Дьюи Уилсон III

И, как всегда, как всегда, я стоял и чувствовал на языке вкус рвоты, поднимающейся из желудка, и кровь впитывалась в ткань рубашки, пока она не прилипла к моему телу, и я понял, что скоро не смогу двинуться, и потом осознал, еще не попытавшись сделать шаг, что всю нижнюю часть моего тела вместе с ногами парализовало.

Вот о чем я сразу подумал, когда эти мальчишки ушли, – об этом проклятом кошмаре. Я давно не вспоминал о нем, и он мне не снился уже года два. Раньше, когда я был моложе и боялся отца, этот кошмар посещал меня постоянно. Я знаю, почему мне снился такой сон: это все из-за чувства вины. Стоило мне получить «четверку» по контрольной – и р-раз! – этот сон. Я забуду сделать то, что отец попросил, и – р-раз! – тот же сон. Но в старшей школе я начал форменным образом ненавидеть отца – как раз тогда он вообще перестал разговаривать с мамой, отдалился от нее, ушел в себя, вел себя как последний негодяй, – тогда-то я и перестал его бояться.

Словом, об этом я подумал, хотя мои мысли заняли куда меньше времени, чем потребовалось для их пересказа. Мне кажется, я вспомнил о том кошмарном сне, потому что, стоя посреди ужасного пепелища и узнав от ребятишек, как все произошло, я испытал знакомое ощущение тошноты. Я перепугался, потому что, сказать по правде, я понятия не имел, что творится в городе, а когда я пугаюсь, меня тошнит. У меня в колледже есть приятель-врач, который считает, что мой желудок остро реагирует на волнения. У одних людей от волнения болит голова, другие вроде меня чувствуют тошноту.

Но думал я не только о своем сне. Через какое-то время я попытался поразмыслить о произошедшем чуть более конструктивно, стараясь найти повод или причину, вынудившую Такера так поступить, – какое-нибудь событие, произошедшее с Такером в прошлом, что занимало его мысли или злило его, и мне на ум приходили одни только события прошлого лета, когда умер Джон.

Но сказать так – значит почти ничего не сказать. В судьбе человека есть кое-что поважнее, чем день и обстоятельства его смерти. Тут же речь идет о всей его жизни, неважно, насколько скучной и незаметной до этого она была. Я слишком молод, чтобы знать все подробности жизни Джона Калибана из первых рук. Я ведь знал его только в старости. Но, помню, в детстве я находил стопки семейных альбомов, которые женщины из семейства Уилсонов бережно хранили как реликвию, куда аккуратно собирали фотокарточки, сделанные в воскресный день, и школьные табели с оценками, и детские рисунки, такие давнишние, что о них уже мало кто помнил. В этих семейных альбомах попадались и фотопортреты Калибанов. Вот так я узнал о жизни Джона, хотя я разглядывал альбомы из желания рассмотреть не Джона, а скорее диковинную старинную одежду и прямоугольные черные автомобили, за которыми он когда-то ухаживал и на которых ездил, как до них, – на двуколках. На самой ранней фотокарточке Джон – мальчик лет четырнадцати, стоит перед новенькой двуколкой. Его белая накрахмаленная рубашка чуть топорщится спереди, потому что он выпятил грудь. Если вы полагаете, будто это его двуколка, то вы ошибаетесь. Двуколка принадлежит генералу. А Джон был у него кучером, он сидел высоко на сиденье и никогда не пускал в ход кнут, а управлял упряжкой лошадей легонько, редко натягивая поводья. Незадолго до этой фотографии он начал работать кучером у генерала, потому что его отец, Ферст Калибан, был уже стар для такой работы и почти ослеп и целыми днями отдыхал, просиживая перед своей хижиной на плантации Уилсона и покуривая трубочку. А Джон, хотя еще был подростком, но уже выполнял работу взрослого мужчины: ухаживал за лошадьми, ездил верхом, чинил двуколки, а потом стал кучером. На накрахмаленной груди сияет брильянтовая булавка для галстука, которую генерал подарил ему на день рождения. С этой булавкой на рубашке его и похоронили.

На других фотографиях он снят с другими двуколками, поновее, потом – рядом с автомобилями и, наконец, на последней фотографии он стоит перед «паккардом» с огромной сверкающей решеткой на прямоугольном радиаторе. Рядом с ним – маленький мальчик, уже в очках, чья голова кажется слишком крупной по сравнению с его тщедушным телом. За стеклами очков виднеются большие карие глаза, в которых угадывается совсем не детское хмурое выражение. Это Такер. А потом Такер появляется один на фоне автомобилей, потому что Джон на тот момент уже слишком старый, чтобы их водить или, лежа под ними, ковыряться в их внутренностях, и он руководит действиями мальчика – где подтянуть гайку, где ослабить, где подогнать, – все, что теперь Джону под силу, так это ухаживать за цветочными клумбами дома в Свеллз с таким горделивым видом, точно это его собственные цветы.

Вот в таком преклонном возрасте я знал его достаточно хорошо.

По субботам Джон надевал выходной костюм, широкий галстук с брильянтовой булавкой – давнишним подарком генерала, и перламутрово-серую шляпу, садился в автобус около магазина мистера Томасона и ехал к вокзалу муниципальной железной дороги в Нью-Марселе, но по дороге сходил в Нортсайде, где заходил в местные салуны и сидел там в полумраке, ведя беседы со старыми неграми, которые были, как и он, столь почтенного возраста, что ни на какую работу уже не годились.

А потом как-то в субботу в прошлом июне у нас дома зазвонил телефон, я подошел и услышал на другом конце провода незнакомый голос:

– Тут у нас на вокзале черномазый старик упал и помер. Что мне делать с телом?

– Подождите, – ответил я. – Мы сейчас приедем.

Такер, миссус Калибан, Бетра и я сели в черную машину. Такер вел, Бетра сидела рядом с ним, ее плечи возвышались над спинкой сиденья, а ее свободное платье расширялось прямо от плеч и до коленей, напоминая детскую горку. Мы с миссус Калибан сидели сзади. Она была маленькая, черная и в свои пятьдесят три года еще не начала седеть и совсем не выглядела постаревшей, напоминая мне гладкую китайскую куклу, покрытую черным лаком, которая однажды была у Димфны. Мне было странно ехать в машине в окружении негров, хотя все они были мои друзья.

Никто не проронил ни слова, никто не плакал. Мы хоть и готовились увидеть мертвого Джона, но в глубине души надеялись на ошибку, надеялись, что полицейский позвонил не по тому номеру и что мы приедем на вокзал, а там будет лежать на полу совершенно незнакомый старик.

Прибыв в Нью-Марсель, мы отправились в полицейский участок при вокзале. Водитель автобуса сидел в небольшом кабинете, где работал вентилятор, держа в руке банку пива, и ждал нас. Это был рослый лысеющий мужчина, и над его головой уже вроде бы роились мухи.

– Мы приехали забрать тело Джона Калибана.

– Ага. – Он встал, аккуратно поставил банку пива на влажный кружок, образовавшийся на столе. – Пойдемте. – Он вышел из кабинета, мы – за ним.

– Я хорошо знал старину Джона, – обратился водитель ко мне. – Сегодня, как и всегда по субботам, он сел на остановке у магазина Томасона. В дороге я не обращал на него внимания, только когда мы въехали в вокзал и все вышли, я, прежде чем закрыть двери, посмотрел в зеркало заднего обзора и увидел его – он дремал или мне так показалось, склонив голову на поручень, и я подошел и толкнул его в плечо, и тут заметил, что он холодный. И все сразу понял. И говорю себе: «Я уже никогда не разбужу старого ниг… – он поглядел на миссус Калибан, которая его даже не слышала, – …этого старика, даже если буду тут стоять и трясти его тысячу лет. Он умер».

Мы подошли к автобусу. Без пассажиров в салоне он производил странное впечатление.

– Я его не трогал потом, и никто его не двигал. Я сходил за полицией, они обыскали его и нашли ваш номер телефона, вот и все. Дайте-ка я обойду автобус и открою дверь.

Он обогнул автобус слева, подошел к водительскому окну, сунул руку внутрь – и дверь со вздохом открылась.

Мы нашли старика там, где он сидел и где умер, глядя на мир в последний раз. Мы поднялись по узким прорезиненным ступенькам и увидели перламутрово-серую шляпу у него на коленях и кружок топорщившихся седых волос на голове, упертый в хромированный поручень, отделявший заднюю часть автобуса от передних рядов. На поручне висела белая вывеска с надписью черным жирным шрифтом, которая, если бы он был жив и просто отдыхал, торчала бы прямо перед его глазами.

Это точно был Джон, но и тут никто не заплакал. Мы занялись оформлением бумаг на увоз тела и вызвали гробовщика из Нортсайда, негра, знавшего Джона. Когда он приехал, миссус Калибан сказала ему:

– Я хочу, чтобы вы им занялись. Вы сможете придать ему такой вид, чтобы он был похож на себя, живого, и не станете его набивать ватой.

После чего мы отправились обратно в Саттон.

В тот вечер я пришел на кухню и стал наблюдать, как миссус Калибан готовит ужин. Тут до меня, наконец, дошло, что Джона больше нет, и он больше не вернется, а понял я это, потому что не услышал, как он тихо напевает в саду под моим окном, как это было на протяжении почти всей моей жизни. И я вспомнил те давние времена, когда я был совсем маленьким, даже меньше Такера (он перестал расти в четырнадцать лет, и я за год вымахал выше него), и Джон брал нас обоих к себе на колени – и каждый восседал на его тощей ноге, пел нам песенки и смеялся. Теперь я помнил только его песни и смех.

И, сидя на кухне, я вдруг расплакался, стыдясь себя, потому что я же был уже взрослый – или так мне казалось, и миссус Калибан повернулась от плиты и ласково попыталась меня утешить, но ей это не удалось, и тогда она села напротив и взяла мои руки, и мы тихо поплакали вместе.

Похороны состоялись в Нортсайде через два дня. Гроб поставили в новой церкви, где службы начались еще до того, как ее успели достроить, и внутренние стены были еще не оштукатурены, и бетонные блоки просто выкрасили серой краской. Небольшая плакетка перед входом извещала, что крест для церкви был принесен в дар некоей женщиной в память о ее усопшей сестре. Крест был небесно-голубого цвета с бронзовыми краями.

Пришло очень мало народу. Я впервые поймал себя на мысли, что семья Калибанов не пользовалась слишком большой популярностью среди своих. И что их преданность нашей семье и наша любовь к ним отдалила их от остальных негров, и не так уж много людей решились бы назвать себя их друзьями. Мы с мамой пошли на службу, а отец и сестра – нет. Я сомневаюсь, что Димфна хотела бы вообще пойти на чьи-либо похороны, а отец там был бы не в своей тарелке. Бетра, Такер и миссус Калибан сидели в первом ряду, ближе всех к гробу.

Служба была тихая и простая. Наконец настала пора какому-нибудь другу покойного встать и сказать пару слов. Вышел высокий негр с куполообразной лысиной, с мощных лицевых костей складками свисала рябая кожа. Он повернулся лицом к присутствующим и заговорил:

– Дорогие друзья, мы пришли сегодня сюда отдать последнюю дань уважения нашему близкому другу Джону Калибану. Факты любой биографии не так уж и важны, но представляется, что о них все же надо сказать. Итак. Чем жил Джон? Ну, у него никогда не было своего бизнеса, он всю свою жизнь проработал на одну семью, и насколько я знаю, судя по тому, как он о них отзывался, он их любил и никогда не считал то, что он делал для них, своей работой, он бы в любом случае этим занимался, даже если бы они ему за это не платили. Я знаю, он хотел, чтобы я об этом сказал, потому что он ушел так внезапно, что у него просто не было времени сказать об этом самому.

Кое-кто обернулся посмотреть на нас, и мне стало неловко. Меня бросило в жар, потом в озноб.

– Вот и все. Мы не можем стоять тут и перечислять все его великие свершения, потому что никаких великих свершений у него не было. Но он всегда делал добрые вещи. И мы все будем помнить Джона, потому что он всегда входил в нашу жизнь с улыбкой и радостью, и всем нам становилось хорошо, когда мы его видели. Он был простой и никогда не совершал никаких великих дел. Он просто был рядом и доставлял всем радость. Может быть, стоит сказать о нем одну вещь, и думаю, ему бы хотелось, чтобы о нем это сказали. Никто не управлялся с лошадьми лучше, чем он. Но не только это его отличало. Полагаю, лучше всего оценку человеку можно дать простыми словами. Джон Калибан был всегда готов пожертвовать собой, чтобы помочь другим. Это был хороший человек и хороший работник во всех отношениях, человек доброй души.

Негр сделал паузу, и кто-то в первых рядах встал. Как я подумал, чтобы поддержать эту эмоциональную речь финальным «Аминь». И тут я услыхал, как тонкий мужской голос недоверчиво произнес:

– Пожертвовать? И все? И это все? Да к черту такие жертвы!

Я не сразу понял, в какой части церкви находился говоривший, пока не заметил щуплую фигурку в черном, с коротко стриженными волосами на большой голове, и очки в стальной оправе, и руку, вскинутую и с презрением опущенную, словно эта рука хотела стереть только что сказанные слова, и я понял, что это Такер.

В церкви все замолчали, а он стал протискиваться по проходу. Бетра тоже встала.

– Такер?

Он добрался до прохода и зашагал к выходу, стиснув губы, глядя сквозь очки тяжелым злым взглядом. Бетра извинилась и с растерянным лицом поспешила за ним, чуть отклонившись назад под тяжестью еще не рожденного ребенка. Когда они вышли за дверь, присутствующие зашушукались, но через пару секунд ропот стих.

Негр все-таки закончил свою речь, скомкав ее, потому что инцидент нарушил его собранность и самообладание. Все потянулись к выходу, расселись по машинам и приготовились ехать на кладбище. Глядя через лобовое стекло машины, в которую сели мы с мамой, я видел Бетру и Такера, которые ехали перед нами. Они не разговаривали всю дорогу.

Джона привезли на кладбище и похоронили, и, когда его стали опускать в яму, каждый из нас бросил на его гроб розу, привязанную проволочкой к зеленой палочке. Гробовщик произнес короткую прочувствованную речь, в которой не было ни слова правды, и мы поехали домой в Саттон.

Дома я не сказал Такеру, какое впечатление на меня произвела его выходка, но вечером увидел его. Он сидел на старом ящике в гараже, где они с дедушкой провели так много времени вместе. Я вошел и сказал, как мне жаль, что Джон умер. Он даже не взглянул на меня. Его глаза напоминали маленькие раскаленные камешки. В конце концов, он выдавил:

– Мне тоже жаль.

Я повернулся, чтобы уйти, и услышал его бурчание:

– С меня хватит. Это всему конец.

– Что ты говоришь, Такер?

– Ничего, Дьюи. Просто мысли вслух.

А через два месяца он купил ферму, кусок земли в юго-западном углу бывшей плантации Дьюитта Уилсона, на которой предки Такера трудились сначала рабами, а потом наемными рабочими, пока мой дед Деметриус не раздробил плантацию на небольшие наделы для продажи издольщикам, потом купил дом в фешенебельном квартале Свеллз и перевез туда Уилсонов и Калибанов. Я до сих пор, убей, не пойму, как он уговорил моего отца продать ему ту ферму.

Тот случай я вспомнил сразу после того, как мальчишки убежали. Но это не казалось мне достаточно серьезным поводом для сумасбродного поступка Такера. Ну, умер старик, которого я очень любил, и последнее, что он увидел перед смертью, это плашку в автобусе с надписью «ДЛЯ ЦВЕТНЫХ», как было принято в сегрегированном обществе, но я в этом усмотрел грустную иронию, не более того. И я решил, что должно быть еще кое-что, но прежде чем я смог придумать, что это могло бы быть, я услыхал урчание мотора вдалеке, а потом из-за холма показался и сам автомобиль – новенький дорогой лимузин, за рулем которого сидел светлокожий негр, причем сидел смирно, в форменной тужурке, словно кадет Вест-Пойнта. Поравнявшись со мной, лимузин притормозил, свернул к обочине, и через зеленое стекло я разглядел на заднем сиденье элегантно одетого негра. Шофер выскочил из автомобиля, подбежал к задней дверце, распахнул ее, и негр с золотым крестом на золотой цепи, заткнутой в жилетный кармашек, вышел. На его носу сверкали очки с синими линзами.

– Храни вас Господь… Вы же мистер Уилсон? Я так и подумал, что вы можете сюда прийти. – На нем был дорогой темно-серый костюм и начищенные до блеска черные туфли. Он улыбался. – Добро пожаловать, мистер Уилсон. – Он говорил почти с британским прононсом, и я сразу распознал в его голосе и интонациях человека высокой культуры.

Он полез в нагрудный карман, достал мундштук и пачку турецких сигарет.

– Вы курите, мистер Уилсон? Если нет, не будете ли вы возражать, если я позволю себе предаться этому безобидному пороку?

– Нет, но… курите, – пробормотал я, запинаясь.

Шофер дал ему прикурить, и негр глубоко затянулся.

– Вернись в машину, Клемент, – обратился он к шоферу. – Я уверен, мистер Уилсон будет настолько добр, что станет моим гидом.

Я не мог выговорить ни слова. Он засмеялся.

– Спокойно, мистер Уилсон. Возьмите себя в руки!

– Вы кто? – выдавил я. – Кто вы такой? – продолжал я сдавленным фальцетом. – Откуда вы меня знаете?

Он ответил без запинки:

– Я привык знакомиться с личными делами молодых людей, у которых, по моим ощущениям, многообещающее будущее. Моя старая привычка. Что до моей личности, то можете звать меня Дядя Том. – Он рассмеялся. – По крайней мере, в определенных кругах это старое и уважаемое имя. Но я вижу, оно вам неприятно. Тогда, полагаю, вам больше понравится Брэдшоу. Преподобный Беннет Т. Брэдшоу. Но позвольте, мистер Уилсон, насколько я понимаю, вы же довольно хорошо знаете, или, точнее сказать, знали Такера Калибана. Я был бы вам безмерно благодарен, если бы вы прояснили некоторые черты его крайне неординарной личности.

– А что вам о нем известно? – Все это было в высшей степени странно.

– Я бы не осмелился дать вам ответ с абсолютной уверенностью. Понимаете ли, я не большой специалист в области южного менталитета, идет ли речь о черных или белых южанах. Не стану скрывать, мы на Севере переживаем такие же расовые трения, но не в столь открытой, примитивной, живительно варварской форме, как здесь. Вот почему я и задал вам вопрос. Вы можете послужить мне, так сказать, истолкователем ситуации, принимая во внимание, что небольшая часть вашего образования получена на Севере, хотя в то же время вы являетесь уроженцем этих мест. Возможно, мой вопрос прозвучал слишком общо. Вам не кажется, что вы находитесь на пороге неких значительных событий? – Он бурно зажестикулировал. – Не происходит ли тут нечто, что настраивает вас на эпический лад, что напоминает сюжеты, описанные в Библии или «Илиаде»?

Я кивнул. Но мне не понравилось ощущение уязвимости, которое он во мне пробудил: слишком уж много он про меня знал.

– Раз уж я, как представляется, не могу получить от вас внятный ответ, может быть, нам стоит совершить экскурсию по ферме? Возможно, это пробудит в вас то красноречие, коим так славится ваш колледж! – И мы обошли ферму, задержавшись у горы обломков, оставшихся от часов Дьюитта Уилсона, а потом у пепелища, где раньше стоял фермерский дом. После этого мы вернулись к лимузину.

– И что вы теперь об этом думаете, мистер Уилсон?

Я чувствовал себя дураком.

– Мистер Уилсон, вы меня разочаровываете, – с упреком произнес он. – Вы же были сегодня на вокзале? Что вы видели?

Я ничего не мог вспомнить про вокзал, кроме того, что мои родители держались за руки. Поэтому промолчал.

Он нахмурился. Вероятно, я его и впрямь разочаровал.

– Негры, мистер Уилсон. Негры! Цветные. Черномазые. Чернозадые. Черняшки. Негритосы. Ниггеры. Негры. На муниципальном вокзале никогда за всю историю штата, я бы сказал, не было столько черных, как в тот день, и, осмелюсь предположить, уже никогда не будет.

Но я ничего такого не помнил.

– И что?

Он ткнул пальцем себе под ноги.

– Вот где это началось, мистер Уилсон. Ваш друг Такер Калибан запустил этот процесс. Так что отдайте ему должное. Что же до меня, то я вынужден признать свою ошибку. Я никогда не мог представить, что подобное движение вспыхнет изнутри, что оно начнется на низовом народном уровне, в результате, можно сказать, спонтанной вспышки.

Хотите верьте, хотите нет, я не понимал ни слова.

– Какое еще движение?

– Все негры, мистер Уилсон, снимаются с места и уезжают.

Я ничего не сказал, но, верно, вид у меня был такой, словно я ему не поверил.

– Ладно, поехали со мной. Давайте войдем туда и поглядим. – И он распахнул передо мной дверцу лимузина.

Мне не слишком хотелось ехать с ним куда-либо, но, с другой стороны, я знал, что поеду.

– А как насчет моего велосипеда? – задал я дурацкий вопрос.

– Мы можем положить его в багажник.

Багажник был такой просторный, что в нем мог поместиться не только мой велосипед, но и еще один такой же. С помощью шофера я закрепил его там веревкой, чтобы он не подпрыгивал и не поцарапал кожаную обивку. Потом уселся рядом с преподобным Брэдшоу, и мы поехали в Нью-Марсель.

– А почему вы мне ничего не рассказали о привычке Такера плевать на окружающих? – Он устроился поудобнее и повернулся ко мне вполоборота.

– Например? – Я обдумал все, что сам знал про Такера, и счел, что он поможет мне разобраться.

– Да возьмем любой пример. Его странные выходки в семье, можно сказать, дерзкое выражение лица, решительная походка. Все что угодно!

– Он написал мне письмо. Я ничего в нем не понял. – С этими словами я достал из кармана письмо и прочитал его, потом рассказал ему все, что помнил про свой десятый день рождения. А потом, наверное, зная, что у меня есть слух и ум, который позволит мне слышать и думать, я не остановился на воспоминаниях, но продолжал размышлять вслух: – Понимаете, вот он пишет: «Но ты бы и так научился, потому что ты этого сам очень хотел». Но я не уверен, что научился бы, я не знаю, научился бы я, если бы он меня не научил, но, может быть, он имел в виду, что я могу добиться чего угодно, если поставлю перед собой такую задачу. Ну и что тут такого особенного, а? Такое все говорят. Это же слишком просто!

Он, казалось, необычайно возбудился:

– Нет, не думаю. Вы забываете, с кем имеете дело, мистер Уилсон. Мы же говорим не об утонченном интеллектуале, вдохновленном чтением Платона, мы говорим о невежественном негре с Юга. Мы говорим не о новомодных и сложных идеях – об уникальных прозрениях мысли, которые посещают гениев. Мы говорим о старых, как мир, идеях, об очень простых и фундаментальных истинах, которые мы, возможно, игнорировали или никогда не пытались постичь. Но Такер Калибан не мог их игнорировать: он их открыл сам. Мне нравится ваш анализ, мистер Уилсон. А что еще вы можете вспомнить? Я уже вижу его, гневающегося на невысказанные и бесчисленные обиды и унижения, и этот гнев накапливался в его душе, и кровь отмщения бурлила в его жилах.

– Неправда. Вы не правы. В Такере не было ни капли гнева. Он все принимал как должное, словно заранее знал, что это произойдет и у него нет способа этому воспрепятствовать.

– Возможно, и так. Ну, продолжайте.

Я снова вспомнил о прошлом лете, пытаясь вычленить из памяти самые важные вещи. Некоторое время я молчал, собираясь с мыслями. Мы уже ехали по Саттону, мимо веранды мистера Томасона, которая, наверное, из-за позднего часа была пуста, а может быть, она была пуста по причине того самого движения, о котором говорил преподобный Брэдшоу.

– Ну что-то наконец заставило этих бездельников разойтись.

– А почему бы и нет? Такер Калибан заставил нас с вами носиться по полям и городу в поисках того, что завело его механизм. – Он покачал головой. – Это же просто замечательно, просто чудо какое-то!

Мы перевалили через Истерн-Ридж, и в оранжевых предвечерних сумерках, далеко за холмами и за рекой, увидели город, который издалека казался совершенно обычным – счастливым и беззаботным, как всегда.

Теперь я распределил все события прошлого лета и напоследок рассказал о том, какое удивление у меня вызвало согласие отца продать Такеру земельный участок и ферму.

Преподобный Брэдшоу слегка улыбнулся своим мыслям:

– Люди иногда совершают странные поступки, мистер Уилсон, особенно те, кто принадлежит к нашему – вашего отца и моему – поколению. Не забывайте, мы росли в эпоху, когда люди придерживались по-настоящему идеалистических взглядов, когда неприятие существующего общественного порядка заставляло нас ломать прочные устои нашей жизни, ломать принципы, которые завещали нам наши предки, наши родители.

Я рассмеялся:

– Мой отец? Мой отец… Если бы вы его знали, вы бы так не говорили.

– Я знаю его! – отрезал тот.

Я удивленно повернулся к нему:

– Вы его знаете?

На сей раз он улыбнулся, прямо глядя на меня:

– Вам нет причины беспокоиться, мистер Уилсон. Я знаю его так, как знаю их всех. Всех мальчишек, сегодня ставших мужчинами, всех нас, выросших в эпоху Великой депрессии, приобретших первый жизненный опыт в годы Гражданской войны в Испании, флиртовавших с идеей коммунизма. Коекто из нас даже связал свою судьбу с этой капризной дамой. Кто-то на ней женился, а потом развелся и навсегда утратил способность влюбляться. – Его глаза потускнели, затуманились, мысленно он улетел куда-то далеко, словно он не только вспоминал, но и въяве видел и ощущал те давние дни.

– Но только не мой отец! – воскликнул я, оторвав его от воспоминаний.

Он посмотрел на меня:

– Люди, я продолжаю утверждать, совершают странные поступки, особенно если они вскормлены в странное время.

– Но только не мой отец, – повторил я спокойнее, а потом опять рассмеялся, потому что мои слова прозвучали словно эхо.

Преподобный Брэдшоу не засмеялся:

– Став старше, вы узнаете массу странных вещей о своем отце. – Тут он улыбнулся, но теперь его улыбка показалась мне злобным оскалом.

Мы приближались к Нью-Марселю, проезжая мимо пустых, темнеющих полей, уже покрывшихся рядами зеленых проростков кукурузы и хлопка, и скоро въехали по мосту в Нортсайд. На улицах валялись обрывки брошенного быта: изношенная одежда, матрасы, сломанные игрушки, рамы от картин, обломки мебели, всего того, что негры не смогли унести на спине или набить в чемоданы. Нам попадалось немного людей, мы заметили бродяг, которые волокли бумажные свертки, перевязанные шпагатом или бельевыми веревками. Старик с белой косматой бородой ковылял, опираясь на клюку, вероятно, к вокзалу. На нем было мексиканское сомбреро. По краю проезжей части торопливо передвигалась одинокая женщина в кресле-каталке, держа на коленях небольшой чемоданчик. Кожа у нее была не темная, а какого-то землистого цвета, и она так выглядела, словно годами не выходила на солнечный свет.

Мы направились к вокзалу, но за три квартала поняли, что не сможем двигаться дальше, потому что дорогу перегородили полицейские штата в ковбойских шляпах и серо-синих сапогах и нью-марсельские полицейские в голубой униформе. А за блокпостом роились толпы негров всех разновидностей: светлокожие и эбеновые, высокие и низкорослые, тощие и упитанные – их были тысячи. Кое-кто пел церковные гимны и спиричуэлз, но в основном все вели себя тихо, мелкими шажками перемещаясь вперед, с задумчивыми или торжествующими лицам, зная, что их поток не остановить. Так они двигались вперед, глядя на здание вокзала или устремив взгляд вверх, на макушку белого каменного купола.

Брэдшоу нагнулся к микрофону, укрепленному слева от него:

– Клемент, мы тут выйдем! Подожди нас здесь.

– Да, сэр! – донесся из громкоговорителя металлический голос Клемента. – Я сдам назад и припаркуюсь, сэр.

– Пойдемте, мистер Уилсон, и с Божьей помощью мы получим ответы на некоторые вопросы.

Я кивнул. Мы вышли из лимузина, обогнули блокпост и тут же очутились в водовороте толпы. Нас отнесло к семье из семи человек – двое взрослых и пять детишек мал мала меньше, от десятилетнего мальчугана до грудного младенца на руках у матери. Отец уже приготовил деньги на билеты, зажав в кулаке несколько купюр. Это был очень рослый мужчина, худощавый, но жилистый, черный, как побитый непогодой телеграфный столб. У него были прямые волосы. Его жена была ростом с меня, темно-коричневая. За ними гуськом плелись дети – широко раскрыв глаза, сонные, они брели точно зомби.

– Элвуд, я устала, устала! – Девчушка лет трех обратилась к своему брату. Он был чуть старше ее.

– Мама говорит, скоро придем. Не ной!

– Но я устала.

Преподобный Брэдшоу протянул руку и тронул отца за локоть.

– Храни тебя Господь, брат. Я – преподобный Беннет Брэдшоу из ордена Черных иезуитов. Можно задать тебе пару вопросов?

Его слова удивили меня: значит, ему это тоже все было интересно.

– Элвуд, я устала!

– А ну-ка помолчи, Люсиль! А не то получишь затрещину! – Отец посмотрел на преподобного. – Да, задавайте!

– Элвуд, я устала!

Отец обратился к жене.

– Женщина, ты можешь закрыть рот этому ребенку? А вы задавайте, преподобный… Как, вы сказали, вас зовут?

– Брэдшоу. Я просто хотел узнать, куда вы направляетесь.

– Вообще-то мы едем в Бостон. У нас там знакомые живут в Роксбери.

– А по мне, так это безумие – вот так сорваться со всеми вещами и ехать на Север. И что мы там будем делать? – Жена обратилась одновременно к преподобному Брэдшоу и к мужу.

– Замолчи! Я же говорил: мы едем, потому что так будет правильно! Надо уезжать! – Муж грозно поглядел на жену.

– Именно это я бы и хотела понять! И почему ты считаешь, что это правильно и что надо уезжать? С чего тебе такое взбрело в голову?

Пока мужчина обдумывал ответ, мы продолжали медленно двигаться вперед. Я замечал группки белых по краям толпы чернокожих, они стояли, сунув руки в карманы. Они не были похожи на горожан: скорее всего приехали сюда из небольших сельских поселков. Вид у них был оторопелый, думаю, они понимали, что не силах остановить этот поток негров. А может быть, они даже боялись, что если предпримут что-то, то эта их попытка вызовет только яростный отпор молчаливой толпы, медленно текущей по улице.

Наконец наш собеседник заговорил:

– Ну, верно, я и сам не знаю, откуда у меня такие мысли взялись. Вчера я вот возвращаюсь с работы – я работаю уборщиком на городском рынке – и встречаю двоюродного брата. «Как жизнь, Хилтон?» – спрашиваю. А он мне: «Нормалек. Ты когда отчаливаешь?» – «Куда, брат?», – спрашиваю. «Как, ты ничего не слыхал?», – говорит он мне. – «Нет. А что?» – говорю. «Мужик, ты разве не в курсе, что происходит? – спрашивает он. – Мы, черные, уезжаем отсюда. Все! По всему штату люди собирают вещички и уезжают!» Знаете, я решил, что он меня разыгрывает. И я поглядел на него, поглядел, но вижу, он не шутит совсем, он серьезен, как голый, сидящий на горе бритвенных лезвий, и я ему говорю: «Слушай, Хилтон, а что вообще происходит?»

«Ну, говорит, все началось в четверг или в среду, я толком не знаю, но похоже, что все черные из Саттона вбили себе в голову, что больше они не могут все это терпеть. И что всякая борьба за права бесполезна, потому что ничего тут для нас не улучшается. Даже у цветных в Миссисипи жизнь получше, чем у нас, хотя бы отчасти. Похоже, что, если бы в свое время, во время Войны между Севером и Югом, этому штату надрали задницу, нам бы, цветным, жилось тут куда лучше. А этот штат был единственный в Конфедерации, где янки не одержали верх». Вот что, по словам Хилтона, сказал ему тот цветной парень из Саттона. И он мне говорит, ну, то есть Хилтон говорит, что тот цветной парень из Саттона, который рассказал неграм про историю штата и про все дела, еще сказал, что для цветных самое лучшее – просто уехать, забыть про все, что мы знали, чем жили, и начать жизнь заново.

Преподобный Брэдшоу повернулся ко мне:

– Так рождаются легенды, мистер Уилсон.

Я понял, что он имел в виду.

– В общем, поговорили мы с Хилтоном, я бегу домой, говорю жене: «Пакуй вещи, завтра мы уезжаем, то есть сегодня, и чтоб без глупостей!». – Он повернулся к жене, совершенно забыв про нас. – Понимаешь, детка? Нам надо ехать! Это единственный выход, потому что…

– Мы видели довольно, мистер Уилсон. – Преподобный Брэдшоу взял меня под руку, и мы прорезали по диагонали толпу и вышли на тротуар. И зашагали обратно к машине мимо группки белых. Я слышал, как они шептались обо мне.

– Да он мулат, этот блондин. А с чего ему идти с ниггером? Он не белый, этот светлый, наверняка он тоже ниггер. Но он мог бы меня обдурить!

Я покраснел, но потом почему-то, сам не знаю, почему, ощутил прилив гордости за себя.

Когда мы дошли до блокпоста, сквозь который тек поток негров, преподобный Брэдшоу сказал:

– Ну вот, мистер Уилсон, в это трудно поверить, но это правда! – Он шел и качал головой. – Я бы никогда в жизни…

Но не закончил фразу. Мы поравнялись с лимузином, сели в него, и преподобный Брэдшоу проговорил в микрофон:

– Клемент, мы едем обратно в Саттон.

Шофер завел мотор, медленно тронулся с места и, свернув в переулок, поехал осторожно мимо мусорных баков и гор мусора, пока впереди между домов не показалось темнеющее небо. Мы петляли по переулкам и улочкам в северном направлении, здесь запрудившие улицы толпы поредели, и вот мы уже были в Нортсайде и вскоре свернули на шоссе к черному мосту через реку.

Мы ехали мимо уже знакомых мне узких, в два окна, зданий с покрытыми дранкой крышами и плоскими фасадами, мелькавшими в лучах автомобильных фар, и я откинулся на спинку в благодушном настроении.

– Преподобный Брэдшоу, вам не кажется, что это все просто удивительно? Кто бы мог подумать! Такер Калибан! Который в детстве научил меня кататься на велосипеде. Ух ты! Могу себе представить лицо сестры. Когда Бетра сообщила нам, что выходит замуж за Такера, сестра не могла взять в толк, как такое может быть, она считала, что Бетра слишком хороша для него! Но какая неожиданность! – Улыбнувшись и мотнув головой, я поглядел на преподобного Брэдшоу и, к своему удивлению, увидел, что тот сидит с мрачным печальным лицом, уронив голову на грудь. – Вы так не думаете?

– Да, мистер Уилсон, это и впрямь неожиданность. И притом чудесная! – Но сам он явно считал иначе. – Вы еще недостаточно долго прожили, мистер Уилсон, чтобы бросить свою жизнь в жернова риска ради идеи, а потом увидеть, как кто-то другой преуспел там, где вы потерпели поражение.

– А какая разница в том, кто это сделал? Главное – поступок. Это могло бы произойти в любом случае. Никакой не было необходимости в том, чтобы Такер им подал пример. Они сами могли в один прекрасный день собраться и уехать отсюда. Тогда какая разница?

Лимузин поднимался к ущелью Хармона.

– Я вам скажу, какая разница. – Брэдшоу медленно подался вперед. Выглядел он очень уставшим. А когда заговорил, меня удивили печаль и негодование, сквозившие в его голосе: – Вы восхищаетесь Такерами, которым не нужны ни вы, ни лидеры. А вы никогда не задумывались, что такой человек, как я, так называемый религиозный лидер, нуждается в Такерах для оправдания собственного существования? Очень быстро настанет день, мистер Уилсон, когда люди осознают, что у них нет нужды во мне и в людях вроде меня. Возможно, для меня такой день уже настал. И ваши Такеры встанут и скажут: я могу сделать все, что пожелаю, мне не нужен никто, кто бы дал мне свободу, потому что я сам могу ее взять. Мне не нужен мистер Вождь, мистер Начальник, мистер Президент, мистер Священник, мистер Проповедник или преподобный Брэдшоу. Мне никто не нужен. Я могу сам делать все, что хочу, и все, что надо мне.

Я все еще находился под впечатлением его горьких слов и не мог сразу понять, что мне его не переубедить:

– Но разве не этого вы, негритянские лидеры, всегда хотели, не этого старались добиться? Это же ваш народ, и он пытается обрести свободу!

– Да! Но они заставили меня ощутить свою ненужность, увидеть, что я – отживший вид. Вам бы понравилось проснуться в одно утро и понять, что вы – отживший вид? Это осознание не слишком радует или возвышает душу, мистер Уилсон. Совсем не радует!

Я молча посмотрел на него: его взгляд казался потухшим в отблеске лампочки под потолком, его кулаки сжались.

Потом я просто отвел глаза. Я стал смотреть в окно и заметил, что мы уже подъезжаем к Саттону. Фары лимузина уже освещали фасады магазинов на западной стороне шоссе. И потом я увидел желтую полосу на мостовой, которую отбрасывала освещенная витрина магазина Томасона.

И когда через несколько секунд я снова повернулся к преподобному Брэдшоу, он выглядел еще печальнее, а отрешенный взгляд его потускневших глаз был устремлен в пустоту.