Петроград, август 1921 года
В этот раз в номерах на Гороховой они задержались недолго. Около девяти часов вечера уже стояли в прихожей и собирались покинуть любовное гнездышко.
— Что с Яворской, не понимаю, — дернул плечом Гумилев, помогая Зиночке надеть изящное летнее пальто. — Неужели история семнадцатилетней давности про убиенных детей произвела на нее столь глубокое впечатление?
— Ничего удивительного, — невозмутимо откликнулась Зиночка, просовывая руки в шелковые рукава. — Мы с Татой в детстве жили в Териоках и дружили с Юшкевичами. Особенно с Галей. Наши дачи были по соседству.
— Вот даже как? — удивился Гумилев. — И, несмотря на это обстоятельство, вы, Зинаида Евсеевна, остались равнодушны к разворачивавшемуся перед нами судилищу над безвинно приговоренным пастухом?
— А что же, Николай Степанович, прикажете рыдать и рвать на себе волосы? — усмехнулась Бекетова-Вилькина.
— И все-таки вы удивительная женщина, — с изумлением разглядывая подругу, протянул Гумилев. — Очень современная. И совершенно не склонная к рефлексиям. За что вас и ценю.
Довольная комплиментом, Зиночка улыбнулась. Гумилев распахнул перед дамой дверь и, подозвав извозчика, повез ужинать. Домой Зинаида вернулась к полуночи. Вошла в парадное, поднялась по овальным пролетам лестницы и увидела сидящего на подоконнике Штольца.
— Зинаида Евсеевна! — обрадовался сосед. — Вот и вы! Я уже начал беспокоиться! Звоню, стучу — никто не открывает.
— Странно, Тата должна быть дома, — протянула Бекетова-Вилькина, поворачиваясь спиной к собеседнику и запуская руку в сумочку в поисках ключей.
— Вот и я говорю, что странно, — поднялся с подоконника Штольц. — Вероятно, Татьяна Яновна еще не вернулась от сестры. Может, и совсем надумала остаться.
Зина резко обернулась и устремила испытывающий взгляд красивых голубых глаз на Штольца. С момента их первой встречи Генрих очень переменился. Выбрил лицо, отчего стал заметен запавший подбородок, обрил наголо голову и сделался похож на разгуливающую на задних лапах гигантскую белую крысу.
— Отчего вы решили, будто Тата у сестры? — сухо осведомилась она.
— Я заглянул к вам в начале восьмого, а Татьяна Яновна стоит в дверях одетая, — обстоятельно начал Штольц. — Проводите, говорит, Генрих Карлович, меня к сестре, а то я неважно себя чувствую. Я, конечно, предложил ей доехать на машине — вы же знаете, Зинаида Евсеевна, у меня служебный автомобиль, мне это не трудно, но Татьяна Яновна наотрез отказалась. Хочется, говорит, прогуляться. Я довел вашу подругу до дома ее родственников. А когда вернулся, смотрю — у меня в руках остался ее зонт. Тот самый, что вы ей подарили. Дай, думаю, занесу. Поднялся к вам. Звоню, стучу, а у вас никого нет.
Зина отперла дверь квартиры и вошла в прихожую, недовольно бурча:
— Почему у сестры? Что еще за новости!
Не снимая туфелек, процокала каблучками по паркету в комнату подруги. Как и во всей квартире, здесь было чисто прибрано, кровать застелена кружевным покрывалом, а на этажерке лежала записка, написанная аккуратным Таниным почерком: «Милая Зинуля! Если ты читаешь это письмо, значит, со мной случилось несчастье. Сейчас семь часов вечера, и я рассчитываю вернуться к девяти. Я иду к Инге, чтобы объясниться. На занятиях у Кони я вдруг вспомнила, что такие косички «колоском» отлично умеет плести муж моей сестры доктор Дынник. Я выпросила до завтра у добрейшего Кони материалы дела и хочу показать их Евгению Львовичу. Показать и потребовать объяснений. Надеюсь на благополучное завершение нашей беседы и думаю, что это всего лишь недоразумение и Евгений Львович развеет мои сомнения. Если же нет — я пойду в милицию и расскажу, кто настоящий убийца Юшкевичей. Если я не вернусь, ты знаешь, где меня искать. С благодарностью за все, что ты для меня сделала, Таня Яворская».
Зиночка сунула в сумку письмо и порывисто обернулась к Штольцу, сдавливая пальцами виски.
— Нет! Это просто немыслимо! Доктор Дынник — и вдруг убийца! Никаких нервов не хватит! Генрих Карлович! Надеюсь, у вас есть кокаин?
Начальник отдела по борьбе с трудовым дезертирством полез в карман, и Зиночка истерично расхохоталась.
— Это чистое безумие! У кого я прошу? У представителя власти! И представитель власти охотно делится со мною кокаином! Мир сошел с ума! Ладно, давайте.
Отбросив сумку, Бекетова-Вилькина взяла протянутую коробочку, привычно втянула ноздрями высыпанную на запястье щепоть и, возвращая порошок, раздраженно осведомилась:
— Так что, Генрих Карлович? Вы отвезете меня на служебной машине к Яворским? Или мне идти одной, по темным улицам, где разгуливают гопники?
Задетый Штольц пошел красными пятнами.
— Как вы могли подумать, Зинаида Евсеевна, что я покину вас в трудный момент? Хорошего же вы обо мне мнения.
— Ну, так не стойте столбом, шевелитесь! — прикрикнула хозяйка, устремляясь к входным дверям.
Хрустя кожей плаща, Генрих торопливо припустил за ней. Они вышли на улицу и остановились, замерев перед величием петроградской ночи. Сейчас, когда темнота скрыла разруху, осталась только луна и река, в которой отражались звезды.
— Потрясающе яркая луна! — невольно вырвалось у Штольца.
— Не зарьтесь на чужое, это моя луна, — сварливо откликнулась Зиночка.
— Так уж и ваша, — не поверил Генрих.
— Мне ее Гумилев подарил, — похвасталась Зина.
— Да что вы говорите, — съехидничал Штольц. — Прямо вот так вот взял и подарил? — И не без сарказма добавил: — Легко дарить то, что тебе не принадлежит.
— Николай Степанович поэт! — обиделась Бекетова-Вилькина. — Вам, приземленным, не понять.
На заднем сиденье машины ехать было тесно и душно, и Зиночка, страдая от острого локтя Штольца, упершегося ей в бок, чтобы не молчать, спросила:
— О чем вы с Татой говорили по дороге к Яворским?
Штольц насторожился. Почему она спрашивает? Может быть, что-нибудь знает? Разговор с Татьяной был неприятным и закончился полным фиаско. И речь они вели как раз таки о Гумилеве. Хотя нет, сначала девушка поделилась с милиционером опасениями относительно мужа сестры, и только потом речь зашла о Гумилеве. Штольц припомнил, что пару дней назад застал поэта продающим на Мальцевском рынке синий, в крапинку, галстук, что свидетельствовало о крайне стесненных обстоятельствах Гумилева.
Тата вынуждена была признать, что да, обычно поэт не шикует. Правда, бывает иногда не в меру расточителен, но это случается в основном тогда, когда Гумилев хочет пустить пыль в глаза очередной возлюбленной. Так, может, оживился Штольц, Татьяна уговорит Гумилева продать ему шкуру черного леопарда? Штольц бы дал хорошую цену. В ответ на просьбу Татьяна вдруг заявила, что интерес Штольца к вещам поэта кажется ей нездоровым, и следует попросить Гумилева проверить, не спрятано ли в шкуре что-нибудь ценное.
Этим своим замечанием Яворская подписала себе приговор. Стараясь ничем себя не выдать, Штольц обратил все в шутку, но кобуру револьвера расстегнул и напросился присутствовать при Таниной встрече с родственником. Все складывалось удачно, доктор Дынник оказался дома один. Толстяк открыл дверь, обрадовался гостям и, впустив их в дом, стал хлопотать о чае. И тут Таня достала из свертка белую папку и начала задавать неприятные вопросы. Родственник покрылся липким потом и малодушно принялся выкладывать все подчистую.
Он торопливо говорил, что это был первый год его брака, он так любил свою жену, что не хотел расстраивать Ингу и даже не думал их убивать, этих сестру и брата Юшкевичей. Ведь это была игра. Всего лишь игра. Мальчик сам ее придумал. Славик сам увел его, доктора Дынника, в лес, уселся к нему на колени и стал его гладить и целовать. Дынник сопротивлялся, но мальчик сердился и обещал рассказать все взрослым. Это было самое страшное — если узнают. Никто не должен был знать про их игру. Так они играли целый месяц.
В тот день они со Славиком уговорились встретиться в Банном лесу. Славик придумал нарядиться в платье сестры, но Галя заметила переодетого Славу из окна и, думая, что это какой-то маскарад, надела небрежно брошенную в комнате одежду брата и отправилась следом, намереваясь посмотреть, что тот задумал. Она шла за Славиком до самого леса, а потом спряталась в кустах. И когда «игра» была в самом разгаре — Евгений Львович заплел мальчику косы и позволил себя гладить и целовать, Галя выбежала из своего укрытия и принялась кричать, что расскажет родителям.
От неожиданности и испуга пальцы доктора Дынника сжали шею мальчика слишком сильно, и Славик безжизненно обмяк в его объятиях. Увидев, что брат мертв, Галя попыталась сбежать, но не успела. В два скачка Дынник настиг беглянку, выхватил пояс Сааринена — он нашел шнурок на дороге и носил в кармане, собираясь отдать пастуху, да все время забывая, — и накинул на тонкую девичью шею. И, плохо понимая, что делает, с силой стянул концы, удавив не в меру любопытную девчонку. Но Дынник не бросил их, как попало, а положил детей так, словно они спят, и только потом покинул место трагедии.
Слушать откровения этого слизняка Штольцу стало противно, он достал пистолет и безо всякого сожаления выстрелил детоубийце в жирный бок, туда, где патологоанатомы обычно находят печень. Дынник охнул и осел на пол. От неожиданности Татьяна тихонько вскрикнула, но так и не успела громко закричать. Штольц приблизился к ней вплотную, прижал дуло к виску. Девушка сопротивлялась, но Штольц все-таки сумел выстрелить. Сделал все аккуратно — даже одежду почти не запачкал. Лишь несколько кровавых брызг попали на воротник надетой под плащ гимнастерки. Не очень заметно, но все-таки… Может, удастся отстирать, может — нет. На всякий случай происхождение пятен следует обосновать.
— О чем разговаривали? — оторвавшись от тягостных мыслей, встрепенулся Штольц. И не без наигранного смущения протянул: — Какая вы, право, Зинаида Евсеевна! Ну, так и быть, вам я откроюсь. Я сделал предложение Татьяне Яновне.
— И что она? — насупилась Бекетова-Вилькина.
— Согласилась.
Отличный ход. Пусть теперь думают, что Таня была его невестой. В этом случае, если он, узнав о случившемся и не выдержав тяжести утраты, упадет на бездыханное тело девушки и всплакнет, ни у кого не будет сомнений в том, что кровь на гимнастерке появилась именно в этот момент.
— Она вам правда нравится? — ревниво протянула Зиночка.
— Зинаида Евсеевна, вы задаете каверзные вопросы! — вполне натурально смутился он, поражаясь примитивности мышления этого прелестного создания. — Вне всякого сомнения, вы мне нравитесь гораздо больше. Не будь вы замужем, я бы, само собой, просил вашей руки. Но вы так счастливы в браке, что я не смею и надеяться. Не помирать же мне холостяком…
Зиночка надулась и всю дорогу молчала. Но только вышла из машины, тут же забыла, что секунду назад была обижена. Перед бараком Яворских сиял черным лаком милицейский экипаж, в котором скучал усатый сотрудник, лениво обмахиваясь папкой с делом Сааринена. Зиночка подбежала к представителю власти и с тревогой в голосе выкрикнула:
— Что? Скажите, что там?
Хрустнув суставами, шофер потянулся, сладко зевнул и небрежно выдохнул:
— А, так. Бытовуха. Бабенка мужика застрелила и сама того. Половину черепа себе из револьверта снесла.
Сделав вид, что потрясен услышанным, Штольц опрометью бросился в подъезд.
— Э, стой! — заголосил служивый. — Туда нельзя!
— Ему можно! Генрих Карлович работает в Петрогубмилиции, — фыркнула Зиночка, устремляясь следом.
— А ты куда? Тоже у нас работаешь? — грозно окликнул милиционер, хватая Зиночку за рукав и не давая войти в парадное.
Бекетова-Вилькина немного постояла в темноте среди зевак, разглядывая мелькающие тени в освещенных свечами окнах полуподвала и размышляя, стоит ли ждать Штольца или лучше прямо сейчас вернуться домой, когда из подъезда показался сосредоточенный юноша и устремился к милицейской машине.
— Ну, вроде все. Емельянов показания гражданки Дынник дописывает, — не глядя на вытянувших шеи любопытных, деловито проговорил он.
— Чего хоть она рассказала-то? — под одобрительный ропот толпы обрадовался усач.
— Признала в убитых сестру и мужа. Заводи колымагу, Глушко, сейчас поедем!
— И то дело. Не до утра же тут куковать.
Из распахнутой двери подъезда показались накрытые простыней носилки, и зеваки переместились к ним.
— Да баба там!
— Мужик!
— Говорю — баба! Чего, по фигуре не видишь?
— Мужик-то жирный был, тот самый, доктор Дынник.
— Так это он?
— А ты думал!
— Во, во! Гляди, жена его!
Вглядевшись в темноту, Зиночка увидела, как из подъезда показалась Инга, ведомая под руку Штольцем. Водитель милицейского авто, собираясь трогаться, включил фары, осветив толпу и две бредущие через двор фигуры. Сестра Татьяны выглядела старухой и шла, точно слепая, медленно переставляя обутые в стоптанные туфли ноги. Зиночка испытала мстительное чувство, глядя, во что превратилась эта гордячка. Штольц вел Ингу прямо на Зиночку, и той ничего не оставалось, как сделать любезное лицо и шагнуть им на встречу.
— Боже мой, Инга Яновна! Такое несчастье! — заговорила она, распахивая объятья.
Инга остановилась, взглянула на подругу сестры глазами загнанной лани и, прижав к губам кружевной платок, тихо заплакала.
— Зина, Зиночка, — всхлипывала она. — Простите меня, милая! Я была груба с вами, но когда вы все узнаете, вы сами поймете, что я вынуждена была так поступать. Горе-то какое! Танечка погибла! И все из-за меня!
Зина обняла Ингу за худенькие вздрагивающие плечи и повела к машине.
— Едемте ко мне, Инга Яновна. И слышать ничего не хочу, — в ответ на слабые попытки воспротивиться горячо говорила Бекетова-Вилькина. — Ко мне, ко мне и только ко мне.
Штольц высмотрел среди зевак своего шофера и, выдернув из толпы, распорядился везти их домой, на Невский проспект.
