Петроград, 1921 год
Генрих Штольц лукавил — командир семьдесят девятой бригады Рабоче-Крестьянской Красной Армии Семен Вилькин привета жене не передавал. Прежде чем занять высокую командирскую должность, Вилькин проделал долгий и трудный путь. Осенью восемнадцатого года Азраэль без ведома руководства левых эсеров пробрался в Москву, а оттуда в Белгород, на границу с Украиной, и вместе с анархистами-махновцами занялся подготовкой покушения на адмирала Колчака. И непременно бы его убил, если бы левые эсеры не арестовали лидера белогвардейского движения в Иркутске.
Близ Кременчуга Вилькин попал в плен к петлюровцам, которые хотели его убить, но не добили и бросили в поле умирать. Раненого Азраэля подобрали красные, но выяснив, кто он, тоже приговорили к расстрелу и расстреляли бы, только Вилькиным заинтересовался лично Лев Троцкий. Особая следственная комиссия по согласованию с президиумом ВЦИКа и с одобрения председателя ВЧК Феликса Дзержинского амнистировала Семена Аркадьевича Вилькина, заменив смертную казнь «на искупление вины в боях по защите революции». Новый боец спешно закончил военные курсы РККА и был направлен на передовую. Где и познакомился с Генрихом Карловичем Штольцем, назначенным к нему заместителем.
О Зинаиде Евсеевне они разговаривали всего один-единственный раз, и было это в публичном доме мадам Соловей. Комбриг Вилькин предпочитал посещать это заведение вместе со своим заместителем Штольцем, ибо только в отлично воспитанном и прилично образованном инженере немецкого происхождения видел себе равного, остальных подчиненных считая за быдло.
Эти двое были очень разные и, должно быть, именно поэтому довольно коротко сошлись. Большеголовый, плотный, черноволосый Вилькин, вечно одетый как попало, говорил громким голосом и в выражениях не стеснялся. В то время как светлоглазый худощавый блондин Штольц являл собой настолько отутюженный благовоспитанный типаж, что больше походил на образцового распорядителя кафешантана с кабинетами, чем на заместителя красного командира. В тот запомнившийся Штольцу вечер Вилькин, развалившись на салонных подушках и покуривая, жаловался заместителю на непростую свою жизнь.
— Угораздило же меня жениться! Пока с моей Зинаидой Евсеевной не поговоришь, друг ты мой Штольц, не поверишь, что такие дуры бывают! Правда, прехорошенькая. На то и соблазнился. Ну, и от скуки еще. Торчал в проклятущей Африке, отвык среди черных обезьян от нормальных баб, вот и показалась первая встречная блондиночка — королевой.
Штольц с пониманием улыбнулся и, желая угодить, уточнил:
— А что это вас, Семен Аркадьевич, в Африку потянуло?
— Да стишата одного поэтишки иллюзию внушили, будто бы в Африке этой сады Эдемские и совершеннейший рай, — дымя папиросой, с хрустом потянулся Вилькин. — Гумилев его фамилия, может, доводилось слышать?
— Не слышал никогда, — огорчился подчиненный.
— А я вот имел сомнительную честь с ним лично познакомиться, — командир семьдесят девятой бригады Рабоче-Крестьянской Красной Армии затушил окурок в пепельнице, изображавшей нагую нимфу, и потянулся к бутылке бордо. — Как раз изнывал от скуки в Аддис-Абебе и размышлял, а не жениться ли мне на девице Бекетовой. У посла мы с этим самым Николаем Степановичем и познакомились. Пренеприятнейший, доложу вам, тип. Гордец и выскочка. Наврал, подлец, что закончил Сорбонну. Позже я навел о нем справочки. Ничего этот Гумилев не заканчивал. Год проучился в Петербургском университете, год в Сорбонне, но так и не довел нигде дела до конца. Он и гимназию-то с трудом окончил. Наглый лжец и самозванец. Тумана напускает, интересничает! Жена посла все удивлялась, отчего это после свадебного путешествия в Париж Гумилев сразу же покинул молодую жену и отправился в Абиссинию. А разгадка, друг Штольц, проста! Пока Гумилев посещал музеи, супруга его спуталась с художником-итальяшкой, и этот самый Модильяни рисовал с нее непристойные картинки. Ну, поэт наш узнал, расстроился и уехал в Африку. А в посольстве наплел, что долгими отлучками поддерживает в супруге пламя страсти.
— Зная вас, Семен Аркадьевич, могу предположить, что вы прямо высказали все, что о нем думаете, — польстил Штольц.
— Нет, не стал, — махнул рукой Вилькин. — Не захотелось дам расстраивать. Я же виды на эту чертову куклу Зиночку имел. За что горько поплатился. Оказалась Зинаида Евсеевна шлюхой, дурой, да к тому же и кокаинисткой. Если бы не Гумилев, ни за что бы на ней не женился. Очень меня Николай Степанович разозлил, заигрывая с Зинкой. Стихи ей посвятил. Ну, да я тоже в долгу не остался. Такую шутку с поэтишкой сыграл! Заставил курьером на себя поработать. Причем, заметьте — не заплатил ему за транспортировку сверхценного груза ни копеечки! Более того, поэт наш даже не в курсе, что у него в прибывшем в Россию багаже до сих пор находится мой тайник!
— Вы уверены, что ваш груз до сих пор у него?
— Абсолютно. Я затребовал перечень переданных Гумилевым в Академию наук африканских экспонатов, и моего тайника среди них не оказалось. До поры до времени пусть груз у Гумилева побудет, так надежнее. Да и груз тот — смешно сказать. Это тогда мне казалось, что цены он необыкновенной. А теперь я понимаю, что все это мишура. Мне товарищ Троцкий многое объяснил. Ты, говорит, Семен Аркадьевич, не там для народа своего счастье ищешь. Мировая революция — вот что сделает всех нас счастливыми.
На том разговор о Зинаиде Евсеевне и закончился, плавно перейдя на достоинства и недостатки девочек мадам Соловей. И вроде бы начал этот разговор забываться, но пару месяцев назад привели задержанного. Вражеский лазутчик пробирался от передовой к хате комбрига, намереваясь зарубить Вилькина спрятанной под рубахой шашкой. Злоумышленника задержали и доставили на допрос. Мальчишка лет шестнадцати с ходу плюнул Вилькину в лицо и, опасаясь, что его убьют прежде, чем он успеет закончить, зачастил:
— Я сразу догадался, что из царского дворца в Аддис-Абебе сокровища украли вы, а на батю моего свалили!
— Ты что же, фельдшера Лутошина сынок? — в голосе комбрига на долю секунды послышалась растерянность. А уже в следующий момент Вилькин потемнел лицом и кинул заместителю через плечо:
— А ну-ка, Генрих Карлович, сходи, бойцов проведай!
Штольц покорно поднялся с лавки и вышел из хаты, пристроившись с папиросой у открытого окна.
— Ты, парень, ври, ври, да не завирайся! — донесся до него раскатистый голос Вилькина. — Меня на корабле досматривали и никаких сокровищ не нашли.
— Это потому, что вы сокровища в шкуру спрятали.
— Что ты несешь, дурак? — загрохотал комбриг, и Штольц, стараясь не дышать, шагнул к открытому окну поближе.
— Я видел, как накануне ограбления вы дождались, когда отец и мать уйдут к больному, вошли в наш дом и взяли со стола коробочку со снотворными порошками. После этого я стал за вами следить! — частил мальчишка. — Я своими глазами наблюдал, как в ночь ограбления вы что-то подсыпали императорской охране в тэдж! Я неотступно следовал за вами и видел, как вы отвезли к испанцу тушу зверя. Чучельник хорошо сделал, красиво. И зубы у зверя прямо как настоящие, и глаза. А потом я видел, как вы вернулись в свой номер в гостинице, достали из туго набитой головы кокосовую стружку и вложили на освободившееся место украденные сокровища! Я тогда маленький был и не мог никому ничего доказать. Из-за вас моего отца приговорили к казни, — не переставая тараторил мальчишка, — и мать своими собственными руками разрубила его на глазах у жителей города. Потом она сошла с ума, меня усыновили Сольские, а я поклялся, что найду вас и убью. Если бы меня сегодня не поймали, вы были бы уже труп! Гореть вам в аду за все ваши дела!
В хате раздались револьверные хлопки.
— Чего несет, дурачина! — раз за разом спуская курок, сквозь зубы цедил Вилькин.
По тону Генрих понял, что комбригу не по себе, и возвращаться к нему не стал. Всю ночь Вилькин пил самогон в полном одиночестве, а утром английским снарядом накрыло их хату. Штольц ночевал на сеновале, потому и пострадал не сильно — его только слегка контузило. В центральном госпитале инженер не задержался, через месяц выписался. А Вилькин, хоть и выжил, в госпиталь попал надолго.
Семена Аркадьевича старательно и кропотливо собирали по частям, причем заместитель искренне надеялся, что так и не соберут. После ранения полагался отпуск, и Генрих Штольц отправился было к отцу, перебравшемуся в деревню. Но нафаршированная эфиопскими сокровищами шкура, вывезенная еще до войны поэтом Гумилевым из Африки, не давала покоя. К тому же мучил вопрос, ответ на который, кроме Гумилева и самого Вилькина, похоже, знала только Зинаида Евсеевна. А именно — какому зверю шкура принадлежала.
Услышав о сокровищах, Штольц сразу же решил, что приложит все усилия, чтобы ими завладеть. Средства были ему крайне необходимы для реализации мечты. Давней заветной мечты — проектировать моторные самолеты, о чем и слышать не хотел его отец, потомственный строитель мостов, сердито говоривший, крестясь на лютеранский манер, что строить самолеты людей надоумил дьявол, а возводить мосты сподобил Бог. Сюда, в Россию, прадеда Штольца — знатного нюрнбергского мостостроителя — привез сам царь Петр Алексеевич. С тех далеких времен мужчины в их семье ничем, кроме строительства мостов, не занимались.
Но сокровища эфиопского негуса могли все изменить. Имея деньги, и, судя по всему, немалые, Генрих вернулся бы в Германию — страну укоренившегося порядка, не то что распущенная во всех отношениях Россия. Вернулся и воплотил бы свою мечту. Штольц нанял бы специалистов, организовал производство по примеру английского «Хэндли-Пейдж». Или французского «Вуазен». Либо немецких «Эйлер», «Калих», «Шадер». И начал бы выпускать такие самолеты, что все бы ахнули. В общем, как-то так само собою получилось, что Штольц не поехал к отцу в деревню, а отправился прямиком на квартиру Вилькиных.
Дорогой инженер навел справки о поэте и выяснил, что Гумилев — человек оригинальный. Слывет ловеласом и берется практически любого научить писать стихи. Для этого Николай Степанович организовал некий цех наподобие масонской ложи, где дает мастер-классы поэтического искусства. Решение пришло само собой — свести знакомство с женой комбрига, разузнать подробности насчет драгоценной шкуры и уговорить легкомысленную Зинаиду Евсеевну записаться на поэтические курсы, тем более что когда-то, если верить Вилькину, поэт посвятил прекрасной ветренице стихи. Штольц не сомневался в том, что подружится с Зинаидой, ибо умел найти подход к не слишком требовательным дамам.
В справочной Штольцу дали адрес, и инженер явился к мадам Вилькиной. И надо же случиться такой удаче, попал как раз на скандал со стрельбой. Достаточно было одного взгляда на происходящее, чтобы понять, что стрелял любовник неверной супруги комбрига, и Штольц выставил мерзавца вон, полагая, что тем самым заслужил несомненное расположение обворожительной хозяйки. Но та, перестав демонически хохотать вдогонку поверженному врагу и узнав, кто ее гость, неожиданно пришла в ярость и ни с того ни с сего ударила Генриха по лицу, злобно выкрикивая:
— Вы подлый доносчик! Это муж прислал вас шпионить? Так идите, расскажите Вилькину, что застали у меня любовника и Влад едва не пристрелил мою подругу!
Потрясенный гость стоял перед разгневанной женщиной и не знал, как реагировать на ее странную выходку. Первой опомнилась та самая спасенная подруга. В испуганных глазах ее блеснули слезы, и девушка просительно зашептала:
— Зиночка, успокойся, он ничего плохого не сделал. Приятель твоего мужа не глупый человек и понимает, что Влад не твой любовник, а мой. И что стрелял в меня из ревности.
Бекетова-Вилькина замолчала, словно споткнулась. И вдруг зарыдала, выкрикивая теперь уже в адрес подруги:
— Тебе хорошо говорить, Таточка! Твой любовник, мой! Какая разница? А у меня больше нет кокаина! Нисколечко нет!
А подготовленный Штольц немедленно протянул бьющейся в истерике Зинаиде заранее припасенный порошок. И вот уже радостная улыбка осветила ее лицо, а в глазах засиял неподдельный восторг. Жена комбрига торопливо схватила коробочку, раскрыла, запустила внутрь пальцы, извлекла щепотку, бережно пристроила зелье на кулак между указательным и большим пальцами, судорожно вдохнула и блаженно прикрыла глаза. И в тот же миг случилась чудесная метаморфоза — от злобной истерички не осталось и следа. Через минуту она уже суетилась в гостиной, накрывая стол и изображая гостеприимную хозяйку. На не слишком-то чистой скатерти появилось блюдо с сочными ломтями ветчины, белый хлеб, сливочное масло, мадера и шоколадные конфеты — по тем временам роскошь необыкновенная.
— Прошу меня простить, почти все съедено и выпито, придется довольствоваться тем, что чудом еще сохранилось, — рассаживая гостей на легкие венские кресла с гнутыми ножками и играя глазами, кокетничала разрумянившаяся Зиночка.
Принятая доза явно пошла ей на пользу, отметил про себя Штольц. Дамочка сделалась весела, радушна и общительна. А вот Татьяна… На Татьяну он боялся смотреть. Стоило его взгляду случайно скользнуть по ее тонкой фигуре, как дыхание перехватывало и сердце замирало, готовое остановиться совсем. Она была невероятно похожа на Ванду Борецкую, с которой во время гастролей Варшавского театра в Петербурге у Генриха был роман.
Инженер увидел ее в «Сирано де Бержераке», где Борецкая играла Роксану. Увидел и больше уже не пропустил ни одной постановки с участием Ванды, хотя и работал в то время вместе с инженером Кривошеиным над реконструкцией Чернышева моста. Мост имел каменные опоры и арочные береговые пролетные строения, а центральный деревянный пролет во времена постройки был разводным. Разводные механизмы находились в четырех гранитных башнях, симметрично расположенных на мосту.
Позже центральный пролет перекрыли чугунными сборными клиньями, и разводные механизмы утратили свою практическую значимость. Городской управой было решено разобрать разводной пролет и снести надмостные башни, расширив проезжую часть. Однако на защиту одного из красивейших архитектурных сооружений Петербурга встали Академия художеств и Общество архитекторов, потребовав сохранить все конструктивные особенности моста в первозданном виде. Штольцу пришлось тогда тяжело — он метался между Городской управой и защитниками архитектурного памятника, изыскивая время еще и для посещения театра, чтобы после спектакля преподнести Ванде букет ее любимых орхидей.
Актриса не оставила без ответа пылкие ухаживания инженера и даже намекнула на свое желание выйти за Штольца замуж, вызвав недоумение напористостью. В планы Генриха женитьба на Ванде никоим образом не входила, ибо тогда с мечтой о самолетостроении пришлось бы распрощаться. Ибо жениться он сбирался только на девице с хорошим приданым, чтобы разбогатеть. В том, что любая купчиха сочтет за честь породниться с дворянином немецких кровей, Генрих не сомневался. Не получив внятного ответа, Ванда Борецкая уехала с неким корнетом, оставив после себя горький привкус разочарования и утраченных иллюзий. И вот она снова перед ним, его Ванда, только моложе, красивее и не требует на ней жениться.
Вечер подруги провели за мадерой и чтением стихов Гумилева, томик с которыми как бы случайно оказался в вещмешке прибывшего с фронта гостя. Стихи были пряные, душистые, загадочные, они будили фантазию и звали в путь. Устроившись в кресле и подобрав под себя ноги, Татьяна несколько раз робко заводила разговор о Гумилеве, желая выяснить, приятный ли он мужчина. И всякий раз Зинаида отзывалась о поэте самым противоречивым образом, то называя смельчаком, то трусом, то красавцем, то уродом.
— Гумилев правильно сделал, что развелся с Ахматовой. Терпеть ее не могу, — рубила сплеча Зиночка, принимая из рук Генриха очередной бокал с вином. — На редкость неприятная особа. Да и поэзия вещь никчемная. Пустая трата времени.
— Хороших поэтов и в самом деле немного, но Гумилев — один из них. Он создал цех поэтов и учит всех желающих писать стихи, — как бы между прочим ввернул Штольц. — Я видел афишу.
— Я тоже видела на углу Бассейной и Суворовской афишу об очередном наборе в Институт живого слова, — оживилась Татьяна. — Пишут, что там готовят актеров, поэтов и ораторов. И, верно, в афише указано, что Гумилев набирает учеников.
Зиночка даже застонала от счастья, вдруг почувствовав, что в ее жизни появился смысл. Институт живого слова, где готовят поэтов! Где преподает Гумилев! Она и не знала, что такой институт существует. Все! Решено! Она будет поэтом!
— И очень хорошо! — тряхнула головой хозяйка, настроение которой снова поменялось. — Я чувствую в себе несомненный поэтический дар. Даже подумать страшно, как я могла все это время жить без стихов, без Гумилева…
В голосе ее звучала экзальтация, в заломленных руках угадывалась плохая актерская игра.
— Бедный, бедный! — продолжала она, закатывая глаза. — Он, должно быть, до сих пор не может меня забыть. Вот удивится, когда меня увидит! Завтра же мы с Татой пойдем и запишемся в этот самый институт! Где, Тата, говоришь, он находится?
— Я не смогу ходить на занятия, — покраснела Татьяна. — Днем я на службе, в больнице.
— Да брось! Кому нужна твоя служба в больнице? — презрительно скривилась хозяйка, отчего красивое лицо ее сделалось неприятным. И романтично прикрыла глаза: — Нужно жить поэзией! Это возвышенно и прекрасно.
— А как же продуктовые карточки? — не сдавалась Таня.
С продовольствием в те годы у семей, подобных Таниной, дела обстояли хуже некуда. В хлеб добавляли опилки, пекли лепешки из кофейной гущи и картофельных очистков, рыбу ели с головой и костями, а испортившиеся продукты не выкидывали.
— Какая ты глупая! — снисходительно взглянула на подругу Зиночка. — Зачем тебе карточки, если ты будешь жить у меня? Еды достаточно, как жена комбрига, я получаю командирский паек. Я права, Генрих Карлович? — кокетливо улыбнулась она Штольцу.
— Несравненная, вы не можете быть неправой, — польстил гость. И осторожно поинтересовался, сочтя момент подходящим: — Зинаида Евсеевна, а что за история с африканской шкурой, которую привез Гумилев? Семен мне рассказывал, да я так и не понял, что это был за зверь.
— Обычная история, — капризно дернула плечом Бекетова-Вилькина. — Спасая меня, Гумилев пристрелил черного леопарда. Этому зверю поклоняются туземцы Абиссинии, даже создали целый культ. Будто бы кто убьет леопарда, заберет себе девять его жизней. Теперь Николай Степанович практически бессмертен. Если, конечно, люди-леопарды до него не доберутся и не порвут зубами горло.
Африканские сказки Штольца не интересовали, но самое главное он узнал, и теперь его занимало, как выйти на Гумилева и добыть шкуру леопарда.
