· 11 ·
В тихом омуте

Глеб вслепую тянется за мелом, но того почему-то на обычном месте не обнаруживается. Приходится заглянуть под стол, но и там ничего. Пока вылезает, головой ударяется об столешницу, и с губ невольно срывается слово, которое присутствующим в классе шестиклашкам лучше бы не слышать.

Ладно, пофиг на мел.

– Ну, – Глеб пытается изображать веселье, но по каменным лицам школоты понимает, что «факир был пьян, и фокус не удался», – какие у кого успехи на этой неделе?

Леша Ковальков неуверенно тянет руку.

– Да, Леша?

Глеб думает, что наконец-то ему удалось заставить даже тихонь с заднего ряда проявить хоть какую-то активность, но не тут-то было.

– Глеб Дмитриевич, а как вы думаете, мы хорошие или плохие?

– В смысле? – теряется Глеб.

Вопрос одноклассника подхватывает сидящая рядом с ним светленькая девчушка по имени Ульяна:

– Да, что вы об этом думаете?

У Глеба есть много инструкций о том, что говорить и, что важнее, чего не говорить этим маленьким сорванцам. Но ни одна из страниц толстого мануала не указывает, что отвечать, когда дети интересуются непосредственно твоим мнением.

– Вообще-то, согласно плану, на этом занятии мы должны обсудить ваш прогресс за прошедшую неделю, – хмурится Глеб, но значительно оживившиеся детские лица тут же подкупают его. – Ладно-ладно. – Он трет виски, затем закрывает глаза, чтобы успокоить себя и потянуть время перед непростым разговором. – Хорошо, начнем немножко с другого конца. Вот для тебя, Леша, что такое хорошо?

– Кроме стишка?

Глеб кивает.

– Кроме стишка.

– Вы же знаете, я вижу плохие вещи во сне, – хриплым голосом говорит Леша. – По-настоящему плохие. И только я знаю, что то, что я вижу, это плохо.

Глеб снова кивает. Взглядом он обводит притихший, но уже не от скуки, а от предвкушения класс и останавливается на тощем пареньке с россыпью веснушек на длинном носу.

– Вот ты, Миша, что думаешь?

Мальчик пожимает плечами:

– Не знаю. Никогда как-то об этом не думал. Мама утверждает, отец плохой, но у меня никогда не возникало желания это проверить. Ну плохой и плохой. Мне по барабану. – Говорит, а на бледной коже выступают микроскопические бисеринки пота.

Если Глеб что и усвоил в этой школе, так это то, что никому на самом деле здесь не бывает искренне все равно.

– Аня?

Чуть полноватая девочка с крупной родинкой на шее задумчиво сжимает губы.

– Мне кажется, плохой-хороший – это только в сказках бывает. Наши родители – не мы. Даже если кто-то из них сделал что-то ужасное, мы в этом не виноваты.

– А как же «яблочки от яблони»? – выкрикивает Давиц Ицхаков, нервно вертя в руках обгрызенный карандаш.

– Мы что, по-твоему, деревья? – спрашивает Леша.

– Это называется метафора, дебил.

– Сам такой!..

В мгновение ока класс превращается в оживленный базар, где каждый торгуется за правду. «Пять золотых!» – «Нет, я дам десять, если согласишься со мной и больше никогда не станешь перечить!» Здесь, как и на настоящем рынке, никто никому не доверяет и каждый ищет подвох.

– Дети, дети, стоп! – Глеб встает со своего места и замечает в глазах учеников удивление. Те как будто сами не понимают, как здесь оказались. Удостоверившись, что все стихли, Глеб неспешно начинает: – Вопросы добра и зла действительно в какой-то мере относятся больше к сказкам и легендам.

Внезапно в левом кармане пиджака обнаруживается пройдоха мелок, и Глеб чертит на черной доске две параллельные линии. Дети, кажется, перестают дышать в ожидании объяснений.

Линии не самые ровные, но это не имеет значения.

– Это, – Глеб указывает на верхнюю линию, – жизнь обычного человека. А это – то, как живут божества и нечисть, герои легенд и сказок. И вы очень ошибаетесь, если думаете, что ваша жизнь где-то посередине. – Резким движением Глеб проводит волнообразную линию, которая проходит через обе линии, нарисованные до этого. – Вы не между. Вы где-то больше, где-то меньше. Где-то добрее, а где-то злее. Вот и получается, что мифы и предания – это часть вас. Получается, ваше происхождение оставляет на вас определенный отпечаток, но только вам решать, следовать по этой дорожке или нет.

Ожидая услышать привычные смешки и разговорчики, Глеб на мгновение пугается, осознав, что в классе все еще стоит гробовая тишина. Глеб оборачивается. Холодное осеннее солнце пробирается через ветки деревьев и ласково целует сидящих у окна в розовые щеки, но дети и этого не замечают.

– Что-то не так?

Но никто не успевает ответить, потому что в класс без предупреждения врывается маленькая фурия, которую, кабы не одежда и взъерошенные темные волосы, можно было бы принять за школьницу.

– Простите?..

– Прощаю, – машет рукой незнакомка и поднимается вдоль рядов по деревянным ступенькам, по пути заглядывая под каждую парту.

– Вы вообще кто? – Несколько месяцев назад Глеб бы быстро потерял терпение, но неусидчивые молокососы научили его быть более дальновидным.

– Я та, кто пытается поймать тварь, от которой вы все шарахаетесь по углам.

Есть в этой девушке что-то развязное, неправильное, и Глеб ловит себя на мысли, что как-то слишком быстро отвык от темного и грязного всего за пару месяцев в роли наставника заблудших душ.

Дети при виде нового человека в классе заметно расслабились и вновь начинают перешептываться и обмениваться записками. Глеб чувствует себя беспомощнее котенка перед этой женщиной-кошкой и ничего не может с этим поделать.

– Вряд ли оно прячется у нас в классе, – пытается пошутить Глеб, но девушка не обращает внимания, продолжая, как охотничий пес, засовывать нос в каждый угол.

Когда звенит звонок и дети пулями вылетают из аудитории, она все еще здесь и, кажется, никуда не собирается уходить. Забралась с ногами на стол и смотрит на Глеба своими большими зелеными глазами.

– Давно здесь работаешь?

– С начала учебного года. Это допрос?

– Может быть, – неопределенно отвечает девушка. – Где и при каких обстоятельствах ты видел летавицу в последний раз?

– А ты, смотрю, уж очень хочешь ее поймать. – Глеб сглатывает невольное «вы», которое едва не вырвалось у него изо рта.

– Это моя работа.

– Точно.

Глеб чувствует себя глупо. Он торопливо начинает собирать вещи, чтобы пойти в учительскую и больше никогда не встречаться с этой закутанной в черное незнакомкой. Многочисленные тетради и распечатки миниатюрным Эверестом возвышаются у него под подбородком, и в самый последний момент, когда Глеб уже почти перешагнул через порог, с вершины «горы» на пол с щелчком падает алая флэшка в виде мультяшного человечка.

За спиной раздается хриплый смех.

– Помочь?

Девушка как-то слишком быстро оказывается близко. Еще секунду назад она была на парте, а сейчас – громко дышит прямо в ухо.

Глеб поеживается от внезапного ощущения холода и безысходности.

– Нет, спасибо, – запоздало отзывается он, но девушка уже протягивает ему флэшку.

– Меня зовут Эвелина, – представляется охотница за нечистью, – и я на самом деле была бы благодарна, если бы мы с тобой покумекали вечерком на тему этой твари.

– Я сам ее не видел. Только слышал крики в коридоре.

– Тем более.

В глазах Эвелины, неожиданно потемневших и в то же время потеплевших, Глеб видит отражение своего испуганного лица. Он делает еще одну попытку выскользнуть из класса, где вдруг стало совершенно нечем дышать, несмотря на работающий кондиционер и увлажнитель, но Эвелина цепляется за его локоть.

На этот раз ее голос глубже и в то же время напоминает плохо передающее радио. Слова искрятся помехами.

– Ты боишься. Боишься ту, кого пытаешься защитить. Ты любишь ее и ненавидишь себя за то, что не можешь иначе. Ты забыл, каково это – быть тем, кем ты рожден, потому что за этой маской тебе проще спрятаться от себя самого. Не нужен отцу, но нужен матери.

Когда Эвелина замолкает, между ними виснет неловкая тишина.

– Извините. – Глеб чуть подается назад, чтобы охотница отпустила его, и только затем говорит: – Мне срочно нужно к директору. Он просил зайти на этой перемене.

И хотя оба знают, что это неправда, оба, как настоящие взрослые, делают вид, что все так и должно быть. Игра, в которую играют люди, когда становятся слишком взрослыми, чтобы возиться в песочнице.

Леонид Павлович у себя, и, вопреки обыкновению, Вера даже не просит подождать. Сегодня она выглядит еще привлекательней, чем обычно, хотя и в другие дни Глеб с трудом понимает, что это его так тянет к этой человеческой женщине. На ум в очередной раз приходят слова Ренаты о том, что настолько обычных людей не бывает, но он отгоняет их, как назойливую мошкару.

Хохлов сидит в своем крутящемся кожаном кресле у окна, спиной ко входу, и горячо спорит с кем-то по телефону.

– Я тебе говорю, пес подзаборный, что никаких бумаг без меня не подписывать! Мне плевать, что народ беснуется и корабли пройти не могут… Ничего, подождешь. Как предыдущие годы ждал, так и сейчас подождешь. – В этот момент директор поворачивает голову и машет Глебу, чтобы тот проходил и садился. – Я тебе потом перезвоню, давай, пока.

С кем бы Хохлов ни разговаривал, вряд ли это бытовой разговор со старым приятелем.

– Ну что, сынок, – Леонид Павлович подкатывает к дубовому столу, будто является профессиональным гонщиком на офисных стульях, – я тут все хотел узнать, как вам у нас работается.

Глебу режет слух неуместное «сынок». Он не знает, куда деть не способные спокойно лежать на коленях руки, и даже в какой-то момент жалеет, что оставил весь свой многочисленный скарб на лавке в приемной.

От одного чудовища он попал к другому, не менее пугающему.

– Нормально.

– Нормально? – Кустистые брови директора веером разлетаются по лицу. – Позвольте тогда спросить, что вас беспокоит, если просто «нормально»?

Глеб всегда думал, что Хохлову нет никакого дела до него лично и до преподавательского коллектива в целом. Он как будто бы отдельно, учителя – отдельно, а между ними – стена из бюрократии и непонимания.

Да что уж говорить, Леонида Павловича едва ли можно застать у себя: он все время либо в командировках, либо в Москве по делам. Как будто у него есть что-то более важное, чем эта школа.

– Вы неправильно поняли. Нормально – значит, хорошо. Не считая пугающей учеников летавицы, конечно.

– Глеб Дмитрич… Можно вас называть просто Глеб? Хорошо. Так вот, Глеб, вы когда-нибудь слышали о летавицах что-нибудь, кроме очевидного?

– Очевидного?

– Давайте так: что вы о них вообще знаете?

Глеб понятия не имеет, куда клонит старый чудак, поэтому отвечает осторожно:

– Что за одной из них в школе сейчас охотится какая-то сумасшедшая? – Почему-то в конце сам собой вырисовывается вопрос.

– Да, тут я с вами абсолютно согласен, – признается Леонид, – Вера нашла не самую подходящую кандидатуру для этой работы, но, знаете, я думаю, что я сам нашел бы кого-нибудь похуже.

Он смеется, совсем как Дед Мороз, который набрал еще пятьдесят лишних килограммов веса на конфетах из наборов, которые обычно оставляет детям под елкой.

– До меня дошли кое-какие слухи, – директор интонацией выделяет последнее слово, будто в нем кроется что-то крайне неприличное, – что вы особенно неравнодушны к, скажем так, пресмыкающимся.

– Это скорее они ко мне неравнодушны. – Кажется, этот разговор еще хуже, чем с Эвелиной. Что они все к нему прицепились?

– Я не прошу вас помочь нашей охотнице. Это не входит в вашу сферу обязанностей, – спешит успокоить Глеба Хохлов. – Но кое-что в этой истории мне и впрямь кажется очень любопытным.

Глеб напрягается.

– И что же?

– Посудите сами. Летавица – сердце мертвой звезды в обличье змеи. То, что ее привлекла именно наша школа, совсем не удивительно. В конце концов, подобное привлекает подобное, и простые люди это создание совсем не интересуют. Но вы только подумайте, какое совпадение! Из всех возможных имен наша школа носит именно «ФИБИ». Вы, кстати, знаете, что это значит?

– Понятия не имею, – врет Глеб.

– Змея с греческого! – Седовласый директор как-то слишком весел, затрагивая настолько серьезную тему. – Говорят, змея – один из символов мудрости. Но только вот мне так почему-то не кажется. В природе эти существа, знаете ли, не то чтобы одни из самых умных и хитрых. Зато сколько славы! Дескать, именно змей заставил Еву вкусить яблочко из райского сада. Да ему бы мозгов хватило разве что понаблюдать за красивой голой женщиной из кустов. Райские яблоки достаются только тем, кому они по-настоящему необходимы, и, вопреки всеобщему заблуждению, никакой это не грех, а скорее благословение.

– И какое это имеет отношение к происходящему? – Глеб чувствует, как внутри него борются два маленьких титана: один хочет слушать дальше, а другой мечтает поскорее сбежать из душного кабинета.

– А самое что ни на есть прямое, – говорит Леонид Павлович, чуть понизив голос. – Смотрите, у нас совсем как в сказке, где смерть Кощеева на конце иглы, игла в яйце, яйцо в утке, а утка в зайце. В змеиной школе змеиный учитель, которого приползла навестить другая змея.

– Вы к чему-то клоните? Хотите сказать, это я ее вызвал?

Леонид достает из кармана пиджака электронную сигарету и делает первую затяжку. В его морщинистых пальцах этот современный предмет смотрится как атавизм, что-то чужое и неродное, что, возможно, в молодости и смотрелось бы органично, но сейчас – просто смешно.

– Я, сынок, не клоню, а говорю прямо, что мы с вами плывем в одной лодке. И если кто-то на этой самой лодке вздумает проделать в днище дырочку, то на корм рыбам пойдем все вместе.

Глеб, конечно, из этого странного сравнения понимает только то, что дыр в полу ему лучше не делать.

– Вы меня в чем-то подозреваете?

Вместо ответа Леонид Павлович встает со стула и подходит к окну, чтобы рассмотреть привычный пейзаж. В ветвях растущего у здания дуба озадаченно качает головой небольшая красногрудая птичка.

– На всех нас лежит вина, – вновь начинает говорить загадками директор. – На ком-то больше, на ком-то меньше. Вот и я, Глеб, виноват. Сейчас можно оправдываться, дескать, был молод, глуп, горяч, но ведь фактов это не отменяет. Кажется, в стремлении развлечься я навлек на нас всех не самое хорошее время.

Глеб решается прервать разговор, от которого у него уже начинает раскалываться голова.

– Простите, Леонид Павлович, но я мало что понимаю из того, о чем вы сейчас говорите. Я человек простой – таких намеков мне не раскусить. Если позволите, я пойду.

Но директор «ФИБИ» как будто не слышит. Не отрывая взгляда от смелой птички, он словно гипнотизирует ее, не позволяя двинуться с места.

Глеб воспринимает молчание как знак согласия.

В приемной на удивление свежо, и уже там Глеб понимает, что все время, что находился в кабинете у начальства, едва дышал. Сейчас же он как будто пересек финишную черту марафона в полсотни километров и наконец может сделать свой первый глоток воды.

– Все в порядке? – Встревоженная Вера вскакивает со своего рабочего места, и Глеб даже не сразу понимает, как эта земная девушка может быть здесь, в его мире, где на каждом углу его подстерегает очередная змея, готовая вонзить клыки в его нежную шею.

– Вроде как.

Глеб ловит себя на том, что лопатки начинают зудеть, словно в напоминание о части тела, которой у него давно уже нет.

Он хочет доверять Вере. Особенно после того, как увидел ее испуганное лицо, когда он голыми руками уложил преследовавшего ее волка. Хотя… Это же Подмосковье. Откуда волки?

– Вера? – Вопрос задает будто не он, а вышедшая на мгновение из тела душа. – Кто здесь вообще водится, в этом лесу?

– Да не знаю, я туда особо не хожу… Глеб, вам точно воды не надо?

От воды он бы сейчас не отказался, если бы в стоявшем в угловом шкафу кувшине не свернулась бы красно-черная змейка с выпуклыми глазками-пуговками.

– Спасибо, не надо.

Нужно отсюда убираться. Не просто из здания, из школы – из страны. Они и раньше переезжали с места на место. Теперь уж это точно обычное дело. Только для начала надо найти Ренату. Она, наверное, в своей школе: уроки еще в самом разгаре.

Вера выглядит настолько обеспокоенной, что Глебу в какой-то момент становится стыдно за свою панику. Если уж в чем Рената и не права, так это в том, что у этой милой девушки могут быть какие-то скрытые мотивы.

– Хотите таблеточку? – предпринимает секретарша очередную попытку помочь. – Или чего покрепче? У Леонида Палыча всегда найдется пара бутылочек коньячку…

– Я вам очень признателен, Вера, но спасибо. Мне правда надо идти.

Что это за день такой? Убегает то от одной женщины, то от другой.

У самой двери Глеба настигает дежавю, когда Вера хватается за его локоть в желании остановить. Он сочувственно улыбается ей, но получается, наверное, больше оскал.

– Со мной правда все в порядке, не переживайте вы так.

– Вы точно никуда не уедете? – Вера как будто заглядывает ему в душу, но в конце концов, интуиция – единственный вид магии, доступный обычному человеку.

– Точно. Никуда.

Когда он выходит в коридор, то там уже пусто. Он словно оказывается в чреве змеи-мутанта, где вместо внутренностей – пустота и белые стены. Где-то в конце этого тоннеля виднеется свет, как если бы змея и правда разевала рот в стремлении проглотить очередную жертву.

Пустота напоминает о том, что следующий урок уже начался, и Глеб напрягается, пытаясь вспомнить, кто у него сейчас. Скорее всего, восьмиклашки, но он может и ошибаться. О том, что произошло в кабинете директора, он может поговорить с Ренатой и позже, а пока необходимо подчиняться новому гену, вживленному в его тело, – ответственности.

– Ты забыл меня-сс? – раздается над ухом женский голос, и Глеб вздрагивает от испуга. Холодная полупрозрачная рука касается правого плеча, и он краем глаза умудряется рассмотреть синюшные пальцы с могильной землей под ногтями. – Ты обещал защищать меня-сс…

Несмотря на то что Глеб знает наизусть каждую ноту этой оперетты, шипение все равно выдает самозванку, которая только пытается прикинуться почившей матерью. «Призрак» со свистом проносится у него под носом и разворачивается так, что теперь он может видеть ее лицо.

– Ты вырос-с таким крас-сивым, – шепчет летавица в образе матери и тыльной стороной ладони гладит его по небритой щеке.

Глеб знает, как прогнать ее, но не может выдавить ни слова. Потому что если она исчезнет, то он никогда больше не увидит ее такой, какой помнил многие тысячи лет. Эти длинные огненно-рыжие волосы… Они вьются и извиваются, как настигающие добычу ядовитые змеи. В стеклянных глазах отражаются его собственные слезы, которые он всего однажды пролил над ее могилой.

Не в силах ни выдохнуть, ни шевельнуться, Глеб стискивает зубы и на короткий миг закрывает глаза, надеясь, что чудовище само оставит его. Но так, конечно же, не происходит.

– Мой с-сын, – продолжает шипеть «мать». – Мой с-самый любимый с-сын…

Из них двоих, Глеба и Кирилла, Глеб никогда не знал, кого мать любила больше, и это всегда его беспокоило. В каждой мелочи, каждом взгляде он вечно пытался найти доказательства того, что Кир в этом дуэте потому и получает меньше внимания, что более самостоятельный и успешный. Если так можно сказать, более обычный, чем убогий младший сынишка, которому вечно что-то мерещится.

– А НУ, ДРЯНЬ, СТОЙ, ГДЕ СТОИШЬ! – как гром посреди ясного неба, раздается крик Эвелины на другом конце коридора.

И когда Глеб открывает глаза, то там, где раньше видел желтую гущу осеннего леса, сейчас видит охотницу, которую, словно ангела, обрамляют лучи послеполуденного солнца.

Летавица, похоже, тоже не ожидала подобного вмешательства, а потому на какое-то время замерла каменной статуей, стоя вполуоборот к преследовательнице.

Когда Эвелина мчится в их сторону, кажется, что она скорее летит, но только крыльев не хватает. И пусть гнев и целеустремленность делают ее похожей на фурию, ее реальная сила не идет ни в какое сравнение с мощью стеклянной змеи. Именно поэтому, едва ее кулак врезается в лицо летавицы, то только с губ Эвелины срывается болезненный стон разочарования.

– Да что ж ты…

Но призрак уже сдулся, превратившись в маленькую белую змейку, которая тут же юркнула в одну из щелей под дверями расположенных рядом кабинетов. Глеб даже не успевает рассмотреть, в какую именно.

Эвелина ругается на незнакомом языке и от досады стучит ладонью по стене, но тут же понимает, насколько это плохая идея.

– Ай, блин… – вырывается у девушки, пока она нянчит одной ладонью вторую, будто та – новорожденный младенец.

– Вы в порядке?

Сегодняшний день похож на бесконечный «День сурка», где слова не меняются, меняются только люди.

– Да уж, как видишь, не совсем, – огрызается девушка.

– Хотелось бы мне быть таким же смелым.

– Ну так будь им, черт возьми! – Эвелина никак не перестает тихонько подвывать из-за покалеченной руки. – Где у вас тут медпункт?

Он зачем-то пропустил электричку, а следующая только через час. По идее, обычный человек бы расстроился, но в Соловье от обычного – только оболочка.

На пустой станции он остается наедине со своими мыслями, которые в последнее время превратились в несъедобную комковатую кашу. Он забыл, о чем должен был помнить, и даже образ бывшей возлюбленной, который он прежде мог воспроизвести в любое время дня и ночи, постепенно начинает рассеиваться.

Зачем он здесь? Почему отрекся от семьи? Почему прячется ото всех, как трусливая крыса? Он не просто не может ответить на все эти вопросы, но даже удержать их в голове.

– Милок, яблочек купи, – доносится до него голос откуда-то из реальности. – Хорошие яблочки, свои. Никаких химикатов. На, хочешь, попробуй.

К нему тянется рука, сжимающая кривобокий фрукт с чуть подгнившим сладким бочком. Желтая кожа усеяна пигментными пятнами, которые, словно карта, указывают путь в те земли, где хорошо без тебя.

Чисто человеческий рефлекс: когда протягивают что-то – бери. Соловей, будто находясь в тумане, надкусывает яблоко, и язык тут же соприкасается с кисло-сладким соком.

– Нравятся? – спрашивает торговка, сверху донизу обвязанная платками: чтобы поясницу не продуло, чтобы грудная клетка в тепле и, конечно, затянуть узелок под подбородком, просто потому что так делают все пенсионерки.

– Ничего такие, бабуль, – отзывается Соловей. – Почем продаешь?

– Семьдесят рублев. Сам понимаешь, пенсия маленькая…

Дальше он ее уже не слушает. Сует в маленький сморщенный кулачок смятую тыщу и спускается вниз с платформы, прихватив с собой одно-единственное яблоко, которое старуха дала ему минуту назад.

Он ненавидит это в себе. Презирает, как какое-то физическое уродство, которое никогда не уйдет, сколько ни смотрись на себя в отражении уличных витрин.

Вспоминается сгоряча брошенное Эвелиной: «Все равно ты здесь никому не нужен», и слова вновь острыми иглами колют медленно бьющееся сердце. Ну вот зачем об этом постоянно думать? Как будто от этого станет лучше, но ведь заранее знаешь, что не станет.

Мать, наверное, обрадуется, если он вернется. Спустя какое-то время растает и отец. Все-таки как-никак родная кровинушка, почти пятьсот лет под одной крышей. И ведь со временем старые эмоции притупляются, впускают новые, превращая прошлое в то место, где, если подумать, было бы не так уж плохо.

Единственное, что останавливает, это то, что если он уйдет – у Веры не останется хранителя, и охочие до вечной жизни людишки и нелюди тут же объявят на нее охоту.

Она ведь всегда была тихая такая, нежная. Теплая, можно даже сказать, горячая, и к ней было приятно прижиматься холодными зимними ночами. В одну из таких она и спросила у него, не станет ли он ее хранителем, ибо, как он сам прекрасно знает, с годами становится все труднее скрывать свое местоположение.

Его собственным хранителем является злейший враг. Ирония в том, что для Соловья это скорее наказание, нежели награда. В той роковой драке он не просто проиграл земному богатырю – был вынужден просить живота, иначе бы сейчас не ступал по выложенному бетоном подземному переходу.

Муромец тогда потребовал всегда знать, где находится Соловей, чтобы тот никогда не смог от него спрятаться. Вряд ли человек догадывался о том, какой силой обладает хранитель, но деваться было некуда.

Да, выскочку довольно быстро удалось упечь в Божедомку, но страх, что Илья кому-нибудь когда-нибудь разболтает его секрет, всегда жил где-то на дне желудка. И, как выяснилось, не без основания.

Эвелины Соловей не боится. Да, она злая, отчаянная и, раз уж пошла на добровольное заточение в Божедомку, видимо, готова на все. Но все же она всего лишь птичка, чьим главным оружием является правда. При желании он бы легко переломил ее хребет, но почему-то не стал и сейчас об этом порядком жалеет.

Как говорил старший брат, ему никогда не хватало духа.

В том, что Эвелина попытается снова выйти с ним на контакт, Соловей не сомневается, но чем больше времени проходит, тем чаще он задается вопросом, что она замышляет, что так тянет и следит за ним из кустов.

В магазине у станции Соловей покупает бутылку воды и сырок в шоколаде. Вот чего нет в «аду», так это точно хороших сладостей. Крысиные хвосты совсем не аппетитные на вид и точно такие же отвратительные на вкус.

Когда он возвращается на платформу, то старухи с яблоками уже как не бывало. Провалилась ли она под землю или улетела на крыльях, Соловья не волнует. Все, что его волнует, это предстоящая встреча, к которой он все еще не готов, сколько бы времени ни прошло с момента расставания.

В электричке к нему пристает продавец пятновыводителей. И если сначала он лишь «прилипает» к нему со своими непрекращающимися «ну брат», то когда трогает Соловья за плечо, тот уже не выдерживает. Едва слышно свистит, и мужик валится как подкошенный. Ни звука: вот стоял – и уже валяется в проходе между лавками.

Народ взволнованно вскакивает со своих мест, подбегает к шарлатану и начинает картинно охать над бездыханным телом. Соловей же отворачивается к окну, поплотнее запахнув куртку.

Если Эвелина в чем и была права, так в этом. Убить для него – что съесть сырок в шоколаде.