Глава 11

Валери Андерс решила наблюдать за запуском «Аполлона-8» самым удобным для себя способом – то есть не прибегать ни к каким специальным способам. Не сидеть в Космическом центре на трибуне для особо важных гостей, в толпе знаменитостей и родственников астронавтов. Не вдыхать запах ракетного топлива, не чувствовать, как содрогается земля под ногами, не прикрывать глаза от яркого сияния в попытке разглядеть поднимающийся в небо «Сатурн». Вместо этого она решила расположиться в семейном гнездышке: устроиться на деревянном ящике для игрушек и взять на колени младшего ребенка, а остальных детей рассадить у своих ног, напротив телевизора. Если и будет недоставать торжественности – ее заменит спокойный семейный уют.

Смотреть дома по телевизору запуск ракеты им предстояло, разумеется, не впервые, но сегодняшний старт Валери с детьми впервые должны были увидеть в цвете. Цветной телевизор – новый предмет роскоши, уже появившийся у многих соседей, – Андерсы покупать не спешили. Однако сейчас Биллу предстоял первый в жизни космический полет, да еще на Рождество, которое американцы традиционно празднуют в кругу семьи, так что Билл решил, что его семья достойна особого подарка – тем более такого, какой позволит детям лучше разглядеть начало его космического путешествия.

За несколько часов до старта в дом Андерсов начали стекаться астронавты с семьями. Шли они и в дом Борманов, а позже – когда Мэрилин с детьми вернется домой с космодрома – они придут и к Ловеллам. Доди Хэмблин, репортер из журнала Life, которой доверяли жены астронавтов – а значит, доверяло и НАСА, – проводила сегодняшний день в пригороде Хьюстона, где ей предстояла обычная репортерская работа: наведываться в дома астронавтов, молча наблюдать за происходящим и почти безмолвно ждать удобного момента для вопроса, ответ на который будет не похож на шаблонные фразы, получаемые от жен астронавтов другими репортерами. Недаром НАСА когда-то заключило с ее журналом контракт и регулярно его возобновляло: Доди Хэмблин была не последней тому причиной.

Однако этим утром на первом плане было телевидение. Пусть наблюдать за взлетом «Сатурна» на телевизионном экране не то же самое, что видеть старт собственными глазами, однако зрелище все же выходило внушительным. Чувствовалась огромная масса ракеты, и даже через дребезжание динамиков обычного телевизора доносился ее взрывоподобный рев. Пока Валери наблюдала – в подробностях и цвете, – как включаются пять главных двигателей и ракета уходит вверх, и слушала, как Уолтер Кронкайт выкрикивает фразы о сотрясающейся студии и о людях на пути к Луне, у нее не шла из головы лишь одна мысль: «Спасибо, доктор фон Браун».

При всей необычности мысль была уместной. Вернер фон Браун создал ракету, и Валери уже видела, что ракета летит как надо. Валери продолжала смотреть, как «Сатурн» отбрасывает первую ступень и на глазах превращается в точку на экране, как живое изображение ракеты сменяется телевизионной графикой, которая показывает стадии работы, уже не фиксируемые телекамерами. Вот репортеры объявили, что ее муж сейчас на околоземной орбите. А через неполных три часа она узнала, что он покинул орбиту и направился к Луне.

Валери знала, что весь полет для нее будет цепью ключевых моментов и что ей нужно держать эмоции под контролем – и свои, и детей. Особенно в условиях, когда почти все время в течение шести дней им придется провести в доме.

Накануне она планировала выбраться в магазин, расположенный в Космическом центре, и запастись продуктами на неделю, которую ей предстояло провести в осаде. Несколько журналистов уже заняли удобную позицию у входа, а к старту толпа репортеров и фотографов должна была окружить весь дом, а семья – утратить возможность высунуться наружу. Оставалось либо выйти пораньше, либо не выходить совсем. В городских супермаркетах ее, конечно, сразу же заметят, а на территории Космического центра, где к астронавтам и их женам все привыкли, на нее не обратят внимания.

Пытаясь улизнуть от журналистов, уже засевших у дома, Валери попробовала выйти через детскую игровую комнату: дверь, выводящая на задний двор, была скрыта деревянным забором, который ограждал территорию. На руках она держала младшего сына, четырехлетнего Эрика, который имел обыкновение засовывать в рот большой палец от усталости или избытка впечатлений – а в этот день было верно и то и другое. Открыв свободной рукой калитку, Валери тут же наткнулась на фотографа, и тот немедленно щелкнул камерой: вышел снимок застигнутой врасплох матери и испуганного малыша, только что вынувшего изо рта большой палец.

Назавтра в газете будет красоваться фото с подписью: «Палец вверх – за папу!»

Валери, потерпевшая поражение даже в такой осторожной попытке, вернулась в дом: затворничество началось раньше намеченного срока. Однако вскоре она осознала, что никакие покупки не понадобятся: к вечеру холодильник уже ломился от запеканок, бутербродов, картофельного салата и закусок, а на кухонных столах не было свободного места из-за пирогов, пирожных и печенья – все принесли гости, уже прошедшие через такой же опыт и знающие, что в дом астронавта, отправившегося в полет, нельзя приходить с пустыми руками.

Возможность уединения, пусть и почти призрачная в таких условиях, была связана с традицией НАСА по отношению к семьям астронавтов: в спальне или другом месте, удаленном от посторонних глаз, устанавливался небольшой репродуктор. От самого взлета до окончательного приводнения он постоянно транслировал семье переговоры экипажа с операторами. Поначалу звук приходил с запозданием в долю секунды, а затем, когда корабль долетит до Луны, задержка должна была удлиниться до секунды с четвертью – время, за которое радиосигнал, несущийся со скоростью 300 000 км/с, покрывал расстояние от Земли до Луны в 375 000 км. Впрочем, НАСА принудительно задерживало передачу еще на несколько секунд, чтобы в критическом случае трансляцию можно было отключить и не дать семье услышать то, что ей слышать не следовало. Никто из сотрудников ЦУП, слышавших вопли из горящего «Аполлона-1», не решился бы транслировать этот ужас женам и детям гибнущих астронавтов.

Билл не скрывал от Валери степень риска, на который идет, и шансы на возвращение. «33 % вероятности – успешный полет; еще 33 % – благополучно вернемся, но к Луне не слетаем; остальные 33 % – не вернемся», – объяснил он. Эти цифры Билл Андерс получал тем же способом, каким Крис Крафт получал предсказание 50/50, – чуял нутром. И хотя никто из двоих толком не мог сказать, как получились такие цифры, оба были уверены в правильности расчетов.

Предусматривая разные варианты развития событий, Билл оставил детям две магнитофонные записи. Одну полагалось послушать на Рождество, а вторую – только если станет ясно, что семья больше никогда не соберется на Рождество в полном составе.

О второй записи Валери старалась не думать. Жена пилота, она давно уже изобрела собственную «блокировку»: размышлять только о том, что в твоей власти, и не задумываться об ужасных вещах, на которые не можешь повлиять. Многие ее подруги тоже были женами пилотов, и некоторые из мужей воевали во Вьетнаме – в совсем иных и куда более кровавых битвах холодной войны, чем полет на Луну. Если уж они умеют отгораживаться от страха, думала Валери, то и она сможет. И еще научит этому детей.

Она знала: раз нельзя ручаться детям, что их отец благополучно вернется, то она не будет давать такого обещания. Зато Валери может поручиться, что остается с ними – сейчас и всегда.

– Я с вами, – повторяла она после старта каждый вечер, укладывая детей в постель. – И никуда не денусь.

И Валери собиралась повторять эти слова каждый день, пока не вернется Билл.

Сыновьям Сьюзен Борман не требовались такие утешения, как детям Валери Андерс, а если и требовались, то мальчики не подавали виду. 17-летний Фред и 15-летний Эд уже переросли отца с его ростом 170 см. Они были уже достаточно высокими для членства в футбольной команде старшеклассников и обладали пригодным для этого характером. Кроме того, мальчики были уже достаточно взрослыми, чтобы понимать, что одни эмоции мужчине позволено выказывать на публике, а другие – нет, и считали, что умеют отличать одно от другого.

Внутреннее спокойствие сыновья унаследовали от отца; от матери они унаследовали иное спокойствие – внешнее, которое можно напустить на себя, даже если нет внутреннего. Бывали дни, когда Сьюзен особенно нуждалась в такой способности, и день запуска «Аполлона-8» был одним из них. Друзья и родственники начали стекаться в дом еще до рассвета, Сьюзен занимала гостей, следила за сыновьями и ограждала их от назойливых журналистов. Во время старта в доме не было никаких репортеров, но, когда «Аполлон-8» благополучно вышел в космос, Сьюзен пошла на встречу с журналистами – однако на своих условиях: она появилась на лужайке с родителями Фрэнка и с собакой, но без Фреда и Эда. После того как фотографы запечатлели семейную картину, Сьюзен произнесла короткую фразу: «Меня знают как человека, который всегда найдет что сказать, но сегодня у меня нет слов».

Однако все-таки нашла нужные слова и на предсказуемые вопросы ответила со смесью уверенности и гордости. «Величие события очень трудно осознать, я пока не до конца понимаю происшедшее. Все так не похоже на “Джемини-7”». В конце она сказала: «Я слишком эмоционально выжата и не могу говорить».

Затем, извинившись перед репортерами, Сьюзен скрылась в доме. Ей предстояла трудная неделя, и по прежнему опыту она знала, сколько внимания в состоянии уделить репортерам в конкретный день. Сегодня, в день старта, Сьюзен больше нечего было им предложить.

К тому времени как астронавты «Аполлона-8» сняли с себя тяжелые скафандры и облачились в белые комбинезоны, в которых проведут весь полет, они уже улетели дальше от Земли, чем кто-либо еще. Пит Конрад и Дик Гордон больше двух лет оставались рекордсменами, поднявшими свой корабль «Джемини-11» на беспрецедентные для того времени 1370 км. Человечеству пришлось долго ждать этого рекорда, однако сейчас Борман, Ловелл и Андерс, несясь к Луне на скорости, близкой ко второй космической, проходили такое расстояние за 125 секунд. Через 40 минут после TLI они уже перекрыли рекорд «Джемини-11» почти девятикратно и отдалились от Земли на 12 000 км.

Ловелл, который вместе с Конрадом был летчиком-испытателем на военно-морской авиабазе Патаксент-Ривер в Мэриленде, с радостью воспользовался случаем поддразнить давнего друга.

– Передайте Конраду, он больше не рекордсмен, – с улыбкой сказал Ловелл оператору.

Захватывающее расстояние предполагало, что вид Земли будет таким же впечатляющим, однако экипажу пока было не до того, чтобы поворачивать корабль ради взгляда на родную планету. Такая возможность открывалась им чуть позже, ведь если корабль движется в космосе в некотором направлении, то в соответствии с законами физики он продолжит двигаться тем же курсом независимо от того, куда направлен его нос. Но пока более насущной проблемой было то, что третья ступень «Сатурна-5» по-прежнему висела позади служебного модуля. Последняя ступень ракеты отработала как положено, но теперь стала не более чем космическим мусором, от которого следовало избавиться.

Третья ступень крепилась к кораблю кольцом пироболтов. Маневр отделения предполагал, что экипаж подорвет пироболты, а затем даст импульс двигателями, тем самым увеличив скорость корабля на метр в секунду или около того. Тогда появится промежуток между кораблем и третьей ступенью. И этот промежуток должен быть достаточно большим: при взрыве болтов из поврежденных магистралей третьей ступени начнут вытекать остатки топлива, и тогда поведение ступени сделается непредсказуемым – а это самое последнее, чего вы могли бы пожелать 10-тонной конструкции, которая летит следом. Борман предпочитал избегать таких случайностей.

В предстоящем непростом маневре у каждого члена экипажа имелась своя роль. Андерс с контрольной карточкой в руках должен зачитывать команды по операции отделения, Ловелл – вводить их в компьютер и выполнять процедуру подрыва пироболтов, а Борман после отделения корабля – работать двигателями. Ловеллу давно уже не терпелось использовать компьютер в полете: недаром он провел столько часов, практикуясь управлять этим мощным электронным мозгом на Земле, и теперь наконец пришло время испытать его в деле.

Компьютер был относительно компактным; он управлялся клавиатурой с десятью цифрами и еще девятью кнопками, а на экране мог показывать 21 знак: три пары служебных символов и три пятизначных числа. Используемый язык компьютера в некотором роде похож на разговорный английский и состоял по большей части из глаголов и имен существительных, представленных числами. Во время многомесячных тренировок Ловелл должен был научиться бегло говорить на компьютерном языке. Глагол обозначал некое действие, которое нужно совершить, а существительное – объект, с которым совершалось действие. Вводишь глагол 82, который значил «вывести на экран орбитальный параметр» – компьютер переваривает команду и ждет следующей. Какой именно орбитальный параметр? Наклонение? Скорость? Их ведь немного. Если после глагола 82 ввести имя 43 – широта, долгота и высота, команда обретет полноту и компьютер откликнется. К счастью, сложный маневр отделения отчасти облегчался тем, что часть процедуры уже ввели заранее: все существительные хранились в компьютерной памяти. Ловеллу оставалось лишь ввести глаголы.

Борман окинул взглядом приборы – готов ли корабль к маневру? Все было готово.

– Можно, – кивнул он экипажу.

– Хорошо, глагол 62, ввод, – зачитал Андерс.

– Глагол 62, ввод, – подтвердил Ловелл, нажимая нужные кнопки.

– Глагол 49, ввод, – продолжил Андерс.

– Глагол 49, ввод, – повторил Ловелл.

Андерс оглядел приборы и утвердительно кивнул.

– Хорошо, – сказал он, – исполнить.

– Понял, – ответил Ловелл и нажал кнопку на панели дисплея, которая так и называлась: «Исполнить».

Толчок, последовавший за подрывом болтов, застал всех троих врасплох. Он оказался несильным, особенно в сравнении со стартом, походившим на землетрясение, однако ощущался гораздо сильнее, чем небольшой удар, который всем был знаком по симуляторам.

Борман сбросил оцепенение, схватил ручку, напоминающую пистолетную, которая управляла двигателями корабля, и начал понемногу уводить корабль вперед. Создав промежуток – достаточно широкий, судя по приборам, – он собирался развернуть корабль назад по тангажу, чтобы экипаж мог посмотреть через иллюминаторы и убедиться, что расстояние стало безопасным. Однако иллюминаторы были невелики, а третья ступень могла находиться где угодно, так что поймать ее в иллюминаторе оказалось не так просто.

Борман запустил двигатели, сделал половину сальто и посмотрел в свой иллюминатор. Ничего. Отклонил корабль носом влево, затем вправо. После этого вверх, затем вниз. По-прежнему ничего.

– Да куда же подевалась эта S-IVB? – бросил он. – Кто-нибудь видит?

Ловелл и Андерс, прилипнув каждый к своему иллюминатору, не ответили. Борман продолжал менять положение корабля.

Через несколько мгновений Ловелл воскликнул:

– Вот она!

– Нашел? – спросил Борман.

– Прямо в центре! В центре моего иллюминатора!

Третья ступень виднелась во всей красе – ярко-белая, сверкающая на Солнце. На глаз она находилась примерно на том расстоянии позади корабля, которое показывал компьютер: несколько десятков метров. Однако этого было недостаточно. Борман видел, что топливо хлещет. Ступень могла в любой момент перейти в неуправляемое кувыркание и стать очень опасной, грозя столкновением. Допустить такое нельзя, и Борман начал прикидывать, понадобится ли маневр уклонения.

Однако внезапно все мысли о коварной третьей ступени вылетели у него из головы при виде зрелища куда более величественного. Он увидел Землю.

Американские астронавты и советские космонавты видели ее из космоса много раз, но в виде широкой дуги, не вписывающейся полностью в иллюминатор, потому что она оказалась слишком близко. А сейчас планета перед глазами Бормана, Ловелла и Андерса плыла в космосе во всей красе. Земля больше не была почвой под ногами или линией горизонта перед кораблем, она выглядела как почти круглый диск света, подвешенный перед их глазами, словно рождественское елочное украшение, искусно сделанное из завитков белого и голубого стекла. Невероятно красивое – и невероятно хрупкое.

Вслух Борман сказал:

– Какой вид!

Про себя Борман подумал: «Должно быть, такой ее и видит Бог».

Затем собрался с мыслями и доложил оператору:

– Видим Землю, почти полный диск.

– Отличное зрелище, – откликнулся Коллинз. – Сфотографируйте.

Борман сделал знак Андерсу, но подсказок не требовалось: штатный фотограф уже готовил камеры. Ловелл посмотрел в иллюминатор и описал вид, который собирался запечатлеть Андерс:

– Красивый вид на Флориду. Видно мыс Канаверал – как точку. Одновременно видна Африка. Западная Африка красивая. – Затем, подчеркивая величие описанного и масштаб зрелища, он добавил: – Вижу еще Гибралтар в тот же самый момент, когда смотрю на Флориду.

Более того, он видел еще Кубу, Центральную Америку и большую часть Южной Америки.

– И до конца вниз до Аргентины и Чили, – добавил он.

Борман позволил себе не сразу отвести взгляд от этой картины, но затем отвлекся от созерцания красот и вернулся к делу. Какие бы расчеты ни строило НАСА по поводу того, как должна вести себя третья ступень на данном этапе, они явно не соответствовали реальности. Ожидалось, что из ступени вытечет лишь немного топлива, а затем она совершит так называемый сброс остатков: быстро и аккуратно опустошит содержимое баков, чтобы не происходило неконтролируемого истечения. Однако наблюдаемый Борманом процесс не был ни быстрым, ни аккуратным.

– Впечатляющее зрелище, – сказал командир. – Фонтанирует во все стороны, как гигантская дождевальная установка.

– Сделайте фотографии, – вновь распорядился Коллинз.

Борману такое указание не очень-то понравилось: съемка третьей ступени была никак не важнее, чем необходимость отделаться от нее; в его представлении именно такие посторонние занятия могли привести к катастрофе. Однако Земля требовала фотографий, и в данный момент Борман не был готов оспорить указание.

Ловелл услышал запрос Коллинза, и, поскольку третья ступень болталась перед его иллюминатором, он взял камеру из рук Андерса.

– Можешь поднять нос чуть выше? – попросил он Бормана.

Командир повиновался.

– А еще чуть выше?

Борман дал легкий импульс двигателями еще раз.

Андерс приблизился к иллюминатору Ловелла и вгляделся в пространство за стеклом.

– Пока не полностью, – сказал он. – Сделай чуть выше.

– Да не собираюсь я летать вокруг этой чертовой штуковины! – сорвался Борман. Он пыхнул двигателями еще немного, Ловелл наконец получил желаемый ракурс и защелкал камерой.

Андерс, взглянув на Бормана, понял, что терпение командира на пределе, и повернулся к Ловеллу.

– Может, снимков уже достаточно? – спросил он.

Ловелл опустил камеру и передал ее Андерсу.

Борман посмотрел на непослушную третью ступень еще раз, затем перевел взгляд на ручку управления двигателями.

– Хьюстон, «Аполлон-8», – произнес он. – Предлагаю маневр расхождения, если не возражаете.

Земля встретила его фразу молчанием. Борман почти воочию видел, как операторы раздумывают над его словами и советуются друг с другом насчет того, давать ли добро на такую рутинную процедуру, как незапланированное включение двигателей. Борман дал им на размышление 20 секунд.

– Хьюстон, я «Аполлон-8», – повторил он.

Его слова вновь повисли в тишине. На этот раз Фрэнк дал операторам лишь шесть секунд.

– Вас понял, – непререкаемо заявил он. – Считаю необходимым дать импульс и убраться подальше от этой штуки.

Никакого бунта в духе Уолли Ширры на корабле, которым командует Борман, не будет. Но не будет и нерешительности. Фрэнк запустил двигатели, и «Аполлон-8» быстро ушел от третьей ступени, которой теперь оставалось лишь соскользнуть на «мусорную» орбиту вокруг Солнца.

Если бы мировая аудитория, следящая за полетом в первые сутки, внимательно слушала переговоры, хоть несколько человек да заметили бы настораживающие реплики между кораблем и Землей. Впрочем, наверняка никто ничего не заметил: слишком на многое приходилось отвлекаться за то время, пока корабль перекрыл собственный рекорд высоты в 12 000 км, повысив его почти в 16 раз – до 186 000 км – к моменту, когда Земля закончила один оборот вокруг оси. Еще более волнующим было обещание нескольких прямых телевизионных трансляций из космоса. Первая телетрансляция была запланирована через 31 час после начала полета, или около трех часов пополудни по восточному времени 22 декабря: в это время земляне могли бы увидеть обитаемую ими планету с той непредставимой высоты, с какой ее видят астронавты.

Однако дело осложняли те самые обеспокоенные реплики. Для несведущего слушателя они звучали загадочно.

Например, Андерс говорил:

– Хьюстон, мы перемотали пленку. Можете сделать сброс, когда вам удобно.

И Коллинз через некоторое время отвечал:

– «Аполлон-8», Хьюстон. Мы попытаемся сбросить вашу пленку прямо сейчас.

Позднее можно было слышать от одного из астронавтов, что некоторые интересные детали на пленках могут понравиться НАСА, а затем он просил НАСА сообщить экипажу свое мнение о пленках после того, как в агентстве их прослушают.

На самом деле предметом таких переговоров операторов и экипажа служила аппаратура хранения данных, сокращенно DSE, и именно к ней относилось обиходное выражение «сбросить пленку». В кабине «Аполлона-8» была установлена звукозаписывающая система, которая работала более-менее непрерывно от старта до приводнения. Сбрасываемые пленки фиксировали все, что астронавты говорили друг другу внутри корабля, в том числе и без связи с ЦУП, когда Земля не могла слышать, что обсуждается на борту. Эти записи не только становились важным историческим документом, но и могли дать необходимую информацию в случае происшествия на борту для комиссии по расследованию, которая должна была бы выяснить причину проблемы.

А главное – эта система давала экипажу возможность записать частное сообщение для ЦУП и затем передать его на высокой скорости так, что никто в мире не смог бы его услышать. Однако ЦУП пришлось бы найти свободное время для прослушивания чертовой записи, а в описываемый момент там не спешили этого делать. Это было проблемой, потому что экипаж пытался сообщить на Землю, что Борман заболел – и состояние его куда серьезнее, чем легкие приступы морской болезни у Ловелла и Андерса в начале полета.

В первые 12 часов Борман находился попеременно в двух состояниях: рвота и попытка сдержать рвоту, чаще всего неудачная. К тому же его периодически мучила диарея, что при желудочных расстройствах не редкость. И одно и другое было изрядным испытанием в условиях космического корабля, где нет канализации. И хотя командир пока занимался работой и по его интонациям ничего не было заметно, было понятно, что долго он не продержится. Если Борман не сможет есть и усваивать пищу, он ослабнет, а со временем и вовсе утратит способность действовать. Звуки и запахи, наполняющие тесную кабину, уже стали невыносимы для всех троих астронавтов. Хуже того, если болезнь Бормана была вызвана вирусом, то Ловелл и Андерс почти наверняка должны были ее подхватить.

Поначалу Борман запретил экипажу хоть словом обмолвиться Земле о происходящем.

– Я не собираюсь ничего докладывать, – сказал он, когда Хьюстона не было на связи. – Молчите и вы, парни.

Однако через полдня Борман и сам стал беспокоиться. В самолетах его никогда не тошнило – разве что с похмелья (а такого не избежал ни один военный летчик). Во время полета «Джемини-7» его желудок держался железно в течение всех 14 дней. А на этот раз пищеварительная система взбунтовалась по всем направлениям.

Ловелл и Андерс знали, что Борман, если придется, будет держаться до последнего, это-то их и беспокоило. Однако в итоге им удалось добиться его согласия на операцию со сбрасываемыми записями, через которые о проблеме удастся сообщить летному врачу – доктору Чарлзу Берри. По крайней мере, они на это надеялись. Однако после отсылки записи прошло несколько часов, прежде чем в Хьюстоне наконец поняли намеки, посылаемые экипажем.

За пультом руководителя полета в тот момент сидел Глинн Ланни, поблизости находился Клифф Чарлзуорт, хотя смена была не его. Оба заподозрили, что повторяющиеся намеки экипажа могут указывать на медицинскую проблему. Ланни попросил Чарлзуорта вызвать доктора Берри и вместе с ним прийти в резервный зал управления этажом ниже: там все трое приватным образом прослушают записи и, если нужно, свяжутся с экипажем. Берри в свою очередь позвонил Коллинзу, который недавно сменился с дежурства у пульта капкома и передал микрофон астронавту-новичку Кену Маттингли.

Все четверо ушли в резервный зал, закрыли дверь и прослушали сообщения, не скрывая нарастающей тревоги. В лучшем случае морская болезнь. В не очень хорошем случае – вирус. В худшем случае, как немедленно заподозрил Берри, – лучевая болезнь. Все совпадало: внезапное начало, рвота, диарея. Более того, в этом полете невозможно было миновать источник радиационного облучения – пояса Ван Аллена, окружающего Землю на высоте от 1000 до 60 000 км.

«Джемини-11» едва задевал нижний край поясов. Экипаж «Аполлона-8» пропахал их насквозь, получив полную дозу мощных лучей, преградой которым служил лишь относительно тонкий корпус корабля, и больше ничего. Даже при той высокой скорости, на какой летел корабль, экипажу требовалось два часа, чтобы выйти за верхний предел радиационного пояса.

Берри беспокоили риски, которые несли пояса Ван Аллена, с самого начала программы «Аполлон», но поскольку не было другого способа улететь с планеты Земля иначе как сквозь эти тысячи километров радиации, то в итоге оставалось создать как можно более стойкий корабль и надеяться, что экипаж не пострадает. А теперь у Бормана наблюдались как раз те самые симптомы и ровно в ожидаемое время.

Берри заявил о возможности радиационного поражения Чарлзуорту, Ланни и Коллинзу, однако убедить их не смог. Ловелл и Андерс ведь здоровы, не так ли?

Пока что, ответил Берри.

Даже если пояс простирается более чем на 60 000 км в высоту, напомнили ему, то доза радиации на всем этом промежутке будет довольно низкая, лишь немногим больше, чем получает человек при рентгене грудной клетки.

Да, ответил Берри, при двухчасовом рентгене грудной клетки.

И все же Берри – ученый, и он вынужден был согласиться, что если остальные двое астронавтов не демонстрируют тех же симптомов, что и Борман, то вряд ли у Бормана лучевая болезнь.

Самым вероятным объяснением, с точки зрения Берри, оставался вирус, а если так – то ситуация серьезная. Правила полета предписывали только один выход.

– Считаю, что нам надо рассмотреть вопрос о прекращении полета, – сказал он.

Ланни, Чарлзуорт и Коллинз воззрились на него, не веря собственным ушам. Однако, согласно тем же правилам, им оставалось лишь одно – выйти на радиосвязь и передать астронавтам мнение врача. По-прежнему не выходя из резервного зала, они вызвали по радио экипаж и сразу перешли к делу.

– Доктор Берри считает, что у тебя вирус, и опасается, что Билл и Джим подхватят его тоже, – сообщил Коллинз Борману. – Он рекомендует рассмотреть вопрос о прекращении полета.

– Что?! – воскликнул Борман и повернулся к Ловеллу и Андерсу, в равной степени изумленным и разгневанным таким предложением. Глядя на свой экипаж, он понизил голос почти до шепота и произнес в микрофон: – Это предложение – чистейшее дерьмо!

Ловелл и Андерс кивнули в знак согласия.

К радости Хьюстона, Борман пришел в равновесие.

– Слушайте, тут в космическом корабле трое взрослых астронавтов, мы не собираемся просто так развернуться и лететь домой. Со мной все хорошо. – Это, пожалуй, было очень далеко от истины, но Борман тут же поправился: – По крайней мере, мне уже лучше.

И это было правдой. Полдня, которые потребовались, чтобы он признал проблему, и еще полдня, через которые НАСА отреагировало на сброшенную пленку, – этого времени оказалось достаточно, чтобы желудок успокоился. Теперь Борман точно знал, что дело не в радиации, и подозревал, что не в вирусе. Оставалась причина самая неприличная: крайний случай морской болезни. Он был первым американским астронавтом, кто в ней признался, однако полагал, что в просторном «Аполлоне» не останется последним. Как бы то ни было, говорить об этом Борман больше не собирался.

Единственный телевизор в кабинете в Центральном научно-исследовательском институте машиностроения под Москвой показывал плохо. Имелись и другие каналы, намного более чистые, но они все контролировались государством. Передачи Евровидения – а именно они сегодня были интересны собравшимся в кабинете – можно было смотреть только после подключения к телевизору особого кабеля. Инженерам, работающим в ЦНИИмаш, такое оказалось вполне под силу, но это не значило, что изображение будет безупречным.

И все же для советского космического руководства это оставался единственный способ следить за действиями трех астронавтов на борту американского корабля, который теперь, всего через 31 час после взлета, находился на полпути к Луне и собирался выйти в телевизионный эфир на Земле. Никому за пределами кабинета официально не сообщали имена собравшихся, однако среди них явно были Дмитрий Устинов – член ЦК, которого готовили на пост министра обороны, Виктор Литвинов – талантливый авиаконструктор, руководивший авиакосмической промышленностью страны, и Борис Черток – пожалуй, крупнейший в стране ракетный конструктор после недавно умершего главного конструктора Сергея Королева.

Накануне эти трое вместе с многочисленным начальством смотрели запуск американцев на гигантском экране в соседнем здании ЦНИИмаш, и уже сам вид ярко-белого «Сатурна-5» привел их в уныние. Сконструированная в СССР ракета-носитель Н1 – сверхтяжелая, созданная как ответ «Сатурну», но защитного цвета – еще не имела на своем счету ни одного беспилотного полета, а тем более пилотируемого, и при этом американцы доверили жизни троих астронавтов этому проклятому «Сатурну».

В определенный момент во время старта русские затаили дыхание: при зажигании двигателей второй ступени появилось огромное белое облако, как если бы «Сатурн» взорвался. Если кто-то в зале и испытал разочарование, когда выяснилось, что взрыва не было, то никто не подал виду: таково кредо ракетчиков, не позволяющих себе подобных недостойных эмоций. Через несколько секунд стало ясно, что американский корабль устремился к околоземной орбите, откуда ему лежал путь к Луне: американцы сделали еще один шаг к тому, чтобы устранить русских из десятилетней космической гонки. О чем бы в тот момент ни размышляли те, кто только что видел старт ракеты, из зала они расходились с тяжелым чувством.

Телевизионная трансляция с космического корабля – довольные и самоуверенные американцы, позирующие перед соотечественниками и утирающие нос русским, – будет восприниматься еще хуже. Поэтому никаких больше массовых просмотров передач на большом экране в НИИ-88 не будет. Устинов и несколько высокопоставленных чинов вольны смотреть что угодно в запертом кабинете с секретным кабелем, но для всех остальных телеэкран останется темным.

При начале трансляции русские не могли не отметить небрежность всего действа. Да, трое астронавтов летели к Луне, но создавалось впечатление, что к полету они относятся несерьезно и не очень-то владеют нужными навыками. Астронавт по фамилии Андерс держал в руках камеру и, по всей видимости, не знал, как с ней обращаться. Он попытался показать вид на Землю из иллюминатора, но экспозиция была неверной и изображение напоминало бесцветный блин.

– Не получается, – сказал голос из ЦУП в Хьюстоне, с явным упреком в адрес астронавта и его навыков.

– А сейчас? – спросил Андерс.

– Все равно не получается. Выходит просто яркое пятно. Непонятно, что перед глазами.

Камера описала полукруг и нацелилась внутрь корабля, изображение стало заметно лучше. Командир экипажа, по фамилии Борман, появился в кадре, но вверх ногами.

– У тебя там все вниз головой, – вновь сказал голос из Хьюстона.

– Ну, у всех свои недостатки, – ответил Андерс и перевернул камеру – верх и низ встали на места.

Командир начал говорить.

– Очень хотелось бы показать вам Землю. Она очень красивого голубого цвета: преимущественно голубой фон с огромными коврами белых облаков.

Камера вновь сдвинулась, в кадре показался третий астронавт, Ловелл, который что-то делал с пластиковым пакетом в районе зоны хранения под сиденьями.

– Джим, что ты там делаешь? – спросил командир и сам же ответил: – Джим готовит десерт. Делает шоколадный пудинг в пакете. Видите, фрагменты проплывают мимо.

Ловелл улыбнулся и посмотрел в камеру; стала видна щетина, отросшая за полтора дня полета. Командир, заметив это, сказал:

– Пусть все видят, что ты нас перегнал в гонке по отращиванию бороды. У Джима уже борода видна.

Андерс показался в кадре; передавая камеру Борману, он подхватил что-то рукой.

– Видите, у Билла тут зубная щетка, – прокомментировал Борман. – Он зубы чистит регулярно.

После этого Андерс принялся играть с зубной щеткой, отпуская ее плавать по воздуху и подхватывая вновь.

– Это чтобы показать, как предметы летают в невесомости, – пояснил Борман. – Можно подумать, что он играет за «Астрос». Судя по тому, как Андерс их ловит.

Русские, вероятно, решили, что «Астрос» – это какая-нибудь спортивная команда.

Астронавты еще минут пять продолжали так же беззаботно общаться, затем настало время прекращать сеанс связи.

– Мы прерываемся, – объявил Борман. – Будем ждать следующих встреч в скором времени.

– Вас понял, – откликнулся голос из Хьюстона.

– Всем до свидания от экипажа «Аполлона-8», – сказал напоследок командир.

Передача из космоса завершилась и для тех, кто смотрел ее в свободном мире, и для тех, кто сумел настроиться на сигнал в других местах. На следующий день в здании ЦНИИмаш состоится куда более многолюдное собрание – после такой передачи оно стало неизбежным. Председательствовать будет Устинов, и он задаст вопрос, который никого не удивит:

– Чем мы ответим американцам? Разберитесь и доложите мероприятия.

Ни у кого из присутствующих не было хорошего ответа.