Термины, которые следует рассмотреть в нашем обзоре, – beschaving, cultuur и civilisatie, вместе с некоторыми вариантами, среди которых итальянское civiltà, занимает совершенно особое место. Тем самым покрывается почти вся международная лексика, относящаяся к современному понятию культуры, если оставить в стороне такие языки, как финский, которые это понятие обозначили с помощью собственных лингвистических средств; исключение этих языков тем более допустимо, что в своей терминологии они следовали западноевропейской традиции.

Нидерландский язык, с его словом beschaving, занимает здесь совершенно особое положение. Это слово, подобно большинству эквивалентов в сопредельных языках, очень недавнего происхождения. Этимологически оно отступает от таких наименований, как цивилизация и культура, поскольку не исходит ни из понятия цивильный, ни из понятий выстраивания или выращивания и скорее может считаться прямым переводом слова eruditio [образование; образованность]. Однако связь beschaving со schaven [стругать, скоблить, полировать] в языке давно утрачена. Понятие, которое передает это слово, намного шире, чем, в старомодно-классическом понимании, polijsten [шлифовать]. Обратившись к примерам, которые приводит Woordenboek der Nederlandsche taal [Словарь нидерландского языка], мы видим, что первоначальное значение глагола beschaven – совершенствовать, облагораживать. Ван Эффен говорит, что он «всегда испытывал тяготение к beschavende wetenschappen [облагораживающим наукам]», – каковые должны означать примерно то же, что humaniora, или bonae literae^2*.

Существительное beschaving можно обнаружить в нидерландском языке лишь к концу XVIII в. и скорее как nomen actionis [обозначение действия] довольно ограниченного значения, как, например, у Вилдсхюта, который говорит, «что beschaving [обтесывание] и умягчение мужчины возложено на прелестных девиц самою Природой». Примечательное употребление beschaving в значении культурности как состояния встречается лишь в одном месте у Кнеппелхаута: «…его лицо, на котором запечатлелась более благородная культурность (beschaving), чем можно было бы ожидать». Следующей фазы история слова beschaving достигает, когда его начинают понимать как явление историческое, часто в значении просвещенности, как, например, у Якоба Геела: «предполагая, что греческая культура (beschaving) была утрачена»; или у Груна ван Принстерера: «Германская грубость была вынуждена отступить перед римской культурой (beschaving)». А подзаголовок Studiёn over de Noordnederlandsche beschabing in de zeventiende eeuw [Исследования по культуре Северных Нидерландов в XVII в.] к работе Баскена Хюэта Land van Rembrand [Страна Рембрандта] сразу приближает нас к нынешнему словоупотреблению и вполне современному смысловому содержанию этого понятия. Было бы интересно установить, с какого времени понятие beschaving настолько объективируется, что его, как это стало для нас привычно, начали употреблять уже и во множественном числе, говоря о культурах.

Далеко не столь просто, как терминологическая история слова beschaving, которое в нидерландском языке сделало излишним слово civilisatie, не дав ему войти во всеобщее употребление, выглядит появление французского civilisation, английского civilization, немецкого Zivilisation. С точки зрения языка, civilisation – неудачное, если не сказать уродливое, словообразование. Так же как и в случае со словом beschaving, глагол civiliser предшествовал производному от него существительному. Уже французские глаголы на – iser: indemniser, cotiser, fraterniser [возмещать ущерб, платить взносы, брататься] и т. д. представляют собой не слишком удачные образования. Все они весьма недавнего происхождения, не ранее XVI в. Они восходят к греческой форме глаголов на – izein, которых, однако, весьма немного. Отсюда следует и то, что z здесь больше на своем месте, чем s, что выдает итальянский язык, где в соответствующих глаголах: elettrizzare и т. д. – стоит zz. Из уже по сути гибридной глагольной формы civiliser возникает civilisation, слово, которое, собственно, нельзя назвать ни латинским, ни французским. Потребность в таком слове тем не менее должна была быть столь высокой, что оно внедрилось не только вопреки тонкому французскому чувству языка, но стало господствовать также и в английском речевом обиходе и некоторое время было вполне обычным и в немецком языке. Хотя Académie française^3* признала слово civilisation лишь в 1835 г., оно, согласно Литтрé^4*, встречается уже у Тюрго в выражении «au commencement de la civilisation» [«на заре цивилизации»], то есть в совершенно современном смысле. Примечательно, что Вольтер еще не употребляет этого слова, притом что именно он в Essai sur les mœres et l’esprit des nations [Опыте о нравах и духе народов] очертил основные положения понятия культура и первый дал общее описание истории культуры. Возможно, несколько уродливое словообразование претило хорошему вкусу Вольтера. К значению этого слова мы еще вернемся. Предварительно лишь отметим, что понятие civilisation, так же как и нидерландское beschaving, стало объективной констатацией исторического феномена, который может периодически возникать на протяжении веков, так что это слово может употребляться также и во множественном числе – как, например, в названии известной серии Peuples et civilisations [Народы и цивилизации] по всемирной истории, выходящей в свет отдельными выпусками.

Что касается английского слова civilization, которое совершенно правильно пишется через z, то мы можем почерпнуть неожиданный материал из Dictionary of the English Language Сэмьюэла Джонсона. Это слово на протяжении XVIII столетия получило широкое распространение в английском словоупотреблении. Босуэлл, однако, в письме от 23 марта 1775 г. отмечает: «I found him (д-рa Джонсонa, разумеется) busy preparing a forth edition of his folio Dictionary. He would not admit ‘civilisation’, but only ‘civility’. With great difference to him I thought ‘civilisation’ from ‘to civilise’ better in the sense opposed to barbarity than civility» [«Я застал его <…> погруженным в подготовку четвертого издания своего фолианта. Он не поместил туда ‘civilisation’, но только ‘civility’. В отличие от него, я полагал бы, что ‘civilisation’ как производное от ‘to civilise’ лучше передает смысл противоположности варварству, чем всего лишь ‘civility’ (вежливость)»]. Мнение Босуэлла одержало в этом споре победу: слово civilisation уже слишком укоренилось в речевом обиходе, чтобы можно было его оттуда изъять. Но по сути дела, д-р Джонсон был прав: слово civility (civilitas) для понятия, которое оно должно было обозначать, было бы не только более красивым, но и более правильным, ибо оно яснее и проще раскрывало бы смысл культуры, чем растянутое, дурно образованное слово civilisatio (не встречавшееся ни в классической, ни в средневековой латыни, ни в латинском языке гуманистов). К тому же слово civilitas фигурировало в старинных грамотах, жаловавших дворянскими титулами, с чем д-р Джонсон, вероятно, не раз уже сталкивался. Итальянский язык получил от Данте и понятие культура в его возвышенном смысле, и обозначающее это понятие латинское слово civilitas в его более поздней тосканской форме civiltà, сохраняющейся вплоть до настоящего времени.

Слово civilis в классической латыни имело ряд значений, исходивших из обозначения «того, что свойственно гражданину». Civilis относилось к сфере политического, в противоположность сфере военного; оно означало: причастный к народу, учтивый, любезный, вежливый, предупредительный, выдержанный. Значением культурный – в том смысле, как мы его сейчас понимаем, – это слово не обладало. К понятиям культурный, культура приближались скорее urbanus; urbanitas [городской, вежливый, образованный; учтивость, вежливость, воспитанность]. Средневековая латынь, насколько мне известно, также не знала понятия, обозначавшего то, что мы понимаем под словом культура.

Данте в раннем произведении Il Convivio [Пир] 4-ю главу IV трактата начинает с внушительной фразы: «Lo fondamento radicale della imperiale maestà, secondo il vero, è la necessità della umana civiltà che a uno fine è ordinata, cioè a vita felice». «Глубочайшее основание императорской власти», то есть всемирной монархии, необходимость которой позднее Данте старался доказать в сочинении De Monarchia, «поистине лежит в потребности человеческого общества, устремленного к единой цели: счастливой жизни». Так всего одно слово одаряет язык термином для обозначения культуры и одновременно обогащает наш дух смелым утверждением, что культура является необходимостью, что она должна быть общечеловеческой и служить достижению счастья. Как именно Данте понимал это счастье, речь пойдет ниже. Пока что, в связи с рассматриваемой терминологией, мы лишь констатируем, что итальянский язык благодаря Данте воспринял латинское слово civilitas в новом значении, которое еще не вполне осознавалось Античностью. Понятие культура было создано Данте так, что оно навсегда закрепилось в итальянском языке с такой ясностью и чистотой, как только было возможно. Немецкий язык прежде заимствовал французские слова с большей готовностью, чем в более поздние времена, и Zivilisation уже давно в нем стало вполне привычным. Сейчас его давно затмило и, как бы это выразиться, дисквалифицировало другое слово, уже ставшее для нас притчей во языцех: Kultur, культура.

Сultuur, в нидерландской форме этого слова, с начала нашего века почти вытеснило из употребления прежнее слово beschaving. Прекрасно помню, как, будучи приват-доцентом в Амстердаме с 1903 по 1905 г., я на своих первых лекциях произносил слово cultuur с некоторой неуверенностью, ощущая на языке несколько чуждый привкус. Оно звучало как некое ученое слово и выглядело необычно. Но я не мог без него обойтись и употреблял его достаточно часто, так же поступали вместе со мной и другие, и эта чужеродность быстро исчезла. Позднее я все же заметил некоторое различие в смысловых оттенках понятий cultuur и beschaving, и первое из них оказывалось для меня во многих случаях предпочтительней. Во всяком случае, слово cultuur стало в нидерландском языке вполне обычным, и в этом не может быть никаких сомнений. Но еще до того, как нам, на какое-то время, со стороны навязали для официального употребления слово cultuur – к тому же еще написанное через К, – я уже старался по возможности заменять его словом beschaving¹.. Однако нельзя упорствовать: язык принадлежит сфере духа, а дух не позволено ни принуждать, ни давать ему указания. Уже тот факт, что cultuur образует прилагательное cultureel (так же как во французском, английском, итальянском и пр.), в отличие от beschaving, делает в чистейшем нидерландском языке слово cultuur незаменимым; поэтому я отказался от своего пуристского намерения и в дальнейшем буду употреблять оба слова – и cultuur, и beschaving – так, как сочту уместным.

История термина культура связана главным образом с областью Hochdeutsch [немецкого литературного языка]^5*, и это слово там очень важно.

Значение латинского слова cultura в Античности еще не очень отдалялось от первоначального и буквального смысла, в котором мы употребляем его еще и сегодня в таких выражениях, как культура риса, культура бактерий и т. д., то есть – возделывание, уход, выращивание. Подобным образом такое значение могло распространяться и на предметы духовного свойства; так, у Цицерона читаем: «cultura animi philosophia est» [«философия есть возделывание души»]. Во многих современных языках все еще сохраняется преобладание непосредственного, аграрного значения слова культура. Во французском можно говорить о «la culture des bonnes lettres, des beaux arts» [«культуре изящной словесности, изящных искусств»]; это слово употребляется как самостоятельное в выражении «leur culture était toute livresque et scolaire»² [«их культура была вполне школярской и книжной»], но la culture вообще, в значении немецкой die Kultur или нидерландской beschaving, едва ли встречается; во французском языке в этом значении употребляется civilisation. В английском оттенки значения этого слова опять-таки несколько иные. Английский язык слово culture в значении культура получил в дар благодаря бесподобной, хотя в своих основных положениях уже изрядно устаревшей книге Эдварда Б. Тайлора Primitive Culture [Первобытная культура], 1871 г. Но и в английском слово civilization остается безусловно преобладающим. Culture, слово, которое в основном служит для обозначения культуры отдельного человека, имеет в английском особый, тонкий оттенок; оно очень близко немецкому Bildung [образование, воспитание], хотя иногда встречается в значении культуры вообще, и даже во множественном числе.

Может показаться странным, что Deutsches Wörterbuch [Немецкий словарь] братьев Гримм ни в издании 1860 г., ни в издании 1873 г. не приводит слово Kultur ни на букву C, ни на букву K. Между тем оно, в значении культуры вообще, проникло в немецкий язык еще в XVIII в.; так, у Аделунга: «Geschichte der Cultur» [«история культуры»] (1782 г.) и у Шиллера: «die Morgenröthe der Cultur» [«заря культуры»].

Редко судьба одного слова бывает настолько связана с каким-либо определенным произведением, как немецкое Kultur с сочинением Якоба Буркхардта Die Cultur der Renaissance in Italien [Культура Ренессанса в Италии]. Однако не следует думать, что великий швейцарец, который остается для меня одним из самых глубоких умов XIX столетия, в 1859 г. сразу же завоевал рынок своим бестселлером. За несколько лет было продано всего 250 экземпляров. Слава Буркхардта являет собой один из тех редких случаев, когда она достигает своего взлета, собственно, лишь после смерти (1897 г.) автора. Буркхардт в Versuch [Опыте], как он скромно назвал свое сочинение, придал одновременно и понятию Ренессанс, и понятию культура более глубокий и более благородный смысл, который обеспечил им блестящее будущее во всем мире. Слово культура самым естественным путем вошло почти во все языки, которые испытывали необходимость в этом понятии. Это слово связано с близким ему по смыслу словом cultus, которое происходит от того же корня, что и colere, выращивать, возделывать. Мы уже говорили о том, что во французском и в английском языках civilisation и civilization слишком глубоко укоренились, чтобы их могло вытеснить слово culture. Немецкий язык и литература, при их исключительном богатстве и многообразии, все еще оставляли область понятия Kultur эквивалентом цивилизации. Но когда правительство Пруссии после 1871 г. начало проводить политику резкого и довольно грубого антиклерикализма, не кто иной, как Рудольф Вирхов, во время предвыборной кампании 1873 г. ввел в оборот выражение Kulturkampf [борьба за культуру]. Слово, подхваченное либералами, явно было нацелено против Католической церкви, иронически именовавшейся «носительницей культуры», хотя первоначально наделялось совершенно иным содержанием и было направлено также и против Бисмарка. Между тем канцлеру пришлось уступить, и выражение Kulturkampf в конце концов было забыто.

Слово Kultur фигурировало в науке, журналистике и художественной прозе все более часто. После вышедшей в 1857 г. History of Civilization in England [Истории цивилизации в Англии] Бакла стали появляться первые, более популярные, сочинения по всеобщей истории культуры: работы фон Хелльвальда, Хенне ам Рина и других, а с началом Первой мировой войны в 1914 г. начался настоящий терминологический штурм. Но почти сразу понятие Kultur оказалось настолько тесно связано с немецким национализмом, что и само слово для очень многих вне Германии приобрело неприятный оттенок, что весьма повредило его интернациональному употреблению. Но затем, почти одновременно с окончанием войны в 1918 г., и понятие, и слово культура драматическим образом обрели новое будущее. Вышедший в свет Untergang des Abendlandes^6*, часть I, сразу же прославил имя Освальда Шпенглера. Он снова поднял проблему культуры на гораздо более высокий уровень, чем тот, где она могла вызывать национальное раздражение, и придал понятию Kultur содержание, которое для многих было преисполнено новизны и равносильно высвобождению. По мысли Шпенглера, культура есть первозданное, живое, благородное и органичное порождение человеческого духа в жизни людей, и в ней раскрываются все наивысшие силы и возможности определенного общества. С течением времени мы видим, как то в одном, то в другом народе находит воплощение феномен культуры. Но каждая из сменяющих одна другую культур, как полагает Шпенглер, после своего зарождения и расцвета неотвратимо обречена на угасание и упадок. Подобно живым организмам, культуры проходят периоды юности, зрелости, старости и умирания.

Прямой противоположностью культуры у Шпенглера выступает цивилизация. Эту последнюю он считает конечным продуктом культуры, когда та становится бесплодной, застывшей, – состояние, которое, в соответствии с его исходными взглядами, в конце концов неминуемо завершает культуру. Шпенглер пришел к выводу, что западная культура подошла к своей завершающей стадии и закоснела в холодном подсчете своих нужд и выгод, стала сухой и жесткой под обманчивым блеском машинизированного технического совершенства. По мнению Шпенглера, Abendland [Запад] уже не имеет сил, чтобы возродиться вновь; будущая культура должна будет возникнуть на другой почве, у более молодого народа, который еще сохраняет свою нерастраченную и неиспорченную первозданную силу. Таким народом Шпенглер, сформулировавший свои идеи уже в 1914 г., считал русских.

Увлекательное изложение, обширные знания, новизна взглядов буквально завораживали многочисленных читателей Шпенглера. Хотя появившаяся в 1922 г. II часть его сочинения вызвала гораздо более скромные отклики, противопоставление культуры и цивилизации было принято с таким энтузиазмом, что в Германии сразу же превратилось в более или менее официальную точку зрения. Для словаря Брокгауза выпуска 1931 г. это уже решенный вопрос: Kultur и Zivilisation, хотя и с небольшой оговоркой, противопоставляются одна другой, как Inneres zu Äußerem, Gewordenes zu Gemachtem, Organismus zu Mechanismus [внутреннее – внешнему, становящееся – свершившемуся, организм – механизму] и даже как Zweck zu Mittel [цель – средству].

Восторженный прием, сразу же оказанный сочинению Шпенглера, объясняется вовсе не пронизывающей книгу основной идеей о культурах как независимых мистических целостностях, наделенных своей собственной жизнью и последовательно проходящих стадии от юности до старения и смерти. Эту идею, насколько мне известно, никогда никто не принимал и даже серьезно не обсуждал. Характеристика современного человека как Faustischen Mensch [фаустовского человека] едва ли получила поддержку где-либо, кроме Германии. Что же касается противопоставления культуры и цивилизации, которое было принято с такой готовностью, то при ближайшем рассмотрении оказывается, что оно не было ни столь новым, ни столь неожиданным, как – под впечатлением блестящего, смелого и захватывающего изложения Шпенглера – показалось тогда столь многим его читателям. Культура как нечто самобытное, вырастающее в народе и из народа в непосредственном соприкосновении с природой, – что это, как не идея, сформулированная Гердером еще в XVIII в., но только в новом обличии? Да и ожидание новой, приходящей на смену культуры из еще неведомых глубин русской души – эту идею, и притом как священную догму, провозгласили еще в 1850 г. русские славянофилы.

И наконец – обесценивание термина и понятия цивилизация. Шпенглер, при всей своей грандиозной начитанности, недостаточно знал духовное наследие латинского и англосаксонского мира и, как следствие, не вполне понял тон слов civilisation и civilization. Нужно иметь в виду, что для немцев слово Zivilisation не звучит сколько-нибудь возвышенно, и не только потому, что является смешанной формой, относящейся ко времени преимущественного влияния французского языка. Для немцев слово zivil [штатский] – прежде всего свидетельство более низкого ранга по сравнению с военным. Высокая ценность латинского civilitas в значительной степени ускользнула от Шпенглера. И хотя civiltà лишь в итальянском языке вполне раскрыло свое значение как культура, в латинском это слово также уже обозначало высшие качества общественной жизни и стояло более или менее в одном ряду с греческим παιδεία [воспитание, образованность]. Противопоставление цивилизация – и культура Шпенглер неверно услышал как противопоставление низшего – высшему. Цивилизация говорит о человеке как о правопослушном гражданине государства, о человеке, который сознает свою полноценность. Она свидетельствует о порядке, законе и праве и исключает всякое варварство.

Наш обзор терминов, относящихся к понятию культура, приводит к следующему результату:

1. Слово beschaving, соответственно своему происхождению употребляемое исключительно в нидерландском языке и связывавшееся с такими понятиями, как schaven, polijsten [стругать, скоблить, полировать, отшлифовывать], – что послужило основанием для Абрахама Кёйпера в 1906 г. отдать предпочтение слову cultuur [культура], – связь эту уже давно утратило. Именно поэтому оно вполне способно выражать современное, широкое понятие культура в его полном значении.

2. Нидерландское же cultuur, с его основным значением выращивать, разводить, возделывать, имеет смысловой оттенок, который в слове beschaving отсутствует. В английском и французском языках понятие culture приобрело специфическое, более ограниченное значение. В немецком слово Kultur справедливо стало термином, обозначающим культуру вообще. Противопоставление Kultur и Zivilisation, которое делает Шпенглер, основано на недостаточном понимании последнего из двух этих слов и должно быть отвергнуто.

3. Нидерландское civilisatie, с точки зрения языка, – крайне неудачное словообразование. Жаль, что латинское civilitas, которое уже готово было стать всеобъемлющим понятием для обозначения культуры, не вошло в качестве такового в европейские языки, как того хотел еще Сэмьюэл Джонсон, – если не считать итальянского, благодаря Данте. Civilitas, или civiltà, с такой чистотой выражает один из существеннейших элементов понятия культуры, а именно – сознание полноценного гражданства, что это слово могло бы служить одним из наиболее удачных обозначений феномена культуры.

Непосредственно к вопросу о терминах примыкает вопрос о сущности самого понятия. Что такое культура? Каковы предпосылки возникновения культуры? Как описать, как определить этот феномен? Мы так много (чересчур много) говорим о культуре, что редко можем дать себе отчет, насколько трудно точно сказать, что именно мы понимаем под этим словом, или перечислить элементы, образующие это понятие. Мы находимся часто под влиянием той решительности, с которой Буркхардт указал нам на триаду: государство, религию и культуру – как на совокупность общественных сил, которые главенствуют и, в их совместном воздействии, определяют историю. Сочинение Weltgeschichtliche Betrachtungen [Рассуждения о всемирной истории], которое Буркхардт построил по этой схеме, было опубликовано, как мы помним, в 1905 г., уже после его смерти, и заглавие было дано редактором. Первоначально это были всего лишь заметки для курса лекций, который Буркхардт читал в Базеле сначала в 1868-м, а затем еще раз в 1871 г. Сейчас, спустя почти полстолетия, Рассуждения остаются одним из самых плодотворных произведений, подаренных нам современной исторической литературой.

Но является ли триада, которую представил нам Буркхардт, действительно столь явной и полной, как полагал великий швейцарец? Образуют ли государство, религия и культура те три компонента, которые в своем попеременном воздействии формируют историческую действительность, – и если да, то можно ли считать их равноценными? Возникает некоторое сомнение. Понятия государство и религия вполне определенно обозначают два четко очерченных фактора, которые мы тотчас же распознаем, как только с ними встречаемся. Культура, напротив, всегда остается крайне неопределенным понятием. Буркхардт также не пытался очертить более четко, что именно он вообще хотел понимать под культурой. Тот факт, что Буркхардт в своем представлении о культуре на первое место ставит ее эстетическую сторону, не должен никого удивлять. Странно то, что социально-экономическому аспекту культуры он почти совсем не уделяет внимания. Впрочем, всякий, кто попытается детализировать представление, сложившееся у него об определенной культуре, всегда обнаружит, что и для него также именно гармоничная взаимосвязь духовных ценностей составляет самую суть культуры. Мы все слишком хорошо знаем, что высокая степень научного и технического совершенства не является гарантией культуры. Для этого необходимы: прочный правовой порядок, нравственный закон и человечность – основные устои общества, которое и является носителем культуры. Наряду с этим наше представление об определенной культуре будет связано в первую очередь с достижениями в эстетической сфере, с произведениями искусства и литературы. Чем более предосудительной кажется нам идея, которую Шпенглер решительно провозглашал, воспринимая культуры как мистические величины, живущие своей собственной жизнью, тем серьезнее встает вопрос, какова же степень реальности, которая присуща понятию культура.

Возможно ли какую-либо культуру, например греческую, в том же смысле и с такой же уверенностью счесть столь же определенным явлением, как, скажем, государство Афины или культ Аполлона? Очевидно, нет. Как ни пытается наше воображение составить представление о греческой культуре из разнородных образов всевозможных конкретных вещей: из творений зодчества и ваяния, из звучания оживающих в памяти стихотворных строк, из имен персонажей Илиады или трагедий, словом, из живых деталей, открывающихся слуху и зрению, – наше представление о греческой культуре в целом остается смутным, расплывчатым. Хотя феномен культуры отражает для нас историческую действительность, которая некогда существовала или даже все еще существует, мы не можем осознать ее как некую сущность. Культура была и остается абстракцией, данным нами самими обозначением исторической взаимосвязанности. И с помощью слова идея мы не схватываем ее сущность: идея есть простое выражение духовного образа, который можно охватить мыслью. Мы чувствуем необходимость представить предметно любую культуру, увидеть ее как нечто реальное, исторически целое, но это желание всегда остается неудовлетворенным из-за ограниченности наших возможностей мышления и воображения.