· 16 ·
Дурной рыбак – дурные сети

Вместо связки ключей рука нащупывает в кармане что-то мягкое, отчего Глеб не удерживается и матерится. В голове проскальзывает мысль о том, что хорошо, что детей сейчас нет в школе. Они и не такие слова знают, но пусть лучше слышат их не от него. Глеб, в конце концов, учитель.

На свет появляется поношенный браслет разных оттенков зеленого, и одного взгляда хватает, чтобы понять: это послание от Ренаты. Даже когда ее больше нет рядом, последнее слово все равно остается за ней. Растрепанная канва кажется старее, чем она есть она самом деле, но Глеб-то помнит, как еще полгода назад Рената показывала ему обновку.

Уроборос. Один из немногих символов, празднующих соединение жизни и смерти, ведь кусающая себя за хвост змея рождается и умирает одновременно. Только вот Глеба бросает в дрожь от отвращения: уж кому-кому, а ему в жизни рептилий более чем хватает. В какой-то момент кажется, что змейка сейчас сорвется с канвы и вопьется своими крошечными зубками ему в руку, но конечно же, ничего не происходит.

Где же, черт возьми, ключ?

В другом кармане, конечно, пусто. Не то чтобы Глеб ожидает что-то там найти, но попробовать стоит.

– Ты чего колупаешься?

От неожиданности Глеб вздрагивает, и сжимаемый до этого кусок материи падает на пол.

– Ключ потерял, – признается Глеб, на что Эвелина фыркает.

– Подвинься. – Она пыхтит, склоняясь над замком. – Вот была бы здесь одна моя знакомая, она бы быстро справилась своими длиннющими когтями. А так приходится по старинке…

Фразу она не заканчивает. Резким ударом вышибает дверь, и та вылетает вперед, словно пробка из бутылки.

Глеб открывает рот от удивления.

– Что ты вообще такое?

– Я никогда не утверждала, что человек, – пожимает Эвелина плечами и кидается вперед.

Силуэт Кристины Ягушевой загораживает рассвет. Удивительно, как это ей не холодно в одной футболке на десятиградусном морозе. Но похоже, саму девочку сейчас занимают совсем другие вопросы.

– Ты что, кукушкой полетела?! – взрывается Эвелина и до того, как Глеб успевает ее остановить, подлетает к бордюру, на котором стоит школьница.

Кристина поворачивает голову в сторону Эвелины. Лицо красное то ли от слез, то ли от мороза; светлые кудряшки больше напоминают птичье гнездо.

– Что вы здесь делаете?

– Я?! Что ты здесь делаешь, малявка? Тебя, что, никто не учил, что красть ключи от школьной крыши нехорошо?

Поначалу испуганный за жизнь девочки Глеб решает пока остаться в тени и попробовать довериться этой сумасбродной охотнице за приключениями.

– Не хочу показаться грубой, – продолжает Эвелина, – но выглядишь кошмарно. Лицо распухло, как у… как у… – Она не может подобрать сравнение.

– Как у Гарри Поттера в «Дарах смерти»? – находится Кристина. Теперь она заметно дрожит, худыми руками обхватывая себя за предплечья.

– Точно, – кивает Эвелина, – хотя я понятия не имею, кто это. Видишь ли, я последние двадцать четыре года провела в местах не столь отдаленных. Ты что здесь забыла?

Последняя фраза – ошибка. Будто бы вспомнив, зачем она и в самом деле поднялась на крышу, Кристина дергается в сторону пустоты, но все-таки удерживает равновесие. Это хорошо, думает Глеб, значит, еще не все решила.

– Я больше так не могу.

– Чего ты не можешь?

К несчастью, раздражения в голосе Эвелине скрыть не удается, и это тут же отражается в глазах дочери Числобога. Дескать, ну вот, еще один взрослый, считающий подростковые проблемы ерундой, которая обязательно сама пройдет со временем. Будто это мелкий прыщ, про который ты забудешь уже через неделю.

Кристина не может ответить.

– Смотри, давай так. Ты спускаешься, мы идем в учительскую, завариваем тебе чаю, откроем чье-нибудь печенье и вместе посмеемся над этим утренним недоразумением.

Толстая подошва «Мартинсов» Кристины чиркает о бетон, и вниз срываются пыль и мелкие камни.

– Вот уж точно, – запинаясь, шепчет девочка, – «недоразумением». Вот я кто. Самое что ни на есть настоящее недоразумение.

Глеб может ее понять, но не знает, как ей об этом сказать. Впрочем, Кристина в отличие от него всегда казалась такой уверенной в себе – временами даже чересчур, – что он неосознанно ей завидовал. Вот он, тот самый несломленный ребенок, которому вполне себе комфортно в мире, являвшемся ему наполовину чужим.

Но разве так не со всеми? Разве даже обычные люди время от времени не ставят под сомнение факт того, заслуживают ли они быть здесь и быть именно такими?

Впрочем, некоторые вещи вполне себе можно понимать головой и совершенно не принимать сердцем. Вот свое существование Глеб не смог оправдать даже за тысячелетия.

– Хотите совет? – внезапно спрашивает Кристина. Такая смена ролей сбивает Эвелину с толку, но она соглашается. – Не берите на себя работу, которую не можете выполнить. – Кристина кивает в сторону Глеба. – У вас получается отвратительно. Вы не Глеб Дмитриевич.

Внутренности Глеба холодеют. Он делает шаг вперед.

– Я ведь тоже не могу, – говорит он.

– Что? – удивляется Кристина.

– Не могу выполнить. Я ведь ненастоящий учитель, Кристина. Так, прельстился хорошими деньгами и легкой работой.

– Но вы ведь помогли Севе! – кричит девочка. – Я видела, как ему было плохо, и вы помогли ему!

– Это скорее случайность, – признается Глеб. – Так совпало, что в его проблеме я действительно кое-что понимал, но в общем и целом я абсолютно бесполезен. Ты же сама сказала в первый день занятий: моя цифра – ноль.

На мгновение Глеб видит в Кристине ту девочку, которая каждый урок садилась за первую парту и первая тянула руку, даже если не знала толком ответа на вопрос. К такой Кристине, с деловым видом поправляющей очки, он и привык, а не к этому растерянному ребенку. Ведь на самом деле только сейчас стало по-настоящему понятно, что она в самом деле еще всего лишь ребенок. Не дочь могущественного божества, а крохотный котенок, мечущийся в поисках тепла и уюта.

– В нуле нет ничего плохого, – более привычным всезнающим тоном откликается Кристина. Кажется, что она как будто внезапно даже забывает о том, что находится на краю трехэтажного здания. – Ноль – это круг, совершенный символ. Это начало и финал. Это как…

– Уроборос, – заканчивает за нее Глеб.

Кристина соглашается:

– Да, и это тоже. Гораздо лучше, чтобы твоей судьбой управлял ноль, чем, скажем, восьмерка. Вы слышали хоть одну историю вокруг восьми? Даже в сказках: «Три богатыря» или «Белоснежка и семь гномов». Числа шесть и девять же – дьявольские близнецы. Никто не хочет получить их.

Что-то в ее тоне рождает у Глеба подозрения.

– Никто не хочет, но кто-то получает?

– Видите? – обращается Кристина к стоящей рядом Эвелине. – Поучитесь у него, когда в следующий раз будете снимать кого-то с крыши. – Девочка достает из заднего кармана светлых джинсов предмет, похожий на старинные часы на цепочке, но Глеб знает, что это, конечно же, не часы. Он уже видел это устройство, когда на первом занятии Кристина продемонстрировала его всему классу.

Девочка раскрывает похожий на медальон предмет и, по-привычке прищурившись, всматривается в его черную бездну. Со стороны плохо видно, но Глеб готов поклясться, что там нет ничего, кроме темноты.

– Ваша цифра – один, – говорит Кристина Эвелине. – Это потому, что вы всегда были одна и, судя по тому, как лежат ваши звезды – будете.

– Это что, какое-то подобие гороскопа? – недоумевает девушка.

Глебу хочется ее стукнуть чем-то тяжелым, но с этой задачей прекрасно справляется сама Кристина.

– Вы научились защищаться, потому что всегда были слабой. Не физически – духовно, хотя всегда думали наоборот. Скажете, не так?

Эвелина не находится с ответом, и тогда Кристина продолжает:

– Если понадобится, вы будете одна стоять против всех, но все это с самого начала – только про вас. Вы думаете, что пытаетесь восстановить справедливость, тогда как единственное, что вас по-настоящему волнует, – это только ваши комплексы и задетые чувства.

– Воу-воу. – Эвелина в защитном жесте поднимает обе ладони. – Полегче, детка. С каких пор этот разговор превратился в спасение моей грешной души?

– Лучше, когда есть, что спасать, – говорит Кристина, и ее взгляд на секунду задерживается на укрытом тонким снежным одеялом дворе тремя этажами ниже. – Когда на твоем роду написаны дьявольские близнецы, помочь тебе не может уже ничего. Это значит только одно: смерть.

Слова вырываются изо рта, прежде чем Глеб успевает их осмыслить:

– Но ведь смерть бывает разная, Кристина. Бывает бессмысленная и бесполезная, а бывает та, которая помогает все изменить. Почему ты выбираешь первую?

– Почему ты такой придурок? – врывается в диалог Эвелина, будто бы это не она еще минуту назад ляпнула то, что едва не заставило Кристину шагнуть с крыши.

Но вот сама Кристина не настроена столь категорично.

– Никогда об этом не думала, – признается она. – Меня волнует только отсутствие определенности. Что это не я управляю своей судьбой, а моя кровь и мое темное наследство.

– Кто, кстати, твой отец? – спрашивает Эвелина.

Кристина крепче сжимает круголет в руке.

– Числобог. Слышала когда-нибудь про такого?

– Двуликий Янус? – охает Эвелина.

По ее побледневшему лицо становится понятно, что для нее это не просто случайный знакомый.

– Он самый. Тот, кто ни разу не навестил мою мать после совместно проведенной ночи, хотя она ждала его… И, думаю, ждет до сих пор. Она меня сюда поэтому и отправила, чтобы я не видела, как ей плохо.

– Или, может, ты просто напоминаешь ей о возлюбленном, – хриплым голосом говорит Эвелина.

Вот сейчас Глеб ее точно чем-нибудь ударит и не посмотрит на то, что эта суперженщина может расколошматить дверь в прямом смысле одной левой. И прежде чем он решается это сделать, Эвелина продолжает:

– Как-то раз я встретила медве… Человека. Когда-то давно та, кого он любил больше всего на свете, обманула и предала его ради собственной выгоды. И что, ты думаешь, он сделал? Отомстил. После чего жалел об этом всю оставшуюся жизнь. Потому что нет корней крепче, чем те, которые берут начало в нашем сердце, какой бы оно ни было природы – человеческой или какой-то другой. Ты не можешь помочь своей матери, потому что ей поможет или время, или она сама. Или, если уж на то пошло, ей не поможет ничего, но это уже не твоя забота.

По щекам Кристины спускаются толстые дорожки слез, но сама девочка остается беззвучной.

– Это из-за меня она такая, – говорит она наконец сквозь плотно стиснутые зубы. – Если бы меня вообще не было, она бы забыла о нем. Но пока я жива, я всегда буду солью на ее ранах.

– Я буду ненавидеть себя за то, что скажу это, но Эвелина права. – Глеб решается сделать еще несколько шагов и протягивает своей ученице раскрытую ладонь. – Ты ничего не можешь и не должна делать. Иногда это тяжело признать, но жизнь твоей матери принадлежит твоей матери, а твоя – тебе.

И в тот момент, когда он произносит эти слова, он действительно имеет это в виду.

– О-о-о, какие черти! – тянет Петр, едва завидев в дверях младшего братца.

Средний братец Леонид в это самое время потягивает горячий шоколад прямо из кастрюльки и давится при виде внезапно объявившегося родственника. Петр даже не думает помочь Лёне, и тот, хрипло булькая, сползает куда-то под стол.

– Соловка, сколько холер, сколько войн! – Петр хлопает младшенького по спине, но тот даже бровью не ведет.

– Отец где?

– А, папаня на работе, – протягивает Петруша. – Надо же кому-то заниматься семейным ремеслом, правда, Соловка?

Соловей не реагирует и на эту провокацию. Он обращается ко второму брату:

– Лень, мама где?

– Кхе-кхе… – доносится кашель из-под стола. – В саду… Кхе-кхе.

Большего Соловью и не нужно. Он оставляет ненавистных братьев наслаждаться компанией друг друга и, как будто не покинул отчий дом на без малого тысячу лет, по памяти сворачивает по темным извилистым коридорам, чтобы в конце концов попасть на задний двор.

Когда ты живешь у берегов кровавой реки, говорить о красоте в человеческом понимании этого слова не приходится. Это даже не сад в стиле семейки Аддамс, где на кустах наверняка была бы натянута паутина, а вместо бутонов распускались бы летучие мыши. Здесь вполне уютно, но… по-своему. Высокие изумрудно-зеленые кустарники сплетаются своими извилистыми ветками над головой, загораживая даже намек на небо, а из цветов здесь только желтые розы, скромно склоняющие головы в присутствии хозяйского сына.

Сад не то чтобы темный – скорее мрачный, и в любое другое время Соловей счел бы подобную атмосферу успокаивающей, но после долгого времени, проведенного под солнцем, он замечает, что все это заставляет его чувствовать себя подавленно.

Мать оказывается в самом дальнем углу сада. В руках железная лейка, в начавших седеть волосах – свежий желтый бутон. Если бы не эта седина, можно было бы даже подумать, что Соловей никуда не исчезал и не было всего этого расставания. Последнюю мысль подтверждает и заметно истончавший материнский голос:

– Соловка? Ты?

А он ли это? Он сам не знает ответа на этот вопрос, поэтому не знает, как на него ответить. Внешне – возможно. Да, он заметно возмужал с того раза, как они виделись в последний раз, но в целом не сильно изменился. А вот внутри этого пирога теперь совершенно иная начинка, причем настолько иная, что он не уверен, насколько эта женщина до сих пор вообще считает его своим сыном.

– Соловка, – повторяет она, будто заклинание.

Лейка падает на мягкую почву, а тоненькие ручки женщины обхватывают шею непутевого отпрыска. От нее пахнет землей и имбирем, хотя вполне возможно, что последнее ему кажется, потому что этот запах рожден воспоминаниями о том, как она каждый вечер заваривала имбирный чай с лимоном, – а не реальностью.

Мать теплая и хрупкая. Соловей сжимает ее в объятьях, но осторожно, чтобы не сломать. Ее крохотные рожки колются об его свежевыбритый подбородок. Не идти же домой как бомж, в самом-то деле.

– Я так рада, что ты вернулся.

Ни одного упрека, даже безмолвного.

– Привет, мам.

Сын никогда не становится слишком взрослым для матери, даже когда сам обзаводится семьей. Она всегда будет смотреть на него, как на то, что когда-то было частью ее самой, а она слишком сильная женщина, чтобы себя ненавидеть.

– Я хотел увидеть отца.

Слишком поздно понимает, что эти слова если и нужно было произнести, то позже. Слишком красноречиво разочарование в черных материнских глазах.

– Он скоро будет. Он…

– Да, знаю, работает: Петька мне уже сказал.

Она берет его за руки и ведет на деревянную скамейку, которая стоит в этом саду, сколько Соловей себя помнит. Будучи маленьким, он часто сидел на ней (тогда, правда, ноги не доставали до земли – не то что сейчас) и наблюдал за тем, как мать ухаживает за растениями. Старшие братья были слишком неусидчивые, а вот Соловья подобная картина всегда успокаивала.

– Ну, как твои дела? Мы с тобой так давно не виделись – даже не знаю, о чем тебя спросить.

Первое желание – рассказать о Вере и о жизни среди людей. О том, что они совсем не такие, как здесь принято думать; о том, что мы похожи на них больше, чем кажется.

Но слова о другом мире Соловей проглатывает вместе со встречным вопросом о том, как мать пережила его исчезновение.

– Все хорошо, мам.

– И у нас, – отзывается она, хотя поверит в это только слепец.

О чем разговаривать тем, у кого общее – только прошлое и кровь? Обсуждение полузабытого рано или поздно закончится, и тогда останется лишь неловкая тишина. Потому что на самом деле, если ты по-настоящему хочешь с кем-то быть, то будешь на связи, несмотря ни на что. Не жизнь разводит – мы сами.

– Ты так вырос.

Мать щупает его руки, будто Соловей – кусок мяса, из которого получится отличный бульон. А может, она думает, что под этой личиной скрывается другая, ведь ее сын не из тех, кто навещает матерей во время отпуска.

– Да.

Он тянется к ней и в то же время ненавидит себя за это. Она ведь его никогда не любила, по крайней мере, не так, как старших детей. И ему всегда хотелось спросить: «Почему? Почему, мама, тебе на меня наплевать?» Не равнодушие отца заставило его пуститься в бега – без отцовского одобрения он стал бы только сильнее, – а выражение лица матери, которая никогда не умела скрывать свои настоящие эмоции.

Он ведь даже на нее не похож: в отличие от Петра и Леньки – светлый, почти рыжий; с крупными руками и широким носом. Не то что мать: она – само изящество и утонченность. Сочетание бледной кожи и темных, почти черных волос придавало ей поистине аристократическое очарование, если у берегов кровавой реки вообще можно говорить о социальном делении.

Когда Соловей вырос, он ее простил. По крайней мере, думал, что простил, потому что сейчас при виде ее он вновь превращается в маленького мальчика, которому отчаянно хочется, чтобы его любило единственное существо в этой вселенной, которое обязано любить его безусловно: мать.

– Ну вот и славно, – первой нарушает тишину жена дьявола, как ни в чем не бывало подхватывает лейку и возвращается к своим кустам.

Соловей же продолжает прожигать спину матери, будто бы надеясь, что она вот-вот решится ему во всем признаться. Но даже столетия и столетия разлуки, кажется, совсем ее не отяготили.

Пусть, как она и сказала, он правда вырос, но рядом с ней он до сих пор наивный ребенок.

– Ты куда ускакал?

Старший брат хватает его за плечо, и Соловей не сразу успевает совладать с лицом.

– Так давно не виделись, а мы даже толком не обнялись!

И в подтверждение своей угрозы Петрушка со всей мочи стискивает Соловья в медвежьих объятьях.

– Мам, ты чего, не рада, что Соловка вернулся? – спрашивает брат.

– Конечно, рада, – механически отзывается та, но сама уже полностью в работе.

– Ладно, братец, пойдем-ка отсюда, поговорим по душам.

Петр уводит его обратно в дом, где с давних пор ничего особенно не изменилось. На окнах висят бархатные портьеры, за которыми маленький Соловка часто пытался спрятаться от ненавистных братьев, но они его там быстро находили. Они заставляли его есть дождевых червей, подкладывали ему в постель скорпионов, а иногда испепеляли личные вещи. В общем, нелюди нелюдьми, а похожи на человеческих отпрысков больше, чем могут себе представить. Но это Соловей понял уже гораздо позже.

Да и чем они, собственно, отличались?

В столовой как раз накрыли к ужину. Петр силком усаживает младшего брата рядом с собой, а затем тут же вгрызается в полусырой кусок мяса на своей тарелке. Соловей от такой еды давно отвык: может, стал нежнее, а может, она ему просто никогда не нравилась.

– Ты чего не ешь? – спрашивает Петр с набитым ртом.

Леня тут же, лениво обсасывает косточки неизвестного происхождения.

– Не хочется что-то.

– Ты, это, стеснение отбрось. Чувствуй, как говорят людишки, себя как дома, – смеется Петр собственной шутке. – Чего, как? Мы в какой-то момент тут все подумали, что ты издох, раз от тебя ни весточки.

Отсюда, из Беловодья, любой его обитатель, по идее, может наблюдать за всем, что происходит в человеческом мире. Может получить любое знание, проследить за жизнью любого живого существа. Это как «реалити-тиви», только лучше.

Но если знать, как спрятаться, то можно исчезнуть, раствориться в густом месиве из глаз, рук и судеб.

– Потихоньку, – отвечает Соловей и осторожно разламывает на две половины горячую булочку: единственное на столе, что кажется съедобным.

– Что-то малыш неразговорчивый, правда, Лень?

– Угу, – соглашается средний брат.

– Соловка, мы тут такую штуку учудили, пока тебя не было! Папаня придумал новое слово: «кризис». И ты не представляешь, как стало веселей! У людишек теперь кризис всего, буквально. Кризис возраста, кризис на личном фронте, кризис финансовый, образовательный, культурный… Ты мне назови вещь, и я скажу тебе, что у нее теперь тоже есть кризис! В общем, отпад. Правда, Лень?

Средний брат снова что-то бормочет.

Когда Соловью кажется, что пытка уже никогда не закончится, в дверях появляется отец. В детстве он казался выше и крупнее – а может, и правда был таким, – сейчас же Соловей понимает, что стал как минимум на голову выше отца.

В отличие от остальных членов семьи дьявол не удивляется внезапному гостю. С невозмутимым выражением лица он проходит к столу и, одернув полы своего пиджака, садится во главе.

– Передай улиточные раковины, пожалуйста, – обращается он к младшему сыну.

Соловей тут же чувствует укол разочарования где-то в районе небьющегося сердца. В конце концов, нет ничего хуже равнодушия.

– Благодарю.

Треугольный отцовский подбородок теперь украшает небольшая бородка, которая ему не очень-то идет. На ней блестит несколько капель маслянистого соуса, но король кровавой реки ничего не замечает.

– И надолго ты к нам пожаловал?

Соловей поджимает губы.

– Хотел кое-что спросить.

– Так и знал: заскочил проведать.

Раздается хруст раковин под крепкими зубами.

– Как избавиться от предсмертного обещания?

Отец кашляет, но быстро берет себя в руки. Впервые за короткий вечер дьявол показывает хоть какие-то эмоции, и это вселяет надежду.

– Кто-то дал тебе предсмертное обещание? – с энтузиазмом вклинивается в разговор Петруша.

Соловей игнорирует вопрос, но брата это совершенно не задевает.

– Так как?

– Боюсь, тут уже ничего не поделать. – Отец мягко касается бледных губ платяной салфеткой. – Те, кто когда-то были людьми, а потом стали кем-то большим, самые опасные из всех. В их корне осталось слишком много человеческого: эмоции, желания… Хотя, сам знаешь, и нашему брату это порой не чуждо, но мы никогда полностью не сможем друг друга понять.

Отец намекает на побег. Ну что ж, значит, это все-таки его задело.

– И что, нет никакой лазейки? Любая система создана для исключений – ты сам меня учил.

Впервые дьявол смотрит своему отпрыску прямо в глаза. Тысячелетия назад Соловей отвел бы взгляд в сторону, но сейчас отношения с отцом – наименьшее из его переживаний.

Тот, кого люди за всю историю человечества всегда боялись больше всего, не вызывает у него ничего, кроме фантомной боли о родителях, которых он никогда не знал. Греки звали его Аидом, египтяне – Осирисом, славяне – просто чертом, последователи более поздних религий – дьяволом, но для Соловья он всегда будет тем, с кем ему никогда не сравниться ни по праву рождения, ни по силе духа. Годы не дали Соловью той мудрости, которая приходит с ответственностью, поэтому даже сейчас отец – единственный, к кому он может обратиться за настоящим советом.

Дьявол уже закончил трапезу и сидит, положив костлявые руки с нереалистично длинными пальцами на колени.

– Как ты думаешь, как джинны умудряются не выполнять желания своих хозяев? – ни с того ни с сего спрашивает он.

– Все зависит от точки зрения, – негромко говорит Леонид, и все тут же поворачиваются в его сторону.

Отец расплывается в довольной улыбке.

– Верно, сын мой. Наши совместные уроки не прошли даром.

Соловей изо всех сил старается пропустить последнее мимо ушей.

– То есть ты хочешь сказать?..

– Я хочу сказать, – отец плавно наклоняется вперед; костяшки пальцев упираются в подбородок, – что реальность субъективна. Наши слова, а не слова простых людишек – это правда, это реальность. Мы говорим только то, что имеем в виду, и так, как имеем это в виду. Именно поэтому у нас нет языка, нет системы, нет условностей. Мы говорим на всех языках одновременно и в то же время не говорим ни на одном, точно так же, как все наши ипостаси существуют одновременно и в то же время каждая является настоящей. Но человек… В его крошечной черепушке происходит слишком много всего. Его слово почти ничего не стоит, даже когда речь заходит об обещаниях. Предсмертное обещание, конечно, имеет гораздо большую силу, чем обычное, но разница не так уж велика.

– И что это значит практически?

Дьявол вновь откидывается на спинку стула.

– Что написано на входе в храм Аполлона?

Ну вот, его обычная манера: отвечать вопросом на вопрос. Соловей уже успел от нее отвыкнуть, поэтому чувствует раздражение, но все-таки отвечает:

– Nosce te ipsum. Познай самого себя.

– Вот именно! – с поистине детским возбуждением выкрикивает отец. – Вот именно! Только человек не знает своих глубинных желаний. Мы же – существа совсем другого уровня. Мы хищники на этой земле, заполненной безобидными красноглазыми кроликами. Задавая вопрос, ты обычно заранее знаешь ответ, но это не мешает приходить ко мне за советом, не правда ли, сын мой?

Соловей чувствует, что отец прижал его к стене, метафизически ухватившись за его горло. Даже когда Вера полосовала его ножом в лесной чаще, было не так больно, как сейчас.

– Ты, как всегда, очень мудр, отец.

– Возвращайся, когда будешь готов! – кричит дьявол вслед младшему сыну, когда тот хватается за круглую дверную ручку. – Но не раньше. Раньше ты никому тут не нужен.

И Соловей наконец вспоминает одну из причин, почему покинул отцовский кров в предыдущий раз.