Глава вторая. Умеренность
I
Свидетельство Асенаты Гиад — заявление второе
Я твердо решила не перечитывать свои отчеты, чтобы не поддаться соблазну переосмыслить, перефразировать или переписать их, нарушив тем самым достоверность доклада. Пусть текст застывает в момент создания, неподвластный правкам, рожденным из чрезмерных раздумий. При изложении моих наблюдений мне надлежит стремиться к сдержанности, но только честной, а не какой–либо искусственной малодушной снисходительности. Если я поступлю иначе, то предам не только дело, которое вы поручили мне, но и саму себя, поскольку мне думается, что данное свидетельство должно служить также моей исповедью. В сладких грехах!
К добру или худу, моя судьба переплетена с уделом Свечного Мира и его хранителей. Если они запятнаны, то, боюсь, и мне не спастись от скверны, хотя я и попытаюсь вычистить ее.
Несомненно, вас удивит то, как изменился мой тон по сравнению со вступительным заявлением. Согласно настольному хронологу, я закончила первую запись, полную надежд, меньше двенадцати часов назад, однако разделяет их широкая пропасть, ибо обряд Переправы невозможно измерить в пережитых днях или преодоленных лигах. Его границы определяются грезами тех, кто дерзает плыть по этим неописуемым волнам, и нет двух странников, что совершили бы полностью одинаковое путешествие.
Большинству людей вояж грозит только расстройством желудка и избыточной порцией дурных снов, но в редких случаях иллюзии покидают сознание человека и обретают форму, становясь осязаемыми очернителями его души. Встретить их — одновременно благословение и проклятие, ведь нет более честной проверки веры, чем посмотреть в зеркало тусклое, как нет и большей опасности для тех, кто не справится с ней. Переправа суть Море Душ в малом масштабе, и от его нечестивости ты защитишься, только если обратишь свою непорочность в броню.
Минувшей ночью я заглянула в глубины зеркала моей души. О том, что я увидела себя настоящую там, напишу, когда мне хватит духу поразмыслить о тех событиях и разгадать их значение. Пока же могу сказать только, что Исход взыскал плату, однако мне неведомо, какую мзду я уплатила и прошла ли испытание. Сейчас хочется не думать об этом. А большего. Гораздо большего!
Асената отложила перо, которое тут же соскользнуло со стола, но не наклонилась за ним. Сегодня она писала обычным запасным инструментом, одним из многих, взятых ею в странствие. Реликвия, подаренная канониссой Сангхатой, пропала — исчезла, когда Гиад потеряла сознание на лестнице, искаженной варпом. Но, честно говоря, по–настоящему она утратила артефакт еще раньше, когда его необратимо запятнала скверна.
— Возможно, кровь в футляре была просто иллюзией, — прошептала Асената, не в силах решить, становится от этого потеря реликвии более или менее страшной. Что, если все случившееся в шторм было миражом? Важен ли ответ вообще… или от него зависит все? И что…
«Отдохни, сестра».
Да, неплохая идея. После разговора со священником Гиад приковыляла в свою каюту, словно лунатик, но не справилась с могучим желанием записать пережитый кошмар. От некоторых дел нельзя увиливать.
Она невольно посмотрела на открытую страницу…
«Нет».
Асената захлопнула путевой дневник. Нет, она исполнит зарок и не позволит себе править текст. Если слова в итоге обвинят ее, так тому и быть. Гиад встала и, покачиваясь, пошла к койке. Откуда–то доносился колокольный звон, удивительно глухой и далекий, словно эхо из другого мира. Сестра подумала, не ждет ли ее там абордажник Глике.
Толанд Фейзт проснулся от бренчания рынды. Оно казалось таким же бессмысленным, как обещания будущей славы, которые сержант давал братьям, когда десантный корабль нес их на бой с резаками.
«Нас тут не должно быть», — попробовал сказать гвардеец, однако гортань не послушалась. Веки повиновались, но открыл их Толанд с таким усилием, будто выжимал собственный вес. Перед ним предстала какая–то потрескавшаяся белая гладь. Что это такое? Хотя он чувствовал, что ответ очевиден, все «очевидное» сейчас словно находилось где–то очень неблизко, вместе с прочими штуками, которые Фейзт раньше принимал как данность.
«Я умер? И это все, что есть… ну, после?»
В поле зрения солдата с жужжанием влетело черное пятно. Больше смотреть было не на что, поэтому Толанд начал следить, как оно мечется зигзагами наподобие крошечного орнитоптера, меняя направление после каждого удара колокола. Наконец клякса по спирали спустилась к гвардейцу и уселась ему на кончик носа. Сосредоточившись, Фейзт сумел отчетливо разглядеть ее.
Муха! Жирная, с торчащими острыми волосками.
Зарычав от омерзения, боец смахнул насекомое. Вернее… только захотел. Его тело уже не могло совершить ни первого, ни второго, хотя Толанд все равно продолжал стараться — просто потому, что так он был устроен и так поступал всегда. И неважно, как они поступали с ним или сколько раз утверждали, что ему кранты.
«Выживай!» — приказала Фейзту сестра Темная Звезда. Как будто он когда–нибудь занимался чем–то другим.
Муха наблюдала за его потугами непроницаемыми выпученными глазами. Они напоминали парные шары из сочлененных кристаллов, и все их грани поблескивали мерзостным зеленым светом. Толанд заметил отражения собственного лица, смотревшие на него из каждой фасетки. Сержант знал, что невозможно разглядеть нечто настолько маленькое, но все равно видел их.
«Семь сторон, — подсчитал он. — У каждой клеточки семь сторон. А у самой мухи семь ног».
Что–то здесь не так, верно?
Насекомое покрутило головой, словно на шарнире, и принялось тереть друг о друга шипастые передние лапки. Фейзт слышал, как они шуршат. Еще одна невероятность, но… какая уже разница?
«Чего ты хочешь?» — произнес Толанд у себя в воображении.
Разумеется, муха не ответила, даже головой не качнула. Да и как иначе? Она же просто мошка. Ничто. Правда, для «ничего» насекомое, чтоб его пустота взяла, подняло чертовски громкий шум, похожий на скрежет обломанных ногтей по листовому металлу. Его лапки двигались вверх и вниз, пока зубы гвардейца не залязгали им в такт. Фейзт ощутил запах этого звука — горько–сладкую вонь покойницкой с нотками вспученных могил и увядших надежд.
«Пошла прочь!»
К удивлению Толанда, муха прекратила свою адскую какофонию, но не улетела, а спустилась по носу. Сержант больше ее не видел, но через пару секунд ощутил, как насекомое щекочет его ноздри, а затем — верхнюю губу.
«Ищет проход внутрь…»
Солдат попробовал закрыть рот, но каждая ниточка между его разумом и телом была перерезана. Все лицо Фейзта казалось куском гнилой плоти.
«Созревшей для яиц мелкой твари…»
Муха уже забралась ему в рот и ползла по сухому языку к пищеводу. Толанд чувствовал каждое касание ее многочисленных лапок — его словно кололи пучком грязных шприцов. От вкуса ножек бойцу захотелось сблевать, но глотку уже не заботили желания хозяина.
— Толанд Фейзт, ты преданно служил Императору, — разобрал он. Или вспомнил, что разобрал. Может, во сне привиделось. В снах сержанта постоянно трындели о чем–то подобном.
Вынесение иллюзорного приговора продолжилось:
— Твоя служба окончена. Мир тебе.
Хотя фразочки звучали красивее, чем большинство прощальных речей, когда–либо адресованных Толанду, содержащееся в них послание он слышал уже сотню раз. И в юности, среди беспричинного насилия в Небесных ульях Тетрактиса, и в зрелости, среди организованных кровопролитий Астра Милитарум…
Ты — пожива для птичек, заморыш… Лети высоко или падай замертво, тросняк… Этот салага — лазпушечное мясо, парни… Пятнадцати часов не протянет… Ходячий мертвец… Вероятность того, что сердце пациента выдержит нагрузку, вызванную сбоем при перестройке метаболизма, составляет всего тринадцать целых и одну десятую процента…
«Ему конец!»
— Нет…
Возражение вырвалось из Фейзта со вздохом, который вытолкнул муху наружу и отдался толчками резкой боли в груди. Гвардеец обрадовался страданию: оно означало, что его тело еще живет. Больше того, Толанд снова тянул себя за ниточки. Боец сжал кулаки, радуясь простой, но драгоценной свободе движений.
Потом он вспомнил о мошке.
«Надо ее найти. — Сержант не знал зачем, но понимал, что дело важное. Возможно, более важное, чем вопросы жизни и смерти. — И прибить».
Фейзт попытался встать, но не сумел — на него словно бы несся водный поток. Какой–то невидимый пресс опустился Толанду на грудь, стараясь выдавить из него дух. Скрипя зубами от боли, солдат нажал в ответ, вложив в рывок нечто большее, чем силу мышц и крепость костей.
«Прибей ее!»
Внезапно сопротивление исчезло, и Фейзт резко сел. Пока он боролся с пустотой, лазарет почему–то окутал мрак. Освещение было выключено, а товарищи гвардейца лежали в койках,’не догадываясь о его битве. В каюте царила угрюмая неподвижность, словно сама реальность пряталась от кого–то. Перемещалась только муха: сержант слышал, как она зудит где–то вверху, подначивая Толанда встать и погнаться за ней.
«О, с радостью, мелкая ты зараза».
Когда глаза сержанта привыкли к темноте, он понял, что в изножье его постели кто–то стоит. Ростом и телосложением незнакомец напоминал абордажника, но силуэт его выглядел каким–то неправильным. Фейзт напрягал глаза, однако не мог понять, что именно не так, пока каюту не озарил разряд молнии. Застыв, вспышка словно бы сковала бесцветным блеском все, что находилось в лазарете, включая незваного гостя.
«Что за хрень пустотная?»
Как оказалось, незнакомец с головы до пят был закутан в одеяло, а по бокам импровизированного савана болтались ремни–фиксаторы. Вроде бы нелепая фигура, наподобие тех неуклюжих привидений из простыней, которыми детишки пугали друг друга с незапамятных времен… но здесь и сейчас смеяться над ней совсем не хотелось. В этом застывшем мгновении бури создание производило настолько же серьезное впечатление, как сам Крадущий Дыхание.
— Ты кто? — прохрипел Толанд.
Не сводя глаз с незнакомца, гвардеец сунул руку под подушку, где лежал его боевой нож. Абордажникам запретили брать в лазарет стволы, но клинки взяли все раненые, кроме самых тяжелых.
— Тебе вопрос задали! — Фейзт выхватил кинжал.
Ответа не последовало. Прогудев над койкой, муха приземлилась на скрытое одеялом лицо существа. Толанд почувствовал, что они оба следят за ним в ожидании следующего хода сержанта.
— Вставайте, братья! — сипло воззвал он к спящим товарищам, затем попробовал снова, сумев выдавить из глотки прерывистый крик, однако никто из бойцов не пошевелился. Фейзт осознал, что зря надрывается: даже если он начнет палить посреди каюты из «Костолома», сослуживцы будут спать дальше. Сражаться ему предстояло в одиночку.
«Как и во всех действительно важных битвах…»
Застонав, Толанд неуклюже поднялся на ноги. Его кишки пронзила острая жгучая боль в открывшихся ранах, но гвардеец проигнорировал ее. Да, сестра Темная Звезда разозлится, однако тут ничего не поделаешь. Пока сержант ковылял к привидению, муха снова начала скрипуче скрежетать лапками, будто насмехаясь над слабостью человека, — призывая его посмотреть…
— Иди к фрагу! — зарычал Фейзт и сорвал с незнакомца одеяло.
II
Прижимаясь к поверхности бушующего океана, «Кровь Деметра» пробивала своим тупым носом дорогу через волны. Самые высокие валы облизывали верхнюю палубу, и неподвижно стоявший там Иона Тайт крепко держался за леера в том месте, где госпитальер едва не свалилась навстречу гибели. С момента ее ухода мужчина угрюмо размышлял о странном поведении женщины. Что–то не сходилось: слова Асенаты совершенно не объясняли ни ее бешеного рывка к борту, ни ее выражения лица в момент вмешательства Ионы. Проповедник носом чуял ложь (и умело сплетал ее языком). Такие навыки проявились у него в неестественной ночи, что поглотила родной мир Тайта, и за последующие долгие годы он только отточил их.
«Она врала, причем крайне неумело, — размышлял Иона, еще раз прогоняя в голове содержание их беседы. — И ее что–то напугало».
— От чего ты убегала, сестра? — спросил он вслух.
Тайт почти не сомневался, что Асенату устрашила не угроза гибели. Донельзя самоотверженные Адепта Сороритас весьма охотно расставались с жизнью за Императора и Империум. Все они страстно желали обрести мученичество, даже целительницы и ученые. Люди говорили: «Сломать их сложнее, чем космодесантников», — и Иона не возражал народной мудрости.
Мужчина не совсем понимал, почему госпитальер запала ему в душу. Может, он заинтересовался ее тайной или надеялся, что знакомство с Асенатой окажется полезным в мире, где у него нет союзников. Так или иначе, сестра чем–то отличалась от всех Адепта Сороритас, которых встречал Тайт, а встречал он их нередко, особенно с тех пор как начал выдавать себя за священника.
— У нее нет брони, — решил Иона. — Или она раскололась.
Тайт имел в виду не стальной или керамитовый доспех, а истинный щит Сестер Битвы. Трещины возникли в самой вере Асенаты. Значит, она испугалась именно этого, и вполне обоснованно, поскольку соратницы безжалостно обвинили бы ее в грехе за такую слабость. Впрочем, опыт подсказывал Ионе, что умение сомневаться может стать преимуществом. Все зависело от твердости характера сомневающегося.
Как бы то ни было, интересный случай.
— Думаю, Мина, она мне нравится, — сказал Тайт потерянной сестре.
Вблизи от него гроза хлестнула по молниеотводу, породив белую вспышку. Ослепленный, Иона моргнул и увидел серебро…
И теперь он вспоминает сверкающую пулю, пока та несется к нему из пустоты, и леденящее жжение, с которым она, пробив кожу и кости, входит в самую его суть. Он вспоминает шокирующее осознание того, что на всей траектории пуля остается на идеально одинаковом расстоянии от обоих глаз, и неопровержимое понимание того, что это имеет некую грозную важность. Ярче всего он вспоминает мучительную боль мига, когда пуля вспыхивает у него в черепе, словно холодная звезда, превращающаяся в сверхновую, и бесследно уничтожает прошлое, настоящее и будущее за одно бесконечное мгновение.
А потом опускается тьма, и Иона вспоминает, что вообще не должен ничего помнить, потому что для этого нужен мозг, а пуля превратила его в ничто.
— Я — ничто, — шепчет он.
— И ничто не происходит случайно. Совпадений не бывает, — отзывается еретический том, который Иона носил с собой вечно.
С бесконечной медлительностью пустота выпускает его на свободу. Сначала он ощущает вес книги на груди… затем стук своего сердца… и то, как кровь струится по жилам. Невероятно, но Тайт все еще жив, однако собственное тело кажется ему каким–то другим. Онемевшим? Нет… «далеким» — более подходящее слово. Лишь том обладает осязаемой тяжестью, поскольку отныне он сжимает Иону в неизмеримо более крепкой хватке.
— Ты. не удержишь меня, — клянется Тайт, обращаясь к ублюдку с серебряными глазами, который заманил его в ловушку. — Ни ты, ни этот мертвый город.
Открыв глаза, он видит, что стоит снаружи проклятого святилища. Две борозды над входом словно раздробились на множество бессмысленных трещинок. Хотя дверь по-прежнему открыта, теперь за порогом одна лишь тьма. Какая бы сила ни обитала здесь, она ушла, оставив только пустую оболочку, однако пятно от ее касания не стерлось. Сама мысль вернуться туда вызывает у Ионы отвращение, но, возможно, внутри он найдет какие–либо подсказки о природе врага. Кроме того, капкан ведь уже сработал…
Включив фонарь с налобным креплением, Тайт заходит в дверь и попадает в круглое помещение. Оно пустует, его серые стены ничем не украшены, но, приближаясь к центру комнаты, Иона слышит скрип и хруст под ногами. Опустив взгляд, он видит, что пол усыпан битым стеклом. Осколки переливаются бесчисленными оттенками, словно кусочки навеки застывшей радуги. Тайт вспоминает, что после его выстрела раздался звон, — возможно, он попал в какое–нибудь витражное окно?
Нагнувшись, Иона поднимает один из фрагментов, стараясь не порезаться об острые края. Пока он изучает осколок, тот мерцает густой синевой.
— Тут было зеркало, — бормочет Тайт, вдруг осененный догадкой. Зеркало, ведущее в другое место или даже в другое время…
Он понимает, что идея верна, с той же необъяснимой убежденностью, которая преследовала его на протяжении всей ночи. Как долго находилась здесь эта западня? Она с самого начала ждала именно Иону, или сгодился бы любой другой глупец?
Повернув фрагмент, Тайт видит, что с другой стороны стекла на него смотрит сестра. Ее глаза распахнуты от ужаса, и она что–то неслышно кричит.
— Мина!
Словно разбитый этим воплем, осколок рассыпается в руке Ионы и обдает его мелким острым крошевом. Резко выпрямившись, Тайт разворачивается к двери, но, чуть задержавшись, подхватывает с пола еще несколько фрагментов, не обращая внимания на порезы. Он не знает, для чего ему кусочки стекла, но позже будет сожалеть, что не взял больше.
Затем Иона выбегает за порог. Выскочив из святилища, он видит, что снаружи собралась целая община жителей ульевых трущоб. Все они мертвы и сохранились отнюдь не в идеальном состоянии. Их лица растеклись вязкими массами гниющей плоти, а нижняя челюсть у каждого отвисла так низко, что касается провалившейся груди. Там, откуда прежде взирали на мир их глаза, зияют дыры, наполненные тлетворным зеленым светом.
«Они и раньше тут стояли, — чувствует Тайт. — Просто я не мог их увидеть».
Иона не замедляет бег. Другой дороги нет, и единственное оружие, способное по–настоящему помочь против толпы, — инерция его собственного тела.
Учуяв его, чудовища стонут и вытягивают странно разбухшие руки, оканчивающиеся пальцами с темными когтями. Отвечая на такое приветствие разъяренным ревом, Тайт прикрывает лицо ладонью и врезается в первого из мертвецов. Существо распадается на завитки мерзкой эктоплазмы, как и следующее за ним. Эти твари бесплотны, словно туман, их тела разваливаются от слабейшего удара, однако их касания все равно пагубны: проносясь через толчею, Иона чувствует, что каждое столкновение с фантомами отнимает у него толику жизненных сил.
Спокойная, расчетливая часть разума Тайта, скрытая под пеленой неистовства, понимает, что без даров заряженной варпом пули он бы уже погиб. С другой стороны, раньше потусторонние создания тоже его не видели. Дары открыли Ионе глаза на кошмары, которые он раньше только воображал, но взамен превратили его в маяк для подобных ужасов. Паршивая сделка, однако благодаря ей Тайт, возможно, получит преимущество над подставившим его интриганом с серебряными глазами.
Мысль о мучителе вновь распаляет гнев Ионы, и, ощутив прилив сил, он прорывается через последний ряд фантомных паразитов.
Пошатнувшись, Тайт резко разворачивается. Призраки уже восстанавливаются, но, похоже, потеряли интерес к человеку. Сплетая глухие голоса в нестройный хор страдания, они шаркают к двери. Чутье подсказывает Ионе, что мертвецы ненавидят это место так же сильно, как он сам.
— Вырвите сердце святилища! — кричит Тайт вслед фантомам.
После тяжкого испытания он дрожит и ощущает ломоту во всем теле, как при лихорадке. Желание отдохнуть почти неодолимо, однако Иона вспоминает искаженное ужасом лицо сестры. Свирепо выругавшись, он бросается бежать.
— Я иду, Мина, — пообещал Тайт в тот же миг, как его искаженное вспышкой молнии зрение прояснилось.
Откинув капюшон, Иона поднял лицо к беснующемуся небу, навстречу ливню. Удары капель по коже казались притупленными, словно воспоминания об ощущениях, испытанных в далеком прошлом. Осязание Тайта вело себя так с той судьбоносной — смертоносной? — ночи в святилище. Хотя иногда Ионе мнилось, что призрачная пуля убила его тело, и душа застряла в нечувствительной оболочке, почему–то продолжавшей ходить, он знал, что его недуг вызван не состоянием плоти. Все адепты медике и биологис с рынка подпольных услуг, у которых он обследовался за прошедшие годы, подтвердили, что с организмом Тайта все в порядке. Причины его сенсорного расстройства крылись где–то глубже. Каждый эксперт, кроме одного, видел корень проблем в мозге пациента, однако Иона не сомневался, что правильно именно то, особое мнение: «Это проклятие души, Трехглазый».
В раздумья Тайта вторгся пронзительный перезвон. Гранитные горгульи, расставленные вдоль палубы, сверкали красными глазами–индикаторами, а из их пастей–ревунов доносился набат.
Кто–то молотил в дверь каюты так, словно хотел перекрыть вой настенного динамика. Совместными усилиями они все же вынудили спящую прервать странствие по краю забытья.
«Там не было Глике, — подумала Асената, проснувшись. — И вообще никого. По крайней мере никого из людей…»
Сестра помнила лишь, как взбиралась сквозь белую пустоту по черной дороге, закрученной спиралью, и ощущала уверенность, что за ней ступает нечто неизъяснимо жуткое. Этот бессмысленный кошмар преследовал Гиад уже больше года.
В дверь застучали еще настойчивее.
— Да слышу я! — рявкнула Асената, перекрыв какофонию.
Спрыгнув с койки, сестра потянулась за отсутствующим оружием. Гиад не носила его уже много лет, но священник не ошибся, увидев в ней воительницу. Некоторые старые привычки отказывались сдаваться, хотя их время давно ушло. Набат означал опасность, а опасность горячила Асенате кровь и призывала к оружию. Вот только оно вряд ли бы помогло госпитальеру: сигнал тревоги, скорее всего, извещал о какой–то морской катастрофе. Возможно, корабль шел ко дну…
Гиад взглянула на хронолог. Хотя с того момента, как она уступила необходимости поспать, минуло лишь два часа, ее мысли уже не метались, как больной в жару. Исчезла лихорадочность, терзавшая сестру с начала шторма. Хотя судно по–прежнему кренилось в хватке бури, ее око уже не смотрело на Асенату.
«Мой Исход завершен?»
Хлопнув по медному личику херувима–динамика, Гиад отключила тревогу, после чего открыла дверь. Снаружи стояла женщина в доспехах; одну руку она как раз заносила для очередного стука, в другой держала изукрашенную болт–винтовку. Края серых пластин ее брони были отделаны черной сталью, а белый герб Последней Свечи, четко выделявшийся на кирасе, символизировал чистоту воительницы. Пепельно–светлые волосы, коротко постриженные в традиционном стиле Сестер Битвы, обрамляли лицо, подобные которому встречались на пропагандистских плакатах по всему Империуму. Красивое и очень бледное, словно светящееся, с холодными голубыми глазами и пухлыми губами, оно казалось одновременно манящим и неприступным. Девушки мечтали обрести такие черты, а юноши жаждали умереть за них.
«Но у нее нет шрамов, — подметила Асената. — Их невозможно заработать в Свечном Мире».
— Ты пойдешь со мной, госпитальер, — без всякого вступления заявила гостья. — Требуются твои услуги.
— Куда мы идем? — спросила Гиад, подхватив медицинскую сумку. Она с болезненной ясностью понимала, какой растрепанной выглядит рядом с безупречной воительницей — несомненно, одной из целестинок, виденных ею в Розетте. — Набат…
— Нельзя терять время! — огрызнулась Сестра Битвы, отворачиваясь. — За мной!
— Наш корабль в опасности? — Асената последовала за незнакомкой по коридору.
Ревуны умолкли, но тревожные красные огоньки еще пульсировали вдоль стен.
— Мы преодолеваем Исход, — с нажимом произнесла целестинка. — Уже забыла «Проповеди просветительные», госпитальер Гиад?
— Ты знаешь, кто я?
— Знаю. Ты неудачно выбрала время для возвращения в Свечной Мир, отрекшаяся.
«Отрекшаяся?»
Давнее обвинение обрушилось на Асенату, как струя ледяной воды. Его мощь не ослабла за годы; оно отдавало утратой, стыдом и разорванными узами товарищества.
— Я здесь по делам милосердным, — сказала Гиад. — Орден Бронзовой Свечи ответил согласием на мою просьбу о помощи. Я направляюсь в Сакрасту–Вермилион.
— Сакраста — не обычная больница.
— А мои подопечные — не обычные солдаты, — парировала Асената. — И они получили крайне необычные раны.
— Последняя Свеча должна заботиться о своих, отрекшаяся.
— Я не «отрекшаяся», потому что никогда не отвергала «Проповеди просветительные», сестра.
— Мы с тобой не сестры.
— Тогда я ничем тебе не обязана.
Гиад развернулась, но не успела сделать и шаг, как рука в латной перчатке схватила ее за плечо и остановила.
— Мне отдан четкий приказ: привести тебя или притащить, отрекшаяся, — предупредила целестинка.
— Я должна заняться своими пациентами.
— За твоими спутниками наблюдают.
— «Наблюдают»? — недоверчиво переспросила Асената.
— Не испытывай моего терпения. Пока ты тут пустословишь, там умирает верный слуга Бога–Императора. Ты нарушишь свой нынешний долг, как нарушила прежний?
— Отойди, — велела Адепта Сороритас, стоявшая у выхода из лазарета, и подняла свое громоздкое оружие.
— Сестра Индрик, я — комиссар Астра Милитарум, — спокойно произнес Лемарш, не обращая внимания на закопченное дуло ее мелта–ружья. — И вы будете выказывать мне подобающее уважение.
— Со всем уважением, отойдите от двери, комиссар.
Голос, донесшийся из закрытого шлема, показался Ичукву совершенно не женственным. С другой стороны, и статью воительница тоже напоминала мужчину. На голову с лишним выше Лемарша, она не уступала шириной плеч никому из абордажников и в своей серой броне казалась скорее чугунной статуей, нежели живым человеком.
Сестра Битвы пришла вскоре после того, как зазвенел набат. Она недвусмысленно дала понять, что не позволит никому покинуть каюту, но больше ничего не объяснила — только назвалась.
— У меня тут один боец умер, а другой пропал, — не отступал Ичукву. — Безопасность лазарета нарушена, сестра. Моим солдатам нужно оружие.
— Не бойтесь, я вас защищу, — серьезно сказала Индрик. — А теперь отойдите.
Лемарш коротко кивнул и выполнил приказ. Взмахом руки он показал, чтобы столпившиеся позади гвардейцы последовали его примеру. Ходячие абордажники неохотно отошли в направлении дальней стены лазарета. Все они что–то бормотали, обходя накрытый одеялом труп, который лежал напротив койки Фейзта. Когда комиссар заковылял следом, лейтенант Райсс отозвал его в сторону.
— Надо его убрать, комиссар, — тихо, но настойчиво сказал офицер, указывая на мертвеца.
— Нет, пока сестра Асената не обследует останки. Даст Император, она прольет немного света на это зверство. Кроме того, каждый солдат, способный встать, уже видел тело, лейтенант.
— Я не предлагаю ничего прятать, сэр. Просто неправильно оставлять товарища–абордажника вот так.
— Меня больше заботят живые, лейтенант.
«Живые и начинающие сдавать», — добавил Ичукву про себя.
Гвардейцы «Темной звезды» не боялись врагов, против которых могли выйти с пушкой или клинком, но ползучий неуловимый убийца, заразивший плоть солдат, уже обглодал их дисциплину до костей. Тот факт, что, проснувшись от набата, они обнаружили посреди каюты изувеченный труп, также не слишком положительно повлиял на боевой дух.
Пока абордажники спали, кто–то протащил тело Глике через весь лазарет и разрезал на куски, умудрившись никого не разбудить.
И еще непонятная ситуация с сержантом–абордажником. Постель Толанда оказалась пустой, и в каюте его не нашли. К досаде комиссара, солдат это ошеломило сильнее, чем случившееся с Глике.
«Их сплачивал только Фейзт, — признал Лемарш, глядя на сбившихся в кучку гвардейцев. — Они видели в нем неумирающего поборника, толика неуязвимости которого переходила каждому из них».
Полный бардак. Именно поэтому Ичукву осуждал героев: они вносили нестабильность в подразделение, на поле боя вели себя нестандартно до непредсказуемости, а их гибель становилась тяжелым ударом для сослуживцев. Неизменно проницательный Артемьев в своих мемуарах окрестил таких солдат «восхитительными часовыми бомбами разлада».
«И ты, вне всяких сомнений, уже взорвался, Толанд Фейзт», — рассудил Лемарш, прислушиваясь к болтовне гвардейцев.
— Женщина всех не остановить! — с резким акцентом заявил рассерженный Гёрка. — У ней только один выстрел есть!
— Слушай, Орк, это же пустотой драная мелта! — насмешливо ответил другой штурмовик–абордажник, Сантино. — Один выстрел нас всех насквозь прожжет.
Говоря, темнокожий боец тряхнул головой, и его дреды эффектно рассекли воздух на слове «всех».
— А если и нет, мы все равно ее снарягу никак не вскроем. Она руками нас на куски порвет.
— Говорить о таких вещах нечестиво есть, да, — вмешался Зеврай.
Его бритую голову покрывали завитки сакральных татуировок, сходившихся к золотому клейму в виде аквилы на лбу. Чингиз, переведенный из Оберайских Искупителей, был самым старшим и самым богобоязненным солдатом в роте, из–за чего получил прозвище Дьякон. Сантино придумал его в насмешку, однако Зеврай относился к нему совершенно серьезно.
— Вы погубите нас, товарищи, — сурово добавил он.
Стоя вне круга спорщиков, Лемарш ждал, когда Райсс наконец вмешается, но лейтенант просто держался возле него, такой же растерянный, как и прочие абордажники.
«Подобное совершенно недопустимо», — решил комиссар.
Он дернул пальцами, мечтая о пистолете. С тех пор как Ичукву присоединился к роте «Темная звезда», у него не возникало поводов для казней, а сейчас расстрел стал бы напрасной тратой жизней, однако он невольно принялся обдумывать варианты. Кого из бойцов стоило бы выбрать? Чья гибель послужила бы самым наглядным примером для остальных?
— Мы найти способ! — прорычал Гёрка. — Если надо, я суке голыми руками башку отвер…
Фраза завершилась сдавленным вскриком: Лемарш ударил Больдизара тростью по горлу, лишь немного сдержав руку, чтобы не убить его.
— Кажется, ты только что угрожал одной из дочерей Императора? — беззлобно поинтересовался комиссар, пока огромный гвардеец хватался за шею и пучил глаза.
Что примечательно, Гёрка выпрямился и попробовал ответить, но сумел лишь придушенно захрипеть. Ичукву оглядел остальных солдат, задерживая взор на каждом по очереди, и остановился на Райссе. Если абордажники вообще собираются нападать на политофицера, то либо сделают это сейчас, либо не отважатся никогда. Как ни странно, подобная перспектива взбодрила Лемарша.
— Лейтенант, ваши бойцы — какая–то шпана?
— Нет, комиссар!
— Тогда прошу вас постараться, чтобы впредь они не вводили меня в заблуждение, поскольку я не выношу шпаны.
— Есть, комиссар! — Помедлив лишь мгновение, офицер добавил: — Но мы должны найти сержанта–абордажника, сэр.
Гвардейцы согласно забормотали.
«Наконец–то немного металла в голосе, Райсс», — с одобрением подметил Ичукву.
— Да, — согласился он, — и мы так и поступим, но не опозорим при этом имени Астра Милитарум. Адепта Сороритас — наши верные союзницы.
— Нам нужны наши пушки, сэр, — осторожно произнес Шройдер. — Что бы ни расчекрыжило Глике, оно может вернуться.
— Кто бы, — поправил Лемарш, ткнув тростью в сторону бойца.
— Это сделал сержант, — просипел кто–то у него за спиной. — Я все видел.
Обернувшись, комиссар понял, что абордажник Райнфельд вылез из койки. Мало кто из солдат получил более тяжелые ранения, чем этот специалист по взрывчатке: Рему полностью отсекло правую руку, а также половину лица. Его кожу покрывала серебряная глазурь из чешуек, симптом режущего мора в последней стадии, а радужка уцелевшего глаза почти утратила цвет.
— Вернись в постель, абордажник Райнфельд! — приказал комиссар.
Он все колол, — забормотал умирающий, и с его потрескавшихся губ потекла слюна, — но Глике не падал. Просто стоял там, принимал удары… пока сержант не снес ему голову.
— Трон Святой, обереги нас, — прошептал Зеврай, осенив себя знамением аквилы.
— Это мухи, — продолжал Рем. Он постоянно оглядывал каюту, следя за чем–то невидимым. — Они влезли в Глике, а теперь летают повсюду.
— Ты ошибаешься, боец, — сказал Лемарш, ковыляя к нему. — Здесь нет мух.
— Сожгите все, что осталось, — прохрипел Райнфельд, указывая на труп. — Надо сжечь… чтобы оно опять не вернулось. — Уцелевшей рукой он вцепился в шинель комиссара, едва не повалив его. — Так нужно, для верности!
— Пожалуй, довольно, абордажник. — Ичукву с отвращением высвободился. От гвардейца тянуло мерзкой вонью.
«Испорчен так, что уже не спасти», — заключил бы на его месте Артемьев.
Умирающий солдат внезапно пришел в ужас:
— Вы… вы и меня должны сжечь… когда… я…
Закатив глаз, Рем рухнул навзничь.
Лемарш даже не попытался поймать его.
— Отнесите абордажника Райнфельда в его койку, — приказал он остальным. — И на сей раз пристегните как следует.
Пока комиссар поправлял шинель, что–то прожужжало мимо его уха.
III
Асената молча следовала за элегантной целестинкой. Хотя набат умолк, чрезвычайная ситуация явно продолжалась: пока сестры спускались по палубам, мимо них пробегали мужчины и женщины в форменных серых кителях корабельных Свечных Стражей. Многие из них были вооружены арбалетами и короткими мечами. Более внушительным оружием на Витарне разрешалось владеть только Адепта Сороритас, что обеспечивало им перевес в огневой мощи, невзирая на малую численность.
— Вы взошли на борт, чтобы присматривать за нами? — спросила Гиад.
— Ты переоцениваешь свою важность, отрекшаяся, — холодно ответила воительница. — Мое отделение отозвали в Перигелий. Наши дороги пересеклись по совпадению.
Судя по тону, она больше не желала обсуждать эту тему.
«Ты полна гордыни, женщина, — рассудила Асената. — Железная Свеча явно снизила требования, если кого–то вроде тебя сочли достойной звания целестинки».
Подобная служба требовала идеального баланса воинских умений и духовной умеренности, которого могли достичь лишь очень немногие Сестры Битвы. Каждый орден Адепта Сороритас по–своему выявлял действительно исключительных личностей, и четко определенного пути к вершине не имелось. Случалось, что воительница, пролившая кровь тысячи еретиков на сотне полей брани, не обладала каким–либо трудноопределимым, но обязательным качеством, поэтому ее, доблестного и верного солдата, не принимали в целестинки.
Что до сестер Железной Свечи, которым не доводилось вести войны или повергать осязаемых врагов, то они проходили чрезвычайно необычный, хотя и столь же неумолимый отбор. По крайней мере, так было во времена Асенаты. Она прекрасно знала содержание Ордалий Непостижимых, поскольку некогда сама стояла на пороге возвышенного внутреннего круга секты. Вот почему ее уход так остро переживали — и, видимо, дурно вспоминали.
«У меня не было выбора, — подумала Гиад, желая заявить это в лицо своей заносчивой спутнице. — Отче Избавитель попросил меня войти в его свиту. Отказать ему стало бы грехом».
Однако она не сумела произнести эти слова вслух: да, в них содержалась правда, но не вся. Тогда Асената хотела улететь. Разве могло бесконечное замкнутое бдение в Свечном Мире сравниться со славным крестовым походом архиисповедника, который, следуя пророчеству, направлялся в систему Провидение?
Внезапно сестре показалось, что она открыла какую–то незримую дверь, откуда хлынул поток воспоминаний, сметающий все годы, минувшие с тех пор.
И вот Асенате Гиад снова двадцать два. Сегодня начинается ее вторая жизнь, хотя сама сестра еще об этом не знает.
Крепко прижимая болтер к нагруднику, она стоит на Дороге Пророка, облаченная в серый доспех, который начищен до блеска и украшен церемониальными лентами. Асената подобна зеркальному отражению двух Сестер Битвы, находящихся по бокам от нее, и шестисот других, выстроенных вдоль горного серпантина в знак почтения к их гостю.
Досточтимый исповедник выбрал благоприятный день для восхождения к собору Светильника, ибо непрерывные бури Витарна утихли и все вокруг заливает двойной свет парных солнц: радостные охряные лучи Избавления смешиваются с гневно–красным сиянием Проклятия. Подобное случается редко. Воздух настолько чист, что заметны все семь окружных гор Перигелия, хотя до них множество лиг. Асената никогда еще не наблюдала такой картины, и она жаждет повернуться по кругу, чтобы насладиться видами, но подобное стало бы непростительным нарушением дисциплины. Кроме того, Бог–Император одарил этим зрелищем не ее.
Единственная вершина в поле зрения Гиад — Темперанс, иначе Строгий шпиль. Он самый мрачный из семи, поскольку там целестинки ее ордена проводят обряды отбора для сестер–кандидаток. Эти мытарства предназначены для закаливания духа, а не тела: они призваны укрепить сознание против искусов гораздо более страшных, чем любые мирские соблазны. Недавно Асената провела там много времени, поэтому считает, что видеть Темперанс сейчас — к добру. Сестра даже не думает, что могла оказаться лицом к нему по простой случайности. Согласно ее вере, совпадений не бывает. Во всем есть порядок и смысл.
Гиад слышит громогласную симфонию, сопровождающую кавалькаду, и ее сердце поет, но она подавляет желание повернуть голову и проследить за приближением процессии. Асената поглядит на посетителей, когда они пойдут мимо нее, и в какой–то момент, несомненно, увидит даже отче Избавителя. Его флот завернул к Свечному Миру перед долгим странствием в языческую систему Провидение. Что примечательно, посольству исповедника разрешили не преодолевать Исход и высадиться на самом Кольце Коронатус. Такое почти неслыханное нарушение ритуала явно свидетельствует, как велика святость их гостя. Возможность узреть столь праведного поборника Света Императора — редкое благословение.
Сдерживая пыл, Гиад без лишних раздумий ждет, когда посольство возникнет в ее зоне видимости.
Первым появляется экспедиционное подразделение Адепта Сороритас из ордена Терния Вечного, авангардный отряд крестового похода исповедника. Их белые латы сияют в лучах двух солнц, посрамляя тускло–серую броню Асенаты. Целестинки и серафимы этого сестринства выделяются черными табардами и замысловатыми наспинными знаменами, где изображен багряный цветок, увитый терниями. Их возглавляет седовласая женщина в траурно–темном плаще, на силовом ранце которой цветет живой розовый куст, знак различия канониссы–истязателя. Ее лицо, похожее на топор, искривлено гримасой свирепой веры; печатая шаг, она подозрительно оглядывает серых воительниц Железной Свечи. Когда женщина проходит мимо, Гиад замечает среди шипастых лоз на ее ранце человеческий череп, глазницы которого заполнены кроваво–красными лепестками. Позже сестра узнает, что он принадлежал предшественнице канониссы.
За Сестрами Битвы следует бронемашина «Экзорцист» с блестящим корпусом, над которым вздымаются позолоченные трубы пышно украшенной пусковой установки. Впрочем, сегодня из танка вылетают только резонирующие органные ноты какого–то имперского марша. На крыше «Экзорциста» лежит мягкая подушка, и сидящая там женщина неземной красоты в шелковых одеяниях играет на золотой арфе. Неизвестно как, но изысканные звуки, извлекаемые ею, прекрасно слышны сквозь рев органа.
За боевой машиной шагает группа монахов в белых рясах, которые с идеальной синхронностью помахивают дымящимися кадилами. Подняв выбритые макушки к небу, они сопровождают музыку баритонным хором. Сервиторы–херувимы с пухлыми личиками, что застыли в отсутствующих улыбках, порхают вокруг иноков на механических крыльях и стучат в крохотные барабаны, привязанные к их тельцам.
Асената невольно ахает при виде закованных в броню великанов, которые маршируют вслед за монахами. Исполинов всего трое, но они затмевают собой всю остальную процессию, виденную сестрой, поскольку они — мифы, обретшие плоть. Конечно, сестра никогда не сомневалась в существовании Адептус Астартес, но шанс увидеть, как они идут по ее миру, — несравненный дар, ведь космодесантники, разумеется, важнейшее из творений Бога–Императора. Само их присутствие словно соединяет Гиад с далеким прошлым ее расы и предназначением, провозглашенным ее неумирающим богом. И кроме того, гиганты просто прекрасны.
Их доспехи непрерывно переливаются разными цветами, словно их распирает какая–то внутренняя энергия, мешающая остановиться на единственном оттенке, однако при этом трио воинов всегда смотрится гармонично. Со своей позиции Асената не видит их левых наплечников — с гербом ордена. Но правые поистине великолепны: каждая из выгнутых пластин покрыта уникальной и мастерски выполненной росписью. У космодесантника, идущего слева, изображены огромные фьорды под белой крепостью с высокими башнями, пронзающими облака. У его товарища справа — портрет женщины, вся красота которой заключена в загадочности улыбки.
Но глубже всего впечатляет сестру работа на оплечье центрального великана. На первый взгляд абстрактный узор из геометрических фигур приглушенных оттенков кажется незатейливым, однако в нем скрыта безграничная утонченность — нечто такое, чего Асената никогда раньше даже не воображала, но к чему всегда стремилась душой. Осознание этого необратимо изменяет Гиад, хотя она сама не понимает, как именно.
Посмотрев на лик воина, подарившего ей откровение, сестра видит то, что и ожидала: правильные царственные черты без единого намека на высокомерие. Широко расставленные глаза исполина сияют от восхищения великолепием Перигелия, на губах играет неопределенная улыбка, а волосы цвета воронова крыла стянуты серебряным венцом. С его силового ранца струится багряный плащ, самую малость не достающий до земли. Отныне, думая о своем Императоре, Асената всегда будет видеть перед собой этого дивного воина.
В ее поле зрения неожиданно входит четвертый великан, ступающий в нескольких шагах позади остальных. Хотя его латы изукрашены так же вычурно, цвет брони меняется в пределах оттенков синего: от чернильно–фиолетового до королевской лазури. Спинная часть доспеха, дугой поднимаясь над затылком, переходит в пластинчатый капюшон, который обрамляет лицо. Волосы космодесантника скрыты, однако Гиад не сомневается, что он сед: воин не менее красив, чем его спутники, но излучает настороженность и замкнутость, характерные для тех, кто повидал слишком многое. Его личный герб — каркасная сфера из переплетенных серебряных линий, кажущаяся почти трехмерной, как голограмма. Если абстрактный узор на плече командира привел Асенату в упоение, то это изображение вызывает у нее неприязнь, и тоже по непонятным причинам.
Затем полубоги скрываются из виду, и остается только человек, одиноко шагающий в хвосте процессии. Даже если бы он не следовал по стопам гигантов, то все равно показался бы непримечательным. На нем простая коричневая ряса, прихваченная на поясе куском веревки, и сандалии на босу ногу. Из религиозных символов священник носит только безыскусную деревянную аквилу на шее. Несмотря на торчащую бороду и тонзуру рукоположенного проповедника, он сравнительно молод — немногим старше тридцати пяти. Его кожа оттенком напоминает полированную медь, а с обоих сторон высокого лба мудреца свисают угольно–черные волосы, пронизанные седыми прядями.
Сестра пытается сообразить, что это за непонятный тип, но ее мысли тут же обращаются к более важному вопросу: как она пропустила отче Избавителя? Может, он где–нибудь дальше по дороге? Гиад почти уступает стремлению обернуться и посмотреть, однако в ту же секунду молодой священник останавливается и задумчиво взирает прямо на нее янтарными глазами. Потом проповедник идет к Асенате, что лишь усиливает ее замешательство.
— Ты живешь в необычном месте, сестра, — произносит он, встав перед ней. — Знамения и чудеса теснятся на сей горе, как ненаписанные слова, дожидающиеся автора. Куда бы я ни поглядел, мне открываются очертания чего–то непознаваемого.
Священник говорит с полной откровенностью, как будто доверяясь старому другу.
— На фоне здешней тихой благодати моя процессия выглядит постыдно. Большинству миров нравятся такие представления, но здесь оно кажется вульгарным. Мне следовало бы прибыть одному.
Заметив смятение собеседницы, мужчина сухо улыбается, и Гиад осознает, что он весьма красив. Если бы сестру не ошеломило величие постчеловеческих воинов, прошедших здесь ранее, она сразу это заметила бы. И в тот момент Асената точно понимает, кто перед ней.
— Прости, но я готов поспорить, что ты ожидала увидеть какого–нибудь импозантного старого архиерея в дорогом облачении и шапке с самоцветами. — Улыбка растягивается в веселую ухмылку, и Гиад приходится собрать всю волю, чтобы не ответить тем же. — Уверяю тебя, сестра, в Экклезиархии вдосталь подобных мужчин, да и женщин, однако я оставляю такую показуху моим последователям, а сам избегаю ее, чтобы не сбиться с пути. — Помрачнев, исповедник совершенно серьезно добавляет: — Слишком многие уже заблудились в себе самих.
— Тяжелее всего носить корону нищего, — повинуясь порыву, Асената цитирует «Проповеди просветительные». — Смирение — наилучшая из Семи Добродетелей, потому как самая хрупкая.
— Вцепись в него слишком крепко, и оно расколется подобно стеклу, — отзывается священник, мгновенно уловив смысл ее фразы. А потом, прищурившись, смотрит мимо Гиад, стараясь разглядеть что–то вдали. — Добрая сестра, прямо за тобой находится один из ваших священных пиков. Скажи мне, какой именно?
— Вигиланс, — говорит она, не оборачиваясь. — Бдящий шпиль.
Исповедник кивает, словно ждал такого ответа. Затем снова поднимает на нее глаза, лучащиеся искренностью.
— Это еще один знак, вроде того, что привлек меня к тебе. — Он кладет руку на правое плечо Асенаты. Для любого другого человека такой поступок — непростительное прегрешение, но Гиад уже не уверена, что перед ней простой смертный.
— Ты послужишь мне в роли Бдящего Паладина, сестра? — спрашивает отче Избавитель. — Ты пойдешь со мной?
— Второй раз спрашивать не стану, отрекшаяся, — неласково произнес кто–то. — Если придется, потащу тебя.
Гиад уставилась на женщину в броне, пытаясь вспомнить, кто это такая. Это место — и время — казались невещественными, как приближенная копия реальности. Потом Асената узнала коридор, обшитый деревянными панелями, и вспомнила, что ждет за следующим углом.
«Нет!»
Внезапно пробудившийся ужас окончательно выдернул сестру из хватки прошлого, и она попятилась.
— Приятная встреча, сестра Камилла! — воскликнул кто–то позади нее.
Развернувшись, Гиад увидела, что к ним подходит другая целестинка — в сопровождении седого проповедника.
— Сестра Марсилья! — приветствовала ее провожатая Асенаты. — Вижу, ты наконец отыскала нашего заплутавшего священника.
— Ты так говоришь, словно я умышленно прятался, — нахмурившись, сказал мужчина.
«Иона! — вспомнила Гиад. — Его зовут Иона».
Как же она могла забыть?
— Он вышел наружу в шторм, — ответила Марсилья другой целестинке.
Асената заметила, что у обоих воительниц пепельно–светлые волосы, а вновь прибывшая очень похожа на Камиллу, только моложе и черты ее лица мягче. Предположив, что настолько близкого сходства невозможно добиться искусственно, Гиад решила: перед ней сестры по крови. На Витарне насчитывалось менее миллиона душ, поэтому родственницы нередко служили в одном и том же ордене, однако то, что обе прошли отбор в целестинки, было уже куда менее вероятным.
— Я займусь ими обоими, Марсилья, — сказала старшая из сестер. — Неси дозор на мостике. Его нужно защитить.
— Есть, Камилла, — отозвалась младшая и посмотрела на Асенату, скорее с любопытством, чем с враждебностью.
Тут же заметив неодобрительный взор другой целестинки, Марсилья поспешила уйти.
— Сестра Асената, — произнес Иона, кивнув ей, — я не ожидал, что мы увидимся вновь так скоро.
— Я тоже, пастырь. Вы знаете, что происходит?
— Полагаю, не больше вашего.
— Идем! — вмешалась Камилла. Жестом она показала, что ее подопечные должны шагать вперед. — Мы и так уже слишком задержались.
«Выбора у меня нет», — решила Гиад.
Как ни странно, в присутствии священника ей стало спокойнее. Возможно, он не позволит ловушке захлопнуться.
Собравшись с духом, Асената завернула за угол и взглянула на ненавистную часовню. Оказалось, что медные двери заперты и взяты под охрану парой здоровяков из числа Свечных Стражей. Прежний их хранитель полулежал, привалившись к косяку, и из его правой глазницы торчала большая свеча. Увидев его, Гиад испытала скорее злорадное облегчение, нежели отвращение.
Как только она подошла ближе, эти чувства сменились изумлением.
Мертвец, несомненно, был тем самым служкой, которого Асената встретила ранее, но… не совсем. Его экстравагантный наряд сменился простой монашеской рясой, забрызганной спереди кровью и жидкостью из пробитого глаза. Головной убор в форме судна исчез, а рядом с телом лежала скромная голубая феска. Черты лица мужчины остались прежними, однако Гиад не заметила ни следа грима, как и колец в губах или стягивавших их ниток.
«Как такое возможно?» — подумала Асената, пристально глядя на труп.
— Жестокая смерть, но быстрая, — мягко сказал Иона. Очевидно, священник неверно определил причину беспокойства Гиад. — Он недолго мучился, сестра.
— Да, мучения выпали тем, кто находится внутри, — заявила Камилла, открывая двери. — Предупреждаю, зрелище богопротивное.
«Я не хочу это видеть! — безмолвно крикнула Асената, но ее тело считало иначе. Сестра попыталась замереть, но ноги сами переступили порог часовни. Гиад попробовала закрыть глаза, однако веки не подчинились. — Я не хочу знать!»
Но разве ей когда–либо предлагали выбрать незнание?
Прежде всего Асената увидела кровь, поскольку ее в часовне пролилось очень и очень много. Жизненная влага покрывала стены и потолок неровными пятнами и полосами, которые образовывали геометрические узоры, как на абстрактном полотне, выполненном исключительно в красном цвете. Слой телесных соков на полу достигал в высоту десятка сантиметров, а на его поверхности плавали клубки бледных кишок и темные сгустки. На стенах висели трупы монахов–исходников, завернутые в изрезанные гобелены — по одной жертве на каждую добродетель. Именно содержимое их вскрытых животов теперь наполняло каюту. Хотя на алтарь кровь не попала, из центра его крышки торчал кинжал, вбитый до середины клинка в том месте, где раньше сияла благодатная свеча.
«Боевой нож абордажников», — поняла Гиад, несмотря на шок. Она узнала характерную рукоять оружия.
— Сюда, госпитальер! — позвал кто–то с другой стороны часовни.
Возле очередного изувеченного тела стояла еще одна целестинка, по лодыжку утопавшая в телесных соках. Судя по семисвечному светильнику на силовом ранце — командир отделения.
— Быстро!
Асената повиновалась и, словно сомнамбула, побрела к ней через каюту. Под сапогами хлюпала кровь.
— Вот этот еще жив, — сказала старшая целестинка.
Как ни поразительно, она была права. Несмотря на кошмарные раны, висевший на стене бритоголовый мужчина до сих пор дышал, хотя и находился без сознания.
«Его глаза не зашиты, — подметила Гиад. — И где ошейник с цепями? Что…»
— Госпитальер! — рявкнула командир.
— Травмы слишком тяжелые, — покачала головой Асената. — Я ничем не смогу ему помочь.
— Я сама знаю, как выглядят смертельные раны. Мне и не нужно, чтобы ты спасала его.
— Тогда…
— Разбуди его! Мне надо знать, что он видел.
«Но ведь он же не мог ничего увидеть», — подумала Гиад, глядя на лицо монаха.
Сестра помнила, что сталкивалась с ним в часовне, но умирающий человек уже не был одним из тех слепых истощенных вырожденцев, от которых Асената с отвращением сбежала. Как и убитый служка снаружи, он превратился в альтернативную, незапятнанную версию самого себя.
— Можешь привести его в чувство? — настаивала старшая целестинка.
— Он ощутит немыслимую боль.
— Все равно это необходимо. Подобное кощунство нельзя оставлять безнаказанным, сестра.
«Сестра?»
Командир отделения вела себя бесцеремонно, но без всякой враждебности. Гиад впервые внимательно посмотрела на нее. Оказалось, что они примерно одного возраста, но в черных волосах воительницы нет седины, уже коснувшейся Асенаты. Судя по чуть смуглой коже и наличию эпикантуса, женщина была чистокровным потомком икирю — «аборигенов» Витарна. Большинство представителей туземной расы погибли во время великой эпидемии, терзавшей планету все второе десятилетие правления Пророка, и немногочисленные выжившие считались святыми.
— Да, я из Живых Призраков, — сказала старшая целестинка, заметив выражение лица Гиад. — Так ты поможешь мне, сестра?
— Я попробую, — ответила Асената, открывая медицинскую сумку.
Пока она доставала один из пузырьков, то обратила внимание еще на одну странность. Вышитое на гобелене лицо, обращенное к ней из–за плеча раненого монаха, несомненно, принадлежало Кровоточащему Ангелу Милосердия, но из глаз святой исчезло прежнее безумие. Вероятно, портрет, как и остальные шесть, глубоко преобразился и в других отношениях.
«Что со мной творится?» — спросила себя Гиад, придя в полное смятение.
Как широка область этих изменений? Они ограничены территорией часовни, или трансформировался весь ее мир?
— Наши сердца тверды… — выжидательно произнесла воительница.
— Наши цели ясны, — завершила Асената девиз Железной Свечи, хотя ни о какой «ясности» для нее сейчас речь не шла.
— Отыщи для меня ответы, — сказала целестинка, отворачиваясь.
«Нам нужно узнать от него истину, — прошептал без голоса отче Избавитель, положив руку на плечо Гиад. Он всегда поступал так, прося сестру о чем–то немыслимом. Хотя его касания уже утратили осязаемость, Асената по–прежнему чувствовала их — и так будет всегда. — Сделай все, чтобы вытащить ее на свет, мой Бдящий Паладин».
Пока Тайт изучал оскверненный алтарь, воительница оставила сестру Асенату заниматься ее лекарскими делами и подошла к нему.
— Старшая целестинка Чиноа Аокихара. Я приняла на себя командование этим судном, — сообщила она.
— Счастье, что вы указываете нам путь в сей темный час, почтенная сестра, — с поклоном ответил Иона.
— Что думаете об этом кощунстве, брат Тайт?
— Оно — гнусный грех против Бога–Императора, — осторожно произнес мужчина.
— Пастырь, я вызвала вас не для того, чтобы слушать банальности.
«Дело опасное», — подумал Иона, перебирая варианты действий.
Он не мог доверять никому из адептов Последней Свечи, даже ее целестинкам. Безопаснее всего было бы придерживаться легенды: мол, он скромный ученый, прибывший на Витарн для изучения каллиграфических приемов секты. Такой человек в критической ситуации растеряется и сможет только возмущаться. С другой стороны, кораблю предстояло еще долго плыть до Кольца Коронатус, а Тайт сомневался, что устроившие это святотатство еретики (один здесь точно не справился бы) утолили свою жажду резни. В прошлом Иона видел и худшие богохульства, но редко.
Ружалка…
Воспоминание, переполненное яростью и резким запахом рыбы. Перед мысленным взором Тайта промелькнули разбросанные тела, истерзанные и промерзшие, но почему–то все равно воняющие кровью. Нет, об этом Иона думать не хотел, тем более здесь, однако тот случай стал для него уроком. Разумно ли сейчас остаться в стороне?
— Старшая целестинка, я предупреждала тебя, что он всего лишь писец, — с пренебрежением сказала Камилла.
Она стояла на пороге, явно не желая пачкать сабатоны в крови.
— Это так, брат Тайт? — Аокихара пристально посмотрела на него.
«Она уже знает, — решил Иона. — Не всю истину обо мне, но ее очертания, и поэтому раскусит откровенную ложь».
— Здесь совершено ритуальное осквернение, — заявил он. — Кровопролитие было лишь орудием, с помощью которого еретики нанесли настоящую рану — рану на теле самого мира.
— Согласна. Часовню можно освятить заново?
— Порез слишком глубок: даже если зашить его, рана загноится. Нет ничего более нечестивого, чем порченая святость. Вот почему Архивраг особо ценит такие победы. — Тайт осенил себя знамением аквилы. — Алтарный камень необходимо разбить, а все помещение очистить огнем. Вместе с телами.
— Но ведь часовня — душа корабля! — возразила Камилла.
— Тогда советую вам затопить судно, после того как мы доберемся до Кольца, — сурово проговорил Иона, не сводя глаз со старшей целестинки. Только она здесь заслуживала внимания. — А еще лучше — сжечь его. Поступив иначе, вы навлечете на себя беду.
— Я снова согласна, пастырь, — сказала Чиноа. — Так и сделаем.
«Она не раздумывала, — заметил Тайт. — Значит, уже приняла решение и захотела проверить меня».
— Извини, старшая целестинка, — начала Асената, подойдя к ним, — но я не сумела привести монаха в чувство. Он ушел к Свету Бога–Императора.
— Досадная новость, — отозвалась Аокихара, обратив испытующий взгляд на госпитальера. — Не сомневаюсь, сестра, ты старалась как могла.
— Мне знаком этот нож. — Гиад указала на кинжал, торчащий из алтаря. — Клинок абордажников.
— Сообщалось, что из твоего нечестивого стада кто–то пропал, — вмешалась Камилла. — Похоже, отрекшаяся, ты привела в Свечной Мир еретика.
— Или кто–то украл нож? — предположил Иона. Нагнувшись над престолом, он изучил оружие. — На рукояти есть инициалы — «К. Г.». Они вам что–нибудь говорят, сестра Асената?
Когда женщина ничего не ответила, Тайт поднял голову и увидел, что она побледнела.
— Госпитальер, ты знаешь, что это за имя? — обратилась к ней Чиноа.
— Конрад Глике, — тихо вымолвила Гиад. — Так звали умершего.
