Глава 12

После ухода Франки Джон большую часть времени сидел у окна. Думал о Пенелопе. Сейчас она переживает не за него, ее писем ждет другой мужчина. Джон представил, как человек в летной форме подносит к лицу конверт, вдыхает нежный аромат ее духов, – он и сам так раньше делал. После того последнего письма – уж его-то она точно не душила – Джон почти не вспоминал о бывшей жене. А теперь вспомнил, как они вместе над чем-то смеялись, как он ею гордился и как они занимались любовью. Горечь ушла, нужно будет повидаться с ней, сказать, что она поступила правильно. Когда-то счастье Пенелопы было для него важней всего на свете; хорошо бы, ее новый муж думал так же. Злиться на нее незачем. Он сам виноват, слишком часто его не было рядом. Джон знал: попрощаться по-доброму они не смогут. Вероятно, увидятся на каком-нибудь официальном приеме, обменяются взглядами с разных концов зала. А может, все-таки поговорят и пожелают друг другу счастья. Приятно на это надеяться.

Однако о чем бы он ни думал, мысли возвращались к Франке. Тщетно пытался он о ней не вспоминать; лицо девушки словно навсегда запечатлелось перед его мысленным взором. Было бы проще относиться к ней, как к завербованному агенту… но утром, проснувшись в холодном доме, он резко ощутил ее отсутствие.

Джон встал, заставил себя дойти до кухни. Его одолевали странные чувства – несомненно, результат долгого затворничества. Он и вправду не встречал таких женщин, как Франка. Расположение к ней – вполне естественно, она спасла ему жизнь. Честная, отважная и красивая девушка. И нечего винить себя за ненужные мысли, которые никак не получается прогнать. Не нарочно же он так хорошо помнит каждую черточку в ее лице.

Джон позавтракал сушеными фруктами, черствым хлебом, повидлом и отправился в гостиную. Его книга лежала на столике у камина, который еще нужно было разжечь. Он прикинул количество дров: хватит дня на три, а затем Франке придется их добывать. Неприятно, конечно, что девушке приходится этим заниматься, но она не жаловалась. Она вообще никогда не жаловалась. Несколько минут Джон потратил на разведение огня, а потом сел в кресло и перевел дух. Жаль, что он не в состоянии помогать по дому. От него больше хлопот, чем помощи.

Франке он свою волю не навязывал, сама захотела пойти. И была еще благодарна: она внесет вклад в борьбу с режимом, уничтожившим и ее семью, и любимую страну. Тогда откуда ощущение вины? Почему у него такое чувство, будто он послал ее прямо волку в пасть? Джон не сомневался, что она справится. В конце концов, нужно только подойти к человеку и сказать ему несколько слов.

Время шло к полудню. Джон так и сидел у огня, не раскрывая книгу. Снаружи светило солнце и звенела капель – началась оттепель. Он дотянулся до приемника, включил, поймал какую-то передачу. Судя по изысканному британскому акценту – диктор Би-би-си. У Джона были знакомые англичане; мало кто так разговаривал. Передавали сообщение о городах, накануне подвергшихся бомбардировкам. При слове «Штутгарт» у Джона внутри похолодело.

Гамбург и Кельн пострадали гораздо сильнее, но бомбардировку Штутгарта расценивали как более важное достижение. Сколько же там погибло? Выходит, он отправил Франку прямо на растерзание коалиции. Джона одолевали самые страшные мысли. Диктор равнодушно произносил фразы, каждая из которых отдавалась болью в его душе.

– Это же война, черт побери, – пробормотал Джон. – Она знала, на что идет.

Минуты тянулись, словно недели. Около пяти начало темнеть – и вдруг раздался звук отворяемой двери. Джон слышал, как Франка поставила лыжи. Он молчал. Наконец она появилась – с забинтованной головой. Бросила сумку на пол и, с трудом переставляя ноги, вошла в гостиную.

Джон подавил радостный порыв.

– Видели его? – спросил он.

– Видела. – Франка прошла в кухню, налила себе воды. – Когда мы встретились, началась бомбежка. Город чуть не весь сгорел.

– Вы ранены?

Франка потрогала бинт.

– Царапина. Могло быть хуже. Сотни погибших. Может, тысячи. Хан умер прямо на улице.

– Что?! Это точно?

– Я сама видела. Он умер при мне.

Почти без сил Франка упала в кресло.

Джон попытался собраться с мыслями. Хан погиб. Значит, его разработкам тоже конец. Однако, если нацисты все-таки продолжат искать путь к ядерному оружию, американцы не смогут их догнать.

– Так вы не ранены?

Франка покачала головой.

– Как все произошло? Вы с ним долго разговаривали?

– Несколько минут. Думаю, им двигали скорее личные интересы, чем политические убеждения. Ему важнее было закончить работу, чем отобрать ее у нацистов. По-моему, его вообще не интересовало, кому послужит результат. От американцев Хан надеялся получить необходимые ресурсы.

– И получил бы… Я слышал про бомбардировку. Рад, что вы живы. Расскажите подробно.

Франка рассказала все, начиная с того, как встретилась с ученым, и до момента его смерти.

– А что же с пленкой? – спросил Джон.

– Подождите минутку. – Франка вышла в ванную и вернулась с маленьким пластмассовым контейнером. Лицо у нее было мрачное.

Джон ухватился за костыли и начал подниматься, но Франка направилась к нему, и он сел.

– Вы ее нашли!

– Когда он умер, я пошла к нему домой.

Джон протянул руку, однако Франка только крепче сжала контейнер.

– Хан сообщил мне, что это за проект.

Джон откинулся на спинку кресла. На его лицо с правильными чертами ложился теплый отблеск огня.

– Я вам рассказал все, что знал сам. Я лишь исполнитель.

– Он работал над бомбой, которая может уничтожить целый город. Самое опасное оружие в истории человечества. – Франка еще сильнее сжала кулак.

– Я не знал, что это бомба. Мне было известно только, что его разработка изменит ход войны. Теперь нужно передать ее в руки союзников – пока нацисты не поняли, чем владеют. Если они изготовят бомбу раньше нас… Вы представляете, каких дел они могут натворить? Они применят ее без колебаний. Погибнут миллионы невинных людей.

– Миллионы невинных людей уже погибают. Я видела сама. Видела, что творят союзники с немецкими городами.

– Эта война – дело рук нацистов.

Франка шагнула к камину.

– Не нужно, Франка!

– Вы рассуждаете как ребенок, – они, мол, первые начали. Речь не о потасовке на школьном дворе. Каждый день погибают тысячи людей.

– То, что у вас в руке, поможет остановить эту мясорубку. Исследование продолжат. Сотни лучших умов Америки уже трудятся над ним изо дня в день. То, что у вас в руке, поможет им сделать бомбу раньше нацистов. И закончить бессмысленную бойню.

– Или убить еще миллионы.

– Не мы принимаем решение.

– Именно мы должны решить. Пленка у меня в руках, значит, и выбор тоже.

– Прежде чем что-то делать, подумайте. Уничтожив пленку, вы не остановите исследований. Их ничто не остановит.

– По крайней мере, я не приложу руку к смерти миллионов людей.

– Речь идет о соревновании между союзниками и нацистами. Вдруг выиграют нацисты? По-вашему, они станут раздумывать? Не сбросят бомбу на Лондон, Париж, Москву?

– А союзники – не сбросят? Я видела, что они натворили в Германии.

– Мы не решаем – будет бомба или нет, а лишь выбираем, кому помогать. Кому вы хотите отдать победу – коалиции союзников или нацистам?

Франка разжала пальцы и протянула контейнер Джону.

– Я понимаю ваши переживания, – сказал он.

– Вот как! Умеете читать мысли?

– Я знаю, с этим трудно смириться, но такие решения должны принимать наши лидеры. Вы правильно поступили.

– Помогая создать самую разрушительную в истории человечества бомбу? Вы уж извините, как-то не очень верится.

– Как ни странно, именно благодаря такой угрозе нацисты поймут, что войну им не выиграть.

– По-вашему, гибель немецкого гражданского населения приструнит нацистов? Да участь гражданского населения интересует их как прошлогодний снег! С первого дня власти они используют немцев для своих целей. Никакая угроза народу их не остановит. Нацистов можно лишь уничтожить.

Джон положил контейнер на столик. Взялся за чашку с кофе – давно уже холодного, – сделал глоток.

– Спасибо вам. И за то, что вы сделали ради прекращения войны, и от меня лично.

– Каковы теперь ваши планы?

– Нужно переправить пленку через границу.

Джон посмотрел на свои ноги.

– Кости у вас заживают хорошо. Недели через три сможем снять гипс.

– Пораньше никак?

– Если вы хотите нормально ходить – никак. Я медсестра, а не волшебница.

– Не согласен. Вы, Франка, волшебница.

– Лесть? И этим я должна теперь утешаться?

Франка ушла.

Хотя желанной горячей ванны не получилось, даже то небольшое количество теплой воды, в которой плескалась Франка, было настоящей роскошью. Перед глазами у нее до сих пор стояли горящие улицы, усыпанные мертвыми телами.

Через две-три недели Джон поправится и уйдет. Что тогда останется ей? Желание свести счеты с жизнью было уже не таким острым. Случившееся показало Франке: она еще может принести пользу, как-то повлиять на чужие судьбы. Вот только какая больница ее примет? Она – предательница рейха, ее осудили за подрывную деятельность. В Германии ей делать нечего. Денег хватит примерно на год, а потом? Вдруг она так и не найдет работу? Есть дядья и тетки в Мюнхене, двоюродные братья и сестры по всей стране, но не отнесутся ли они к ней как к врагу? Франка много лет с ними не виделась. Родственники по материнской линии вообще ей теперь чужие.

Война скоро кончится. Все изменится. Пережить Гитлера и его режим – уже настоящая победа. Миллионам людей и этого не удалось. Франка мечтала о дне, когда идеалы Ганса и Софи вновь станут нормой жизни, брата и сестру признают героями, а ее простят.

Она подумала о Джоне. Смешно: он теперь самый близкий для нее человек. Никому на свете она столько о себе не рассказывала. И скоро он уйдет. Джон служит народу, а не какому-то режиму, действующему якобы от имени народа. Здешние «патриоты» развращены ложными идеалами. Нацисты осквернили само понятие патриотизма, превратили в полную его противоположность. А настоящие патриоты – это те, кто здраво судит о гитлеровском правительстве и его действиях. Те, кто не поддается на красивые речи нацистов, кто верен себе. Как Ганс и Софи. Как отец Франки. И, вероятно, настоящие патриоты с радостью примут «миссионеров со штыками», которые, конечно же, придут в Германию.

На календаре было двадцатое января 1944 года. Даниэль Беркель склонился над бумагами – именно ими он по большей части теперь и занимался. Изучал документы, проверял доносы, разбирал взаимные жалобы соседей и бывших друзей.

Донос на неугодного соседа мог довести того до ареста, а то и тюрьмы, и некоторые вдруг сообразили: ближние, нанесшие им некогда обиду, отныне в их полной власти. Очень часто люди, осужденные по доносу соседей как враги государства, были виновны лишь в том, что затоптали чью-то грядку или прихватывали порой чужую газету. Неделю назад Даниэль разбирал донос одного ревнивого мужа на симпатичного соседа. Соседа пытали, чтобы уж полностью вывести его на чистую воду, и бедняга признался: да, был романчик. И его отпустили. Пытка – тоже искусство. Перестараешься – и клиент признается хоть в чем, хоть в подготовке покушения на фюрера. Нужно знать меру. У каждого есть предел. Опытный следователь знает, когда поднажать, а когда ослабить. Когда продолжать пытку, а когда – прекратить. Красавца соседа отходили шомполами, но подвесить к потолку только пригрозили и током по гениталиям почти не били. Такие вещи для серьезных случаев, которых становится все больше. Приказы сверху спускают все более свирепые. Беркелю вспомнились довоенные времена. Раньше было проще. Взгляды разных там либералов и космополитов хотя и не поощрялись, но и не карались. Однако в военное время таким в рейхе не место. Наверху помешаны на поиске либералов и так называемых вольнодумцев. Трудно поверить, что где-то еще остались враги, ведь стольких уже выловили, – тем не менее их продолжали находить. Работы у тайной полиции прибавлялось. Такие устаревшие понятия, как доказательная база или процессуальные нормы, давно ушли в прошлое. Гестапо получило над гражданами абсолютную власть, и Беркель не переставал наслаждаться этой властью – над людьми, для которых он в иных обстоятельствах был бы пустым местом. Жалел об одном: семью видел урывками. Никак не получалось и работу делать добросовестно, и с сыновьями проводить время. Несколько фотографий стояло у него на столе, радуя взор. Он посвятил жизнь важному делу, и когда-нибудь его дети скажут ему спасибо. Он принадлежит к поколению, которое добровольно пожертвовало собой ради следующего; а какая награда может быть лучше, чем подарить детям мирный и процветающий рейх? Таков долг любого отца.

Беркель потянулся за давно остывшим кофе, но тут же вспомнил, что уронил в чашку сигарету. Он полез в карман за пачкой, закурил. Пепельница была полная, и пришлось воспользоваться чашкой.

Свет настольной лампы выхватывал из темноты стопки бумаг, ждущих своего часа. На улице было темно. Снег таял, многие дороги уже стали проезжими.

В дверь постучали. На пороге возник сослуживец, Армин Фогель.

– Как ты, Даниэль?

– Сильно занят. Думаю вот, кого брать следующим: официанта, заявившего, что война проиграна, или священника, который тайком служит мессы?

– Знакомые проблемы.

Фогель сел напротив, достал сигареты и тоже закурил. Беркель отодвинул бумаги, радуясь поводу передохнуть.

– Пришел тебе кое о чем рассказать.

– О чем?

– Проходил тут через меня один отчет, вдруг тебя заинтересует. Ты как-то упоминал о встрече со старой знакомой. Франка Гербер, да?

– Да, в юности мы дружили. А что насчет нее?

– На днях получил донесение из Санкт-Петера. Франка Гербер была там перед Рождеством и вела себя подозрительно. Искала костыли для своего приятеля, который якобы повредил ноги, катаясь на лыжах.

– Точно? – Беркель глубоко затянулся. – Меня она заверила, что возвращается в Мюнхен.

– Как же, здесь она. Один мой человек на днях проверял у нее бумаги. Ничего вроде бы особенного, но я решил тебе сообщить. Наверное, просто…

– Наша работа – всех подозревать.

– Я бы и раньше пришел, да дел по горло.

– Понимаю. Спасибо. Я знаю, где ее искать. Дороги почти чистые, так что нанесу-ка я визит – ей и ее приятелю. Отчего не навестить старую знакомую, верно?

– Именно.

Фогель поднялся и отсалютовал; Даниэль ответил тем же. После ухода товарища он немного посидел, а потом отправился в архив. Он отлично помнил, где искать дело Франки Гербер. Папочка показалась ему совсем тоненькой – человеческая жизнь, заключенная в нескольких строках, которые он перечитывал столько раз, что выучил наизусть. Она сказала, что уезжает. А сама до сих пор здесь. Зачем ей понадобились костыли?.. Придется отложить другие дела.

Январь был теплее, чем ожидали, и снег, покрывавший машину, почти стаял.

Когда Франка вернулась с дровами, Джон усердно разрабатывал ноги и появился почти сразу.

– Через несколько дней попробуем снять гипс. Худшее уже позади, – сказала она.

– Благодаря вам.

Франка втянула сани прямо в дом. Джон пытался помочь с разгрузкой, но она, как всегда, попросила его сесть и стала перебирать ветки – самые сухие складывала в корзину у очага.

Двадцать первое января. Через четыре дня кончатся шесть недель, в течение которых Джон должен носить гипс. Он уйдет, и больше они не увидятся. Их пути пересеклись лишь на короткое время.

Джон все-таки подошел и стал помогать. В камине потрескивал оранжевый огонь. Приближался вечер.

– А чем вы займетесь, когда я уйду?

– Не знаю… наверное, начну искать работу. – Франка продолжала перебирать ветки. – Медсестры всегда нужны, особенно в военное время.

– Медсестры с таким прошлым?

– Да, будет нелегко.

– Вам никогда не хотелось уехать?

– Откуда – из Шварцвальда? Я и уехала, я ведь жила в Мюнхене.

– Нет, из Германии. Вы не думали уехать из Германии?

Франка отложила толстую ветку.

– Куда мне ехать? Кроме Германии, я ничего не знаю. А если даже и было бы куда ехать – как туда добираться?

– Я через несколько дней ухожу. Вы могли бы отправиться со мной.

– Куда, в Филадельфию?

– Хорошо бы. Я-то домой не сразу поеду, зато переведу вас через границу. Начнете новую жизнь. Люди вашей профессии везде нужны. Найдете работу, будете в безопасности.

– Переход через швейцарскую границу – не тот случай, когда вы протягиваете паспорт, и вам желают приятного отдыха. Граница закрыта. Мы можем и не перейти.

– Да. Но что вас держит здесь?

– Странный вопрос. Это мой дом.

Джон с трудом поднялся и, чертыхаясь про себя, двинулся за Франкой в кухню. Она опустилась на колени у плиты и опять занялась дровами. Джон примостился на стул.

– Вы хотя бы подумайте.

– Что мне делать в стране, где у меня никого и ничего нет?

– У вас будет свобода. Начнете с чистого листа.

– В Швейцарии?

– Если хотите. Или в Америке. Я помогу вам получить визу.

– Гражданке Германии дадут визу во время войны?

– У меня есть влиятельные друзья. Если уж мой отец не сделает, то начальство сделает наверняка.

Сумерки за окном сменила темнота. Франка поднялась зажечь лампу.

– Вы очень храбрый человек. Чего вы боитесь?

– Никогда не была в Америке. Вы – единственный американец, которого я знаю.

– Да, должен вас предупредить: не все американцы такие потрясающие, как я.

– И все такие самонадеянные? Вы уверены, что перейдете границу, хотя едва ходите.

– Ноги у меня в порядке; сами сказали, что быстро заживают. Теперь, когда у меня есть пленка, я не могу просто сидеть и ждать. Нужно передать ее в консульство в Швейцарии.

– Вас просто смешно слушать. Вы еще не можете ходить!

Джон встал.

– Я вам сейчас покажу. Я не просто ходить могу. Идемте.

Он зажал костыли под мышкой и протянул Франке руку.

– Что вы делаете?

– Пойдем, пойдем.

Франка сняла перчатки, однако протянутой руки не приняла. Джон пожал плечами и повел девушку в гостиную. Там он включил приемник. Передавали новости на английском.

– Да в чем дело?

– Дайте пару секунд. – Джон принялся крутить настройку. – Вечно вы торопитесь.

Он отыскал музыку.

– Я не просто могу ходить.

С грохотом отбросив костыли, он протянул к ней руки.

– Фройляйн, позвольте вас пригласить?

– Это просто смешно. И опасно.

Франка дала ему руки. Она вдруг вспомнила, что на ней старая шерстяная кофта. Джон привлек ее к себе, одной рукой обнимая за талию. Лица их были совсем близко.

– Раньше я очень даже неплохо танцевал.

Он раскачивался под музыку, с трудом сохраняя равновесие. Тело еще плохо его слушалось; не держись он за Франку, наверное, не смог бы устоять.

– Вижу-вижу! – Она рассмеялась. – Такие изящные па.

– Называется «бычок-хромоног».

Джон был на полголовы выше Франки. Больше они не разговаривали, но лица у них светились. Музыка смолкла, и девушка отстранилась от партнера.

– Ну вот, вечеринка кончилась?

И тут они услышали: к дому подъехала машина.

У Франки упало сердце.

– Машина! – прошептала она. – Быстро в тайник.

Она подобрала костыли, протянула Джону. Он, не говоря ни слова, поспешил в спальню. Закрыл за собой дверь, положил костыли, поднял доски.

Мотор снаружи замолчал. Фары потухли. Хлопнула дверца.

Джон улегся в подпол. Рюкзак и форма люфтваффе уже были здесь. Он задвинул доски на место и оказался во тьме.

Услышав стук в дверь, Франка чуть помедлила, огляделась. Чашка Джона у камина, книга – ничего подозрительного. Они тщательно за этим следили. Все его вещи – в подполе. Франка глубоко вздохнула и пошла открывать. В дом ворвался вой ветра. Беркель был один.

– Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер, – отозвалась Франка. Заметив, что у нее дрожат руки, она поскорее сунула их в карманы.

– Пригласишь меня в дом? – спросил он, снимая шарф.

– Конечно, герр Беркель. Прошу вас.

Он вдвинулся внутрь, вытер ноги. Снял шинель и протянул, не глядя, Франке, хотя стоял прямо перед вешалкой. Он был в гестаповской форме; грудь украшали медали за отличную службу рейху.

Франка повесила шинель. Даниэль уже вошел в гостиную и оглядывался по сторонам.

– Удивительно, – он покачал головой. – Сколько лет прошло – восемь? Дом совсем не изменился… только фотографии со стен куда-то делись.

– Наверное, восемь.

– Столько воспоминаний. – Даниэль снял фуражку.

– Да, точно, – еле выдавила Франка.

Он пошел за ней в кухню и стоял в дверях.

– Я очень удивился, когда узнал, что ты здесь. Ты ведь меня уверяла, что еще до Рождества вернешься в Мюнхен.

Франка поставила на плиту чайник, достала из буфета чашки.

– Планы изменились. Снега много нападало, не удалось вывести машину. Решила побыть здесь еще.

– Машина, как я видел, не в снегу. И дороги уже несколько дней в порядке.

Франка повернулась к нему, буквально чувствуя, как его глаза пронизывают ее насквозь.

– Да, давно пора. Что-то я обленилась.

Джон лежал, стараясь едва дышать, и прижимал руку к груди, чтобы унять сердцебиение. Кажется, в кухне разговаривали, однако он не мог разобрать почти ни слова. Он пошарил рукой в поисках пистолета; она не сразу наткнулась на холодный металл.

– Здесь, наверное, скучно, – заметил Даниэль. – А ты всегда была общительная.

– После смерти отца мне хотелось побыть одной. Здесь самое подходящее место.

Несколько секунд он молча смотрел, как Франка разливает кипяток. Над чашками вился пар.

– Спасибо, Франка. Мы можем посидеть в гостиной? Нужно многое обсудить.

– Конечно. – Улыбка далась ей почти с болью.

Они вернулись в гостиную, и Беркель сел в кресло, где совсем недавно сидел Джон. Его книга «На Западном фронте без перемен» в потрепанной картонной обложке лежала на столике лицом вниз. Одной этой книги хватит, чтобы попасть на несколько дней в тюрьму.

Беркель отпил кофе и поставил чашку на столик. Франка сидела напротив и старалась не смотреть на книгу. Беркель откинулся на спинку кресла, сложил руки на животе. Фуражка лежала у него на коленях.

– Да, воспоминаний много. Мы неплохо проводили время, верно?

Франка кивнула. Ей казалось, что голова у нее примотана к телу стальной проволокой.

– Мы были такие молодые, – продолжал он. – Даже не верится. Говорят, молодые не ценят своей молодости. Я не согласен, а ты?

– Я жалею о многих решениях, которые в молодости поспешно принимала.

– Все равно не соглашусь. Конечно, молодежь часто совершает опрометчивые поступки, но, как я убедился на работе, чтобы делать глупости, не обязательно быть молодым. Каждый день вижу примеры. Недавно допрашивал человека, – отец пятерых детей! – который в пьяном виде орал, что фюрер не остановится, пока всех не угробит. Называл фюрера лжецом, негодяем и даже убийцей. Представляешь – кто-то способен такое сказать!

– Прямо не верится.

– К счастью, большинство людей выбирает правильный путь. Я получил не меньше десяти сообщений от разных свидетелей. Приятно знать, что есть так много лояльных немецких граждан. Хороших людей гораздо больше, чем паршивых овец.

Даниель отпил еще кофе и водрузил фуражку на стол.

– Один наш молодой сотрудник стал вырывать у него ногти. И тот сразу признался. Думаю, мой подчиненный желал отомстить за такие слова о фюрере. Подобные вещи мы принимаем близко к сердцу.

Франка прижала руки к бедрам, чтобы скрыть дрожь.

– Вы делаете важное дело.

– Еще какое. Только мы одни и противостоим врагам рейха. Война в нашей стране началась задолго до войны с коалицией, и мы день за днем приближаемся к победе.

Франка хотела что-нибудь сказать, но у нее онемели губы. Слова не выговаривались.

– Да… теперь мы с тобой совсем разные, верно? – спросил Даниэль.

– Думаешь?

– Думаю. Раньше мы были похожи.

Я-то смогла распознать зло и отвернуться от него, а ты его принял всей душой.

– Многие, – продолжал он, – сказали бы, что ты олицетворяешь ту скверну, которую я стараюсь искоренить. Что ты – самое большое зло в нашем обществе.

Франка изо всех сил старалась победить страх. Она полностью во власти Беркеля. Он может забрать ее отсюда, посадить в камеру – и никто даже не узнает. Захочет – вообще убьет и ни перед кем не будет отвечать. Нет над ним правосудия, нет высшей власти. Национал-социализм сделал Беркеля поистине всемогущим, и он пользуется этим, как ему заблагорассудится.

– Хотелось бы верить, что в рейхе есть место и для таких, как я. Кто однажды совершил ошибку, однако искупил ее.

– Франка, я не говорил, что тоже так о тебе думаю. – Даниэль усмехнулся. – Ты такая же глупенькая, как и раньше. Потому-то легко сбилась с пути.

– Я была растерянна. После смерти брата я плохо понимала, что хорошо, а что – нет.

– Да, слышал и про это. – Даниэль смотрел в огонь. Когда он перевел взгляд на Франку, в его глазах плясали отблески пламени. – Дело неприятное, но необходимое.

– Необходимое? – Ее истинные чувства готовы были прорваться наружу. Упоминание Фреди подлило масла в бушевавший в груди огонь. Франка с трудом сдерживала гнев.

– Разумеется. По мнению самого фюрера, гораздо милосердней прекратить страдания неизлечимо больных, умственно отсталых, сумасшедших. Следовало избавиться от ненужных едоков – они лишь отнимали хлеб у доблестных солдат, которые сражаются за будущее родины. Так диктует и простой здравый смысл, и политика расовой гигиены, которая вернет нашей стране заслуженное место среди величайших держав мира.

– Прошу меня извинить, герр Беркель. – Франка встала и ушла в ванную.

Закрыв дверь, она прислонилась к ней спиной и дала волю слезам. Нужно все выдержать! Он пришел не за ней! Франку вдруг охватил ужас: она вспомнила незнакомца в Штутгарте, предлагавшего ей сигарету. Неужели Беркель каким-то образом узнал про микропленку? И скоро придут и другие гестаповцы?

Франка вытерла полотенцем слезы. Посмотрела на себя в зеркало. Вскипавшая в ней ненависть затуманивала мысли.

Беркель все так же сидел в кресле и не сводил с Франки глаз.

– Герр Беркель, чем я обязана вашему визиту, да еще в такое время?

– Мы, защитники рейха, не смотрим на часы. Враги-то не дремлют. И прошу, обращайся ко мне по имени. Нас многое связывает. Мы никогда не будем чужими.

У нее по коже побежали мурашки.

– Ладно, Даниэль. Что я могу для тебя сделать?

– Это не светский визит, Франка… хотел бы я иметь время на такие вещи. Ты здесь одна?

– Конечно. Если не считать тебя, разумеется.

– И все время была одна?

– Да.

Беркель выпил еще кофе.

– А для кого искала костыли?

Франка подобралась и попыталась улыбнуться.

– Для моего друга. Он здесь пробыл несколько дней, а потом уехал. Совсем забыла упомянуть. Я иногда такая рассеянная.

– Забавно, что ты говоришь о рассеянности. Я о тебе совершенно другого мнения. Ты всегда была собранной и целеустремленной. И отнюдь не дурочка, которую легко заморочить.

Он поставил чашку на столик.

– А кто твой приятель?

– Его зовут Вернер Граф. Он из Берлина. Пилот люфтваффе.

– Пилот люфтваффе, вот как? Удивляюсь, что один из наших отважных летчиков польстился на такую грязную потаскуху, как ты.

– Он… уехал несколько дней назад, – только и нашлась сказать Франка.

– Завлекла его своей изящной попкой? Обманула, притворилась честной немецкой женщиной, распутная тварь?

Беркель взял со столика книгу.

– О, смотрите-ка! Потаскуха читает запрещенные книги! Одного этого достаточно, чтобы тебя засадить!

– Даниэль, она здесь просто завалялась… старая книга… Прости…

Сжавшись в кресле, Франка невольно посмотрела на дверь. Она знала: бежать некуда.

– Ты меня обманывала! Как я могу верить хоть одному твоему слову?

– Я про него не упомянула, чтобы избежать неловких минут. Из-за нашего общего прошлого.

– Я – сотрудник гестапо. Думаешь, личные переживания помешают моему расследованию?

– Нет, конечно, я…

– Я мог бы сказать, что ты меня разочаровала, однако я разочарован давно, еще с тех пор, как ты отвернулась от учения фюрера и увлеклась либеральными идеями.

– Я всегда была о тебе высокого мнения. Просто мы друг другу не подходили.

– То есть ты считала себя лучше? Ну а теперь кто лучше? Знаешь, как я поступаю с людьми, которые мне лгут? Знаешь, что я могу сделать с тобой, прямо сейчас?

– Даниэль, я уже искупила вину. Я усвоила урок. У тебя есть фотография жены и детей. Я хотела бы увидеть…

Он встал, надвинулся на нее.

– Как ты смеешь о них говорить, тварь! Как смеешь говорить о них своим грязным ртом!

Франка в ужасе отшатнулась.

– Даниэль, прошу тебя!

– Мы с тобой одни. Никого на много километров.

Он медленно двинулся к ней. Франка попятилась и уперлась спиной в стену.

– Прислушайся к своему сердцу. Ты же хороший человек. Прекрасный отец, любишь детей, предан рейху. Я – немецкая женщина. Не делай этого.

– Ты – маленькая шлюха, которая только для одного и годится – лежать на спине. И самый лакомый кусочек, какой мне довелось пробовать.

Франке показалось, что стены вокруг сомкнулись, и все стало как в тумане.

Отцовский пистолет – в ящике стола, в прихожей, как на другом конце света. Даниэль сжал ей пальцами плечи, словно когтями.

– Для любовницы вполне сгодишься. Может, я даже оставлю тебя здесь и буду навещать. Или суну в камеру и разрешу пользоваться всем желающим. Сама выбирай.

Он придвинулся вплотную, и Франка отвернулась. Попытался ее поцеловать, и ее едва не стошнило. Она отбивалась, ударила его ногой по ляжке и кое-как вырвалась.

– Сначала тебе придется меня убить.

– Это запросто.

Франка бросилась бежать, но Беркель схватил ее за руки и поволок в спальню.

В то счастливое лето тридцать четвертого года здесь спали родители.

Франка сопротивлялась, расцарапала ему щеки. Он пинком открыл дверь и швырнул ее на кровать. Дверь захлопнулась.

– Давай, дерись. Так даже интересней.

Франка закричала, когда он, прижав ее к кровати, стал срывать с нее одежду. Она стала царапаться – и получила пощечину. Словно оглушенная лежала она на кровати, а Даниэль начал расстегивать ремень.

Дверь спальни с треском распахнулась, и ворвался Джон с пистолетом в руке. Беркель повернулся, и Джон, размахнувшись, ударил его в лицо, а гестаповец вцепился в его пистолет. Грохнул выстрел; пуля попала в стену. Беркель бросился на Джона, стукнул по загипсованной ноге и стал выкручивать ему руку. Джон упал и выронил пистолет. Беркель расстегнул кобуру, и тут Франка прыгнула ему на спину, и они оба повалились на пол. Джон дотянулся до его горла, но Беркель вырвался и перекатился через порог, в гостиную. Джон опять бросился к нему, однако тот успел вскочить.

– Значит, Франка, это и есть твой дружок? – спросил он, доставая оружие.

Джон кинулся к пистолету, но Беркель уже поднимал свой. Держа палец на спуске, он открыл было рот… и вдруг из его груди ударил красный фонтанчик. Беркель выронил пистолет, обернулся – лицо у него выражало крайнее изумление. Сзади стояла Франка, сжимая в руке отцовский пистолет.

– Нет, Даниэль, он мне не дружок. Он вражеский разведчик. И ты был прав: я всегда понимаю, что делаю.

– Грязная…

Франка опять нажала спуск, и последние в своей жизни слова Беркель не договорил. Он упал – сначала на колени, потом на спину.

– Ублюдок! – Франка разрыдалась. – Мерзкий ублюдок!..

Кровь Беркеля растекалась по полу ровным красным кругом. Открытые глаза смотрели в потолок.

– Франка! Как ты? Не ранена?

Джон встал и, опираясь на стену, добрался до Франки. Она застыла, нацелив на Беркеля пистолет. Джон забрал у нее оружие. Положил его и обнял девушку.

– Теперь за нами придет гестапо, – сказала она. – Тебя найдут. Нам не выбраться из Германии. Ты не сможешь передать пленку.

– Пусть сначала нас поймают.

Франка положила голову ему на грудь. У нее опять потекли слезы.

– Ты ради меня провалил задание. Почему?

– Никакое задание такого не стоит. Я бы снова и снова так поступил. Никому не позволю тебя обидеть.