De origine specierum

Посреди коридора стояла огромная, темно-серая со спины собака.

Хвост ее, приподнятый и слегка загнутый в сторону холки, мелко подергивался. Клинья ушей тоже выписывали неглубокие вензеля, а напряженные лапы попирали матовый ламинат. Если бы не ухмыляющаяся благодушная морда, украшенная муругой маской-шапочкой в контраст к более светлому меху, можно было бы решить, что зверь выслеживает добычу или охраняет территорию от врага.

Хотя в некотором смысле так оно и было.

Невысокая девушка в черной водолазке и черных же брюках в обтяжку, заправленных в удобные сапожки на низкой подошве, возникла сбоку от пса. Она словно вынырнула из ниоткуда – из мелькнувшей на мгновение ослепительной тени, спроецированной на пространство-время из небытия. Вынырнула – и положила свою узкую, крепкую ладонь на спину животного.

– Едят?

– Жуют, – отозвался пес человеческим, но заметно искаженным клыкастой пастью голосом. – На мослы перешли. Костный мозг на очереди.

– Поделишься? – Девушка наклонилась и поправила короткую аккуратную стрижку. Зверь мотнул хвостом, и в воздухе словно скользнуло что-то невидимое, едва ощутимое. Звуки вокруг стали гулкими, глубокими, с тонкими шелестящими верхами и объемным низом. Оба слушателя застыли.

Из недалекой дали доносилось визгливое: «…очешуеть! А как это вы ее пролюбили?… Я не забываюсь, это вы забыли!.. Шеф уже в курсе! И Завулон тоже!.. Слушьте, вот не надо угрожать…» Ответный, тихий и слегка надтреснутый голос звучал спокойнее. И в спокойствии этом были озон и душная влага надвигающейся грозы.

Наконец дверь кабинета в торце коридора распахнулась. Оттуда вылетела, словно заимев пинок под обтянутые легинсами ягодицы, девица невеликих лет, вызывающе разодетая и раскрашенная. Волосы цвета искрящегося индиго плеснули волной.

– Я запомню! – Поймав равновесие, синяя развернулась к двери. С той стороны гостеприимно проворковали:

– И на огонек заглядывайте почаще!

Девица дернула губами, будто собиралась сплюнуть, но, заметив публику, сдержалась. Вместо этого прошипела:

– Быдло Светлое! – и унеслась в сторону выхода. Пес отчетливо хмыкнул. Из дверного проема плавно выступила миниатюрная старушка с накинутой на плечи шалью. Она покачала головой вослед гостье.

– Как вы, молодежь, говорите? Ачивка, да? Надо записать где-нибудь: «Сегодня пугали Завулоном». Кстати, Ада, что там Эрнест?

– Мечется, – ответила Ада. – Требует реинициации. Юлия ведь пропала прямо из комнаты, когда он выбежал за цветами и кольцом. Смолин уверяет всех, что идиот и что в амплуа Иного будет полезнее. Дневной Дозор, как я поняла, только за. Полным составом сочиняют запрос наверх.

– Не полным, – вздохнула старушка. – Вон… бегают всякие.

Зверь обидно тявкнул, словно высказался в адрес «всяких». Потом выгнул спину, коротко рыкнул – и обернулся рослым белобрысым парнем в штанах-карго и футболке с надписью «Bad Dog». Шерсть, полетевшая по сторонам, замерла в воздухе, а потом словно втянулась в рукава и штанины.

– Баб Зина… В смысле, Зинаида Мефодьевна, – глава Ночного Дозора города Красноярска погрозила перевертышу пальцем, тот обезоруживающе улыбнулся, – какие у нас планы-то? В смысле, Эльза тю-тю, Юлия бай-бай, Эрнест в нокдауне, Темные задом в скипидаре… В городе, кстати, тишина. Во Иных благоволение и благорастворение на Сумраках. Дева младая, злата мешком наделенная, ныне способна пересечь Красноярск из конца в конец без ущерба имуществу и чести. А нам что делать?

– А напиши, Витенька, отчет, – умильно моргнула предсказательница. – Можешь не торопиться. Вон, Аду привлеки, чтобы запяточки не терялись посередь строк. Короче, молодежь, – голос ее слегка посуровел, но, скорее, притворно, – займите себя сами. А Чапай думать будет. И в Москву звонить.

Дверь в начальственный кабинет грохнула. Ада и Вик переглянулись. И неуверенно потянулись друг к другу…

В рабочей комнате снова играла музыка. Правда, на этот раз без участия невероятных сумеречных сущностей. Хозяйка оставила ноутбук включенным, и в режим гибернации он тоже не уходил. Перевертыш задел стол бедром, пропуская магичку, та дотянулась до клавиатуры и чуть прибавила громкости.

– Эльза пропагандистка, – промурлыкала девушка, плавно усаживаясь в кресло. – Я скачала кучу альбомов Нольвенн Леруа. К слову: в моих краях недолюбливали французов. Хотя она бретонка…

– А чего ты в Германии не осталась? – Вик смутился формулировки и пояснил: – Только не смей подумать, будто я возмущаюсь. Приди такое в голову, сам бы себя укусил.

– Казалось, ты был мне не рад первые дни, – поддела Ада, пожав плечами. – Знаешь, история простая и сложная одновременно. Уверен, что надо?

– Железно. – Для убедительности перевертыш помахал в воздухе стиснутым кулаком. – Мне почему-то хочется знать о тебе все. Не чтобы контролировать, – кулак разжался в оправдательно распахнутую ладонь, – совсем нет. Просто… чтобы быть ближе. Еще ближе.

Вскипел чайник, клавишей которого Вик щелкнул, едва войдя в кабинет. Магичка, поставив локти на столешницу и положив на сплетенные пальцы подбородок, с долей умиления наблюдала, как ее собеседник сражается с чашками, раскидывает пакетики заварки, ищет ложечки. Наконец перед ней установилась пышущая терпким ароматом емкость. Любимый напиток местных жителей. «Интересно, – подумала Ада, аккуратно отхлебывая, – а я теперь кто?» Она благодарно посмотрела на Виктора и улыбнулась.

– Когда я проснулась, сначала даже не поняла, сколько прошло времени. – Тонкие, но сильные пальцы побарабанили по корпусу ноутбука. – А еще получился казус. Недалеко от моей пещеры проводили исторический фестиваль, и я, почуяв поток эмоций, пошла… на ощупь, – подобрала девушка слово. Перевертыш, по-собачьи склонив голову набок, слушал.

– Вот и представь: бледная, затекшая, шатающаяся на ходу растрепа, в истлевшем платье и с полубезумными глазами выныривает из кустов и устремляется в сторону ближайшего шатра. – Голос Ады был предельно серьезен, но уголки губ приподнялись, а глаза искрили. Вик хохотнул:

– Разбежались?

– Да где там! – Ответный смех прозвенел поверх музыки. – Сначала поаплодировали: мол, отличный образ. Потом пожурили: вампиры, ведьмы и прочая нечисть все-таки сказочные существа, к исторической реконструкции не относятся. А я еще их понимала с пятого на десятое, язык-то изменился… Наконец ребята догадались, что что-то не так, накормили, напоили, начали расспрашивать. Тут и я осознала: попадос-то какой!

Словечко вызвало очередной взрыв хохота. Чуть не свалившись со стула, поставленного напротив, Виктор утер слезу широкой ладонью.

– Да, русская народная лингвистика… А дальше?

– А что дальше?… – Ада снова пожала плечами. – Пришлось лихорадочно придумывать объяснения. Но судьба оказалась щедра: среди участников был слабенький Светлый Иной, ведун, кажется. Он отвел остальным глаза, пообщался со мной, вызвал дозорных. Ты бы видел их лица… Да и мое.

– По поводу лиц я тебе сам могу рассказать, – посулился Вик. – Сорри, перебил. Внемлю.

Девушка посмотрела в потолок, вспоминая, потом отвернулась к ноутбуку, поморщилась, убрала звук.

– Машина времени писателя Герберта Уэллса, о которой я прочитала где-то через год, оказалась вполне себе реальностью. Я попала в будущее – правда, безо всякой возможности вернуться назад. И в этом будущем, как мне тогда мнилось, совершенно не было места для Адельхайды фон Рихтхофен.

Она поморщилась и пояснила:

– Нет, пойми меня верно. Когда я поняла, как именно изменился мир, – пришла в восторг. Железные птицы! Беседы через проволоку! Равенство перед законом! Права женщин! Но… – Ада снова поцокала ногтями, – это была уже не моя Германия. Знаешь, как это случается: встреча со старым другом, который действительно стал старым. Ты помнишь его так, а он эдак. Ты тычешь его в бок дружески и игриво, а он морщится и бурчит, вместо того чтобы ткнуть в ответ.

Тишина накатила и отхлынула, когда перевертыш шумно пододвинул стул ближе. Он взял девушку за локоть, осторожно потянул к себе и погладил вдоль предплечья, перехватив ближе к запястью.

– Ты уехала?

– Да, – просто сказала та. – Меня прогнали через реабилитационный и учебный курс, аккуратно записали всю историю – в присутствии Инквизиторов, к слову, – и предоставили право выбора. Тогда я подумала: надо что-то радикально сменить. Еще раз. Вышибить клин клином. Далекая, таинственная, холодная Сибирь – что может быть лучше в качестве места, где я смогу сотворить себя заново? Возродиться, как феникс из пепла. Я ведь действительно сгорела в том доме. Фигурально, но все же.

Не отпуская руки Ады, Вик хмыкнул:

– Какая знакомая история-то… Вот не поверишь, насколько.

– Ну-ка, ну-ка, – оживилась барышня и, вспомнив про чай, прикоснулась к краю чашки губами. Да, вот такая температура уже приемлема. Не тот кипяток, что соответствует традициям и щедро разливается аборигенами по любому поводу.

Перевертыш вдруг нахмурился. Он зашевелил губами, завертел головой, потер висок. Магичка на всякий случай осмотрелась сквозь Сумрак, но там звенела пустота. Защитные заклинания на стенах офиса были не в счет.

– Что? – уточнила она. Приподняв бровь над одним глазом и сощурив второй, Вик озадаченным тоном промычал:

– Странное дело… Так, ладно, давай по порядку. Я начну рассказывать, и ты все поймешь. Потому что это поразительно!

Инициация моя прошла бурно. И почти спонтанно.

Один юкагирский шаман из Ньорила – в смысле, Норильска, – устроил тур по городам Сибири. «Чудеса традиционной медицины народов бескрайнего Севера», туды их в качель. Цели, к слову, у него были вполне благие. В Норильске последние годы с экологической обстановкой зверь полный и пушной. Комбинат коптит так, что у живых еще сосен хвоя ливнем сыплется, по ельникам ходить страшно – словно в фильм ужасов попал. Что с вечной мерзлотой творится, лучше к ночи не упоминать. Вот товарищ и сочинил хитрый план.

Он собирал не самые большие ДК и клубы, надевал национальный костюм – все эти кисточки, подвески, вышивка, бахрома – и честно молотил в бубен. Никакой магии, откровенный фуфел; Дозоры косились, но не осуждали. Зато у публики вовсю отрабатывал эффект плацебо, самогипноз и коллективная психоиндукция. Нет лучшего способа надурить человека, чем предоставить ему возможность сделать все самому.

Я на этот цирк попал случайно. Познакомился с девушкой, словил конфетный период, вился за ней хвостиком – больше по инерции, чем всерьез. А она проникалась по всякой эзотерике, чакрам и шамбалам, волохала меня на ярмарки, на фестивали, на тренинги. Конечно, я тогда еще не мог посмотреть через Сумрак, но уже чуял чем-то задним: барахло все это и неправда. Ей, вестимо, не говорил – чего человека расстраивать? Главное в отношениях ведь не доказать свою правоту, а дать другому быть счастливым.

Так и встретились два неодиночества. Я сидел ряду во втором, украдкой читал с телефона «Природу зверя», сочувствовал оборотню Хагнеру. Шаман кружил по сцене, завывал, что готов погрузиться в озеро – это они так бубен называют – и заглянуть в подземный мир, дабы призвать духа-спутника. Видимо, не удержался. Заглянул. И офигел.

Ну представь: пудришь ты мозги почтеннейшей публике, косишь на зрителя хитрым глазом, тихонько фармишь с него экспу… Прости, собираешь и аккумулируешь Силу. Все в рамках Договора: магических услуг не оказывается, эмоции люди испытывают добровольно, боевого применения накопленного не планируется. Исключительно на благо родного края – шаманы к нарушениям биоценозов очень чувствительны.

Так вот, бубен рокочет, Сила течет – и вдруг на тебя из Сумрака воззряется крупная серая зверюга. Клыки, когти, телефон в лапах. Будь я на месте шамана, труханул бы от души. А мне и самому категорически не смешно стало. Сначала как провалился куда-то, потом все поблекло, по ушам словно подушкой съездили, мышцы ноют, кости ломит – и люди вокруг поисчезали. Впору волком выть.

Что я и проделал ко всеобщему удовольствию.

Надо же было такому случиться, что именно в тот день Дневной Дозор наконец сподобился заявить протест Ночному. Мол, заманал ваш кашпировский доморощенный, прищемите его тапком, чтоб не чудесил без санкции. Светлые, ясное дело, выкатили апелляцию, но свой глазок смотрок – пошли проведать. А тут я, весь такой красивый и с хвостом.

Вытаскивала меня в итоге сама Зинаида Мефодьевна. Как правильный идиот, я еще и упирался во все лапы и даже цапнуть пробовал. Понятное дело, что без эффекта, но степень моего шока характеризует.

Сам шаман застыл, положив бубен и сунув руки по швам. Я не я, тварина не моя – самый разумный подход в данной ситуации. Ему, кстати, ничего и не было. Светлые обрадовались перевертышу и потащили меня сразу в офис, упаивать сладким чаем и приводить в чувство. Как видишь, привели – за что по сей день благодарен.

Потом началась учеба. Школили по самое не замай. Я и человеком никогда не блистал дисциплинированностью, а маг-полиморф к тому же отвечает не только за себя, но и за свою вторую сущность. Хотя нам проще, чем оборотням: те натурально звереют. Но все равно – по ощущениям все это напоминает раздвоение личности. Приятного мало, пока не научишься со своей дикой половиной договариваться.

В какой-то момент пошли шуточки о дрессуре, строгом ошейнике и наморднике цвета фуксии. Я огрызался, буянил, фрондерствовал и барагозил. При этом в глубине души очень хотел служить в Дозоре. Мне казалось это… правильным. Верным. Нужным. Не зря же я не волк, а собака.

И тогда наша начальница приняла соломоново решение. Светлого перевертыша четвертого ранга под белы рученьки да серы лапоньки препроводили в аэропорт. Откель и отправили с уютных сибирских снегов в края дальние, за окиян-море, за полтора десятка тысяч километров…

В Рио-мать-его-де-Жанейро.

Нет, ты что, все гуманно было. Я сам согласился, что перемена климата и радикальная смена обстановки, чужая культура, чужой язык, чужой образ жизни сработают как шлифовка перед травлением. Сдерут накопившийся слой предрассудков, стереотипов и штампов, выровняют характер, сточат колючесть. Зверь внутри, конечно, был недоволен. Но я укусил его за холку и, стиснув зубы, кивнул.

Вот в Рио меня встречали, как любимого и давно не летавшего в гости племянника. Не хватало только парада какой-нибудь школы самбы из ближайших фавел. Но по ощущениям, кариоки планировали это вскоре исправить. Я даже багаж не успел прихватить – хотя его было-то всего ничего. Спортивная сумка, трусы, носки, футболки. Все остальное должна была заменить пластиковая карта «Commonwealth Bank of Australia».

Потом, конечно, понеслась. Это по первости кажется, что в Бразилии бардак и много диких обезьян. На самом деле работать местные шалопаи умеют, просто делают это как-то легко, без обязаловки, с улыбкой и чуть ли не в танце. Когда мы брали тамошних вампиров-энкураду, промышлявших нищими и бездомными, драка была нешуточная. Кровосос в сланцах, исполняющий капоэйру с намерением мало-мало зашибить, – было бы смешно, если бы не было смертоносно. Но взяли, и без потерь, и даже среди самих клыкастых.

Человек ко всему привыкает, а уж Иной тем более. Я обтесался, обгорел на солнце – раз, другой; научился носить на дежурства шорты и футболку, распробовал местное пиво и поиграл с хулиганами-рапазис в футбол на пляже. Начал погружаться в среду, перестал дыбить шерсть и трясти хвостом на попытки погладить между ушей. А крепче всего сошелся с Лукашем, одним из оперативников, который взял меня под крыло.

Нет, он не оборачивался в гуару или красногрудого сокола – обычный Светлый маг третьего уровня. Простоватый с виду, с хитрецой глубоко внутри. Компанейский парень, как и все они, но почему-то держался наособицу. Не сильно – а чувствовалось. Может, потому я, чужой в стране чужих, и стал инстинктивно к нему тянуться.

И вот однажды, когда мы сидели в какой-то маленькой пивной «для своих» глубоко в фавелах, куда туристов не поведет ни один уважающий себя гид, а полицию не заманишь и тройным окладом, он хлопнул меня по плечу и сказал, улыбаясь во всю свою смуглую физиономию:

– Ой, мьюду, ты молодец. Ты стал почти кариокой.

Тут меня, понятное дело, заело. Что значит почти?! Я с этими кренделями пил, ел, спал, орал по пятницам на телевизор, когда играли «наши», бил морды и кидался файерболами. И вдруг такой афронт.

За спросом в карман не полез. Да и наверное, у меня на лице все было написано, так что прежде, чем успел озвучить, Лукаш отхлебнул еще пива, сощурился и предложил:

– А хочешь?

Ясен какаду, я хотел. Меня ведь, по сути, за тем и отправили в Южное полушарие – учиться быть своим, невзирая на. Не за песочком в плавках же.

И вот тогда эта хитрая креольская морда выкатила мне свою идею. Мол, все они, и городские, и кампонезис, и Иные, конечно же, – потомки местных индейцев. Порой даже не столько по крови, сколько по духу. Те, мол, испокон веку живут от земли, что в сельве, что в пампе, и научились радоваться каждому дню. Принимают от жизни как дурное, так и доброе – и совершенно по этому поводу не парятся.

Поэтому мне как перспективному Светлому недурно было бы соприкоснуться с корнями здешней культуры. Да и в принципе расширить кругозор. С начальством согласовано, отгулы накопились. Когда еще будет шанс побывать в лесах Амазонии? Нет, Иные, вестимо, долго живут, но – то работа, то забота, то зевота, то икота… Короче, собирайся, гринго, макнем тебя в Арагуайю.

А я что, дурак отказываться?

Сначала, как белые (ну хорошо, изрядно подкопченные) люди, мы добрались регулярным рейсом из Рио до Бразилиа. Честно скажу: столица меня не впечатлила. Коста, вооруженный идеями Ле Корбюзье, и Нимейер, с его манией запихивать все под землю, конечно, оторвались на городе в полный рост. Но это же сыграло с ними злую шутку.

Когда видишь генеральный план, выверенный по курвиметру и вытянутый по линеечке, невольно испытываешь уважение к задумке. А потом, оказавшись на этих строго геометричных улицах, понимаешь: чего-то не хватает. И достаточно получаса задумчивой ходьбы, разминая ноги после авиакресла, чтобы почуять – жизнь вокруг не дышит.

Что, мне есть с чем сравнить, я вон в Питере бывал. Тоже, казалось бы, город, прорезанный в холмах да болотах с применением указки и чертежа. Ходили слухи, что с ним по факту не все так просто, что-де в начале нулевых он чуть ли не обрел самосознание… По-моему, чушь это все. Отличное место, душевное, теплое. Пульс постукивает. Кровь по жилам бежит.

А в Бразилиа все было стерильно. Даже слегка напасывало изопропанолом, как в медлабе, хотя, конечно, это все шутки воображения. Так что я втихаря выдохнул, когда мы арендовали внедорожник и устремились по трассе на запад.

Там я увидел совсем другую страну. Бесконечные равнины, плоскогорья, покрытые терра роса – красной известняковой почвой, окормляющей низкие деревца, кустарники и моря травы. Поля и приземистые городки мелькали за окном, укачивая, вгоняя в сон, и приходилось сменять друг друга за штурвалом, подбадривая рулевого всеми байками и анекдотами, какие только выплывали на ум из глубоких заводей памяти.

Добравшись до Порангату, мы сознались друг другу, что плоть слаба, и завернули в колоритное заведение, громко именовавшееся «Рестуранчи Кило-Кило». Спасибо все тем же фавелам: я к тому моменту уже вкурил, что в Бразилии можно пожевать в самой сомнительно выглядящей забегаловке и при этом волшебным образом не травануться. Лукаш только посмеивался, глядя, как я роюсь в меню и тычу пальцем. «Звериный аппетит», – одобрительно хлопал он меня по плечу и подмигивал официанту. Тот тоже давил лыбу, но молчал. А что я могу поделать, если калории точить надо за двоих?

Потом мы еще немножко прогулялись, прикинули время в дороге – и утопили газ в пол. К ночи надо было добраться до фазенды Нова Пирачининга, где жили какие-то дальние родственники Лукаша. Я уже начал подозревать, что в этой стране все друг другу как минимум троюродно близки. Но, понятное дело, не жаловался.

А наутро, когда мы бессовестно выдрыхлись у гостеприимных хозяев и позавтракали, как настоящие кампонезис, до цели нашей одиссеи оставалось всего ничего.

Остров Бананал. Для русского уха звучит забавно, но бразилейро так не считают. Это самый большой по площади речной остров в мире и естественный заповедник, ревностно оберегаемый властями. Именно здесь обитают все четыре племени индейцев каража, поддерживая численность этноса в меру привычного энтузиазма. Благами цивилизации наши ребята не брезгуют, но в целом, скорее, ведут традиционный образ жизни.

Что нам и требовалось.

Машину оставили на фазенде, и до реки нас подбросил один из фермеров. Там уже дежурили лодки аборигенов – всех желающих катали по Арагуайе или Риу-Жаваэш до национального парка, где для экотуристов были созданы все условия. Но парк нас не манил.

Так что, когда мы объяснили смуглым низкорослым харонам цель своего приезда, те переглянулись и пожали плечами. Их, по большому счету, интересовали только реалы – желательно наличкой. Прагматики от весла и фырчащего старого мотора.

Деревня, сбежавшая под лесные кроны в дельте Риу-Жаваэш, выглядела как и сто, и тысячу лет назад. Простые, прямоугольные в плане дома; полторы улицы, сонные и пыльные в это время года; дети, бегающие нагишом. На причале дремали морщинистые аксакалы с удочками в руках, у входов в жилища, прислоняясь к косякам, стояли беременные или кормящие женщины. Никто нам не удивлялся, никто не убегал, не вился с естественным любопытством. Словно так и надо было. Словно мы жили здесь отродясь и никуда не уезжали.

Тут Лукаш взял меня за пуговицу и, неубедительно сыграв легкое раскаяние, признался, что завез меня в свои бразильские тмутаракани не одной этнографии ради. То есть я, конечно, могу прикинуться классическим лопухом-туристом или идейным хиппи. Побродить по острову на двух или четырех, половить арапаиму и пожевать неспелых бананов, благо туалет типа сортир здесь за каждым кустом, но…

Я навострил уши. Был бы в облике – еще бы хвостом себе бока отхлестал. Слава Сумраку, Лукаш не стал тянуть перевертыша за упомянутую часть тела и перешел к сути.

Оказывается, еще когда он был сопляком-менину – я не стал уточнять, в каком веке, – то слышал, что на острове живет индеец, оборачивающийся боуто – речным дельфином. А потом, когда он, Лукаш, стал старше, опытнее и убедительнее, то даже смог свести знакомство с этим интересным типом. И мне якобы просто необходимо пообщаться с водоплавающим коллегой, потому что тот знает овердофига преувлекательнейших историй. О перевертышах в том числе.

А кто не любит хорошую историю? Точно не я. Тем более что батарейка в электронной читалке, взятой еще из дома, села, зарядить ее на острове было особо негде, да и мобильная сеть здесь уже не накрывала. При всем уважении к печатному слову: есть что-то завораживающее в том, когда хорошо подвешенный язык и выразительная речь плетут узор повествования лично и вслух. Эхо древней древности. Был, видел, расскажу.

И мы пошли к вождю. По словам Лукаша, тот просто обязан был знать, когда и где появится дельфин. Мол, этот тип совершенно не скрывается от своих, а те не считают его оборотничество чем-то из ряда вон. Ну, в общем, для социума, в котором до сих пор бытует мнение, что солнце идет по небу медленно, так как сын мудрой женщины сломал ему ногу, это нормально.

Вождь сидел на пороге своего отдельного домика и смолил трубку. Мы отдали ему одну из пачек табака, купленных еще в Порангату – удивительно, но в таком захолустном городке оказалась вполне приличная лавочка. В знак ответной вежливости крепкий, седой, ни на сантиметр не полысевший мужчина предложил нам терере́ – холодный мате. Отказываться было не принято, и мы с Лукашем припали к бомбильям, предваряя беседу характерным побулькиванием.

Потом дозорный задал ритуальный вопрос о видах на урожай, на улов и на прирост населения. Я терпел, хотя челюсть уже трещала от зевоты, сдерживаемой титаническим усилием. Хвала всем духам каража, вождь не стал распинаться по каждому пункту, а прямо спросил, что нужно уважаемым Оутрус-Иным в его деревне. Видимо, он знал Лукаша и сделал выводы.

Уважаемым Оутрус был нужен человек-дельфин. Если, конечно, ни он сам, ни его не менее уважаемые родичи не против. Родичи в лице вождя были только за, правда, предупредили, что боуто будет только вечером. И тут у моего спутника заорал телефон.

Я еще поразился – как так?! Мой смартфон затих после фазенды, а этот жук на связи! Заколдовал он мобильник, что ли? Но все объяснялось проще: из сумочки на поясе Лукаш выудил здоровую спутниковую трубку. Я такие только в девяностые видел, у самых реальных пацанов. Извинившись, дозорный отошел и быстро-быстро замолотил языком вполголоса. После чего сложил антеннку, убрал девайс и пожаловался, что работа достает везде. Мол, звонили из центрального офиса: раз уж он неподалеку, то пусть заглянет в Луиз Алвис. Стажера же, то есть меня, можно не привлекать, стажер пусть погуляет. Вечно везет этим стажерам, ворчал Лукаш, раскланиваясь с вождем и печально пыля в сторону лодок. Завтра буду, обещал он, отчаливая от берега.

Мы молча проводили незадачливого мага взглядами, посидели в тишине, приговорили еще терере. Потом я, спросив разрешения, оставил вещи в доме вождя и пошел разминаться. Зверь требовал ветра в морду и земли под лапами.

К вечеру я набегался, накупался в обеих реках и даже наелся пресловутой арапаимы. Здоровенная рыбина – правда, куда ей против Иного с клыками. Вкусная, кстати. Жаль, не экспортный товар.

А когда солнце начало валиться куда-то в сторону Мату-Гросу, заливая оранжевым листву сельвы, я уже стоял на пристани и ждал. Пробежка по острову словно дала мне новое чутье. Я знал, где и когда должен быть.

И хозяин пришел.

Знаешь, бывает такое, когда взгляд в спину ощущается физически? Ну, у Иных-то понятно, сам Сумрак велел. А ведь порой и простые люди что-то такое чуют. И кажется мне, неспроста Радовид повелел ослепить Филиппу, которая, к слову, оборачивалась в сову… Ну да, это уже из игры, не из книги. Но подмечено верно. Знают что-то эти поляки, знают и намекают.

Так и я, стоя на подгнивших, отмытых дождями от песка досках причала, вдруг понял, что надо срочно посмотреть назад. И развернулся.

Индеец был совершенно непримечательный. Мне даже показалось, что это именно он нас утром подвозил на лодке. Хотя тут может сказываться примитивная бытовая ксенофобия: как азиаты для европейцев все на одно лицо, так и мы для них. В общем, Иной, стоявший под ближайшим деревом, был щупленьким, темноволосым, улыбчивым без подобострастности.

Но это, безусловно, был Иной. И очень сильный.

Я не мог разобрать его ауру. При этом было бы понятно, если бы она просто оказалась укрыта от сумеречного взора. Старые и опытные Иные не любят, когда любопытная молодежь лезет в их дела. Сей же тип совершенно не прятался.

Казалось, вокруг него колышутся все оттенки радуги разом. И те, что в нее не входят, тоже. Движение, пульсация цвета, вектора градиентов – все было подчинено единому ритму, какой-то примитивной, корневой гармонии. Я не мог уловить структуры. Словно смотрел на фрактал прожилок в древесном листе, на узоры, лепимые инеем по морозцу. Говорят, такая аура у неинициированных Иных, у Зеркал, у людей на грани безумия. Но я видел рисунки. Я ощущал отличие. Ощущал – и не мог объяснить.

Все это впечатление на самом деле заняло пару секунд. Я на автомате поздоровался, представился. Индеец тоже протянул руку, назвал имя: Боуто. Очень оригинально. Ну да я не из придирчивых. Улыбнулся ему и уточнил: правда ли, что он знает и может поведать что-то из местных легенд.

Боуто мог. Он развернулся и пошел, как я понял, к своему летнему жилищу – высокому и достаточно поместительному шалашу в дальнем конце уходившей к лесу улицы. Там уже даже мерцал очаг, нагревая кастрюльку воды для мате. Выглядело уютно и по-домашнему, хотя странно так говорить о лесной времянке.

Мы сели, и я отдал Иному вторую пачку табака из Порангату. По-моему, он не сильно обрадовался, но и не расстроился. Принял это как должное. Мол, приехали гости, привезли курева. Так было и так будет. Кажется, я уже начинал понимать, что подразумевал Лукаш, когда говорил о культурных корнях пофигизма кариок.

А потом, когда напиток заварился и мы разобрали калабасы, Боуто начал говорить. Да так, что я позабыл о чае.

Давным-давно, когда солнце бегало по небу быстрее, чем сейчас, в мире не было людей. По полям и лесам, в горах и под водой жили звери и рыбы, и насекомые, и ползучие гады, и такие чудовища, что земля сотрясалась у них под лапами. Они рождались, охотились друг на друга, испытывали боль, страх, радость и наслаждение. И умирали, после смерти становясь ничем.

Но даже ничто – это уже что-то. И что-то текло, копилось, отлагалось. Сплеталось и расползалось по всей планете.

Пока однажды оно не ощутило себя.

Тогда родилась Птица. Она накрыла своими крылами весь мир, и один ее глаз был Солнце, а другой Луна. Она пребывала везде – и одновременно не здесь. Она была, и ее не было.

А чтобы Сила, питавшая Птицу, текла полнее, она сжала когти – и разомкнула, разорвала тонкую оболочку многих животных. То, что чувствовало, двигало жизнь, было самой жизнью.

Взамен же, чтобы поток не иссяк, Птица замкнула его через себя и даровала тем существам толику власти. Больше не нужно было опасаться огня – он гас, испугавшись могучего рыка или биения лапой. Больше не нужно было убегать от хищника – достаточно было нырнуть в Тень, падающую от Птицы на землю. Больше не нужно было ждать смерти – жизнь втекала в разрывы и вытекала обратно, оставляя достаточно, чтобы длить, и длить, и длить.

Для тех же, кто смог распорядиться дарами ловко и умело, кто прожил века и тысячелетия, кто научился между причиной и следствием проводить взаимосвязи, открылась новая грань существования: разум.

И когда животные осознали себя, тогда они обнаружили людей.

Это были странные создания, похожие и отличные от других. Они так же боялись и плакали, смеялись и наслаждались. Но еще они задавали вопросы и строили планы, и обобщали, и усложняли. С ними оказалось непросто, но интересно, и некоторые из животных даже начали принимать облик людей, чтобы лучше тех понимать. А порой и познавать – не только в духовном, но и в плотском смысле.

При этом никто не заметил, как пропала Птица.

Кто-то говорил, что она улетела. Кто-то – что ее убили ее же дети, желавшие больше Силы. Кто-то предполагал, что место Птицы заняли три пришедшие из-за края мира сущности. Позже, гораздо позже люди назвали их Тигром, Двуединым и Мхом. Сущностям так понравилось здесь, что они взяли Тень за края и встряхнули, дабы та усложнилась и расслоилась. Сила теперь текла через них, а Птица просто закончилась, не получая своего.

В мире же нарождался новый народ. Люди-Животные, зачатые в браках Животных-Людей с простыми людьми. Наделенные Силой, глядящие в Сумрак – как кто-то из них обозначил измененную Тень. Ловкие, умелые, долгоживущие, а главное – разумные изначально. Те, кого позже, гораздо позже назовут Иными.

Маги-перевертыши были древнее всех. Только, как их звериные предки, они не видели смысла в самолюбовании и не рассказывали легенд о своих похождениях. Позже, гораздо позже, когда новый Сумрак в лице Двуединого изверг человеческих мертвецов обратно в постжизнь и научил их пить кровь, дабы Сила текла еще гуще, еще полнее, появились Купе-Диеб – или те, кого теперь зовут вампирами. Они и решили, что были первыми Иными. Они и начали вести летописи, слагать мифы, распускать слухи.

И реализовывать выбор.

Ни Света, ни Тьмы не пресуществлялось в Животных-Людей. Они жили как жили; убивали, если нужно; защищали, если требовалось. Только обычные люди, прошедшие испытание смертью, познавшие искушение Силой, принимались делить на своих и чужих, на добро и зло, на Светлое и Темное.

Иные, произошедшие от зверей, с каждым поколением менялись. Кто-то остался верен духу предка. Кто-то отверг первое естество в пользу второго, познавая суть трав и корней, ядов и соков. Кто-то пошел еще дальше, ловя свободно текущую Силу подле ее истоков – эмоций и чувств, которые испытывало все живое. Кто-то начал заглядывать в будущее, беспокоя сумеречного Тигра своими пророчествами.

Оборотни-Капелобу, к слову, не были результатом эволюции перевертышей. Скорее, они стали Темными плодами случайных союзов между хищными Людьми-Животными и первыми Купе-Диеб. Жажда крови и потребность в охоте слились воедино, дополнившись звериным обликом. Нелюбимые и нежеланные своими родителями Капелобу были слабы и склонны утрачивать то, что делало их пускай наполовину, но все же людьми, – дар разума.

Потомки вампиров тоже перенимали новые фокусы. Они ныряли в Сумрак, задавали ему вопросы, искали ответы. Отказывались от своих слабостей, обретая новую Силу. Усложнялись и утончались. Начинали презирать низших предков.

Кровь Иных смешивалась, разбавлялась, соединялась и распадалась. Людей становилось все больше, глядящие в Сумрак появлялись среди них реже, но Сила продолжала кружить, и этого было довольно. Никто не вспоминал Птицу.

Никто не заметил, как начали пропадать Животные-Люди и те из других животных, кого Птица наделила Силой. Это, впрочем, было понятно. Начало и конец их власти замыкались не в Сумраке, но в Тени, что была до него. А Тень падала от крыльев Птицы. А Птицы более не существовало. Кто-то просто соглашался с переменами и уходил навсегда. Кто-то учился, приспосабливался, перенимал новое у своих потомков. И сам учил их тому, что узнал за тысячи лет.

Одним из них был Тахина-Кан.

В каждом краю ему давали свое имя. Где-то – Хилель. Где-то – Эосфор. Где-то – Люцифер. На востоке от океана эти имена означали утреннюю звезду, а здесь, на западе, Тахина-Кан был звездой вечерней. Но везде это светило ассоциировалось со знанием, просвещением, зарождением нового. И не зря.

Приходя к людям, Иной прикидывался беспомощным стариком. Он смотрел, как те поведут себя: накормят ли слабого? обогреют ли хилого? примут ли бесполезного? При этом он не руководствовался моралью или представлениями о добре и зле. Ему лишь важно было, чтобы те, кого он собирался одарить, умели одаривать сами. Ведь, полагал он, знание может преумножаться, только если им делиться, а не хранить зарытым под циновкой.

Потом он наблюдал и изучал своих странноприимцев. Вживался в их чаяния, познавал их нужды. Слушал и запоминал. И когда понимал, что требуется делать, – делал.

Он указал людям рожь и пшеницу, и ячмень, и просо, и маис, и батат, и маниоку. Он учил их корчевать лес и расчищать пашни, и орать их, и боронить, и удобрять навозом. Он показывал охотникам, как приручать диких свиней и кур, и собак, и даже кошек – хотя то был еще вопрос, кто кого.

А потом, обратившись крепким, красивым юношей, брал в жены девушку, наиболее благосклонно относившуюся к нему-старику. И учил ее тем наслаждениям, что приближают людей к божественности, потворствуя успешному зачатию. И растил с ней сыновей и дочерей, посвящая их в тайны мира и гармонию простоты.

После же – уходил. Ведь мир велик, и где-то еще могут нуждаться в его советах. Перед уходом же Тахина-Кан собирал Силу со счастливых, довольных, упрочивших свое положение в мире людей. Ведь теперь, если даже они что-то утрачивали, вскоре все возвращалось. И проще, быстрее, легче, чем раньше.

Но постепенно смысла в подобной жизни становилось все меньше. Люди расселялись по свету, учились друг у друга, сами начинали присматриваться к природе, а порой и менять ее, выдумывая новое. Они все с меньшей охотой давали приют забредшему в гости старику, и его откровения чаще вызывали пожимание плечами или даже смех.

Тогда Тахина-Кан решил вернуться в те края, где впервые увидел воду и небо, горы и леса, где вдохнул воздух и попробовал вкус Тени. Правда, о ту пору он еще не был знаком с философией древних эллинов и не знал, что нырнуть в одну и ту же реку дважды попросту невозможно. Ведь и река пересохла, и горы выросли, и леса изменились, и новые реки потекли с новых гор в новый лес. И большое озеро, где родился дельфин-боуто Тахина-Кан, поднялось само над собой, став островом, который пришельцы из-за океана позже назвали Бананал.

Но люди, жившие теперь на острове и вокруг него, понравились ему. Они были так же просты и открыты чуду, как во времена его молодости. Они принимали его таким, каким он был – в любом из обличий. Они радовались его дарам и не требовали бо́льшего. После тысячелетий скитаний Тахина-Кан обрел понимание простой истины: куда бы ты ни шел, ты всегда возвращаешься домой.

Казалось, он обрел покой. Но только казалось.

Его начали тревожить странные сны. В них наличествовал невысокий, приятно улыбающийся мужчина в светлой одежде, запыленной понизу так, словно он долго странствовал среди песков. И второй, хмурый, насупленный, чья аура тускло мерцала, будто некогда он был Купе-Диеб, но каким-то чудом перестал. И был толстый столб с прибитой в верхней трети перекладиной, на которой висел, мучаясь от ран в пробитых руках, первый человек, тогда как второй ждал, страдал, терпел и не мог ничем помочь своему другу. От боли, испытываемой обоими, Тахина-Кан просыпался в поту и долго потом не мог заснуть.

Но пугала его не столько боль, сколько абсолютный, неугасимый, тотальный Свет, пылающий вокруг того, кто добровольно принес себя в жертву. Свет настолько великий, что Тень, ставшая Сумраком, не могла к нему подобраться. И не имела над ним власти, сама подчиняясь и верно служа.

А еще где-то вдалеке, на самой грани слышимости, на тающих осколках сна раздавался знакомый крик. Не человеческий. Птичий.

Потом видения перестали посещать Тахина-Кана. Покой и умиротворение вернулись под кроны деревьев и на просторы пампы, и в темные заводи рек. Так прошло около пары тысяч лет.

Недавно он снова видел сон. В нем молодой черноволосый парень, одетый в черное и с черными же глазами, пылал почти с той же мощью, что и улыбчивый светлый мужчина когда-то. Пламя его было исполнено Тьмы – ненависти, утраты, мести. Он не собирался отдавать себя на распятие, вовсе нет. Наоборот: он сам распинал, разбирал на части низших Темных, поглядывая и на Светлых, и на тех, кто усилием воли сменил цвет на серое равновесие. В руках черный юноша сжимал ножи, и горе было тем, кто вставал у него на пути.

Еще он видел белую девочку в белом, хрупкую и тонкую, как тростинка в тихом затоне. В ее белизне тоже пряталась Тьма – но заключившая странный, причудливый союз со Светом. Словно проросшая в корни сосны грибница, которая питает дерево и питается от него сама. Девочка даровала исполнение потаенных, сокровенных желаний тем, кто стоял на самом пороге смерти и уже занес одну ногу над границей Сумрака. Поразительно, но тот словно был неотъемлемой частью белой фигурки, не просто вливая Силу, а творя ее сущность из себя.

И был смешной, лопоухий, лысоватый человечек, суетливый и с виду простак. Он пил много темной горькой жидкости, которую три века назад привезли в эти земли белые поселенцы. Он смеялся, дурачился, раздражал и утомлял. Но за спиной его стояла великая тень, в которой, присмотревшись, можно было узнать мрачного мужчину – бывшего Купе-Диеб, чей друг погиб на кресте. Человечек поднимал глаза, заглядывал в душу Тахина-Кана, и тот понимал: маска. Оболочка. Тайна.

Промелькнул еще один женский образ. На нем было трудно сосредоточиться: словно он менялся каждое мгновение, причем мгновения эти вихрились вокруг перепутанным клубком, во все стороны сразу. Девушка с темными волосами, изящная и невесомая, летела в потоках времени, не имея возможности выбрать, не останавливаясь нигде подолгу, не ожидая вернуться к точке, с которой все началось. В лице ее смешивались страх и надежда – сложно было сказать, чего больше.

Потом перед Тахина-Каном открылась дверь. За ней стоял старик – не ветхий, но поживший. И очень, очень усталый. Дельфин-Иной собирался войти, ведь законы гостеприимства обязательны как для хозяина, так и для путника, ищущего крова и очага. Но старика уже не было. И двери не было. И ничего не было.

Знакомый крик, будоражащий память о молодой земле и густой Силе, звучал в пустоте. Звучал ближе. Еще ближе. И еще.

В крике том не было слов, но был смысл. Что Сумрак ранен. Что он умирает. Что настанет время, и человек, отказавшийся от его даров, прожжет в тени от Тени дыру. Что та расползется раковыми метастазами по всему Сумраку, схлопнет его слои, вывернет кольцо наизнанку.

Тогда Птица вернется. И, простив своих детей, даст им новую Силу. И в мире настанет старый новый порядок…

Мате остыл окончательно. Я сидел, вытаращив глаза и обратившись в слух, но Боуто – или Тахина-Кан? – больше не рассказывал. Он раскачивался, прикрыв глаза, словно вглядывался куда-то внутрь. Поневоле вспомнился тот шаман, из-за которого я в первый раз нырнул в Сумрак. Я еще подумал: «А что, если?… Как он там, кстати? Интересно было бы знать», – мысль промелькнула где-то на фоне и канула в никуда. Она тоже боялась потревожить хозяина шалаша.

Наконец индеец вздохнул. Посмотрел на мою ошалевшую рожу, улыбнулся и предложил:

– Пей.

Калабаса в руках нагрелась. Простенький фокус, но в тот момент он меня реально встряхнул. Туча вопросов рвалась с языка. Чтобы дать себе время, как-то упорядочив хаос в прифронтальном неокортексе, я последовал совету Боуто и впился в бомбилью.

Ночь обнимала Арагуайю и Бананал и леса в округе. С каждым глотком меня клонило в сон все сильнее, благо сидел я на невысокой, но удобной лежанке. «Странно, – робко постучалась в сознание еще одна ленивая мысль, – мате ведь содержит кофеин. Хрена ли он меня не бодрит?!»

Но я уже спал. И видел Птицу, о которой рассказывал Боуто. Во сне моем эта легенда была совсем не страшной: небольшой, коричневато-серой, с любопытными глазками-бусинками. «Да ты же воробей!» – говорил я, кроша ароматный красный табак, который доставал из кармана. Птица клевала его и чирикала требовательно, все громче с каждым разом: мол, еще, еще давай, маловато будет!

И когда жадный, хищный крик, полный нетерпеливого ожидания, разорвал сон на части – я проснулся.

Было утро. И никого в шалаше.

Конечно, я решил, что Боуто просто смылся по своим делам. Мало ли какие дела могут быть у дельфина. Завтрак, в конце концов, никто не отменял, а рыба в реке несговорчивая – это я еще вчера уяснил.

Учитывая, что я спал в футболке, которая к тому же доехала на мне от Бразилиа до Пирачининги, стоило бы переодеться. Окунувшись перед этим для свежести. А вещи мои лежали у вождя на хате, поэтому утренний маршрут был мне в целом ясен.

Тут начинались странности.

Во-первых, когда я просунул свою помятую физиономию в дверной проем, елико возможно вежливо постучав по косяку, вождь чуть ли не выбежал мне навстречу и с беспокойством спросил, где я ночевал. Оказывается, законы гостеприимства требовали, чтобы высокий гость был привечен и размещен согласно полному туземному политесу и протоколу. То есть вот прямо среди здесь.

Доставая из сумки полотенце, я в максимально корректной форме постарался донести, что со мной ничего дурного не произошло. Да и произойти-то не могло. Ведь я ночевал у Боуто.

«Какого боуто? – нахмурился вождь. – В реке?»

Произошла немая сцена. Проклиная Иной подход к изучению языков, я напомнил индейцу вчерашний разговор. Постарался сделать это в максимально простых, понятных выражениях – из тех, какими пользуются современные авторы фэнтези, когда хотят лизнуть аудитории и поднять тиражи. Вождь отвис, но с сожалением покачал головой: что-то, мол, вы путаете, уважаемый Оутру. Не было у нас в деревне никогда никаких перевертышей.

Тут уже завис я. Подстегнул легким самогипнозом память, слово в слово процитировал беседу. Старик внимал прилежно, как первоклассник, нацеленный родителями на медаль. Потом снова принялся качать головой.

Сущность пса во мне зашевелилась. Мысленно рявкнув на зверя, чтобы тот не встревал, я скроил максимально индифферентную рожу и поинтересовался, не соблагоизволит ли уважаемый вождь совершить вместе со мной легкий утренний моцион. Тот соблагоизволил, и, не отвлекаясь на светскую беседу, мы целеустремленно пересекли деревню вдоль улицы.

Шалаша не было. И даже трава была не примята.

Старик поднял бровь. Я вспомнил все уроки дозорных наставников и заменил обсценную лексику в своей эмоциональной тираде на «ква» и «кря». После, стараясь не намекать, что в почтенном возрасте к некоторым приходит склероз, уточнил: можем ли мы поговорить с другими жителями деревни? Вождь щедро повел рукой – minha casa é sua casa.

Но ни глазастые индианки, ни вездесущая мелкота, ни рыбаки – никто не мог мне помочь. Никто никогда не встречался с Боуто – разве что с боуто. Никто никогда не ставил шалаша в том конце селения. Никто никогда не слышал легенд о древних перевертышах.

Это был серьезный удар под дых. Впрочем, у меня оставался еще один вариант, и я планировал использовать его на всю катушку. Таки макнувшись в Арагуайю и натянув свежее, я уселся на пристани и стал ждать Лукаша. В лучших традициях Хатико. Едва ли хвостом не вилял.

Тот все не возвращался.

Проторчав на досках полдня с перерывами на индейское гостеприимство и заверения вождю, что все идет по плану, я психанул. Уточнил у лодочников, в какой стороне Луиз Алвис, сгреб по карманам остатки налички и потребовал везти меня туда.

Заколдовать рассыпающийся на глазах движок моторки – то еще развлечение. Зато против течения мы шли с приличной скоростью, вызывая недоумение и зависть прочих речных извозчиков. И оказались на месте всего часа за полтора.

В городке действительно было неспокойно. Ну, по местным понятиям. Не очень сильный целитель, балансирующий между седьмым и шестым уровнем, вяло пререкался с молодым вампиром, сидя с ним за одним столиком в «Жоау ди Барру». Спор шел о правильном рецепте заливного из арапаимы. Лукаша, очевидно, направленного начальством в сии края, дабы выступить в роли порубщика кулинарных гордиевых узлов, ни Светлый, ни Темный не видели. Более того, они его и не ждали. Спор тянулся уже второй десяток лет – ради, собственно, процесса спора.

Кажется, пора было звереть.

Я перекинулся, сцапал сумку клыками и рванул на фазенду. Меня радостно узнали, усадили за стол и подвергли гастрономическим пыткам. Но на вопросы о Лукаше только разводили руками: кто такой? откуда? Ешьте, сеньор, ешьте, вы вон бледненький. Может, кашасы?

Отоспавшись и забрав внедорожник, я решил перейти к радикальным методам. Сделав за день полтысячи километров, машина закипела уже на подъезде к парковке. С водительского места, впечатляя охрану, изящно выпало мое тело и поползло в сторону терминала. Рейс на Рио был через полчаса.

А там меня уже ждали. Глава отделения Ночного Дозора был полон сдержанного (по местным меркам, то есть руками размахивали, но за плечи не хватали) любопытства. Куда это смылся его непоседливый сотрудник, гость из далекой северной России?

Гость в ответ парировал по существу: где Лукаш? Повторялась немая сцена. Но опыт есть опыт – вопросы решили ранжировать по актуальности и задавать по очереди. Вот что в итоге выяснилось.

Никакого Лукаша в Дозоре славного города Рио-де-Жанейро никогда не служило. Это если по бумагам, а также цифровым базам данных и служебным сетевым учеткам. А по факту многие коллеги вспомнили, что да, был такой товарищ. Когда-то. Смутно, очень смутно отложившийся в памяти. Давно и неправда, ага. Один из оперативников на моих глазах, ответив на вопрос, почесал в затылке и уточнил: как бишь там его звали?

В общем, вместо дисциплинарных взысканий по поводу самовольной отлучки я получил место в партере на спектакле «Серьезный переполох у бразильских Светлых». Во всей той суматохе, что поднялась, меня как-то даже забыли расспросить: что мы с этим мифическим Лукашем забыли на Бананале? Да я и сам, в общем, не горел желанием делиться услышанным. А после просто запамятовал.

Оглядываясь назад, можно подметить, как много у меня тогда вылетело из головы. Уже через неделю, когда лукашеискательный пыл начальства начал утихать, я сам с трудом мог обрисовать перед внутренним взором его лицо. Индеец Боуто, дельфин, ставший человеком, вообще был невнятным слепым пятном на картине мира. Легенда, рассказанная им, катастрофически теряла в связности и вызываемых ей эмоциях. Словно кто-то позаботился о зачистке, мягко, но настойчиво.

Потом меня решили вернуть в Россию. Вероятно, мое наличие в штате все-таки вызывало к жизни какие-то воспоминания. Те были неполными, неверными, смутными – и это беспокоило кариок, привыкших жить проще. По большому счету, я их понимал. Я научился их понимать. Правда, мне от себя деться было некуда.

Вдали же от Рио пеленой подернулось все. Я мог часами в деталях, со вкусом и смаком рассказывать, как мы болели за «Флуминенсе» или ходили цапаться с Темными. Как на Барра да Тижука ко мне домотались рапазис, и я научил их выражению «натянуть глаз на ягодицы». Как и во что одеваются (скорее, раздеваются) модницы из респектабельных районов и фавел – очень востребованная тема среди дозорных барышень. Но Арагуайя, Бананал, Боуто – все эти имена стали просто именами. Одними из.

Хотя недавно я видел сон. Там ко мне приплывал огромный серо-розовый дельфин с длинным рылом. Он качался на волнах, подмигивая хитрым глазом из-под воды. Тогда я осознавал, что стою на берегу мрачного, неспокойного моря. Из глубин его поднимались гигантские смутные тени, покачивая головами и шевеля конечностями, словно младенцы в материнской утробе. Небо над морем было затянуто тяжкими тучами, и прорезающие их одинокие лучи солнца лишь делали общий вид еще тревожнее.

Рядом со мной на холодном серебристом песке стоял нерослый, слегка обородевший человек в хитоне. С ладоней его сочилась кровь, но он улыбался. По другую сторону мерял нервными шагами пляж молодой парень. Черный целиком, кроме лица и кистей рук. В рукавах у него металлически поблескивало и нехорошо, тускло позвякивало.

Были еще другие, но они стояли сзади – я не видел их, скорее, ощущал. А сверху, будто бы собираясь из темной мглистой материи, спускалась Птица.

Крик ее был ужасен.

Ада сидела, уставившись в стену. Перед ее внутренним взором вставали описанные Виком картины: река, деревня, шалаш. Древние звери, ставшие людьми. Люди, ставшие Иными. Великая Тень, накрывающая мир. Ноутбук, который продолжал все это время крутить свой плейлист по кольцу, пискнул динамиками особенно заунывно – кажется, это были волынки, – и девушка передернула плечами.

– Бр-р! – честно созналась она. – Жуть какая!

– Онтож и я об чем. – Перевертыш сделал загадочное лицо и подвигал бровями. – Внимание, уважаемые знатоки, вопрос: какова была вероятность того, что Эльза – белая девочка в белом – приснилась мне буквально за день до твоей пробежки по крышам?

– А это было именно тогда? – Уперев руки в боки, девушка притворно нахмурилась. – И ты молчал?

Вик постучал себя пальцем по лбу.

– Память, память. У меня до сих пор с ней какие-то выкрутасы. Тут помню, тут не помню… Хотя, – он зажмурился и сложил ладони вместе, – пока я рассказывал, восстановил практически все. Целиком. В деталях.

Помолчав, дозорный чуть сгорбился, уставился себе под ноги и прошептал:

– Меня не покидает ощущение, что Лукаш и Боуто – одна и та же сущность. Может, кстати, и шаманом в том ДК был тоже он. А все происходящее – его плавников дело. Что-то этот тип знал. Предвидел. И захотел передать мне. Записать в меня, как в блокнот.

– А память зачем тогда стирал? – резонно возразила Ада. Вик оживился и принялся теоретизировать:

– Ну, смотри. Информация могла расползтись раньше времени и наделать шухера. Как тогда, в Рио-де-Жанейро. Инквизиция буквально чудом не пронюхала про творившееся там безобразие. Предотвратило сей факап в том числе ловко накинутое забвение. Уверен, что даже меня там уже никто не вспомнит, не то что мифического Лукаша.

– А теперь видения Боуто начали сбываться, – продолжила мысль магичка. – Ведь парень в черном – это Олег. Брат Эльзы. Обвальщик: помнишь, ты говорил про ножи?

– Точно! – Перевертыш аж хлопнул по столу, и чай в емкости опасно качнулся. – Кстати. Мне кажется, Тахина-Кан не просто поведал свою легенду. Он словно вложил в меня часть своей души, своих видений и эмоций, испытываемых по поводу.

Глаза Вика сузились. Он помолчал, посмотрел на свои руки, вздохнул и снова медленно, тяжело заговорил:

– Когда я представляю себе этого парня в черном – знаешь, пробирает до костей. И даже глубже. Ведь он, по сути, противопоставляется Иисусу Христу. Как сила, равная по модулю, но отличная по знаку. Даже не отличная – просто другая.

– Ага, значит, не только я однозначно поняла этот первый образ. – Ада согласно кивнула и нахмурилась. – Хочется ругаться, а нельзя. Как ты там говорил, «ква»?

– И «кря», – проворчал напарник. Он отпустил руку девушки, встал и принялся курсировать по комнате, нервной побежкой сторожевого пса, почуявшего опасность. Дозорная снова отпила из кружки и, решив, что надо как-то разрядить искрящую тревогой атмосферу, улыбнулась.

– Я слышала краем уха – все-таки собирать сплетни меня тоже учили, – что в Москве была схожая ситуация. Вроде как у них работала библиотекарь, которая, как позже оказалось, не работала и вовсе не была. Еще как-то оказался замешан сам Городецкий…

– Точно-точно-точно, – отвлекся от своей челночной прогулки Вик. – Потом они что-то там сделали – и изгнали Двуединого. Видимо, об этом говорил Боуто: «Сумрак ранен». И Эльза тоже упоминала, помнишь? «Вы, Иные, уничтожили первые два аспекта». Может, это она – Птица? Что-то эсхатологией попахивает…

И дозорный карикатурно пошмыгал носом, шевеля кончиком вполне по-собачьи. Ада чуть чай не расплескала, веселясь.

– Повезло, что не замковой стеной во время осады, – вспомнила она период до инициации. – Ты не представляешь, какие субстанции плещутся со стен на атакующих. Да и ранения в живот…

– О, брутальный тевтонский юмор, – оценил перевертыш. – Мощнее английского будет. Кстати, когда я обратно летел, у нас случился транзит через Эдинбург. Так что даже около «мельничного камня» пошляться довелось. Ну, в географических масштабах «около».

– А я не бывала в Англии. – Магичка тоже встала и потянулась, вызвав у коллеги эффективный, но приятный ступор. – Правду говорят, что зимы там не случается? Только осень, переходящая в осень?

– Ну, тем январским утром возле аэропорта приморозило лужи. – Вик подкрался сбоку и ловким движением обнял девушку. – Местные перепаниковали, а опознав во мне русского, насели всей толпой: мол, что ваши надевают от этих лютых морозов? Я по приколу начал вещать, гнать пургу, размахивать руками… Взмок и стянул шапку. Скотты твердо решили, что в эволюционном древе восточных славян есть медведи.

– Трепло. – Ада сцепила пальцы в замок на шее Виктора и чуть откинулась назад. – Бессовестный хулиган. Но обаятельный, подлец.

– А один дедушка, – «подлец» лицемерно возвел очи горе, не прекращая объятий, – когда-то возивший топливо по лендлизу, злорадно вспоминал Мурманск. Настаивал, что русские знают секретный ингредиент, который добавляют в водку. Так что виски никого не спасет. Ну что, пришлось его вежливо осадить. Мол, не надо тут сдавать секреты Родины, towarisch. KGB бдит.

– Грозен зело и суров, – задумчиво проговорила девушка. – Обидел старичка.

– Ни в коем разе, – делано возмутился Вик. – Бодрый дедуля ржал, как конь, и тыкал меня локтем в ребра. Мы с ним нашли общий язык, а также вариант посидеть в недальнем пабе за шотом того самого «негодного виски». Которое, к слову, оказалось годным, и весьма.

– Тогда прощаю. – Разомкнув руки, Ада изобразила некое подобие реверанса. – И, увы, покидаю тебя. Выпросила у Зинаиды Мефодьевны отгул: хочу добраться до дома пораньше. Покормить тараканов, выпустить любовников из шкафа, покидать капканы в кладовку и перезачаровать магические ловушки с параноидального режима на расслабленный.

– Э-э-э… – Перевертыш застыл с полураспахнутыми руками. – Так, а мне что тут без тебя делать?

– «А напиши, Витенька, отчет», – очень похоже изобразила магичка. – Во-первых, бабе Зине полагается знать все, что происходит с ее сотрудниками. Ты же только мне про свою внезапно вернувшуюся память рассказал?

– Согласен, – деловито кивнул Вик и устремился к ноутбуку. – Я же говорю: ерунда какая-то в голове. Сейчас быренько аудиофайл запишу, на всякий экстренный – вдруг опять склероз навалится? А потом придется клавиатурой погрохотать.

– Умен не по годам. – Ада снова улыбнулась, ее карминовые губы многообещающе изогнулись. – И отважен. Был у меня знакомый инквизитор… Человек, естественно. Терпеть не мог отчеты.

– Понимаю его, – буркнул перевертыш, запуская программу-диктофон. – А во-вторых?

– А во-вторых, ты будешь думать обо мне. Отвлекаться, опечатываться, ворчать вслух, вносить правки. И торопиться.

Ада сняла с вешалки алое пальто, ловко накинула его и закончила мысль:

– Потому что некрасиво заставлять девушку ждать. Особенно если она сама об этом попросила.

У Виктора отвалилась челюсть. Потом он сглотнул, сверкнул взглядом и обрушился на клавиши с удвоенным энтузиазмом. Девушка довольно сощурилась и покинула кабинет.

Потому что заставлять ждать действительно нехорошо. И действительно надо домой. Ведь в доме сем безраздельно наличествует бардак, который приятному во всех отношениях рыцарю на первом романтическом свидании наблюдать не полагается.

А то еще перекинется и сбежит. Чего допускать ну никак нельзя.