· 10 ·
Оба два, а ни в одном добра

Первая сигарета всегда лучше последней. Первая затяжка – это почти первый секс. Это тающий на кончике языка кусочек сладко-горького шоколада. Это глоток ледяной воды в жаркий день. Это почти как любовь, и так же, как любовь, она медленно убивает твое тело и дух.

Первая сигарета всегда лучше последней, потому что последняя – это уже механика, привычка. Рука тянется ко рту неосознанно, как будто так и должно быть, как будто так будет всегда. Нёбо немеет, вкус приедается, становится роднее дыхания, и новизна довольно быстро растворяется в окутывающем тело дыме.

Чиркает зажигалка, короткий вдох, тут же – выдох. Глеб с наслаждением запрокидывает голову и на долю секунды – всего на долю, но этого тоже достаточно – забывает о змеях. Когда открывает глаза, то с удовлетворением отмечает, что ползучие гады чуть помутнели, будто он смотрит не официальный дивиди, а пиратку.

Змеи – это не просто «легкое неудобство». Даже если по какой-то счастливой случайности их не оказывается в поле зрения, беспокойство все равно никуда не девается. Едва входя в новое помещение, Глеб тут же неосознанно начинает выискивать змей.

В детстве над ним смеялись. Дети, они ведь бывают злее взрослых, потому что только с возрастом начинаешь понимать, как больно бьют камни, брошенные из-за собственной неуверенности. Найти в обеде мелкие камешки было обычным делом. Хуже всего были взгляды, особенно взгляды сочувствия.

Когда-то давно он знал одну девочку – Глеб уже не помнит толком, как ее звали. То ли София, то ли Корина, то ли экзотическая Анна-Мария. В общем, не важно. Важно то, что ей было не все равно, и Глеб ее за это ненавидел, ведь даже мать не опускалась до такой откровенной жалости.

– Ты должен рассказать взрослым, – сказала она как-то, набравшись смелости вместо воздуха.

Глеб тогда послал ее, громко и зло, так, что все слышали. Потом, конечно же, жалел, и круглое красное лицо с глазами, полными слез, еще долго преследовало его во снах.

Самое противное, что змеям это нравилось. Они ободряюще кивали треугольными головами и одобрительно шипели.

– Детеныш-ш крепнет, – говорила одна толстая змея с черными пятнами на хвосте.

– Крепнет, – кивала другая.

Глеб собирался крикнуть им, чтобы они тоже заткнулись, но не хотел еще сильнее усугублять ситуацию. На него и так пялились нормальные люди, и сейчас, много лет спустя, он временами ловит себя на мысли, что видит не лица своих учеников, а те лица из прошлого. В такие моменты он обычно отворачивается к доске, чтобы что-то написать – что угодно, лишь бы не видеть эти ненавистные рожи, – или утыкается взглядом в компьютер, даже если на экране пусто.

Вторая сигарета. Конечно же, хуже первой, но реальность расплывается еще сильнее, и это та тонкая граница, на которой змей уже нет, но он еще жив.

Сегодня они проходили, как вести себя с незнакомцами. Для обычных людей может показаться плевым делом, но в том-то и дело, что эти дети – далеко не обычные. Их прятали от белого света лет до десяти, а потом наконец нашли в себе силы отправить в «ФИБИ». Некоторые приходят в пятый класс, ни разу не держав в руках карандаша и не зная, как пишется их собственное имя. Родители порой так боятся собственных детей, что стараются лишний раз не прикасаться к ним, будто те обязательно вопьются в них своими ядовитыми зубками.

Кому-то повезло больше, кому-то меньше, но в целом знаменатель примерно одинаковый: их тяжело было любить. И человеческим родственникам, и Глебу.

– А что, если до меня кто-то дотронется? – с места спросил Яша Цаплин.

Только здесь такого рода вопрос может быть задан всерьез.

– Закрой глаза и глубоко вдохни, – ответил Глеб.

Совет такой же дешевый, как те, которые дают в своих кабинетах психотерапевты своим тупоголовым клиентам. На самом же деле Глебу хочется сказать: «Табак и алкоголь – вот те, кому должно быть разрешено к вам прикасаться. О наркотиках забудьте, они сожрут вас быстрее, чем огонь спичку. А вот все остальное – почему нет. Женщины, деньги, слава – найдите то, что работает лично для вас, и дело в шляпе».

Но он так, конечно же, не сказал.

С третьей сигаретой вкус уже сильно притупляется, но пока еще ощущается.

Потом они устроили ролевую игру. Делали вид, что столкнулись с кем-то в дверях или кто-то трогает их за плечо, чтобы что-то сказать. Глеб видел, как дети с трудом сдерживают отвращение друг к другу, но упорно продолжают выполнять задание.

Ульяна Шкутова, довольно высокая для своих лет шестиклассница, делала все, что Глеб говорил, с каменным лицом и, кажется, справлялась со стрессом лучше остальных. Потом, на перемене, проходя мимо женского туалета, Глеб краем глаза увидел, как она рыдает, прислонившись спиной к холодному кафелю.

Эти дети – словно неправильно заряженные частицы, которые никогда не впишутся в законы физики. Смотреть на них больно, порой даже больней, чем на змей, потому что к злу можно привыкнуть, а к несправедливости – никогда.

Четвертая сигарета исчезает как-то быстро и незаметно, будто ее и не было, и следом во рту сразу материализуется пятая. Пятая хуже всего. С пятой сигаретой к горлу подступает тошнота и начинает чувствоваться горечь табака.

Иногда Глеб тянется за шестой сигаретой, но каждый раз знает, что это плохая идея.

Несмотря на холод, садится на каменную приступку у общежития. Как раз в это время на пороге появляется Рената. Коротенькая юбочка едва прикрывает худые ноги, и от одного только взгляда на тонкие капроновые колготки становится зябко.

– Опять куришь. – Не вопрос – констатация.

– Ага.

Очередная сигарета зажата в треугольнике пальцев, и выпускать ее не хочется, даже когда от фильтра остается одно воспоминание.

– Ты знаешь вообще, какая там ядерная бомба внутри? Ацетон, аммиак, – принимается перечислять Рената, загибая пальцы, – фенол, бутан…

– И что?

Девочка садится рядом с Глебом на корточки и обхватывает руками костлявые коленки.

– А то, что жизнь слишком коротка, чтобы о таком париться. Так что кури. Это я просто так, поиздеваться. Слышал про летавицу?

– Да. Вера говорит, вчера-позавчера к нам заехала какая-то «охотница за привидениями». Но я ее пока не видел. – И тут Глеб кое-что понимает. – Слушай, а тебе кто про летавицу сказал?

Рената смотрит вперед, на усыпанную красно-желтыми листьями дорогу.

– Да так, успели уже вместе выпить чашечку чая.

На языке у Глеба вертится вопрос, который он никогда не решится задать: кого же она видела? Рената замечает его перекошенное лицо и улыбается, только улыбка выходит какая-то кислая.

– Ты думаешь, это случайность, что она появилась в то самое время, когда сюда приехали мы?

– Надеюсь, что случайность.

– А что, если нет? Что, если кто-то ищет кого-то под чужой личиной и за тем летавицу и вызвал?

– Значит, нам снова придется уехать. Буду, как раньше, перебиваться подработками, а там что-нибудь придумаем.

На самом деле мысль о том, чтобы отсюда сбежать, как-то странно греет душу. Казалось бы, радуйся: столько похожих на тебя людей. Поймут, примут, поддержат. Но для Глеба это все равно что безотрывочно смотреться в зеркало, наслаждаясь видом своей перекошенной физиономии, которую бы по-хорошему вообще лучше бы стереть из памяти.

– Знаешь, я всегда думала, что не могу ошибаться, – говорит Рената после небольшой паузы. – Другие могут ошибаться, а я нет. Так вот, кое-кто мне в этом месте очень не нравится.

– Кто? Ты не забывай, тут каждый первый – со сверхспособностями, каждый второй прибыл первым рейсом из ада. И не важно, что еще вчера под стол пешком ходил.

– Вера.

– Вера? – От удивления Глеб роняет сигарету на землю, и окурок еще некоторое время одиноко тлеет. – Так она же здесь, кажется, единственная без прибабаха.

– Вот именно, дорогой мой. Вот именно.

Порыв осеннего ветра треплет волосы, застилая глаза, но Глебу и Ренате, кажется, все равно.

Когда-то его называли героем, а теперь считают безобидней таракана. Были времена, когда он мог столетний дубовый ствол раскрошить на мелкие щепки голыми руками или один пойти против взбешенного медведя. На него смотрели почти как на божество, хотя кровь его была такая же красная, как у нищих, тянущих руки у входа в церковь.

А ведь до этого он долгие годы был прикован к постели, и лекари давно махнули на него рукой. Так он и лежал день за днем перезрелым овощем, каждый день мечтая умереть, но не имея даже привилегии сделать выбор.

За ним ухаживали младшие сестрицы и матушка, пока сама не слегла. Он чувствовал стыд почти физически, так что со временем все реже и реже открывал глаза, постепенно начиная забывать, как выглядит и ощущается реальность.

Они подумали, что он умер. Может, дыхание и впрямь стало таким тихим и слабым, что всем показалось, что жизнь ушла из его тела. Он помнит запах дерева и сырой земли, помнит тихое сопение сестер, перемешанное со вздохами облегчения. Он их не винит, ведь как можно винить кого-то, что он радуется твоей смерти, когда сам себя терпеть не можешь.

Возможно, стоило позволить довести дело до конца. Но в какой-то момент, когда застучали лопаты, Илья резко сел, проломив лбом деревянную крышку гроба.

Сказать, что все испугались, ничего не сказать. Думали, нечисть какая. Обливали его святой водой, прямо в лицо плевками выкрикивали молитвы и крестились так часто, что очертания креста постепенно превратились в неровный круг.

Когда наконец поняли, что это он, а не какой злой дух, то вновь начали плакать и причитать, только от радости. Весть о том, что Илья Муромский встал из могилы, тут же облетела всю деревню. О чуде быстро разузнали и в соседних областях, и вскоре к его дому начали съезжаться незнакомые люди.

Они просили понятных вещей: здоровья, денег, удачи. Предлагали тоже много всего: от драгоценных камней до дочерей. Можно в жены, а можно в служанки. Можно так, ногами ради удовольствия попинать.

Илья сначала отказывался, потом перестал встречать гостей вежливой улыбкой. Наслушавшись о нечеловеческой силе, люди стали слегка его побаиваться, но все равно приезжали, и грубость, как это часто случается, привлекла к дому Муромских только больше людей.

Кое-какие из приезжавших оказались весьма небедными людьми, и вскоре обе старшие сестры Ильи Муромского удачно вышли замуж. Мать похоронили в следующем году, после чего Илья остался в родительском доме совершенно один.

Нельзя сказать, сошел ли он с ума или просто пытался дать окружающим понять, что хочет остаться один, но вскоре он покалечил двоих братьев, которые приехали к нему за советом, а уехали со сломанными носами. После было еще несколько несчастных случаев, и по селу начали ходить разные толки и сплетни.

Все изменилось бесповоротно, когда Илья вышвырнул с крыльца какого-то древнего старика, вцепившегося в его штанину и со слезами на глазах умолявшего помочь.

– Кровинушка моя, счастье мое, Марьюшка не может вымолвить ни словечка, – хныкал старик. – Вчера приготовил ей похлебки с мясцом, а она откушать даже не сумела…

Илья устал. Пусть все эти люди исповедуются батюшке, а не ему. То, что небеса с ним сотворили чудо, не значит, что он теперь будет отламывать по ломтю от этого каравая каждому встречному.

Удар оказался слишком сильным. Старик налетел на садовый камень и проломил себе голову. Трава тут же окрасилась алым, и почва благодарно приняла кровавый дар.

Вместо того чтобы подойти к старику и посмотреть, можно ли еще что-то сделать, Илья скрылся в доме, удивляясь, как это он не почувствовал ни страха, ни даже отголоска сожаления.

– Старик заслужил, – сказал он вслух и полез на печь, где довольно быстро уснул.

Годы спустя, в Божедомке, Илья стал думать, что во всем виновато то самое чудесное исцеление. Это была сделка, согласно которой он должен был пожертвовать своей способностью чувствовать и сострадать взамен на возможность ходить и дышать.

Соседи видели, что произошло. И коли бы не божественная сила Ильи, мужики бы тут же ввалились к нему в избу и вздернули его как следует. А так каждый боялся за свою шкуру, поэтому и молчал, как баба, поджав свою юбку.

Пчеловод Иван, живший на другом конце поселения, тоже боялся оставить жену и семерых детишек без кормильца, но именно он волей-неволей решил судьбу Ильи Муромского.

Как-то утром Иван ехал через лес на своей старой телеге, и скрип колес вместе с мерным цокотом копыт успокаивали нервы. У Ивана оставалось еще несколько благословенных часов до того времени, как детвора набросится на него, как клещи на псину, и повиснут в ожидании внимания и подарков. Он и правда купил им пару пряников с яблочным повидлом, но вся остальная вырученная на ярмарке сумма была надежно припрятана в сапоге, хоть сидеть так было и неудобно.

Иван задумался о чем-то своем, когда мимо уха просвистела первая стрела. Он, может, и не заметил бы ее вовсе – подумал, что птица пролетела, – если бы конь не взбунтовался. Рыжик задергался и запыхтел, чувствуя исходящую из пушистых еловых веток опасность.

Когда в его сторону полетела вторая стрела, Иван уже был готов. Тело его уже было довольно неповоротливым в силу возраста, но кое-какую прыткость еще сохранило в память о былых летах.

– Кто такой? – закричал Иван в пустоту. – А ну яви свое лицо!

Голос почти не дрожал, но внутри Ивана все тряслось. Больше всего на свете, больше смерти он боялся, что это разбойники, которые хотят поживиться его деньгами. Лучше не явиться домой совсем, чем явиться с пустыми руками и наткнуться на чугунную сковороду строптивой жены.

К счастью, незнакомец оказался один. Он был одет в длинный зеленый плащ, скрепленный блестящей позолоченной брошью в виде листьев. Он выглядел совсем не так, как обычные лесные разбойники, а скорее как заблудившийся в лесу цесаревич, что, конечно, давало некую надежду. Только разве что направленный на Ивана лук не давал успокоиться окончательно.

Иван изо всех сил натянул вожжи, останавливая повозку и в то же время безуспешно пытаясь успокоить коня. Тот все равно беспокойно дергал хвостом то влево, то вправо и очень грузно дышал.

– Назовись, – вновь потребовал Иван, и незнакомец в ответ расхохотался.

– Боюсь, ты не в том положении, чтобы ставить мне условия, маленький человечек, – сказал мужчина и в подтверждение своих слов лук не опустил. – Давай сюда свои звонкие монетки. Я знаю, что ты прячешь их в правом сапоге.

Иван замер, не в силах вновь посмотреть на человека в плаще. Все-таки разбойник! Теперь уже не важно, выйдет ли он живым из этой передряги, потому что его главное сокровище окажется в грязных ручонках этого самодовольного мужлана.

– Зачем тебе? – наконец собрался с духом Иван. – Судя по твоему умытому лицу, чего-чего, а денег у тебя хоть отбавляй.

Незнакомец собрался было присвистнуть, но в какой-то момент передумал.

– Ты не понимаешь удовольствия от такой забавной вещицы, как вооруженный грабеж, крестьянин. Для тебя это все равно что играть в камешки со своим младшим сыном.

По спине Ивана пробежал холодок. Кто этот человек, что он знает про его детей?

– Возьми что-нибудь другое… – отчаянно залепетал Иван. – Что хочешь возьми!

– Ну уж нет, – губы разбойника растянулись в еще более широкую улыбку, – так мне не по нраву. Доставай денежки – и поживее!

Сапог будто прилип к вспотевшей за время долгой езды ступне и отчаянно отказывался подчиняться дрожащим пальцам хозяина.

– Если только… – негромко начал разбойник.

Иван тут же оживился и со всей силой ухватился за ускользающий хвост надежды.

– Если только что?

– Если только ты не знаешь какого-нибудь простофилю, у которого побольше деньжат и поменьше мозгов.

Он играл с ним, Иван это прекрасно понимал, но все равно не мог не клюнуть на этого жирного заманчиво извивающегося червяка.

– Есть. Есть один, – затараторил Иван.

– И кто же?

Светлые разбойничьи глаза озорно заблестели. Он даже немного приспустил лук, что только придало Ивану сил.

– Илюшка Муромский, конечно.

Бородач прищурился.

– И кто такой этот твой Илюшка?

– А, дурачок наш местный! Мнит себя божьим слугой, каждый день принимает у себя с десяток страждущих, готовых отдать ему последнюю рубаху, лишь бы помог. Так что спит Илюшка на сундуке с золотом, матерью клянусь.

С матерью у Ивана никаких особых отношений не было, потому что Иван был сиротой и воспитала его тетка с отцовской стороны. Но незнакомец об этом, конечно же, не знал. Или Иван думал, что не знал.

Теперь наконечник стрелы смотрел прямо в землю, и у Ивана отлегло от сердца. Кажется, пронесло.

– Говоришь, божий слуга?

– Да какая разница, кем он там себя называет, – принялся уверять разбойника Иван, опасаясь, что тот передумает, если узнает о нечеловеческой силе Ильи. – Главное, что монет у него столько, что ими можно полы дворца царя-батюшки выстелить!

Только вот мужчину, судя по всему, заинтересовало кое-что совсем другое.

– С чего это беднякам отдавать ему последнюю рубаху?

Иван уже готов был собственноручно оттяпать себе язык за то, что ляпнул про это. Лучше бы просто рассказал про деньгу – и дело с концом.

– Да так, проходимец он… Обманщик! Народ думает, он их детей, жен и мужей на ноги поднимет, но, конечно, никаких чудес он еще не сотворил. Только вот ты поди их пойми, отчаявшихся.

Среди всех этих отчаявшихся Иван сейчас чувствовал себя самым обезумевшим.

– Давай указывай дорогу, – приказал вмиг посерьезневший разбойник.

Он без спросу полез на подводу, и совсем скоро Иван почувствовал упирающееся в спину холодное лезвие.

Что поделать, пришлось ехать.

Так началось противостояние человека и чудовища, в котором не было ясно, кто из них был человеком, а кто чудовищем. Соловей-разбойник, гроза зазевавшихся путников, вдруг стал спасителем для жителей села, в котором Илья сначала был калекой, затем благословленным богами, а после – проклятым из-за чрезмерной гордыни.

Они боролись днями и ночами. Когда сломались их мечи, в ход пошла домашняя утварь, а когда и от той остались лишь щепки да обломки, настало время для крепких мужских кулаков.

Люди боялись подступиться к избе Муромских. Все бросили свои занятия и, дрожа, прятались по домам в ожидании развязки этой нешуточной битвы.

На третий день из дома появился один из противников. Кто именно из них это был, понять было сложно, потому что лицо мужчины скорее напоминало густо сваренную кашу из кожи, крови и костей. Были бы у этого существа губы, он бы сплюнул кровь на зеленую траву, но реальность оказалась более прозаичной, и Соловей – а это был именно он – медленно поковылял обратно в сторону леса.

Теперь, во всяком случае, он знал, что делать: отправиться к отцу, созвать совет и упечь мужлана за решетку, пока тот не успел наломать еще больше дров.

Был ли Соловей зол на попавшегося ему на пути пчеловода за обман? Сейчас уже не сказать. Память притупилась, дурное забылось, как забылось и хорошее, и в голове остался только образ единственного смертного, которого Соловью-разбойнику никогда не одолеть. И на то была воля богов, и то было его личной карой в мире, где он больше не знал, что он должен делать.

Ее муж умирал. Лекари сделали, что могли, но Андромеда чувствовала: дни Персея сочтены. У будущей вдовы не осталось слез, чтобы плакать, как не осталось сил больше смотреть на это бледное лицо.

Ее спаситель умирал. Много лет назад он рискнул собственной жизнью, чтобы спасти ее от морского чудовища, посланного Посейдоном. Тогда она уже успела смириться с неминуемой смертью и мысленно попрощалась с семьей. Отца она, конечно же, простила, хотя в каком-то смысле и думала, что его вообще не за что прощать. Когда в твоих руках столько власти, это делает тебя самым слабым человеком из всех.

Персей появился будто из ниоткуда. Сначала Андромеда даже подумала, что это видение, мираж. Она настолько ослабла, будучи уже много часов прикованной к скале серебряными цепями, что приняла этого высокого юношу за смерть, которая наконец пришла заявить на нее свои права.

В тот момент, когда морское чудовище уже готово было поглотить ее в свое бездонное чрево, Персей отрубил монстру голову мечом, который до этого одолжил у Гермеса. Вся бухта окрасилась зеленой кровью твари, и еще какое-то время ее гигантская туша темнела у поверхности воды, а затем постепенно опустилась на песчаное дно.

Полюбила ли Андромеда Персея из благодарности, сейчас уже трудно сказать. Но там, стоя на коленях у его постели, она была той, кто теряла самого важного человека в своей жизни. Персей не был похож на ее отца, который от страха направил ее на верную смерть, как не был похож на мать, которая тогда не сказала ни слова.

Смысл ее жизни исчезал.

Его губы зашевелились, и Андромеда, как ужаленная, дернулась за кувшином с родниковой водой с плавающими на поверхности цветами. Не сразу стало понятно, что он хочет что-то сказать ей.

Андромеда склонилась над умирающим так низко, что его губы почти касались ее уха. Она сама была уже не так молода, но тяжесть и смрадность дыхания мужа испугали ее еще сильнее.

– Обещаю тебе, – молвила Андромеда, глядя супругу прямо в помутневшие глаза.

Но по лицу Персея стало понятно, что слов ему было недостаточно. И тогда она принесла клятву, которую сама услышала много лет назад, подслушав разговор отца и посланника Посейдона. Клятву, невыполнение которой стоит ей не просто жизни, а всего, что она так любит, и дни ее будут сочтены.

Только тогда морщины на лице мужа разгладились, уголки губ опустились и сжимавшие ее руки опавшими листьями мягко упали на постель.

Андромеда вполне могла не связывать себя подобным обещанием, но тогда ее существование превратилось бы в ад на земле, и она сама каждый день подливала бы масла в свой кипящий котел.

Она не одобряла ложь, которой Персей, как сейчас оказалось, кормил не только своих подданных, но и ее, свою законную супругу. Однако сейчас уже невозможно ничего изменить, и ей оставалось свыкнуться с мыслью, что все ее дальнейшее существование будет подчинено совсем другой цели.

Когда спустя годы двуликий Янус явился и за ней, Андромеда была готова к этой встрече. Она взглянула на испещренное временем и морщинами лицо бога и засмеялась. Ее руки, до этого отчаянно вцепившиеся в книгу в ожидании смерти, теперь свободно лежали на коленях.

– Я не могу дать тебе больше времени, – хриплым голосом сказал Янус, но она и не собиралась молить его о послаблении.

Старец медленно провел ладонью по воздуху перед собой, и пространство, надрезанное, будто ножом, стало протекать в другую реальность, пока постепенно не превратилось в скалистый берег, который Андромеда так сильно мечтала стереть из памяти, но даже годы не смогли сделать воспоминание менее ярким.

В одно мгновение она стояла на берегу и с замиранием сердца глядела на острый пик выступающего над поверхностью воды утеса, а в следующее – уже была там, на месте прошлой себя, прикованной к скале серебряными цепями в ожидании морского чудовища.

То, что она дала клятву, еще не означало, что она сможет ее выполнить. И если уж она что и сможет сделать, так это унести секрет своего возлюбленного в могилу.

Во второй раз умирать было не так страшно, даже несмотря на то, что Андромеда знала: на этот раз Персей не придет и не спасет ее из пасти подводного монстра.

И вот голова чудовища, как и раньше, показалась на поверхности. Отливающая радугой чешуя красиво переливалась на солнце. Когда Андромеда была молода, то оказалась так напугана, что не заметила, какой этот морской змей был прекрасный. Все в нем – от желтых и острых зубов до кончика синего хвоста с красным гребешком – являлось олицетворением красоты и гармонии. Каждое движение гибкого тела напоминало зачаровывающий танец.

Еще чуть-чуть – и смертоносные клыки бы отхватили правую руку Андромеды, но та дернулась влево, и ее ладонь без труда выскользнула из оков. Это тогда тело было ее клеткой, а сейчас ее удерживали разве что собственные мысли.

Змей озлобленно зашипел. Недолго думая, он снова рванул вперед, на сей раз целясь в левую руку, только вот Андромеда и тут опередила чудовище. Когда перед ее лицом сверкнула черная бездна змеиной глотки, Андромеда заметила, что в глубине этого тоннеля виднеется тусклый отсвет надежды.

Совсем как ее собственные дети, когда прыгали с небольших утесов во вскипяченное солнцем море, Андромеда сложила руки «лодочкой» и добровольно нырнула вперед, в неизведанное.

Только вот вместо того, чтобы оказаться в желудке у морского чудовища, она очутилась в незнакомом поселении. На коленях у седой женщины, от которой пахло вишней и луговыми цветами, сидела девочка лет четырех-пяти, не больше. Женщина что-то напевала малышке на непонятном языке и методично проводила пальцами с огрубевшей от лет работы на земле кожей по длинным светлым волосам девочки.

Где-то неподалеку успокаивающе трещал костер. Другие женские голоса сливались в монотонный шепот, в который хотелось укутаться, словно в плед из шерсти тонкорунной овцы.

Внезапно вдалеке раздались крики. Все, как по команде, повскакивали со своих мест и кинулись врассыпную. От идиллической сцены прошлого, как и от потухшего костра, остался один лишь пепел.

Чужаки нагрянули так же неожиданно, как порой в солнечный день землю орошает незваный дождь. Они поджигали шаткие жилища, одним хлестким движением убивали любого подвернувшегося им на пути, будь это старик или ребенок, и на их сальных лицах Андромеда видела экстаз, не сравнимый ни с одним другим земным удовольствием.

Женщина, у которой светловолосая девочка до этого сидела на коленях, утягивала малышку за собой куда-то в сторону леса, где уже скрылись те, кому посчастливилось остаться в живых. Первым порывом Андромеды было кинуться следом, но что-то остановило ее. Пытаясь выровнять дыхание, она встала на пути у одного из нападавших, стараясь разглядеть его лицо. Мужчина, еще мгновение назад что-то кричавший своим товарищам, отчего-то засмущался и поспешил отвернуться, будто из всех живых существ на свете меньше всего мечтал столкнуться именно с Андромедой.

Новая попытка приблизиться к другому мужчине – и тот же результат. Варвары разбегались от Андромеды, будто жуки от света факела в ночи.

– Янус, покажись, – приказала Андромеда, и пузырь этого мира тут же лопнул, оставив после себя тьму и тишину.

На этот раз двуликий явился ей в другой личине: в виде нежного юноши, едва вступающего в пору мужества и расцвета. Золотые кудри падали на широкий лоб, а оливковая кожа так и манила к себе, вызывая желание прикоснуться. Но это был все тот же Янус: бог всех начинаний и завершений.

Надменная усмешка удивительно шла этому проходимцу.

– Разве ты не хочешь увидеть другие сюжеты? – невинно поинтересовался Янус.

– В этом нет необходимости. – Несмотря на внешнюю уверенность, Андромеда чувствовала, как в груди галопом скачет испуганное сердце. – Я знаю разгадку.

Янус зацокал языком.

– Надо же, так быстро? Учти, я не даю поблажек тем, кто по доброй воле не хочет воспользоваться всем отведенным им временем.

Повинуясь порыву, Андромеда оглянулась через плечо и увидела тускло горящие звезды. Небесные тела были так близко, что, казалось, стоит только протянуть руку и можно дотронуться до их горячей оболочки.

– Двенадцать лунных месяцев, ведь так? – осторожно начала Андромеда, и голос ее едва заметно дрогнул – то ли от старости, то ли и правда от страха. Двуликий бог кивнул. – Любое явление предстает в своем физическом обличье в цикле. Цикл из двенадцати раз. – Снова кивок. Почувствовав уверенность, Андромеда заговорила быстрее: – Значит, и жизней больше, чем одна, верно? Эта девочка – это тоже я, только в другое время. Только вот что мне дает это знание, кроме самого знания?

Тем временем Янус, сложив руки за спиной, неторопливо прохаживался взад-вперед по несуществующей поверхности звездного неба. Оба его лица изображали задумчивость и сосредоточенность. Наконец Янус-старик сказал:

– Весьма недурно.

– И я прожила все свои двенадцать жизней, ведь так?

– Тоже правда.

Андромеда была в отчаянии. Обещание, данное мужу перед его смертью, камнем тянуло ее обратно на землю, но похоже, уже ничего нельзя поделать.

– В этом ты права: клятва – дело серьезное, – сказал Янус, будто прочитав ее мысли. – И так как времени на исполнение клятвы тебе может потребоваться довольно много, что ж, так и быть, я дам его тебе. Но я не Хронос, у меня нет желания даровать бессмертие – да и так было бы не интересно, но вот новое начало – вполне. Как Ной сказал птице Феникс: «Ты пожалела моего труда, соболезнуя моим огорчениям». Так будь же достойна имени, которое я дам тебе. Носи его с честью. Но помни: чтобы переродиться вновь, тебе нужно будет забрать жизнь другого нелюдя. Лишь чужой кровью скрепишь ты договор со смертью.

Горло будто опалил огонь, и этого оказалось достаточно, чтобы почувствовать, как по жилам вновь потекла жизнь. Новое тело было наградой за разгаданную загадку, а вовсе не проявлением сострадания.

Тысячелетия спустя Феникс услышит от людей – «словно жизнь пролетела перед глазами», и каждый раз будет недоумевать, откуда им, земным смертным, известно о том, что перед смертью жизнь и правда пролетает перед глазами, точнее, даже не жизнь, а жизни. И кто-то, посмотрев это представление, словно увлекательное кино, действительно отправляется дальше, в мир духов, но те, кто поймет тайный смысл, обретут новую ипостась, при этом помня каждое из своих двенадцати воплощений.

С высоты сада Феникс с любопытством наблюдала за тем, что творится в мире смертных, проводя дни в компании еще двух райских птиц. Звали их Сирин и Гамаюн. Сирин умела разгонять печаль и тоску, и только самые счастливые из смертных могли узреть ее лик. Гамаюн же, птица правды и предвестница бурь, лучше всех подходила на роль хранительницы сада, защитницы золотых яблочек.

Врагиня мужа пряталась так ловко, что лишь один раз за долгие года Феникс сумела углядеть ее след. Но, чтобы спуститься вниз, Феникс нужно было новое тело. В отличие от Сирин и Гамаюн у нее не было человеческого обличья.

За время, проведенное в райском саду, Феникс полюбила своих подруг, и потому решение далось ей нелегко. Беззвездной ночью она подкралась к Сирин, пока та спала, и вырвала острыми когтями сердце из ее человеческой груди.

От шума проснулась и Гамаюн. Увидев, что натворила Феникс, она взбеленилась и попыталась настигнуть предательницу, однако Феникс было уже не догнать: она вновь была молодой и красивой, и лишь эхо от ее звонкого смеха отдавалось от ворот в райский сад.

На земле Феникс взяла себе новое имя, хотя так никогда до конца и не научилась на него откликаться.