Мы живем в каком-то безумном мире. И мы это знаем. Ни для кого не было бы неожиданностью, если всеохватывающая одержимость взорвется однажды неистовством, из которого бедная Европа вынырнет отупевшей и поглупевшей; при этом моторы все так же работали бы и флаги все так же реяли, но дух отлетел бы.

Повсюду – сомнения в прочности общественного устройства, в котором мы существуем, смутный страх перед ближайшим будущим, чувство упадка и заката нашей цивилизации. Это не просто кошмары, мучающие нас в праздные ночные часы, когда пламя жизни горит слабее всего. Это трезво взвешенные ожидания, основанные на наблюдениях и выводах. Мы завалены фактами. Мы видим, как на наших глазах расшатывается почти все то, что некогда казалось прочным, священным: истина и человечность, разум и право. Мы видим государственные институты, которые более не функционируют, производственные структуры, которые балансируют на краю гибели. Мы видим, как безрассудно расточаются силы нашего общества. Грохочущая машина нашего кипучего времени, кажется, вот-вот остановится.

Но на ум сразу же приходит обратное. Никогда еще не было времени, когда человек настолько осознавал бы неотступную задачу сотрудничать в сохранении и поддержании земного благоденствия и культуры. Никогда ранее труд не был в таком почете. Никогда человек не был настолько готов работать, дерзать, в любое мгновение посвящать свое мужество и свою личность всеобщему благу. Он не утратил надежды.

Чтобы цивилизация была спасена, чтобы она не канула в вековечное варварство, но, сохранив высшие ценности, которые являются ее наследием, перешла в новое и более устойчивое состояние, ныне живущему поколению необходимо полностью отдавать себе отчет в том, насколько далеко зашел распад, который ей угрожает.

Лишь недавно настроения грозящего заката и разрастающегося упадка культуры стали всеобщими. Для большинства только экономический кризис, пережитый собственной плотью (большинство теперь более чувствительны плотью, нежели духом), приготовил почву для таких мыслей. Вполне очевидно, что те, кто привык систематично и критически размышлять о культуре и общественной жизни: философы и социологи, – увидели раньше других, что с хваленой современной культурой не все в порядке. Для них давно стало ясно, что расстройство экономики есть лишь одно из проявлений культурного процесса гораздо более широких масштабов.

В первые десять лет этого века пугающие ожидания, связанные с будущим культуры, еще вряд ли были известны. Трения и угрозы, потрясения и страхи наличествовали тогда, как и в любое другое время. Но они не казались, быть может за исключением опасности Революции, которую марксизм явил миру, болезнями, угрожавшими крахом всего мирового устройства; и даже сама Революция выступала для ее противников как опасность, которую можно устранить или отвратить, – тогда как ее сторонники видели в ней спасение, а не гибель. Декадентские настроения девяностых годов прошлого века почти не выходили за рамки литературной моды. Акции анархистов, казалось, утихли с убийством Мак-Кинли^1*. Социализм, по-видимому, развивался в направлении реформизма. Первая Мирная конференция^2*, несмотря на Англо-бурскую и Русско-японскую войны, как будто бы возвещала наступление эры мировой гармонии. Основным тоном повсеместных настроений в культуре оставалась твердая вера, что мир, управляемый белой расой, находится на верном и широком пути согласия и благоденствия, в условиях свободы и человечности, под защитой знания и могущества, достигших, казалось, почти пика своего развития. Согласия и благоденствия – если бы политика сохраняла разум! Но именно этого она и не делала.

Даже годы Мировой войны не привели к переменам. Всеобщее внимание тогда направлено было на непосредственные заботы: собрать все силы, чтобы пройти через это, а затем, когда все это останется позади, все делать гораздо лучше, да-да, непременно делать как следует! – И даже первые послевоенные годы прошли для многих все еще в оптимистических ожиданиях благословенного интернационализма. К тому же наступление кажущегося расцвета промышленности и торговли, которому, однако, суждено было прекратиться в 1929 г., сдерживало всеобщий культурный пессимизм в течение этих нескольких лет.

Ныне же сознание того, что мы переживаем сильнейший, грозящий гибелью кризис культуры, распространилось в самых широких слоях. Untergang des Abendlandes^3* стал для множества людей во всем мире сигналом тревоги. Это не означает, что все читатели прославленной книги Шпенглера превратились в сторонников его взглядов. Но она приучила их к мысли о возможности упадка современной культуры, тогда как прежде они были проникнуты безотчетной верой в прогресс. Непоколебимый культурный оптимизм все еще является достоянием тех, кто либо из-за недостатка проницательности не в состоянии осознать, чего именно не хватает культуре, ибо сами затронуты процессом упадка, либо, вооружившись спасительным социальным или политическим учением, полагают, что у них в руках мешок, полный будущей культуры, которую они готовы тотчас же вытряхнуть на обделенное человечество.

Между охваченными культурным пессимизмом и уверенными в грядущем земном блаженстве находятся те, кто видит серьезные беды и пороки нашего времени, кто, если и не знает, как их преодолеть или устранить, все-таки трудится и не теряет надежды; кто пытается их осознать и намерен преодолеть все невзгоды.

Было бы крайне интересно, если бы удалось изобразить на графике ускорение, с которым слово Прогресс выходило из употребления во всем мире.