, схвативший какую-нибудь драгоценность. Он уходил тихо и уже дошел было до окна, как вдруг тяжелые складки портьеры раздвинулись и перед ним появилась Орфиза. Он сделал шаг назад, вскрикнув от ужаса.

В белом кисейном пеньюаре, с распущенными волосами, с обнаженными по локоть руками, она казалась призраком. Орфиза сама не понимала, отчего вдруг решилась показаться; какое-то новое, неиспытанное еще ощущение поразило ее; но, притворившись раздраженной, она спросила Гуго:

— По какому это случаю, граф, вы вошли сюда в такой час?.. Неужели вы думаете, что такой поступок — честный способ отблагодарить меня за гостеприимство и за мою прямую, открытую признательность вам?.. Каким путем вы попали в мои комнаты? Как? Зачем?

— Я был там, внизу, под вашими окнами… увидел свет… сердце мое забилось, мной овладело безумие… я взлез на дерево… и прыгнул с дерева на балкон…

— Но вы могли упасть в такой темноте!.. убиться насмерть!..

— Вы вот об этом думаете, герцогиня, а я не подумал!..

— Но, еще раз, зачем? С какой целью?

— Сам не знаю… Не сердитесь, ради бога! Я искал какую-нибудь из ваших вещей. Я хотел сделать из нее талисман… Мне попалась под руку роза… она была тут вот, в этом венке… я взял ее.

— Но отчего же вы прямо не попросили ее у меня?

— Как попросить у вас?! Имею ли я право на такую милость? Нет, нет, я бы ни за что не посмел! Но вы уезжаете, и я не знаю, когда опять вас увижу!.. Моя голова помутилась. Я не хотел вас лишиться… Ах! Герцогиня, я так люблю вас!

Услышав этот крик, вырвавшийся из глубины его души, Орфиза вздрогнула.

— Так вы и в самом деле меня любите? — спросила она глухим голосом. — И не в шутку сказали тогда, что хотите посвятить мне свою жизнь?

— В шутку!.. Эта любовь овладела всем моим существом с первого же взгляда; каждый день, проведенный рядом с вами, делал эту любовь сильнее и глубже… Я живу только вами и хотел бы жить только для вас… Неужели вы не поняли, не догадались, не почувствовали, что меня одушевляет не мимолетное безумие, не каприз молодого сердца, но чувство неизменное, необъятное, неведомое? Но ведь сама смелость моего поступка служит вам доказательством моей искренности. Моя надежда, моя мечта — это вы. Мечта такая высокая, что даже теперь, когда вы позволили мне стремиться к этому блаженству, я не знаю, каким чудом могу его достичь… Но мысль, что сам Бог привел меня на ваш путь, укрепляет меня и поддерживает… Ах! Если бы довольно было храбрости, преданности, всевозможных жертв, беспредельной любви, безграничного уважения, ежеминутного обожания, я, быть может, заслужил бы вас и тогда посвятил бы всю свою жизнь любви к вам!.. Взгляните на меня, герцогиня, и скажите сами, разве я говорю неправду?

Эта пламенная речь, столь непохожая на придворные мадригалы будуарных поэтов, какие привыкла слышать до сих пор герцогиня д’Авранш, увлекла ее, как порыв бури.

— Я верю вам, граф, — ответила Орфиза с живостью, — я и тогда верила вашей искренности, когда сказала вам, что буду ждать три года. Но у меня сердце гордое и одних слов мне мало! И между тем мне кажется, что если бы я любила, как вы любите, ни перед чем бы я не остановилась, ничего бы не пожалела, чтобы добиться успеха, — ни усилий, ни терпения, ни самых тяжелых испытаний. Какие бы ни возникали передо мной преграды, ничто бы меня не удержало. Я пошла бы к своей цели, как идут на приступ крепости, сквозь дым и пламя, презирая смерть. Я где-то прочла девиз одного человека, очень честолюбивого: Per fas et nefas! Я перевожу это следующими словами, которые считаю для себя законом: «Во что бы то ни стало!» Если вашу душу, как вы говорите, наполняет любовь, заставившая вас преклонить передо мной колени, то вы запомните эти слова и будете смотреть вперед, не оглядываясь назад!

Он готов был кинуться к ее ногам, но она его удержала:

— Вы, кажется, взяли у меня розу? Отдайте ее назад.

Гуго достал розу и подал ей.

— Я не хочу, чтобы отсюда уносили что-нибудь без моего согласия, — сказала она, — но не хочу также дать повод думать, что я придаю слишком большую важность простому цветку… Каков он есть, я отдаю его вам.

Гуго бросился поцеловать ее руку, но она высвободила ее и скрылась за портьерой. Гуго не осмелился последовать за ней. Но не нашел ли он в этой комнате больше, чем смел надеяться? Опьяненный любовью, обезумевший от счастья, Гуго бросился к балкону и в один миг спустился вниз.