Камилла Уилсон

Вчера вечером все было почти как двадцать лет назад. Конечно, мы не испытали душевной открытости, как раньше, но, во всяком случае, мы разговаривали, чего не делали уже давно. А сегодня, идя по платформе к поезду Дьюи, я почувствовала, как он тронул меня за плечо, а потом его пальцы скользнули по моему локтю, и он взял меня за руку. Он снова стал тем Дэвидом, которого я так любила, непомолодевшим, конечно, – нам уж не вернуть потраченные впустую годы, – но тем Дэвидом, за которого я вышла замуж в двадцать лет и каким он должен был бы стать в своем нынешнем возрасте. И я даже испытала к нему почти такое же чувство, как тогда, когда мы только-только поженились, и мне все время хотелось поскорее оказаться с ним в постели. Если я была возле него, я его обнимала, прижималась к нему или слегка терлась о него своими сосками. И прижималась тесно-тесно, пока не удостоверялась, что он их чувствует сквозь одежду. А потом я его отпускала как ни в чем не бывало, прикидываясь дурочкой, не понимающей, что она делает. Наверное, я вела себя глупо, но я так его любила, и мне всегда было его мало.

Иногда среди дня я набиралась наглости и писала ему записку:

Я входила к нему в кабинет, где он читал газету или что-то писал, и говорила:

– Тебе записка.

– Да? – удивлялся он.

– Да, сэр. И должна сказать, она очень мила! – После чего я разворачивалась и уходила и слышала, как он смеется и кричит мне вслед:

– Ну что мне с тобой делать?

А я ему:

– Ты сам знаешь ответ. Приходи через десять минут!

Я уменьшала огонь под сковородкой, чтобы ничего не пригорело, накрывала на стол. а потом убегала в спальню, быстро раздевалась, наносила парфюм на все тело, ну и так далее. К этому моменту как раз истекали десять минут, он входил, расстегивая на ходу рубашку, и спрашивал:

– Ну и где эта девчонка, что послала мне записку?

А я уже лежала в постели, натянув одеяло до подбородка, и отвечала тонким детским голоском:

– Она здесь, Дэвид!

Он подходил, присаживался на край кровати и так нежно на меня смотрел, что у меня слезы иногда наворачивались на глаза. Я плакала, как самая настоящая маленькая девочка. Он был со мной невероятно нежен, поднимал, обнимал и целовал так нежно, что мне казалось, я вот-вот растаю – какой же он был милый! И он говорил: «Я люблю тебя, Камилла!»

– О боже, Дэвид, – шептала я, – как же я тебя люблю! – И потом он раздевался, и мы часами занимались любовью.

Это было волшебно – но не только наши занятия любовью, нет-нет, вы не подумайте! И дело не в том, что мы только-только поженились. Иногда мы вели себя, как семейная пара с пятнадцатилетним стажем. Мне кажется, это было оттого, что мы друг друга очень хорошо понимали, по крайней мере, Дэвид меня понимал, а я ему доверяла, поэтому мне не было особой нужды его понимать.

Словом, вот какие у нас были отношения после свадьбы. Мы тогда жили в Нью-Марселе, и Дэвид работал в «А – Т», то есть в газете «Нью-Марсель ивнинг алманак-телеграф».

Я познакомилась с ним на вечеринке в Нортсайде. Мой отец отправил меня учиться в школу в Атланте, где, как считалось, из меня должны были воспитать истинную леди и где, как подразумевалось, мне предстояло встретить милого молодого джентльмена из добропорядочной южной семьи. Но мне удалось как-то пережить испытания школой и вернуться в Нью-Марсель без мужа.

Вернувшись домой, я узнала, что кое-кто из моих подруг попал в богемный кружок и занялся искусством, музейным делом или писательством или увлекся идеями марксизма. И как-то меня пригласили на их сборище, а я страшно хотела пойти, потому что после ссылки в Атланту для меня это было как глоток свежего воздуха. Там-то я и встретила Дэвида.

Мы начали встречаться, часто, но только это было не то, что мама называла бы ухаживанием, потому что у нас, по сути, не было свиданий. Я просто составляла Дэвиду компанию, когда у него была деловая встреча. Но мне было все равно, куда идти, лишь бы быть рядом с ним.

Случалось так, что накануне оговоренной встречи он вдруг звонил и говорил:

– Камилла, сегодня я не смогу за тобой заехать… Мы не можем встретиться сегодня… Сегодня не получится… Мне нужно кое-что закончить…

Конечно, мне было любопытно, чем он таким особенным занят и почему разговаривает со мной так сухо. Я знала, что он меня любит, и не сомневалась, что не обманываюсь на его счет. И он знал, что я его люблю. Но все равно бывали случаи, когда он по телефону разговаривал со мной таким странным тоном – отрывисто, уклончиво и очень быстро сворачивал беседу. Он даже не позволял приходить к нему и сидеть рядышком.

Можете догадаться, о чем я только не думала: ах, у него другая девушка! Я грустила и убеждала себя, хотя и не особенно в это верила, что он просто играет со мной. Но у меня возникла мысль, что тут дело явно в чем-то еще. Все начало немного проясняться, когда я познакомилась с его отцом.

Как-то в воскресенье он заехал за мной, и мы отправились на север – в Саттон. Он в то утро был неразговорчив, все время о чем-то напряженно размышлял. Когда мы оказались на центральной площади Саттона, вместо того чтобы ехать прямо, он свернул налево, и я, не успев даже заволноваться, уже стояла перед его отцом Деметриусом – худощавым суровым мужчиной с седой головой. Дэвид пошел за напитками, а мистер Уилсон долго смотрел на меня и потом произнес:

– Вы его любите, не правда ли?

– Да, сэр.

– И он вас любит. Собирается вскоре на вас жениться. Вы хотите за него замуж?

– Да, мистер Уилсон, – говорю.

– Я рад. Но вы должны отдавать себе отчет в том, во что вы ввязываетесь. Вы не сможете от него уйти. Настанет день, и он будет нуждаться в вас – вы себе даже не можете представить, насколько. Он откусил больше, чем способен прожевать. Но он не в курсе, что мне об этом известно. Но мне известно.

Тут вернулся Дэвид, и мистер Уилсон умолк. Хотя не думаю, что он собирался что-то еще добавить.

Не уверена, что сказанное мистером Уилсоном хоть немного развеяло мои тревоги о тех вечерах, когда Дэвид вел себя так странно. Да и вряд ли чьи-либо слова тогда смогли бы изменить мое отношение к нему, потому что я очень его любила, и если бы кто-то сказал мне про него что-то плохое, я бы не поверила, а если бы кто-то сказал про него что-то хорошее, я бы согласилась: ну, конечно, он же такой чудесный!

Короче говоря, довольно скоро он сделал мне предложение. Я вышла за него, и мы были оченьочень счастливы. Мы жили в Нью-Марселе и ездили на вечеринки в Нортсайд, и я сопровождала Дэвида на деловых встречах. А когда мы возвращались к себе вечером, то занимались любовью, смеялись, и вообще нам было хорошо вместе. Но все-таки бывали вечера, когда он не хотел меня видеть и отправлял меня одну в кино. Такие вечера меня не беспокоили так, как до свадьбы, но даже если я и тревожилась, я ничего не говорила, потому что я ему доверяла и не хотела ему докучать. А иногда он сам мне говорил:

– Камилла, спасибо, что ты не задаешь вопросов о моих делах. Чем меньше ты знаешь, тем лучше.

Потом я забеременела Дьюи, Дэвида уволили – и тут все вскрылось.

Помимо работы в «А – Т» Дэвид пописывал статейки для каких-то коммунистических журнальчиков в Нью-Йорке. Он подписывался псевдонимом, но в «А – Т» об этом пронюхали и его вышибли, главным образом из-за того, что он занимал довольно радикальные позиции по расовым проблемам. Я не понимала всех тонкостей, но если он считал, что поступает правильно, мне было все равно, чем он занимается. Я пыталась ему внушить, что он прав и что, если ему хочется переехать в Нью-Йорк и получить постоянную работу в тех журналах, ладно, поедем в Нью-Йорк. Но когда я сообщила ему о будущем ребенке – уже было невозможно это скрывать от него, – он сказал: «Нет, мы не поедем в Нью-Йорк, потому что журналистская работа нестабильна, и мы там можем оказаться на мели». Он усиленно пытался найти работу, но не мог и запаниковал, а я ничего не могла с этим поделать. С каждым днем он менялся.

На его поведение, возможно, оказывали влияние письма, которые он получал с Севера. Я их никогда не читала, он никогда не говорил мне, что в них, но всякий раз, когда приходило новое, он становился все более отчужденным. Все письма приходили в самых обычных конвертах, и на них стояли штемпели нью-йоркских почтовых отделений. И я так к ним привыкла, что уже могла узнать машинку, на которой был напечатан адрес, – буква «и» у этой машинки была с дефектом. Всякий раз, когда нажимали на клавишу с этой буквой, на бумаге после нее автоматически оставался пробел, поэтому фамилия «Уилсон» выглядела на конверте как «Уи лсон». Я обычно вынимала почту из ящика и, когда, просматривая корреспонденцию, доходила до конверта, адресованного «М-ру Дэвиду Уи лсону», – заранее знала: это письмо еще больше расстроит Дэвида и сделает его еще более колючим. Дошло до того, что, когда я доставала письмо из ящика и видела, что адрес напечатан на этой проклятой машинке, я строила планы встретить однажды человека, печатавшего на этой машинке, и придушить его голыми руками. Конечно, это были только мечты, на самом деле ничего такого не случилось, и кто бы ни писал эти письма, на которые Дэвид весь вечер мучительно придумывал ответ, он так и не появился, я его никогда в жизни не видела. А когда письма перестали приходить, было уже слишком поздно. Они сделали свое черное дело.

Последнее письмо пришло как-то утром, уже после ухода Дэвида. Оно было длиннее всех предыдущих. Я это знала, потому что письмо было вложено не в обычный конверт, как все прошлые, а в крупный пакет бизнес-формата, и на вес было тяжелее. Но написал его тот же человек: я узнала машинку. Я отнесла его наверх, в нашу квартиру, и долго раздумывала, не вскрыть ли его. Но я не стала. Я просто сидела на кровати и взвешивала его на руке, ощущая его тяжесть и гадая, что в нем: может быть, оно куда хуже предыдущих, не зря оно такое тяжелое. А потом я пришла к выводу: если бы Дэвид хотел мне рассказать про эти письма, он бы рассказал, и если бы я могла ему помочь, я бы помогла, но даже если я не в силах ему помочь, я же все равно его люблю. Я положила письмо на комод и вышла из спальни.

Дэвид вернулся очень поздно. Я уже разделась и читала, лежа в кровати, когда он вошел и закрыл за собой дверь. Он мне улыбнулся, потом заметил письмо на комоде. Как и я утром, он сразу понял, от кого письмо. Он перевел на меня взгляд и долго-долго смотрел. Потом подошел к комоду, вскрыл конверт, аккуратно отклеив клапан, а не разорвав его сверху, присел на край кровати и стал читать. Мне показалось, что так прошел не один час. Я сидела и наблюдала за его лицом, пока он читал одну страницу за другой. Закончив читать, он уставился в пол, держа письмо между коленей. Потом согнул его пополам и вложил обратно в конверт.

– Ну, это последнее. Он обещал. Наверное, теперь я обрету покой.

На мгновение мне стало тепло и приятно от его слов, но не от его тона.

Я не спускала с него глаз, пока он молча раздевался. Я выключила свет, и мы долго лежали рядом, не дотрагиваясь друг до друга. Я знала, что он не спит, потому что он лежал на спине, а он не может спать на спине. Наконец он вздохнул, и я спросила, хотя он наверняка подумал бы, что я лезу не в свое дело:

– Дэвид, я могу для тебя что-то сделать? Хоть что-нибудь?

Он долго не отвечал, а потом опять вздохнул.

– Ты же мне очень доверяешь, да?

– Да, Дэвид.

– А с чего это ты мне доверяешь? – Он спросил не так, как если бы считал себя недостойным моего доверия, а как будто его интересовал конкретный обоснованный ответ. Он всегда просил меня облекать в слова мои чувства к нему. И мне это всегда давалось с трудом, хотя я и пыталась.

– Я не знаю, просто доверяю. Ты никогда не поступал со мной так, чтобы это меня обижало. Ты мне нравишься, и я люблю тебя и всегда испытывала к тебе доверие, которое, я знаю, ты бы никогда нарочно не подорвал.

– Но предположим, что я сделал нечто, чем причинил тебе боль? Предположим, я вышел утром из дома под предлогом поиска работы, а вечером ты бы прочитала в газете, что Дэвид Уилсон и некая замужняя женщина были застигнуты голыми в постели и застрелены мужем этой женщины. Предположим, в статье говорилось бы, что я встречался с этой женщиной два или три года? Ты бы и тогда испытывала ко мне доверие? Ты бы и тогда продолжала меня любить?

Он говорил все это, а у меня по спине полз мертвящий озноб. Но потом я поняла, что он просто приводит пример, что ничего подобного на самом деле не было, что ему просто нужно что-то для себя выяснить.

– Дэвид, не говори так!

– Почему? – Он резко сел. – Ты бы тогда не испытывала ко мне доверия, правда?

– Дело не в этом, Дэвид. – Я протянула к нему руку и положила на локоть. Он не отшатнулся. – Дело не в этом. Я бы хотела, чтобы ты был жив, несмотря ни на что. Но дело в том, что я бы не утратила доверия к тебе. Ты мог бы так поступить, но я бы не утратила доверия к тебе, потому что я не верю, что ты не заслуживаешь доверия. И если то, о чем ты говоришь, даже и было и этим ты бы сделал мне больно, я думаю, у тебя на то были бы причины. Возможно, я бы тебя возненавидела. Но я бы сказала себе: может быть, тебе пришлось так поступить из-за чего-то, чего я не знаю, или из-за того, что я не смогла тебе помочь, а может быть, даже из-за того, что в ней ты нашел нечто, чего не смог найти во мне. И я бы, наверное, считала, что ты в той ситуации поступил наилучшим образом.

На это он ничего не сказал.

– Ну, тогда предположим, что я сделал нечто подобное, а потом понял, что я совершил ошибку и ощутил чувство вины? И понял, что я предал тебя, а самое главное – самого себя? И кто заставит меня вновь обрести доверие к себе? – Он помолчал. – Ты? Разве ты можешь сказать что-то такое, что изменит мое отношение к самому себе?

– Не знаю, Дэвид. Я бы попыталась. Я бы смирилась с самим фактом, что ты так поступил, и попыталась бы убедить тебя смириться с этим. – Теперь я лучше могла его рассмотреть в полумраке: он сидел в кровати, чуть подавшись вперед, сжав кулаки.

– А что, если я не сделал чего-то, что должен был сделать? Предположим, я повел себя как трус, когда должен был проявить отвагу? Потому что, Камилла, я и есть трус. Я повел себя как трус, когда мог повести себя иначе. И это куда хуже, чем быть трусом в ситуации, когда это оправданно, когда ты ничего не можешь поделать!

Мне очень хотелось, чтобы он все мне выложил.

– В какой ситуации?

– Это сейчас уже неважно.

– Нет, важно!

– Не эта ситуация. Просто люди думали, что я во что-то сильно верил, а когда пришло время встать на защиту своих убеждений, я не встал. Я отступил.

Мне бы тогда подумать сначала, а потом уж говорить. Но сказанного не воротишь.

– А может, тебе просто не стоило в это верить? Может, с самого начала это не было правильно?

Он резко повернулся ко мне. Я его обидела.

– Но это было правильно! И сейчас правильно!

– Может быть, не для тебя? Может быть, как раз для тебя в этом и нет ничего правильного? – Не надо было мне настаивать.

– О, боже ты мой, да ты ничего не понимаешь! – Он упал на подушку и уставился в потолок.

– Я стараюсь, Дэвид. Я хочу понять. Мне жаль, что я не понимаю. О… – Но ничего я не хотела и постаралась прикусить язык. Мне стало стыдно за себя, и я почувствовала, что плачу. Совсем чуть-чуть, всего пара слезинок пробежала по щекам.

– Камилла? Камилла, перестань! Это не твоя вина. Ты вообще ни в чем не виновата. – Он протянул руку под одеялом и взял меня за локоть. Я повернулась к нему, а он меня обнял и поцеловал в веки.

– Дэвид, я бы хотела тебе помочь, я бы хотела сделать хоть что-то, но я не… я такая… глупая! – Он снова меня поцеловал, и я почувствовала, как наши тела возжелали друг друга, и я крепко-крепко прижала его к себе, а он запустил руку мне под подол ночной рубашки и стал ее медленно приподнимать. Потом перестал меня целовать, а я прижала его к себе посильнее, потому что если я что и умела хорошо делать, так это заниматься любовью, и я ощутила вдруг на своей щеке капельки, которые сначала приняла за свои слезы, но они оказались его. Он поспешно откатился от меня.

– Бесполезно. Я даже не чувствую себя человеком.

Это было в последний раз, когда у нас возник романтический настрой. После этого между нами все как-то разладилось, после этого мы переехали в Саттон, и Дэвид начал работать с отцом в семейном бизнесе. Его родня относилась к нам очень тепло, но я знала: Дэвиду там плохо, я это знала. Это было последнее, чем он хотел заниматься в жизни, потому что ему претила сама идея, что люди делают деньги на том, что им повезло владеть землей, которую другие люди, бедные, обрабатывают ради выживания. Ему претила идея собирать арендную плату с издольщиков и вообще весь образ жизни землевладельцев. И из-за того, что он чувствовал себя таким несчастным, у нас все меньше находилось тем для разговоров, и мы перестали ездить в Нью-Марсель на наши вечеринки в Нортсайде. Иногда я у него про них спрашивала, но он отвечал, что нам пора бы повзрослеть, что мы больше не можем заниматься этим ребячеством. Иногда мы занимались любовью, и я снова забеременела – Димфной, и Дэвид вроде бы этому очень обрадовался. Но, думаю, он был рад главным образом оттого, что ему больше не нужно было заниматься со мной любовью.

Когда мы переехали в Саттон, я впервые увидела Такера. Он тогда был совсем малыш, ему было года два, худой и очень темнокожий, со вздутым животиком и огромной головой. Он обычно сидел в своем манеже среди груды кубиков. Он строил из них высокие башни. Помню, однажды он сложил из них башню выше себя, и у него оставался еще один кубик. Он положил его на верхушку башни и сел, привалившись к прутьям манежа. И долго, насупившись, смотрел на свое творение. Потом подполз к башне и, замахнувшись кулаком, одним ударом уничтожил постройку. При этом он расцарапал руку, но не заплакал. Со стороны могло показаться – судя по его поступку, – что для него это была вовсе не игра.

Началась война, и Дэвида отправили в Калифорнию. Он даже не покидал территории Соединенных Штатов. Знаю, вам это покажется странным, но я жалела, что так вышло. Мне хотелось, чтобы он попал в гущу самой настоящей войны, потому что для него было бы лучше, если бы ему довелось стрелять из настоящей винтовки и совершить нечто, с его точки зрения, полезное. А он был офисным службистом в Сан-Диего. Это было все равно как каждый день ходить на работу, собирать арендную плату…

Я надеялась, что жизнь вдали от родного дома, от меня, от детей окажет на него положительное влияние, но, вернувшись, он стал еще хуже. Оставаясь в доме, он обычно весь день просиживал в своем кабинете.

Именно тогда меня стало одолевать чувство одиночества. Не только оттого, что меня начала мучить мысль, что мой брак как-то окоченевает. Думаю, я это поняла и смирилась. Все дело в жизни в Саттоне, где я себя чувствовала чужой. Тут мне не с кем было поговорить. Мне казалось, что, к кому бы я ни обращалась, оказывался для меня чужаком, очередным Уилсоном, а ведь я не принадлежала к клану Уилсонов. Мои дети были Уилсонами, и, кроме того, я старалась не посвящать их как можно дольше в семейную ситуацию. Но они довольно быстро узнали, как обстоит дело в реальности. Даже Калибаны и те были Уилсонами, потому как слишком долго прожили в этой семье. А я была чужой в доме, который, как считалось, был и моим домом.

И я сделала кое-что, чего стыдилась – до недавних пор.

В детстве Дьюи так любил Такера, что тот, по его настоянию, даже спал с ним в одной комнате. Мы поставили в его детской кроватку, и в ней Такер спал. А я им обоим рассказывала сказки перед сном.

И вот как-то после очень грустного для меня дня я их уложила и начала рассказывать сказку:

– Однажды жила-была принцесса, которая…

– Мам, а она была красивая? – спросил Дьюи. Он лежал на спине.

– Конечно, красивая. Все принцессы красивые! – Такер поглядел на него и недобро усмехнулся. Он сидел в своей кроватке.

– Ну, не знаю. Да это и не так важно. Однажды она познакомилась с очаровательным принцем на балу… для художников. Гостями бала были художники, рисовавшие картины. – Помню, я тогда воображала себя писательницей и использовала для своих сочинений автобиографические темы.

– Мам, а какие картины они рисовали?

– Ну, портреты, сельские пейзажи, такие картины.

В комнате было темно. В окне виднелась яркая луна, и я различала во тьме силуэт сидящего Такера. А Дьюи натянул одеяло под подбородок.

– Так вот, принцесса влюбилась в очаровательного принца, и скоро они поженились.

– Мам, это уже конец, так быстро? – Дьюи был разочарован.

– Нет, дорогой, дальше было еще кое-что. Эта история имеет продолжение после конца. – И тут я поняла, что делаю. Но остановиться уже не могла.

– Это как? – не понял Дьюи.

Такер шевельнулся, и лунный свет выхватил из тьмы стекла его очков.

– Дьюи, да ты послушай рассказ, и она тебе скажет, как.

– Но как же история может продолжаться после конца?

– Это история твоей мамы. Она может рассказывать, как ей хочется.

– А, – протянул Дьюи.

И я продолжала:

– Очень скоро они поженились, и принц отвез ее в самый прекрасный замок, какой только есть на свете. Замок стоял на высокой горе. Они жили там счастливо, пока однажды принц не поехал на войну и вернулся с нее с тяжелой раной.

Дьюи шумно задышал, и я поняла, что он засыпает. Но Такер слушал мой рассказ с интересом. И даже если бы и он заснул, думаю, я бы все равно продолжала рассказывать, потому что мне хотелось выговорить все это вслух, пускай даже и таким способом:

– Принц вернулся очень печальный, потому что он проиграл битву, и от этого принцесса тоже загрустила. Но она поняла, что ничем не может помочь принцу. Через некоторое время он вовсе перестал с ней разговаривать, хотя раньше они разговаривали постоянно. И принцессе в замке стало очень одиноко. Потому что ей не с кем было разговаривать. – Теперь, когда я об этом вспоминаю, мне становится очень стыдно за себя. Ну как же я, взрослая женщина, выдаю историю своей жизни за сказку и рассказываю ее маленькому ребенку, доверяясь ему, как бы исповедуясь. Но это не самое плохое…

– Ей не с кем было разговаривать, не с кем было почувствовать себя счастливой, и ей стало очень одиноко. И она так часто подумывала о том, чтобы сбежать оттуда и вернуться в замок своего отца, но на самом деле ей не хотелось так поступить. Потому что она очень любила очаровательного принца и не хотела его покидать. Но она стала все чаще задумываться о бегстве. Однажды она даже сообщила принцу, о чем она думает, но ему вроде было все равно. Он сказал ей:

– Ками… – Я чуть не назвала свое имя. Я покраснела, но в темноте это не было заметно. И я прекратила рассказ, потому что поняла, что поступаю неправильно. Я-то думала, что разговариваю сама с собой, но, подняв голову, заметила блеск очков Такера. Он все еще сидел в кровати, выпрямившись, как суслик. И я почувствовала, что еще немного – и я расплачусь.

– Ну, Такер, милый, пора спать.

– А вы до конца не расскажете, миссус Уилсон?

– Это не слишком веселая сказка. Ни радости, ни фейерверка в ней нет. Тебе лучше не слушать ее конец.

– Но я хочу, мэм. Мне нравится эта сказка.

– Нравится? Почему?

– Она о реальных живых людях, которых я знаю.

– А может, сказка про драконов или войну была бы лучше?

– Нет, мэм. В них я не верю.

– Ну, милый, у этой сказки нет конца. Ты сам ее закончи. Как бы ты ее закончил?

– Я?

– Да, давай рассказывай! Что, по-твоему, должна сделать принцесса? – Я думала, что мы играем. Я же не по-настоящему его спрашивала. Ему тогда было всего девять!

Я взглянула на него: вижу, задумался. Он сидел, завернувшись в одеяло, и в лунном сиянии казалось, что он стоит по живот в белой воде. Он посмотрел на окно, потом на меня:

– Я думаю, принцессе стоит подождать. Ей не надо никуда бежать.

– Почему? – Теперь я уже не играла.

Он пристально посмотрел на меня, как старинный приятель, который все знал и про Дэвида, и про меня и собирался дать мне совет, как поступить.

– Потому что принц проснется как-нибудь и все сделает, как надо.

От его слов я занервничала, почувствовав себя дурой и немного безумной. Откуда ему знать: ему же только девять лет! Но я все равно занервничала.

И я стала ждать, проживая день за днем, давая себе обещание, что, если и на следующий день ничего такого не случится, я обращусь к брату, он – адвокат, и попрошу начать бракоразводный процесс. И каждый вечер я уговаривала себя еще немного подождать – до следующего дня.

Так я прождала несколько лет, пока в прошлом году не приняла решение: все, хватит, больше я не могу ждать, потому что я заслуживаю чуть большего, чем имею, и что двадцать лет такого брака – более чем достаточно.

Как-то вечером я сказала Такеру, что мне нужно будет съездить в Нью-Марсель, и попросила его приготовить завтра машину к десяти утра. Я встала, оделась в темное, точно собралась на кладбище – потому что такое у меня в то утро было настроение, – выпила чашку кофе, взяла сумочку, вышла из дома и села в машину. Тут я расплакалась и плакала всю дорогу до Саттона и потом, когда мы миновали Истерн-Ридж и ущелье Хармона. С вершины горного хребта я увидела вдалеке Нью-Марсель, он маячил пятном сквозь марево. Мы проехали через весь город, и Такер затормозил у конторы моего брата. И я сказала ему, что, если срочно понадоблюсь, он найдет меня в адвокатском бюро Р.У. ДеВиллета.

И тогда он это сказал. Он вышел из машины и распахнул мне заднюю дверцу, а когда я скользнула по кожаному сиденью, он взглянул прямо на меня сквозь толстые стекла очков и сказал тихо и вкрадчиво, что я поначалу не расслышала его слов сквозь рев проезжающих машин и болтовню пешеходов, и попросила его повторить. А может быть, я прекрасно его слышала, но не хотела поверить своим ушам, потому как это было невероятно, что он это вспомнил или что он это понял так давно, понял, когда я рассказывала детям ту сказку. Вздрогнув, я взглянула на него:

– Прости, что ты сказал, Такер?

И он повторил:

– Думаю, принцессе стоит подождать, миссус Уилсон. По крайней мере, теперь, когда ждать осталось недолго.

Я попросила его отвезти меня в ближайший кинотеатр. Там я и провела остаток дня.

И каждый день в эти несколько последних месяцев я просыпалась и уговаривала себя, что сегодня мое долгое ожидание завершится, что к вечеру все закончится. Но ничего не происходило вплоть до вчерашнего дня. Хотя теперь я даже не уверена, произошло ли что-нибудь вообще. Вчера вечером Дэвид пришел ко мне в спальню, встал у кровати, долго разглядывал меня, причем взгляд его был такой странный, и наконец произнес:

– Камилла, я совершил в жизни миллион ошибок. И как ты терпела меня так долго?

Я не могла выговорить ни слова.

– Камилла? – Он осекся. И больше ничего не сказал. Ни что он меня любит, ни что надеется, что я все еще его люблю. Больше он ничего не сказал. Но как же много высказал.