Глава 12

В тот день, когда огорченные московские специалисты смотрели трансляцию с «Аполлона-8», также и граждане других стран социалистического блока обращали взгляд в сторону американского полета. Если маленькое шоу из космоса и не показывали на территории СССР и Восточной Европы, то официальный отказ имел лишь относительный успех: многие в тех краях знали, что при умелом подключении к мощной антенне можно принять запрещенный сигнал прямо из эфира. Тех, кто был способен пиратски перехватить сигнал, было не так много, однако их хватало на то, чтобы новости о полете быстро распространялись среди публики.

На Западе – и почти на всей остальной территории планеты, где принимали трансляцию, – не было нужды перехватывать сигнал, и передачу из космоса видели многие. Руководители телеканалов давно уже знали, что даже при любых препятствиях – таких как отсутствие телевизоров или даже электричества в некоторых частях планеты или наличие официальных запретов, как в СССР и тем более в коммунистическом Китае, – крупное или важное событие все равно увидят по телевидению сотни тысяч человек. И хотя первая трансляция с «Аполлона-8», разумеется, не побила никаких рекордов, телеканалы все же заключили, что количество посмотревших ее зрителей в мире превысило сотню миллионов человек, возможно вдвое или втрое.

Пятиминутную передачу смотрели в Великобритании, где газета Sunday Times отвлеклась от освещения постоянных экономических проблем страны и признала: «Трудно писать о фунте стерлингов, когда полет “Аполлона” так захватил нас всех». Смотрели во Франции, где газета Le Journal du Dimanche назвала полет «самым фантастическим сюжетом в истории человечества». Смотрели ее и в Гонконге, где можно было легко поймать трансляции британской Би-би-си, при том что Китай полет игнорировал. «Уроженец Гонконга летит к Луне» – гласили заголовки многочисленных газет, редакторы которых гордились тем, что Андерс появился на свет в этой географической точке, и совершенно забывали при этом, что младенец был рожден на американской военной базе, то есть с юридической точки зрения на территории США.

За несколько часов до трансляции папа римский Павел VI в еженедельном обращении к верующим в Ватикане тоже не упустил из виду полет «Аполлона-8», сказав: «Мы сопровождаем своими молитвами смелых астронавтов, летящих в космосе на головокружительной скорости, и желаем им счастливого пути в рискованном межпланетном путешествии».

В США передача прошла по трем основным телесетям, и они намеревались показывать у себя каждую минуту остальных пяти трансляций из космоса, организованных НАСА. Да и с чего бы им отказываться? Слабый сигнал, передающий изображение трех обычных людей с обычными именами Фрэнк, Джим и Билл, совершающих необычный полет, – это совсем не то же, что полноцветное, показываемое крупным планом кровопролитие, целый год не сходящее с телевизионных экранов. Космические трансляции были благом, и вызванный ими душевный подъем казался частью неприметного веяния, набирающего силу и влекущего за собой другие счастливые сюжеты.

Разумеется, всего лишь совпадением было то, что как раз в день этой космической трансляции 82 выживших моряка с корабля «Пуэбло», которых с января держали в плену в Северной Корее, наконец были освобождены.

– Чудесно! – воскликнул в космическом корабле Фрэнк Борман, которому Джерри Карр сообщил счастливую новость.

И разумеется, всего лишь совпадением было то, что в то же самое воскресенье Джули Никсон, хорошенькая 20-летняя дочь будущего президента, вышла замуж за Дэвида Эйзенхауэра, 20-летнего внука бывшего президента Дуайта Эйзенхауэра. Событие отдавало королевской пышностью, и пусть королевские реалии были чужды сознанию американских граждан, в этот несчастливый год некоторый аристократизм был уместной переменой настроя.

Смягчение обстановки затронуло, по-видимому, и самого Никсона, недавно выигравшего президентские выборы и не отличавшегося ни теплотой, ни сентиментальностью. «Мне принадлежит честь произнести второй тост нынешнего вечера, – сказал он, когда наступил его черед говорить на свадебном приеме. – Это послужит подготовкой к многочисленным тостам, которые мне придется произносить в будущем. Однако ни один не даст мне такого удовольствия, как этот. Сегодня, помимо прочего, очень важный и счастливый день. Сегодня я видел астронавтов “Аполлона” на полпути к Луне и освобожденный экипаж “Пуэбло”».

В день, несущий Никсону возможность показаться перед публикой в более мягком свете, хорошие вести были ему на руку, он выглядел великодушным, и его слова звучали искренне. В свете всех благоприятных событий народ наконец-то получил некоторую передышку. Однако будет ли везение и дальше сопутствовать троим астронавтам в крошечном корабле, летящем сквозь бездну? Об этом можно было узнать лишь через несколько дней.

На взгляд сотрудников НАСА по связям с общественностью, шары и моча упоминались в переговорах между «Аполлоном-8» и ЦУП слишком уж часто. Имиджмейкеры агентства и телевизионные эксперты и прежде опасались такого развития ситуации и даже обсуждали проблему между собой. Все соглашались, что нужно что-то делать, однако никто не понимал, что именно, поэтому шары и моча мелькали в переговорах по-прежнему.

Шары, по крайней мере в нынешнем полете, упоминались реже, чем в прошлых, – и, когда имеешь дело с военными летчиками вроде астронавтов, такое уже можно считать победой. Переговоры между экипажем и центром всегда были делом непростым, потому-то буквы A, C и T в позывных и командах наведения превращались для ясности в «альфа», «чарли» и «танго». Превращать W в «виски» не было такой уж нужды, поскольку дабл-ю не походило звучанием ни на что другое и букву не с чем было перепутать, однако «виски» звучало весело и по-мужски, поэтому название оставили.

Тот же принцип сработал и по отношению к шарам. Числительные не имели созвучий с другими словами и воспринимались на слух без проблем, так что один, два и три так и остались под своими именами. Зато ноль, у которого было еще меньше поводов быть перепутанным с чем-то еще, оказался неодолимым соблазном, и летчики называли нули «шарами».

Уолли Ширра увлекался этим больше других и не знал удержу. Все 11 дней полета «Аполлона-7» Уолли с особым удовольствием ронял реплики вроде «в первую очередь отчитаемся по шарам», «угол между звездами составлял четыре шара», «два шара двадцать два, плюс четыре шара шесть, плюс четыре шара один».

Капком неизбежно поддавался соблазну – не мог же он сказать «ноль», когда Уолли оперировал шарами, так что голос с Земли отвечал командиру экипажа: «О’кей, все шары минус двадцать шесть восемьдесят семь».

Наконец какая-то журналистка на пресс-конференции НАСА во время полета «Аполлона-7» подняла руку и произнесла: «Я не поняла насчет шаров». Мужчины-репортеры дружно хохотали до слез.

Применительно к «Аполлону-8» поговаривали, что «шары» перейдут обратно в джентльменский «ноль». Инициатива шла явно не от отдела по связям с общественностью – там никто бы не осмелился, – и подозревали, что указание отдал сам Борман, человек совсем другого сорта, нежели Уолли Ширра. В конце концов, во время трансляций у телеэкранов будут дети, и к тому же каждый раз, когда кто-то, имеющий хотя бы отдаленное отношение к полету начинает хихикать, он отвлекается от дела. И все же привычка оставалась привычкой, а летчики – летчиками, поэтому на протяжении полета шары все-таки иногда проскакивали в речи.

Разговоры о моче были проблемой более сложной. Здесь дело касалось не только языка, да и не упоминать ее было невозможно. Ньютоновских законов движения – в частности, о движущихся объектах, имеющих тенденцию оставаться в движении, и о том, что у каждого действия есть равное противодействие, – могло быть достаточно для того, чтобы запустить корабль по направлению к Луне и затем поддерживать его в движении даже после того, как отработает третья ступень. А для сохранения нужного курса требовалось больше усилий.

Гигантский главный двигатель – SPS, «служебная двигательная система» – давал мощную тягу в 9300 кг, а каждый из 16 небольших двигателей реактивного управления – по 45 кг. Однако физика не делает различий между нужной вам силой и ненужной, поэтому даже мелкая морось мочи или другой сточной жидкости, выбрасываемой с борта космического корабля, могла дать небольшой импульс.

Пока корабли летали кругами по земной орбите, эта проблема мало кого заботила, но во время прямого, как стрела, полета к Луне даже самый незначительный толчок, сбивающий с курса в начале траектории, мог привести к огромной погрешности в конце. Даже сейчас, через неполные 48 часов после начала полета, специалисты по наведению заметили у «Аполлона» легкий уход. В итоге они регулярно обсуждали с астронавтами время и способ сбрасывания мочи.

Крис Крафт в некотором смысле был даже рад, что дело приняло такой оборот. Потенциальные коррекции курса на этапе перелета были встроенным элементом полетного плана, и по мере необходимости короткие включения SPS и длительные включения двигателей реактивного управления должны были обеспечивать нужный курс, так что экипаж, пролетевший 375 000 км, попадет в нужную точку, позволяющую кораблю выйти на лунную орбиту всего в 122 км над поверхностью Луны. Предпочтение обычно отдавалось маневровым двигателям – включать их было проще, чем главный двигатель, а любое отклонение траектории, которое можно поправить этими двигателями, по умолчанию считалось относительно мелкой проблемой.

Однако Крафт предпочитал – а на самом деле очень желал, – чтобы был задействован главный двигатель, и отклонение траектории давало для этого прекрасную возможность. По мнению Крафта, было бы крайним безрассудством допустить, чтобы корабль долетел до Луны, ни разу не испробовав в деле главный двигатель, который потом понадобится для выхода на окололунную орбиту и последующего ухода с нее. Если с двигателем не все в порядке, то лучше узнать об этом заранее и иметь в запасе день-другой для исправления ситуации, нежели вынудить астронавтов узнать о неполадке только в момент включения SPS над обратной стороной Луны, когда с Хьюстоном не будет связи. Послушав переговоры о траектории со своего места в задней части пускового зала, Крафт направился к тому, что здесь называли «траншея», – к переднему ряду пультов, где сидели специалисты по баллистике и наведению, – с намерением объявить о своих мыслях.

– Нам нужно, чтобы SPS работал, и я очень хочу посмотреть на его включение еще до того, как мы уйдем за Луну, – заявил он.

Некоторые из специалистов покачали головами. Крафт видел схему полета и считывал телеметрические данные не хуже их; корабль отклонился от курса очень незначительно, вполне в пределах действия маневровых двигателей, огромная пушка в задней части корабля для этого не требовалась. Неудачное включение главного двигателя только осложнит дело.

– Если его включить при нештатной ориентации корабля, мы можем заметно уйти с траектории, – набравшись смелости, заявил один из операторов.

– Мне все равно, – ответил Крафт. – Запускайте эту штуку, а на траекторию я вам его верну собственноручно. Мне нужно, чтобы двигатель запустили до того, как мы долетим до места.

После этого Крафт повернулся и отошел от «траншеи», так что инженерам оставалось лишь одно – делать то, что сказал Крафт. Как и было приказано, они проверили данные для маневра и выяснили, что вмешательство будет до абсурдного мелким. Необходимая коррекция курса требовала от SPS импульса, длящегося всего две секунды с небольшим, – маневровые двигатели легко с таким справились бы.

Тем не менее Хьюстон сообщил о маневре на корабль, и астронавты приготовились к выполнению. Андерс со своего правого кресла зачитывал по полетному плану действия по включению главного двигателя, Ловелл в отсеке оборудования вводил их в компьютер – из многомесячных наземных тренировок он знал последовательность команд и предвидел их раньше, чем Андерс произносил, но сейчас Ловелл строго повиновался процедуре «команда – ответ», в соответствии с которой происходил любой запуск двигателя. Борман на левом кресле вел обратный отсчет. Затем двигатель запустился, корабль толкнуло вперед, а через 2,4 секунды маневр завершился.

– Как большая пружина, – заметил Борман, удивленный внезапным креном, но лишь пожал плечами.

Реакция Крафта была совершенно иной. В ту секунду, когда двигатель запустили, Крафт увидел отклонение в данных. Именно такой проблемы он боялся, а потому и желал пробного запуска главного двигателя. В телеметрических данных о линиях подачи топлива он увидел скачок расхода самовоспламеняющихся компонентов по пути к камере сгорания. Аномалия не выглядела особо большой, если только не знать точно, как должны выглядеть данные, а Крафт это знал.

Он вызвал Джорджа Джеффса – директора программы «Аполлон» в компании North American Aviation, который во время полета находился в ЦУП, и вдвоем они подошли к «траншее». Специалисты за пультами тоже видели отклонение. Проблема была настолько тонкой, что они также могли бы ее не заметить, однако вся работа этих людей заключалась в том, чтобы все замечать и ничего не пропускать.

Крафт, Джеффс и инженеры за пультами обсудили возможные причины и следствия этого тревожного сигнала, включая вероятность того, что все окажется «инструментальной проблемой» – ошибочным считыванием данных, а не реальной неполадкой корабля. Однако это было маловероятно, и вскоре Джеффс уже выявил подлинную проблему. Отказ от сложных насосов, которые обычно закачивали топливо в камеру сгорания, и замена их более простой вытеснительной подачей под давлением сжатого гелия была одним из многих новшеств, делавших SPS таким надежным. Однако Джеффс вспомнил, что во время наземных испытаний системы не весь гелий нужным образом удалялся из топливопроводов, из-за этого при запуске двигателя топливо начинало бурлить, и это бурление отражалось в телеметрических данных.

Теперь гелия уже не было, его выдуло вместе с продуктами сгорания во время запуска двигателя, поэтому пути подачи топлива должны были остаться совершенно чистыми. Крафт удовлетворенно кивнул, бросил строгий взгляд на операторов «траншеи» и вернулся за свой пульт наблюдателя. Следить за всем, что происходило в зале, – именно этим он будет заниматься и дальше, пока трое астронавтов не вернутся благополучно домой.

Никто не надеялся, что командный модуль «Аполлона-8» будет располагать к приятному времяпрепровождению во время полета, когда трое взрослых мужчин окажутся заперты в нем шесть полных дней. И все же никто не ожидал, что в нем станет так грязно и это произойдет так быстро. Морская болезнь Бормана неприятно осложнила атмосферу с самого начала, но дальше было только хуже.

Выбросы мочи нужно было делать по необходимости, однако беспокойство о траектории изменило само понятие необходимости. Жидкость больше не сбрасывали наружу сразу же, как только она выходила из тела астронавта, вместо этого ее хранили в запечатанных пластиковых пакетах. Впрочем, запечатывались пакеты не настолько хорошо, чтобы полностью исключить хотя бы просачивание запаха, если не протекание мочи. А в ситуации, когда наполненные пакеты хранились здесь же, риск их задеть и порвать существенно увеличивался.

Еще одной проблемой была духота. Температура внешней оболочки корабля в разных местах варьировала от –130° C до +90° C в зависимости от того, под раскаленным Солнцем или в обжигающей холодом тени находится данный участок корпуса. Для сохранения относительно равномерной температуры корабль в течение всего полета находился в режиме так называемого пассивного температурного контроля – проще говоря, после включения пары маневровых двигателей корабль начинал медленно вращаться, как курица на гриле, со скоростью один оборот в минуту, и вращение продолжалось до тех пор, пока не останавливалось обратным импульсом.

Однако такая система температурного контроля не работала для внутренней части корабля, и все время полета температура в кабине держалась на уровне от +26° С до –27° С, в основном за счет Солнца, периодически бьющего в иллюминаторы. Нагревательные системы в корабле наличествовали, как и вентилятор для перемешивания внутренней атмосферы, но для ее охлаждения не было ничего.

Вдобавок к жаре имелись проблемы с личными вещами астронавтов. Обувь, которую им дали в полет, начала обтрепываться почти сразу же, как ее надели, так что Борман и остальные опасались, как бы болтающаяся нитка не застряла в чем-нибудь или не зацепила какой-нибудь тумблер. Поэтому экипаж предпочел обходиться без обуви и летать в одних носках. Кроме того, существовала проблема наушников. В прочных скафандрах, в которые астронавты упакованы при старте, на голову надевался плотный бело-черный подшлемник, в который встроена гарнитура – наушники и микрофон. Подшлемник служил средством против возможной опасности: простая гарнитура, особенно в момент старта, может слететь, но астронавту нельзя открывать гермошлем, чтобы поправить ее. Подшлемники эту проблему снимали. Их немедленно с любовью окрестили «шляпами Снупи» в честь популярного пса из серии комиксов Peanuts.

Основную же часть полета экипаж должен был использовать гарнитуры, аналогичные гарнитурам операторов, по крайней мере так предполагалось, однако пользоваться ими оказалось невозможно: они то и дело сбоили, звук то пропадал, то появлялся, треск в наушниках мешал распознавать слова, даже когда они прорывались сквозь плохую связь. Через недолгое время астронавты отказались от этих гарнитур и вновь достали «шляпы Снупи» из отсека для оборудования – их они и носили в течение всего полета, даже во время телевизионных трансляций. Красоты и достоинства им это не прибавляло, зато хорошо работало.

Полноценный отдых тоже был проблемой для астронавтов – впрочем, Борман и Ловелл, к счастью, обнаружили, что засыпают довольно легко, по крайней мере гораздо легче, чем в «Джемини», где не было места вытянуться и где один из астронавтов всегда должен был оставаться начеку и не спать, потому что требовалось постоянно мониторить системы и вести переговоры с наземной службой. В «Аполлоне» многие операции были автоматизированы, поэтому Хьюстон позволил астронавтам уходить на покой одновременно, если они того хотели, а в нижнем отсеке оборудования имелись спальные мешки, которые можно было натянуть, как гамаки.

Однако Борману идея одновременного сна не нравилась, она казалась ему халатностью – все равно что спать за рулем несущейся машины, даже если рядом нет ничего, во что можно врезаться, и не надо следить за педалями газа и тормоза. Поэтому на вторую ночь полета командир заставил себя бодрствовать, пока Ловелл и Андерс спали. Примерно на сороковом часу полета (в Хьюстоне было 23 часа) Джерри Карр, сидящий за пультом капкома, попытался составить Борману компанию.

Карр рассказал о вызволении экипажа «Пуэбло», добавил подробностей о тех 30 минутах, за которые команда пересекла мост с говорящим названием «мост Невозвращения», который вел из Северной Кореи в Южную: один человек каждые 20 секунд или около того.

– Начали переходить примерно за полчаса до полудня, к полудню перешли, – доложил Карр, стараясь говорить потише, чтобы не разбудить Ловелла и Андерса. – Кстати о шарах, ты слышал про Балтимор и Миннесоту?

– Результат – нет, – ответил Борман таким же тихим голосом.

– Финальный счет был 24 у «Жеребят», 14 у «Викингов». Это дает им победу в Западной конференции, так что похоже, что 29-го за кубок Национальной футбольной лиги будет играть Кливленд против Балтимора.

Борман знал, что, если Балтимор победит в этой игре, он выйдет в третью ежегодную игру Суперкубка против чемпионов Американской футбольной лиги – возможно, против намного менее опытных «Нью-Йорк Джетс».

– Остается только погода, – сказал Карр. – Холодно, хорошая видимость, снова похоже на зиму.

– Хорошее время для Рождества, – лениво отметил Борман. – Хорошая погода для Рождества.

– Фрэнк, мы сегодня выпили немного яичного коктейля у Чарли Дьюка, – поделился Карр. Дьюк был молодым астронавтом, еще ни разу не летавшим, однако его считали подходящим кандидатом для высадки на Луне ближе к концу лунной программы. – Заходила и Вал Андерс. Отлично выглядит. Передай Биллу, у нее там все хорошо.

– Хорошо, – эхом откликнулся Борман.

Повисла короткая пауза. Борман вспомнил о том, что в Хьюстоне уже поздний час, и спросил:

– Джерри, как тебе посменная работа?

– Отлично, Фрэнк.

Борман помолчал, глядя в иллюминатор. Родная планета, гораздо более далекая, чем во время первой трансляции, висела прямо перед глазами.

– Джерри, ты не представляешь, Земля выглядит такой маленькой.

– Понял, – откликнулся Карр. – Еще и меньше будет становиться, наверное.

Борман улыбнулся.

– Да, – тихо сказал он. – Мы с ней отлично ладим.

Милт Уиндлер не очень-то стремился рассказывать о том, что он делает фланелевые флаги для всех работающих в ЦУП. Не то чтобы он делал их собственноручно – в конце концов, он был руководителем полета и шитье флагов не числилось среди его умений. Флаги шила его матушка. В рождественскую неделю она гостила в Хьюстоне, к шитью была привычна и мечтала хоть как-то приложить руку к историческому полету, в котором ее сын играл такую заметную роль. Флаги планировалось делать красно-синими, с крупной белой цифрой «1» в центре. Милт настоял, чтобы флаги достались каждому из сотрудников ЦУП, а для этого их требовалось много, так что жены других операторов тоже согласились поучаствовать.

Впрочем, вопрос о том, для какой минуты предназначены флаги – то есть когда именно предполагается ими размахивать, – пока оставался нерешенным. В ЦУП по давней традиции в конце полета всем полагалось по сигаре; их выдавали в начале той смены, во время которой совершалось приводнение, однако зажигать их полагалось не сразу: время для этого регулировалось строгими правилами.

Закуривать сигару в момент, когда корабль коснется воды, было преждевременно: спасение тоже могло оказаться неудачным – так случилось, например, когда капсулу «Меркурия» Гаса Гриссома залило водой и она пошла ко дну, а болтающийся в Атлантическом океане Гриссом чуть было за ней не последовал. Даже когда астронавтов уже везут вертолетом на судно, радоваться рано: вертолеты тоже иногда падают. А вот когда экипаж, выбравшись из вертолета, твердо станет ногами на палубу – тогда Хьюстону можно праздновать. Если не верить тому, что корабль ВМС благополучно доставит астронавтов домой, то чему вообще можно верить? Так что именно в этот момент в ЦУП зажигались спички и раскуривались сигары.

Уиндлер считал, что флагам не обязательно так долго ждать. Для него критической точкой полета, которую невозможно было не отметить, был тот миг, когда астронавты совершат запланированные десять витков вокруг Луны, запустят двигатель SPS для отлета к Земле (маневр TEI) и поспешат домой. В эту минуту русские будут, в сущности, побеждены, а Уиндлера – как и многих в НАСА – очень грела мысль победить русских.

Когда Уиндлеру впервые пришла мысль насчет флагов, он думал закупить нужное количество простеньких копий звездно-полосатого полотнища, умещающихся в ладони, – такие во множестве продавались в любом магазине дешевых мелочей. Однако после некоторого размышления они стали казаться ему слишком уж стандартными, и вот тогда-то он решил, что флаги должны быть сшиты вручную. Верхушка советского правительства наверняка увидит фотографии, сделанные в Центре управления полетом (НАСА распространит их как можно шире), и ярко-белая цифра «1» на флагах будет четко видна – особенно руководителям страны, которую так явно низведут до номера 2.

И поэтому в тот самый вечер, когда Джерри Карр в поздний час разговаривал с Фрэнком Борманом, Уиндлер, который был свободен от дежурства и вполне мог поспать, сидел дома, помогая жене и матери кроить фланель и вдевать нитку в иголку. Дурацкий способ проводить вечер, если днем ты командовал целым залом специалистов, обеспечивающих полет корабля к Луне, но Уиндлер считал такое занятие достойным.

На восьмом часу третьего полетного дня «Аполлону-8» предстояло пересечь границу. Экипаж не мог ее заметить или почувствовать – корабль будет все так же бесшумно лететь в космосе, до Луны останется еще полдня, – однако граница все-таки существовала. Ровно через 55 часов, 39 минут и 55 секунд после начала полета астронавты перестанут принадлежать Земле и перейдут во власть Луны.

Час за часом корабль проигрывал битву с притяжением Земли. Рекордная скорость 38 950 км/ч, с которой астронавты изначально устремились к Луне, поражала воображение, однако «спидометр» почти сразу же начал сбрасывать скорость. К отметке 323 000 км на пути от Земли, или к 14:30 по восточноамериканскому времени, в понедельник 23 декабря, примерно к назначенной минуте следующего репортажа с борта корабля, «Аполлон-8» полз со скоростью всего-навсего 995 м/с, то есть на уровне 11 % от изначальной скорости.

Однако затем, через час или около того, при прохождении отметки в 326 500 км, соотношение сил между планетой и ее спутником должно было смениться. В этот момент усиливающееся притяжение Луны наконец преодолеет более мощную, но слабеющую тягу земной гравитации, то есть восхождение в гору сменится нырянием с горы и скорость корабля вновь начнет расти. После этого по законам физики «Аполлон-8» неминуемо должен был как минимум обогнуть обратную сторону Луны. Возможно, экипаж сумеет выйти на орбиту; возможно, двигатель откажет и лунная гравитация отбросит корабль обратно к Земле; возможно, двигатель проработает дольше, чем нужно, и корабль разобьется о лунную поверхность. Однако в любом случае Борману и его экипажу предстояло стать первыми в истории представителями человечества, которые увидят обратную сторону Луны.

К утру третьего дня полета увеличивающаяся удаленность от Земли давала о себе знать разными способами. Например, изменилась роль Солнца: поскольку положение корабля относительно центра Солнечной системы постоянно смещалось, то через иллюминаторы «Аполлона-8» проникало все больше солнечного света. Поток лучей мешал работе навигационной оптики, которой заведовал Ловелл.

Штатный процесс прокладки курса предполагал приблизительное наблюдение звезд небольшим навигационным телескопом, а затем точную триангуляцию по ним с помощью секстанта. Однако самая яркая звезда – Солнце – мешала телескопу, и Ловеллу оставалось работать лишь с секстантом. Дело не невозможное, но утомительное, почти как мерить километры метровой линейкой.

Борман сообщил о проблеме Коллинзу, который к тому времени вернулся за пульт капкома, и Коллинз спросил точный угол секстанта в данный момент. Ловелл, слышавший разговор от своей навигационной панели, доложил Борману:

– Под звездой № 33.

– Под звездой № 33, – повторил Борман Коллинзу.

– Вас понял, – ответил тот.

Хотя Коллинз не подал виду, ответ Бормана его насторожил. Звезда № 33 – это Антарес, отличный объект для точных наблюдений. Если с наблюдениями возникли сложности, значит, экипажу будет все труднее ориентироваться перед выходом на окололунную орбиту. Это была одна из деталей, о которых придется позаботиться планировщикам полета ради следующих экипажей, которым предстоит совершать посадку на Луне.

Коллинз, просматривая собственные навигационные данные, попытался представить, как растущее количество солнечного света будет влиять на визуальные наблюдения Ловелла. В процессе он заметил любопытный фрагмент – предсказуемый, но забавный.

– Интересный факт, – объявил он. – Твой голос доходит до нас за одну и шесть десятых секунды.

Время на прохождение радиосигнала до Земли все больше давало о себе знать.

– Я слегка охрип, в этом и причина, – в шутку ответил Борман.

У Коллинза был еще один вопрос, который нужно было обсудить с экипажем, прежде чем вернуть астронавтов к обычным обязанностям по обслуживанию корабля и подготовке к телерепортажу. Ему не очень-то хотелось затрагивать эту тему, но приказа Клиффа Чарлзуорта, сидевшего сейчас за пультом руководителя полета, он ослушаться не мог.

– Когда найдете время, дайте нам подробный отчет о текущем состоянии экипажа, – сказал он.

– О чем именно? – спросил Борман не очень-то обнадеживающим тоном.

– Ну, например, появлялись ли за последние 24 часа у других членов экипажа симптомы, как у Фрэнка.

Упоминание Бормана в третьем лице было специальным ходом: так Коллинз давал понять, что спрашивает о здоровье всего экипажа, а не только командира с его прежним недомоганием – ведь Борману не понравится, если его будут считать менее пригодным к работе, чем Андерса и Ловелла. Летный врач поручил Коллинзу напомнить астронавтам, что у них на борту есть лекарства – марезин от тошноты и секонал для улучшения сна – и что их нужно принимать в случае необходимости.

– Нам еще… нужно знать… – продолжил с запинкой Коллинз, – ну, мы вам говорили принимать марезин при желании. Нам надо знать, принимал ли экипаж какие-нибудь лекарства.

– О’кей, никто больше никаких лекарств не пил, – отчеканил Борман еще жестче. – Марезин никто не принимал, никого не тошнит. Все утром позавтракали с большим удовольствием. Что вам еще нужно?

Легче не становилось.

– Мы хотели вам сказать, что надо пить больше воды, – продолжал Коллинз. – Нам кажется, у вас может быть снижено потребление воды.

– У нас все нормально, – ответил Борман в надежде свернуть обсуждение. Тут к нему подплыл Андерс и пробормотал нечто, что на Земле не расслышали. Борман закатил глаза.

– Даю поправку, – заявил он Хьюстону. – Уильям принял таблетку марезина. Он мне об этом не говорил, взял тайком.

– Это Билл Андерс, – на всякий случай уточнил Коллинз, который и без того понимал, о каком астронавте речь, но предпочитал произнести имя вслух, поскольку не знал, транслируют ли телеканалы этот разговор на весь мир. Впрочем, слушал мир или нет, медицинское интервью все равно было на этом окончено.

Спустя несколько часов настало время второй трансляции с «Аполлона-8». Понедельник в 14:53 – для телевидения обычно мертвое время, однако сейчас, 23 декабря, школы уже не работали и многие фирмы начали закрываться на рождественские каникулы.

Первая трансляция пришлась на более удачное время – после обеда в воскресенье, однако она не только совпала с матчем NFL, но и столкнулась с жесткой конкуренцией в хьюстонском пригороде Эль-Лаго, где жили семьи многих астронавтов. Ежегодно во время рождественской недели здесь проезжала пожарная машина с Санта-Клаусом в кузове. Когда ей составляли расписание, никому не могло прийти в голову, что проезд машины придется именно на то время, когда три местных жителя будут вести репортаж из космического корабля на полпути между Землей и Луной.

– Одна маленькая домашняя деталь, – сказал Карр Борману в ночь перед вторым репортажем. – В районе Эль-Лаго вас оттеснил Санта-Клаус, почти все дети были на улице.

Сегодня и дети, и родители сидели перед экранами, и с самого начала трансляции стало ясно, что передача будет лучше прежней. Продолжительность полета росла, а с ней росло и качество изображения, отправляемого экипажем на Землю. Планета в иллюминаторе была по-прежнему черно-белой и зернистой, но нужный поляризационный фильтр значительно увеличивал резкость, так же как и помогало удерживание камеры в неподвижном состоянии. Изображение Земли на этот раз почти удалось сфокусировать.

Перед трансляцией Борман запустил маневровые двигатели и остановил вращение корабля – чтобы Андерс, которому вновь предстояло управляться с камерой, мог нацелить ее строго на Землю. Затем Борман взглянул в иллюминатор. Увиденное его поразило.

– Мы сейчас смотрим на Землю, там эффектная лента облаков, длинная и тонкая, – сказал он. – Очень эффектная, опоясывает всю Землю, ну или почти половину.

– Понял. Повтори то же, когда будешь вести трансляцию, – отозвался Коллинз. – И если можно, дай самое детальное описание, на какое только способны поэты вроде вас.

Публика, правда, сегодня не ожидала поэзии. Однако если зрители усиленно всматривались и правильно прищуривались, то могли разглядеть на улучшенном изображении облака и очертания материков, описываемых астронавтами.

При начале передачи роль комментатора взял на себя Ловелл.

– То, что вы видите, – произнес он, – это Западное полушарие, наверху Северный полюс.

Он сделал паузу, чтобы зритель усвоил эту информацию, и продолжил:

– Чуть ниже в центре – Южная Америка, до самой нижней оконечности, где мыс Горн.

Вновь пауза.

– Я могу видеть Нижнюю Калифорнию и юго-западную часть США.

Способны ли были зрители увидеть описываемое Ловеллом, было безразлично. Важна была сама возможность попытки – возможность взглянуть на планету с расстояния в 325 000 км и, подобно астронавтам, различить то, что доступно глазу.

В точности следуя рекомендациям Хьюстона, Ловелл дальше заговорил о цвете: описал, где коричневый цвет пустыни сменяется синевой океана и белизной облаков. Затем, сам немало воодушевленный такой картиной, он перешел к поэтичности, которой требовала ситуация.

– Я постоянно пытаюсь вообразить: будь я путешественником с другой планеты, что подумал бы, увидев Землю с такой высоты? Принял бы ее за обитаемую планету или нет?

– То есть ты хочешь сказать, что снизу никто не машет приветственно? – пошутил Коллинз, который сам же и просил лирики, а теперь подтрунивал.

Однако Ловелл попытался удержать восторженный тон.

– Мне просто было любопытно, где я решил бы совершить посадку – на синей части Земли или на коричневой, – задумчиво продолжил он.

– Ты все-таки надейся, что мы приземлимся на синюю, – заметил Андерс.

– Мы тоже на это надеемся, – ответил Коллинз.

Ловелл улыбнулся и перешел к прежнему бесхитростному рассказу без всяких размышлений вслух. Про себя он, впрочем, решил, что в тот момент был счастлив как никогда. И мысль о том, чтобы после нынешнего полета вновь сюда вернуться – только уже с лунным модулем и с возможностью посадки на спутнике Земли, который завтра предстояло облететь по орбите, – тоже казалась привлекательной как никогда.

Трансляция длилась около 27 минут и завершилась неожиданно: телесигнал внезапно пропал незадолго до планового времени завершения передачи. Однако еще предстояли следующие видеорепортажи из космоса, причем два из них – в течение тех 20 часов, которые экипаж проведет на лунной орбите. А пока астронавты упаковали камеру, восстановили вращение корабля и перешли к обычной работе, уже не на глазах сотен миллионов людей.

Вскоре Коллинз вновь вышел на связь.

– Кстати, – сказал он. – Добро пожаловать в лунную сферу.

– Лунную аферу? – переспросил Борман, не расслышавший слов из-за помех связи.

– В сферу Луны, – поправил его Коллинз. – Вы уже в пределах влияния Луны.

Земная гравитация, в которой до сих пор жило человечество, бесшумно и незаметно передала «Аполлон-8» в сферу притяжения Луны. Начался долгий спуск к Луне.