· 15 ·
…чем никогда

Единственное, с чем Каракатица, как ее повадились называть в Божедомке за нелепую походку и форму набалдашника на трости, давно смирилась, это песни, которые заключенные время от времени пытаются петь вместе. Не важно, что у половины нет слуха, а у второй – голоса. Поначалу надзирательница пыталась пресекать подобную самодеятельность, но потом махнула рукой, потому что этих полоумных все равно не остановить: побитые, измученные, голодные, – они все равно находили в себе силы мычать знакомые мелодии.

Со временем она даже привыкла к этим импровизированным концертам. Никто никогда не видел, но если песни застают ее в кабинете, то она даже позволяет себе неспешно притоптывать ногой в такт мелодии.

Вот и сейчас, заслышав «Ой, что-то мы засиделись, братцы…», Каракатица не может удержаться от легкого подергивания. Левый уголок губы чуть приподнимается, в то время как правый остается в своем вечно грустном состоянии. Это было одно из первых уродств, которые она получила в бою.

Искусству сражений ее обучал отец, знаменитый в свое время воин Черномор, он же Морской Царь. Не то чтобы Каракатицу так сильно привлекала эта стезя – просто тогда это был единственный способ выделиться перед восемью сотнями девяносто девятью сестрицами. Были те, кто с рождения чем-то отличался: Чернава, например, была не только младшей дочерью, но и невероятной красавицей; Василиса оказалась очень умной и своими похождениями заслужила себе место в сказках. Каракатица же мало того что обладала заурядной внешностью и способностями, так еще и никто толком не помнил порядок ее рождения – то ли сто двадцать первая, то ли двести двадцать первая. Действительно, какая разница?

Когда в один из бесчисленных празднеств тогда еще безымянная Морская Дева со скуки бросала камни и попала в голову заскучавшему батюшке, тот был в восторге. Его лик просветлел, глаза загорелись. Еще никогда дочь не видела отца таким счастливым, и это вмиг согрело ей сердце.

На следующий же день начались их совместные тренировки. На суше, под водой – Черномор, казалось, позабыл, что у него нет сыновей, и гонял дочь, на которую еще совсем недавно не обращал никакого внимания, до потери пульса. Они прерывались на часовой отдых, набивали животы, запивали трапезу рыбьим жиром и вновь отправлялись в неизвестном направлении.

Впервые в жизни Каракатица была по-настоящему счастлива. Но тогда, когда, казалось бы, счастью ее уже не было предела, Морской Царь объявил, что берет ее на битву вместе с богатырями. Вот тут-то начался переполох! Какие-то сестрицы попадали в обморок от зависти, более сердобольные – от страха. Богатыри же, заслышав новость, очень обрадовались, ибо уже много столетий не видели живой женщины. Конечно, при виде Морской Девы все тут же сразу в нее влюбились. Особенно мила она стала двадцать первому богатырю, только вот отец строго наказал им думать только о войне, и оба не смели ослушаться Морского Царя.

Поначалу Морская Дева ловила на себе украдкой брошенные взгляды да едва виднеющиеся сквозь густую бороду теплые улыбки. И ей было того достаточно. Жизнь внезапно приобрела цвета, и Морская Дева больше не завидовала более известным сестрицам. Вот и к ней солнышко повернулось своим желтым бочком.

Шли годы, и бои обезобразили лик Морской Девы, а ядовитые стрелы, пущенные врагами в ее ноги, заставили их распухнуть до такой степени, что стало тяжело передвигаться. Богатыри перестали обращать на воительницу внимание, и даже ее самый горячий поклонник, двадцать первый богатырь, предпочел делать вид, что ее больше не существует.

Тучи сгустились еще сильнее, когда у отца появилась новая любимица: сестрица-лебедь, которую, пока та не вышла замуж, он холил и лелеял, словно самый редкий в мире цветок. Временами Морская Дева ловила себя на мысли, что готова на что угодно – а убийство для нее теперь не было чем-то противоестественным, – лишь бы вновь обратить на себя отцовское внимание. Теперь ей мало было отличаться от сестриц – она хотела свою историю. А что могло сделать ее более знаменитой, чем убийство всех своих сестер?

Как-то ночью она встала и взяла из кухни самый острый нож, которым разделывают бычков да фазанов, и одну за другой перерезала спящим в зале сестрам глотки. Те спали настолько крепко, что не издали ни звука. Когда настал черед самой младшей сестры, Морская Дева заколебалась и оружие дрогнуло в ее руке. Этого мгновения было достаточно, чтобы Чернава открыла глаза и успела оглядеться на содеянное Морской Девой.

– Что же ты такое натворила, сестрица? – прошептала Чернава, и ее слова каким-то образом тронули каменное сердце Морской Девы.

Она села на холодный пол и расплакалась. Слезы ее были соленые, как океан, в котором она родилась.

– Но ничего-ничего, – утешала ее младшая сестрица. – Будет тебе. Это дело поправимое. Нам всего-то нужно успеть отыскать Хроноса, пока не взошло солнце, и уговорить его вернуть нас в прошлый вечер.

На том и порешили. Под пологом ночи Морская Дева с Чернавой покинули дворец и отправились через реки и моря на поиски Хроноса. Мало кто когда-либо отваживался спуститься в Тартар – бездну, находившуюся еще ниже темного царства Аида. Но Морская Дева не побоялась столкнуться с охранявшими пропасть сторукими чудовищами, ведь она прежде одолевала и не таких монстров.

Хронос был не рад их видеть. Ослепший за долгие годы, проведенные в кромешной темноте, он услышал приближение девушек и раздраженно сказал:

– Оставьте меня в покое.

Но сестры заверили его, что им нужна от него совсем небольшая услуга – и они тут же исчезнут туда, откуда явились. Хронос ничего не пообещал, но согласился выслушать.

– Мою сестру обуяла зависть, – поведала Чернава, – и она по неосторожности зарезала всех наших незамужних сестер. Теперь она об этом сожалеет, но повернуть время вспять можешь только ты, Великий Отец.

Чернава назвала Хроноса Великим Отцом, потому что именно он создал воду – родную им стихию.

– А мне какой с этого прок? – заупрямился Хронос. – Если ко мне выстроится очередь из желающих исправить свои поступки, я вас за это благодарить не буду. Разве что…

И даже во тьме чувствовалось, что древний бог расплылся в предвкушающей улыбке.

– Что? – насторожилась Чернава.

– Я скажу об этом только ей, – ответил Хронос, подразумевая вторую сестру, – на ушко.

Выбора не было, пришлось подчиниться. Морская Дева с трудом взобралась на плечо Хроносу, едва перебирая своими распухшими ногами. Хронос неспешно повернул голову к гостье, обдав ее на удивление свежим дыханием, и зашептал прямо ей в ухо:

– Окажи старику услугу: повесели его чуток. Я верну тебя в прошлое, но только если ты поклянешься мне взамен убить свою красавицу-сестру. И учти, я узнаю, если ты нарушила обещание! А, и передай остальным, что больше никому никогда я помогать не стану. Не хочу, чтобы эти избалованные временем детки то и дело нарушали мой покой.

Каракатица до сих пор спрашивает себя, как так получилось, что Хронос согласился помочь ей – ей, даже не какой-нибудь богине. И во-вторых, как так получилось, что она согласилась на его требование.

Когда они наконец поднялись обратно на поверхность, Чернава спросила:

– О чем же он тебя попросил?

– Да так, – улыбнулась Морская Дева только одной стороной своего лица, – сущий пустяк.

Ничего не подозревая, Чернава взяла Морскую Деву за руку, и у той внутри все перевернулось от отвращения к себе. Вот, значит, как все работает: прекрасные снаружи прекрасны и внутри, а жизнь превратила ее не только в урода внешне, но еще и обезобразила душу.

Хронос сдержал свое слово, и, вернувшись во дворец, сестры обнаружили, что все живы. Это была радость, доступная лишь им двоим, и весь вечер они держались друг друга, удивляя других Морских Дев своей неожиданной близостью.

Но вот снова настала ночь, и все, ничего не подозревая, легли спать. Не то чтобы дочерям Морского Царя так сильно необходимо отдыхать, но чайки им как-то нашептали, что человеческий сон способствует внешней красоте, вот все и купились на сомнительное заверение.

Как и прошлой ночью, все быстро заснули – одна только Морская Дева лежала на спине и смотрела в расписанный речным пейзажем потолок. Вот из-за осоки выглядывает всклокоченный водяной, а вот виднеется хвост берегини, отчаянно выискивающей, чьим бы сердцем полакомиться на ужин. Вода изображена так естественно, что кажется, еще чуть-чуть – и окажешься в Подводном царстве.

Морская Дева решила, что на этот раз ей не нужен нож. Она справится и руками. Если сказать точнее, ногтями. Они у нее достаточно острые и твердые, чтобы перерезать горло получше любого ножа. Удивительно, как она раньше до этого не додумалась.

Сквозь разноцветные витражи в зал проникал тусклый лунный свет и озарял лики спящих девиц. Но Морская Дева не могла оторвать взгляда только от одной, которую ей предстояло убить.

В первый раз кто-то отнесся к ней по-доброму, и вот ей нужно собственными руками от нее избавиться. Вот уж и правда Хронос знает толк в развлечениях.

С первыми лучами солнца Морская Дева сбежала к кромке воды, где сидела, наблюдая за волнами и слушая успокаивающий шум прибоя. Навязчивые мысли не отступили, но, по крайней мере, притупились под влиянием природы.

Когда рядом с ней материализовался Перун, Морская Дева даже не удивилась.

– Так-так-так, – цокнул языком бог. – И чего это мы тут сидим?

Разговаривал, как будто ей было пять, а он выносил за ней судно. Перун покачал головой.

– И что мне прикажешь с тобой делать?

Они вместе сидели и смотрели на воду, потому что для тех, кому не понять старения, время течет по-другому. Наконец Перун сказал:

– Боюсь, тебе придется предстать перед трибуналом за то, что ты совершила.

– Трибуналом? – переспросила Морская Дева. Это было ее первое слово, обращенное к верховному богу.

– Так, новые премудрости. Знаешь, мы давно думали о том, что пора как-то взять под контроль всех земных нелюдей. В конце концов, люди уже давно все это изобрели, а мы только позаимствовали.

Ей не дали попрощаться с отцом, но он, наверное, про нее и не вспомнил. Заседание трибунала проходило несколько дней, и для судивших ее это была скорее игра, нежели забота об общей безопасности.

Олимпийские боги смотрели на нее с любопытством, как человеческие детеныши изучают дикую зверушку. У всех у них было много имен и много обличий, так как в каждой культуре их называли по-своему. Например, Аида – или, как у них звали, Чернобога, – она узнала сразу. Серая кожа, крючковатый нос и узловатые пальцы, которые он то и дело оттопыривал в стороны, будто раскрывал изящно расписанный веер. Справа от него сидела Лада – или Гера, или Хатор, или Астарта, или еще множество других земных имен. Красотой и изяществом она во множество раз превосходила Чернаву, но прежде ненавистная сестрица казалась прекрасней всех на белом свете. Белый наряд, в который была облачена богиня, отсвечивал на солнце всеми цветами радуги, делая так, будто его обладательница излучала некое сияние. Морской Деве же было далеко до ее румянца, красивых длинных ресниц, а особенно – аккуратных ступней.

Боги обсуждали ее так, словно она не стояла перед ними, склонив голову и механически слушая все, что они говорят. Они использовали язык, понятный любому человеку и нелюдю, потому что в этой части света каждый понимает каждого, и каждый владеет словом. Один Посейдон, видимо, испытывал к ней сострадание, потому что он единственный сказал:

– Что это такой за проступок? Если сострадание станет преступлением, она одна будет сидеть за решеткой.

Морская Дева тогда подумала, что никто не прислушался к его словам, но по вынесении приговора Перун кивнул в сторону бога морской стихии.

– Благодари его, что он заступился за тебя, дочь Морского Царя. Общим решением мы приговариваем тебя к пожизненной работе в Божьем доме, где твоей задачей станет поддерживать в нем спокойствие и порядок. Засим жалобу Хроноса мы удовлетворяем частично, так как старому дураку давно пора показать, что он на Олимпе давно не хозяин.

Да, она не сдержала слово, не убила свою красавицу сестру. Не то чтобы не смогла – скорее, не захотела. Смотрела при свете луны на ее спящий профиль и думала о том, что, раз судьба так несправедливо обошлась с ней самой, еще не значит, что в руках у нее теперь чужие жизни. Пусть осознание пришло поздно, но это было лучше, чем если бы она так и продолжила влачить свое жалкое существование, полная зависти и злобы. Война закалила ее тело, но не смогла усмирить дух.

Так ее и отправили в Божедомку, а совсем скоро прибыли и первые заключенные, которые довольно быстро вытащили из нее воинское прошлое. Они не понимали, когда с ними разговаривали: они понимали только крик. Из всех языков самых разных народов мира только один оказался им знаком – язык боли и унижений, приправленный несколькими днями голодовки.

Вдобавок ко всему стены Божедомки оказались будто пропитаны ядом. Они отнимали силы не только у своих жертв, запертых в камерах, но и у своей госпожи. С годами Морская Дева оседала все ниже к земле, становилась все мрачнее и все меньше думала о том, какую жизнь она могла бы прожить, прими в ту роковую ночь иное решение.

Поначалу ей была противна и сама крепость, и ее обитатели, и, конечно же, арена. Но если уж даже такое слабое существо, как человек, может привыкнуть к чему угодно, то дочь Морского Царя – тем более. Со временем происходящее на арене стало пробуждать любопытство. Морская Дева стала замечать, что ждет очередного боя, несмотря на то что и участникам, и наблюдателям давно было понятно, что победить двенадцать раз подряд попросту невозможно. Минотавр как-то раз одолел семерых, но и его не хватило на большее. Забавно, что это еще никогда никого не останавливало, особенно новичков.

В кабинет стучат, отвлекая Каракатицу от воспоминаний о прошлом, которым она с годами предается все чаще и чаще.

– Входите.

Это лоси, ее верные помощники. Кроме них и ее самой, никто за прошедшие тысячелетия никогда не перешагивал этот порог, за исключением разве что Посейдона, который не так давно приходил напомнить о должке.

В дверной проем пролезает шерстяная морда и оскаливает желтые зубы.

– Что, уже? – переспрашивает в ответ на мысленно заданный вопрос Каракатица. – Я что-то засиделась.

У них, в Божедомке, свои понятия о том, что нормально и правильно. Запустить сотни полусмертных в помещение и смотреть, как они грызут друг другу глотки – это нормально. Испытывать сострадание или другие человеческие эмоции – нет.

И все же Каракатица слаба. Время от времени она нет-нет да ловит себя на мысли о том, что все это несправедливо. Что это удел людишек – следовать правилам и быть наказанными за проступки. В их мире все должно быть по-другому.

Когда к ним попал двадцать первый богатырь, она и бровью не повела. Ей достаточно было знать, что он угодил в Божедомку за то, что сбежал с поля боя. Улыбнулась живой стороной своего лица и поместила его в самую маленькую и темную одиночную камеру. В голове проскочил неизвестно откуда появившийся вопрос: вспоминает ли о ней отец? Но как только ноготь повернулся в замке, она тут же забыла обо всем, что связывало ее с прошлым.

Но с некоторыми заключенными все по-другому. Она смотрит на них и не понимает, зачем боги играют своими подданными, вместо того чтобы заняться реальным делом.

Когда пару десятков лет назад она впервые увидела Эвелину, эту общипанную, но все еще бойкую птичку, то в каком-то смысле узнала в ней себя. Не себя настоящую, а ту себя, которая рвалась в бой, веря, что в этом ее жизнь и ее предназначение. С высоты лет Эвелина показалась ей слишком наивной с этой своей верой в высшие идеалы, однако это не мешало посматривать на райскую птицу едва ли не с завистью.

В том, что Эвелина готовит побег, Каракатица не сомневается. Она видела, как та много лет терпеливо выжидает дня арены, а затем пытается незаметно для окружающих сблизиться с беднягой Муромцем. Тот оказался крепким орешком, однако в конце концов раскололся. Каракатица поняла это по тому, как во время последней арены Эвелина стояла в стороне ото всех и впервые выглядела расслабленной.

Глупая девчонка! Неужели она не знала, что отсюда нет выхода? Неужели была настолько самонадеянна, что считала себя единственно возможным исключением?

– Вставайте, ленивые вонючие монстры! – рокочет Каракатица, проходя между клетками.

Одного за другим лоси выводят заключенных из их клеток и ведут на нижний этаж. Никто не сопротивляется, потому что все знают, что бывает с теми, кто проявляет непокорность: больше никакой арены, никакой еды. И ты будешь медленно таять на глазах у товарищей, но никогда не умрешь, потому что для того, чтобы исчезнуть, этим тварям нужно кое-что похлеще, чем просто отсутствие пищи. В них нужно перестать верить. Их нужно вычеркнуть из романов и учебников, стереть из памяти шаманов и преподавателей истории, уничтожить снятые про них фильмы и заставить человечество поверить, что все это больше, чем просто история, – небылица.

Эвелину ведут последней, и Каракатица, следуя старой традиции, замыкает процессию. И тогда, когда все, кроме девчонки, скрываются в большом зале, Морская Дева кладет руку на ее острое плечо.

– Оставьте нас, – кивает охранникам, и те послушно отступают в тень арены.

Эвелина удивлена, но не настолько, чтобы показать это на своем лице. А вот руки дрожат, это Каракатица замечает сразу. Наверное, боится, что ее замысел раскрыли слишком рано.

Глаза заключенной похожи на черное зеркало, в глянцевом отражении которого можно увидеть все свои прегрешения.

Времени ходить вокруг да около у них нет, поэтому Каракатица говорит:

– В тот день, когда тебя сюда привели, ты узнала какую-то правду обо мне. Что ты знаешь?

Первые несколько ночей после инцидента Каракатица не могла спать: лежала на спине, скрестив руки на груди, совсем как картинная покойница, и смотрела в высокий каменный потолок, вспоминая витражи в отцовском замке. Был ли это страх или любопытство, она не знает до сих пор, но неизвестность может быть страшнее любого оружия.

Много лет вопрос сидел на кончике языка, но задать его она решается только сейчас.

– Зачем тебе это? – с вызовом спрашивает Эвелина. Годы лишений не сломили ее духа. Правда, мысленно поправляет себя Каракатица, пока не сломили.

– Не хочу дать тебе возможность использовать это против меня, – признается Каракатица. – Ты ведь собираешься бежать, правда?

– Откуда?.. – начинает Эвелина, но тут же обрывает себя: – Можешь делать со мной, что хочешь. Я не скажу.

– Это будущее или прошлое?

С тем, что кто-то знает ее будущее, Каракатица еще может смириться, но позорное прошлое навсегда должно было остаться там, куда одному только Хроносу вход заказан.

Эвелина колеблется.

– Будущее.

Каракатица смачно причмокивает губами, не в силах скрыть радость.

– Можешь идти.

– Но…

– Я сказала, можешь идти.

В глазах заключенной – почти что разочарование. Она настолько привыкла к той силе, что дает ей обладание правдой, что чужое равнодушие явно пугает.

Каракатица поворачивается к Эвелине спиной, тут же забывая про существование этой заносчивой девицы. Какая разница, что ждет ее в будущем? Плохое и хорошее в этой жизни уже было, так что какая разница.

Когда за спиной раздается голос, Морская Дева не сразу понимает смысл произнесенных слов:

– Ты поможешь мне выбраться из этой дыры.

– Прости?.. – от неожиданности вырывается у Каракатицы.

– Ты же знаешь, я говорю только правду. Это моя сила и мое проклятье, совсем как твое проклятье – гнить здесь до конца веков. Это ведь вряд ли была честь, правда? Трибунал отправил тебя сюда ради собственной потехи. По-другому и быть не может.

Нижняя челюсть Каракатицы ходит ходуном, выдавая злость и раздражение.

– Ты вообще понимаешь, что несешь?

Но в глазах Эвелины – ни тени страха. Еще бы, ведь большего дна, чем Божедомка, уже не придумаешь. Дальше ничего, пустота. Им обеим нечего терять, и именно поэтому сказанное похоже на правду, как бы сильно Каракатице это ни было противно.

Небольшими, но уверенными шагами Эвелина надвигается на свою надзирательницу, будто внезапно поменявшись с ней местами.

– Тебя ведь тошнит от этих стен. – Каждое слово – последняя капля в океане терпения. – Поначалу, возможно, тошнило и от запаха, но ко всему ведь со временем привыкаешь. Но одно я знаю точно: выход отсюда есть. У меня было много лет, чтобы отыскать единственное слабое звено в крепости, которую возвели не кто-нибудь, а сами верховные боги. И что-то мне подсказывает, что это не арена. Арена – это прикрытие для пустоголовых идиотов, которые привыкли переть напролом. Настоящая ахиллесова пята этого места – это его хранительница и хозяйка, которая на самом деле, как и все мы, не более чем узница.

Когда Эвелина заканчивает свою речь, в коридоре становится непривычно тихо. Сквозь пелену, конечно же, слышатся возбужденные голоса заключенных, но они все как будто в другом мире.

– Это все? – наконец спрашивает Каракатица.

Распухшие пальцы ритмично сжимаются и разжимаются, точно это не проявление эмоций, а хорошо отлаженный механизм. Мертвая половина лица по-прежнему не выражает никаких эмоций, но зато правая, кажется, живет своей жизнью.

Птичка кивает.

– Тогда запомни, маленькая прохвостка. – Каракатица, в отличие от Эвелины, наступает вперед решительными и широкими шагами, несмотря на распухшие ступни. В тот момент, когда между ними не остается даже воздуха, она тычет твердым ногтем Эвелине в лоб. – Не знаю, как, но уложи это в свою крохотную головку. Я в твои игры играть не собираюсь. У меня на таких, как ты, выработался иммунитет. Можешь угрожать мне, можешь пытаться мной манипулировать, но до тебя были тысячи других, и никому – слышишь, никому? – еще не удалось обвести дочь Морского Царя вокруг пальца. Мне плевать, за что ты сюда попала, но за свои грешки надо отвечать, не важно: человек ты или какая другая тварь.

Казалось бы, эти слова должны были, по меньшей мере, вселить в Эвелину сомнения, но она равнодушно вытирает тыльной стороной ладони попавшую на лицо слюну.

– Кое-кто убил мою сестру.

– Сестру? У таких, как ты, не бывает родственников, – отступает Каракатица с победной улыбкой на устах.

Она настолько уверена теперь в собственных силах, что засовывает руки в бездонные карманы рабочей формы. (Хотя эта одежда настолько слилась с ее собственным телом, что форму едва ли уже можно назвать рабочей.)

Эвелина откашливается, чтобы прочистить горло.

– Но и я прежде не была птицей. Во время моей последней земной жизни я стала свидетелем того, как одну из моих многочисленных сестриц раздирали на части сельские девицы. Из ревности и зависти. Потому что у той всегда были самые красивые наряды и дорогие украшения, которые я ей приносила от разных мужчин. Конечно, они об этом не знали. Думали, это моя сестра так умело крутит мужиками. И я видела это. Их было девять – она одна. Они раздели ее, чтобы насмехаться над ней и посмотреть, что она из себя представляет без звенящих побрякушек. Они распустили ей косу и тянули ее за волосы, пока у них в руках не остались светлые клочья.

В то время стояла зима. Самая холодная зима на моей памяти. И они оставили ее там, на белом скрипучем снегу. А когда они ушли и я склонилась над ее маленьким хрупким тельцем, она уже не дышала. Я легла рядом с сестрой, закрыла глаза и решила уйти вслед за ней.

Каракатица слушает, как завороженная. Рассказ Эвелины окрашивает яркими цветами ее собственные воспоминания о зависти и любви, которые могут возникнуть между родными сестрами. Если бы ее тело было на это способно, то глаза бы увлажнились, а дыхание превратилось в рой прерывистых белых облачков. Но внешне она давно окаменела, словно была памятником своим уродливым поступкам.

– В отличие от многих, я разгадала загадку Януса, и он наделил меня силой правды. Силой, способной проломить любые стены и подчинить любую душу. Он дал мне новых сестер, которые, как и я, имели не самое простое прошлое. Одно тысячелетие проходило за другим, и я постепенно привыкла к жизни в райском саду. Пока однажды моя сестра Феникс не убила другую нашу сестру, Сирин, чтобы заполучить ее обличье. И я…

«Вновь лишь смотрела», – заканчивает про себя Каракатица слова Гамаюн. Если кто-то здесь и способен понять Эвелину, так это она, дочь Морского Царя. Она помнит охватившее ее в ту ночь оцепенение, когда она должна была, но не смогла поднять руку на Чернаву, за что и поплатилась.

Такие непохожие, эти две женщины имеют внутри один стержень и одно общее сожаление на двоих: что не сделали то, что не могли, хотя вроде бы должны были. Они несут его с собой через время и жизнь, думая о том, что когда-нибудь им все-таки представится шанс все сделать по-другому.

– На ужин будет пшенка, – меняет тему Каракатица, и Эвелина аж вздрагивает от внезапной перемены темы. Проходя мимо девушки ко входу на арену, Морская Дева склоняется над птичкой и шепчет ей на ушко: – Съешь все до последней ложки.