Глава 7
Побег и признание
Когда шпиону грозит разоблачение, он может выбрать один из нескольких взаимоисключающих вариантов. Он может броситься в бега и попытаться спастись либо же стоять на своем с решительным, хотя и притворным видом невинности. Еще он может признаться, хотя этим он вычеркивает себя из шпионов. Иногда советские шпионы выбирали другую, запутывающую тактику: по указанию своего начальства они признавались с целью направить общественное негодование в другую сторону и свести на нет усилия контрразведки. Обычно поддельное признание можно было распознать по тому, насколько оно защищало остальную сеть и служило советским политическим интересам.
Поскольку бегство — это форма признания, надо отметить, что стандартный способ эвакуации для подозреваемых советских агентов в Соединенных Штатах — это отправиться из Мексики в Швейцарию, затем в Чехословакию и оттуда в Россию. Для советских агентов на Британских островах стандартным маршрутом был путь из Италии в Швецию и оттуда через Финляндию в Россию. Мортон Собелл, специалист по радарам, который участвовал в первом суде по атомному шпионажу в Соединенных Штатах, успел добраться до Мексики, прежде чем его схватила чрезвычайно эффективная, но жестко действующая мексиканская секретная служба. Дэвид Грингласс планировал перебраться в Мексику, но постоянно задерживался из-за разных семейных бед, пока не стало слишком поздно куда-либо ехать. Бруно Понтекорво, специалист по космическому излучению, оказавшись под угрозой из-за предстоящих разоблачений его коллеги и друга Клауса Фукса, отправился в Италию из британского атомного центра в Харвелле якобы в отпуск, оттуда полетел в Копенгаген, затем в Стокгольм, потом самолетом в Хельсинки, а оттуда на советском судне в Ленинград.
Понтекорво дополнительно остановился в Дании; маршруты эвакуации всегда можно было поменять. Хотя за многие годы они вполне устоялись, их можно переиначить за один день. Очевидно, что лучше всего они работают, когда за подозреваемым не слишком активно гонятся. Когда петля контрразведки начинает сжиматься на шее советского шпиона, он может пойти на что угодно ради того, чтобы сбежать.
Артур Александрович Адамс, калека-ревматик, находившийся в центре самой обширной паутины советского атомного шпионажа в США во время войны, почувствовал слежку задолго до того, как Эдвард Мэннинг поставил его перед этим фактом на встрече в Нью-Йорке в июле 1945 года. Несмотря на сказанное Мэннингу, Адамс не собирался выбираться из Соединенных Штатов через Канаду, через которую туда попал. Он понял, что и северная, и южная границы, вероятно, будут наглухо закрыты для него.
Проделав кое-какие фокусы, включая тайную переправку одежды из его гостиничного номера в дом одного друга, Адамс уже в феврале 1945 года совершил неудачную попытку побега. Из нью-йоркского дома Виктории Стоун, владелицы ювелирного магазина, он поспешно отправился по стране, причем поездку организовал и предоставил на нее средства Эрик Берни, нью-йоркский производитель пластинок с русской музыкой. Адамс добрался до порта в Портленде, штат Орегон, где стоял пришвартованный русский корабль. Агенты ФБР явились прямо на причал и помешали ему отправиться в оздоровительное морское путешествие. Адамсу ничего не оставалось, кроме как вернуться в Нью-Йорк, что он и сделал. В течение еще одного года советский агент оставался в Нью-Йорке почти что затворником в гостинице, мало с кем встречался и не предпринимал никаких действий явно подрывного характера. Возможно, он даже передал свою агентурную сеть в другие руки в надежде, что спецслужбам надоест за ним следить.
ФБР представило досье Адама вместе с досье его сообщников Руди Бейкера и Стива Нельсона президенту Рузвельту, а позднее, после смерти Рузвельта, президенту Трумэну с просьбой отдать распоряжение об аресте. В обоих случаях президент якобы оставлял это решение на усмотрение госдепартамента, который не желал ничего предпринимать, ссылаясь на то, что усиление шпионской лихорадки в стране не будет способствовать усилиям Соединенных Штатов по налаживанию приемлемых послевоенных отношений с русскими.
В начале 1945 года, когда разоблачения Гузенко сделали положение Адамса опаснее, чем когда-либо, Адамс исчез. Руди Бейкер тоже смог сбежать из-под наблюдения. Они вдвоем могли уплыть на польском лайнере «Баторий»; во всяком случае, в США их уже никто впоследствии не видел. Стив Нельсон, формально гражданин США, пользуясь терпимостью или мягкостью сограждан, переключился на другие дела помимо атомного шпионажа и остался в стране. Он находился под расследованием и в начале 1952 года предстал перед судом в западной Пенсильвании по обвинению в антиправительственной агитации. Его сочли виновным и приговорили к тюремному сроку.
Для России побег значительного агента всегда был достаточно важен, чтобы оправдать изменение маршрута или время отплытия советского корабля. Адамс и Бейкер в этом смысле были достаточно значительны, хотя и не дотягивали до того, что публика называет шефом. Предположительно, всеми сетями атомного шпионажа в США руководили резиденты в Канаде. Адамс, Бейкер и Нельсон были агентами промежуточного звена, то есть связными или посредниками, работая по указанию резидента. Иногда они выступали в качестве курьеров или вербовщиков, а эти задачи ниже достоинства резидента — руководителя агентурной сети.
Когда используются стандартные маршруты бегства, это может происходить как на эскалаторе, когда разоблаченный шпион автоматически перемещается из страны в страну, или, что более вероятно, в каждой стране ему придется обращаться в советское посольство. Гринглассу было предложено отправиться в Мехико и написать письмо тамошнему послу СССР, прославляя советские действия в ООН в области атомной энергии и подписав его именем И. Джексон. Три дня спустя он должен был прийти на площадь Пласа-де-Колон и встать перед статуей Христофора Колумба. Грингласс должен был держать в правой руке путеводитель, заложив его средним пальцем. К нему должен был подойти человек и разделить его восхищение статуей.
Грингласс должен был сказать: «Какая прекрасная статуя! Я приехал из Оклахомы, и там у нас нет таких статуй». Человек должен был ответить: «В Париже еще больше прекрасных статуй». Это будет началом их краткого, но взаимно приятного знакомства, во время которого человек передаст ему деньги и паспорт, чтобы Грингласс смог добраться до Швейцарии, а оттуда до Чехословакии и повторить тот же спектакль.
Гринглассу так и не довелось посмотреть на эти статуи. Мортон Собелл, более, а может, и менее удачливый, сумел добраться до Мехико, но там его ждали только задержки, неразбериха и насилие. Попытка бегства Собелла хорошо известна, почти достаточно для того, чтобы его история стала образцом шпионского провала, хотя некоторых деталей все же не хватает, потому что на суде Собелл отказался давать показания в собственную защиту и вследствие этого был осужден и приговорен к тридцати годам тюрьмы.
Собелл работал электроинженером в Нью-Йорке в компании «Ривз инструмент компани», где проводил чрезвычайно секретные эксперименты по применению ракет и управляемых снарядов в рамках проекта «Циклон», который включал в себя практически все необходимое для военных действий с применением атомных и водородных бомб. 16 июня 1950 года Собелл взял отпуск, ссылаясь на сильную усталость и необходимость отдохнуть. 20 июня он вышел из дома во Флашинге вместе с женой Хелен Гуревиц Собелл, пятнадцатимесячным сыном Марком и двенадцатилетней Сидни, дочерью миссис Собелл от предыдущего брака. Соседи, которые видели, как они уезжают на семейной машине, и слышали, что те вроде бы собирались на несколько дней в Вашингтон, были несколько удивлены, когда 21 июня сестра миссис Собелл Эдит Левитов пригнала их машину, закатила в гараж, заперла его и ушла.
Неделю спустя Уильям Данзигер, житель Нью-Йорка, который учился с Собеллом в Городском колледже (курс 1938 года), получил письмо из Мехико, в котором говорилось: «Дорогой Билл, я прекрасно доехал, всю дорогу держал малыша на коленях, и подыскал квартиру». Постскриптум гласил: «Пожалуйста, перешли приложенные письма, и я все объясню, когда вернусь».
Приложенные письма были для отца Собелла Луиса, фармацевта из Бронкса; родственника из Лонг-Айленда по имени Макс Пастернак и Эдит Левитов, которая жила в Арлингтоне, штат Виргиния. Все эти письма были подписаны именем Морти Соуэлла и пришли из Мехико. Через неделю Данзигер получил еще одно письмо: «Дорогой Билл, я прекрасно провожу время. Я переехал в другое место». На этот раз приложенные письма были от Морти Левитова по новому адресу в Мехико. За семь недель лета Собелл использовал семь разных псевдонимов, такие как М. Сэнд, Моррис Сэнд, Марвин Солт, Н. Сэнд и Мортон Солт, и семь разных адресов. На одной неделе он был в Веракрусе, на другой — в Тампико. Мексиканцы, с которыми он пытался подружиться, дали показания на его процессе, что он находился в крайне нервном состоянии. Он пытался выбраться из Мексики без документов, объяснил он, чтобы его опять не призвали в американскую армию на корейскую войну. «С меня хватило одной страшной войны», — сказал он Мануэлю Хинеру де лос Риосу, декоратору интерьеров из Мехико. На самом деле Мортон Собелл никогда не служил в вооруженных силах США, так как был признан негодным еще во время Второй мировой войны на основании его собственных утверждений о неврозе.
Каждый советский агент, представляющий какую-либо важность, знает определенные контрольные данные — ряд вопросов и ответов, известных только ему, шпионскому центру в Москве и резиденту — руководителю сети. Его фотография лежит в его московском досье. Если он застрянет в другой стране, не в той, где он работал, то может обратиться к советскому военному атташе, передать сообщение с собственным шифром и подождать, пока его личность не удостоверят в означенном месте и оговоренное время с помощью фотографии и контрольных вопросов.
Собелл, видимо, заподозрил, что погоня идет за ним по пятам, иначе он не стал бы так часто менять адреса и использовать друга в качестве почтового ящика. 20 июля, примерно через месяц после его отъезда, агенты ФБР явились к нему в дом. 3 августа ордер на его арест был выдан комиссаром США Макдональдом в Нью-Йорке. Охота закончилась 16 августа. Сын Собелла лежал в кроватке, а его родители засиделись за кофе после ужина в своей квартире в Мехико.
«Моя старшая дочь открыла дверь, и в комнату ворвались трое мужчин с оружием, целясь в меня, — заявил Собелл, давая письменные показания под присягой, которые использовались в суде. — Эти люди не спросили моего имени и не сказали, что им нужно. Я потребовал показать мне ордер на арест или какой-то другой законный документ. Я не получил никакого ответа, кроме непонятного обвинения в том, что я „Джонни Джонс“ и ограбил банк в Акапулько на сумму 15 тысяч долларов. Конечно, я категорически отрицал обвинение и пытался показать им свои документы, визы и прочее, чтобы доказать, что я не грабил банка. Один из них показал металлический значок в руке и сказал, что они из полиции. На них была гражданская одежда. Потом пришел четвертый. На нем тоже была гражданская одежда. Прошло примерно десять минут между тем, как они вошли, и тем, как вытащили меня за дверь, и это случилось после того, как я потребовал разрешить мне позвонить в американское посольство, но мне этого не позволили.
Он подняли меня и потащили с пятого этажа на первый. На улице я продолжал кричать и звать полицию. Они подозвали такси, открыли дверь и пытались затолкнуть меня внутрь. Потом подошли еще двое и стали бить меня по голове дубинками, пока я не потерял сознание.
Я очнулся в такси, где лежал, вытянувшись, в ногах троих мужчин. Когда машина остановилась перед каким-то зданием, они приказали мне встать, велели идти в здание и не устраивать сцен, иначе они заткнут мне рот. Мы подошли к лифту, поднялись наверх и зашли в какой-то кабинет. Я могу сказать, что эти люди говорили по-английски. Они усадили меня, и ко мне подошел высокий смуглый человек. Он посмотрел на меня. Я спросил его, что происходит. Он ударил меня по лицу и сказал, что здесь они задают вопросы. В этот момент я осознал, что у меня окровавлена голова и рубашка забрызгана кровью.
Однако они не задавали мне вопросов, а сфотографировали с разных ракурсов. Мы оставались в этом месте примерно с 8:30 вечера до 4 утра. В полночь они предложили мне поесть, но у меня не было аппетита. Все это время меня никто не допрашивал. Некоторые люди, которые назвались офицерами, которые будут меня охранять, разговаривали со мной, но сказали, что не знают, почему меня туда привезли. В 4 часа утра меня привели к большому четырехдверному „паккарду“ и посадили на заднее сиденье между двумя вооруженными людьми. В тот момент к двери подошел тот же самый высокий, худой мужчина и заговорил с охранявшими меня по-английски и сказал им: „Если будет дурить, пристрелите его“.
Шофер, который, по-видимому, руководил поездкой и отзывался на имя Хулио, сказал мне, что меня везут к начальнику полиции Мехико для дальнейших действий. Мы сделали несколько остановок по различным причинам и ехали примерно до шести вечера. Тогда Хулио попытался позвонить и сказал мне, что пытается дозвониться до начальника полиции. То же самое повторилось примерно в 10 вечера и в полночь 17 августа, и он сказал мне, что хочет убедиться, что начальник полиции будет на месте.
Примерно в 1:30 ночи мы приехали в Нуэво-Ларедо. Мы остановились перед каким-то зданием, Хулио зашел туда и вернулся примерно через десять минут и сказал, что он поговорил с начальником и что начальник велел ему перевезти меня через границу и отпустить…»
Мексиканцы в автоколонне, которая раздулась до двенадцати машин, доехали до центра моста между странами, откуда дорога лежала в Ларедо, штат Техас, там они сказали Мортону Собеллу, ехавшему в передней машине, что он может отправляться куда ему вздумается. Так случилось, что на мосту его ждали четыре агента ФБР — Джон Льюис и Рекс Шредер из Нью-Йорка, Л.Г. Тейлор из Ларедо и Джек Пиден из Сан-Франциско. Собелла поместили в техасскую тюрьму, а когда он отказался от экстрадиции, отправили в Нью-Йорк для суда.
Собелл рассказал историю своей поездки по Мексике лишь после того, как жюри признало его виновным в заговоре с целью передачи России документов, затрагивающих национальную оборону. Тогда он представил свой аффидевит в обоснование ходатайства о назначении нового суда, так как он — американский гражданин — подвергся «грубому нападению» и был «похищен» в чужой стране. Прокурор, опротестовывая ходатайство, указал, что Собелл пытался сбежать из США и тем самым отказался от американского гражданства и что сам его аффидевит содержит ложное утверждение об имевшихся у него визах, так как виз у него не было, и что он получил денежное возмещение половины стоимости авиабилетов после того, как добрался до Мехико, и что указывал ложные адреса в Филадельфии, когда регистрировался в мексиканских гостиницах. Далее американский прокурор сказал, что апелляция к американскому гражданству выглядит довольно дурно сразу же после осуждения за измену. Выслушав доводы, судья отклонил ходатайство о новом процессе.
Когда на Клауса Фукса пали подозрения после семи успешных лет шпионажа, он не сделал попытки скрыться. Почему? В отличие от Дэвида Грингласса, его не задерживали болезни или семейные проблемы; он был холост, отличался хорошим здоровьем и не имел родственников в Англии. Разве он не понимал, что натворил и какое наказание его за это ждет? Неужели он хотел быть наказанным, как плохие дети, которые, по утверждению психологов, подсознательно хотят, чтобы их отшлепали? У Гарри Голда было три месяца между арестом Фукса в феврале 1950 года и маем того же года, когда ФБР постучалось к нему в дверь, но и он тоже не пытался сбежать. Почему? В 1947 году Голд выговорил себе дорогу на свободу. В этот же раз он недолго без воодушевления врал, а потом признался. Неужели через пятнадцать лет двуличия и даже трехличия Голдом овладело желание очиститься за счет чистосердечного признания? Не может ли быть так, что своими признаниями Голд или Фукс на самом деле оказали последнюю скрытую услугу Советскому Союзу?
Лучше всего рассматривать Фукса через призму его действий в Америке, так как их легко удостоверить благодаря показаниям Голда. С того момента, как британский физик-теоретик впервые познакомился с американским биохимиком на людной улице нью-йоркского Ист-Сайда в один ветреный субботний день января 1944 года, они оба вели себя, если говорить о шпионаже, чрезвычайно ответственно. Тогда у Фукса в левой руке не по сезону был теннисный мяч, а Голд держал пару лайковых перчаток и книгу в зеленом переплете. Обменявшись паролем и отзывом, они взяли такси и поехали в ресторан на 3-й авеню, чтобы поговорить о том, что может предложить Фукс и что нужно русским.
Первым, что Голд запросил сразу же, была организационная схема британской атомной миссии, «Манхэттенского проекта» и сотрудничающих с ним американских фирм, таких как «Келлекс корпорейшн» и «Карбид энд карбон кемикал корпорейшн». Фукс отбарабанил имена и должности так быстро, как только Голд успел их записать. Он уже встречался с генералом Гровсом и обсуждал научные проблемы с такими высокопоставленными американцами, как декан Калифорнийского института технологий Ричард К. Толмен, президент Гарварда Конант и профессор Юри из Колумбийского университета. Хотя Фукс приехал в Нью-Йорк лишь 7 декабря 1943 года, он быстро впитал практически все, что смог узнать, об исследованиях по делению ядра в Нью-Йорке и Теннесси. Степень его проникновения раскрыл в 1951 году сенатор Макмэхон (демократ от Коннектикута) из Совместного комитета конгресса, добившись такого заявления от доктора Карла Коэна, одного из руководителей проекта во время войны:
«Работу над проблемой контроля [газодиффузионного метода производства урана-235] выполняло теоретическое отделение Лаборатории сплавов [Колумбийского университета] под моим руководством, — написал доктор Коэн, — и отделение „Келлекс корпорейшн“ под руководством Мэнсона Бенедикта. Компания, которой предстояло работать [в Теннесси] — „Карбид энд карбон кемикал корпорейшн“ — также была заинтересована. Фукс прибыл в Нью-Йорк… Состоялся ряд встреч в „Келлекс корпорейшн“ и в Лаборатории сплавов, где две американские группы и одна британская [Пайерлс и Фукс] смогли сравнить результаты. После нескольких совещаний в декабре было принято решение о разделении работ, и Фукс должен был произвести расчет воздействий флюктуаций на объем выпуска для установки, которая проектировалась на тот момент [для строительства в Теннесси].
На всех этапах проблема контроля зависела от мельчайших подробностей конструкции установки, и в ходе выполнения назначенной задачи Фукс получил от „Келлекс корпорейшн“ исчерпывающие сведения о технологической части проекта установки K-25 [той, что строилась в Оук-Ридже]».
Другое заявление 1951 года, сделанное доктором Бенедиктом и обнародованное сенатором Макмэхоном, подчеркивало тот факт, что доклады Фукса отличались оригинальностью и полезностью. Более того, хотя сначала главой британского контингента в Нью-Йорке был профессор Пайерлс, вскоре он уехал и делегировал свои полномочия Клаусу Фуксу.
Семен Маркович Семенов из «Амторга», который освободил Голда от других контактов, чтобы сосредоточиться на Фуксе, был в восторге, что открыл такой богатый кладезь информации. По его настоянию был разработан чрезвычайно тщательный порядок встреч между Голдом и Фуксом: обычных, альтернативных (в том же месте, но в разное время суток и дни недели) и экстренных (на случай, если кто-то из них пропустит обычную и альтернативную встречу). Были приняты особые меры предосторожности, чтобы заметить и нейтрализовать всякую возможную слежку. Они договорились, что Фукс будет заранее сообщать о намерении передать сведения, чтобы Реймонд (Голд) мог моментально доставить их Сэму (Семенову). Как-то раз в марте 1944 года Фукс и Голд подошли друг к другу на Мэдисон-авеню в Нью-Йорке. Они сделали несколько шагов вместе и повернули на боковую улицу. Там Фукс передал документы и ушел. Голд направился по 5-й авеню и десять минут спустя таким же образом встретился с Семеновым и вручил документы ему. Однажды, когда Фукс не привез документов, они с Голдом прохаживались полтора часа по извилистым дорожкам Центрального парка; на другой встрече они прошагали шесть с половиной километров по Гранд-Конкурсу в Бронксе.
Одна из важных передач материалов из Лаборатории сплавов и Оук-Риджа состоялась в конце июня 1944 года у «Боро-Холла», Бруклин, после того как Джон (Анатолий Антонович Яковлев, советский вице-консул) сменил Сэма в роли начальника Голда. Клаус Фукс сидел на солнышке на скамейке лицом к статуе Генри Уорда Бичера в Боро-парке. Гарри Голд нашел свободное местечко рядом с ним. У обоих в руках были газеты. Через некоторое время они без слов обменялись газетами, как могли бы сделать друзья. Фукс встал и направился прочь. Голд поднялся, перешел парк и снова обменялся газетами — на этот раз с Яковлевым. Документы лежали в конверте между страниц газеты. Еще дважды в июле они проделали то же самое, один раз на 96-й улице в Манхэттене и один раз в Вудсайде, Квинс. Потом наступил тревожный перерыв.
Гарри Голд знал Яковлева только под именем Джон и не имел понятия, как с ним связаться. Клаус Фукс знал Голда только под именем Реймонд и не имел понятия, как связаться с ним. Это «разрывает цепь в двух местах», — объяснил Яковлев Голду. Такова была обычная предосторожность, чтобы кто-то извне не смог добраться вверх по цепочке звено за звеном. Тем летом цепь порвалась сама собой. Фукс не явился на оговоренную встречу с Голдом. Он не явился и на альтернативную встречу в августе. Он не явился и на экстренную встречу.
Яковлев знал адрес Фукса, хотя раньше и не раскрывал его Голду. В отчаянии он послал Голда туда: дом 128 по Западной 77-й улице. Фукс пропал. Уборщик, с которым поговорил Голд, ничего не знал, кроме того, что жилец уехал. Яковлев и Голд знали, что у Фукса есть сестра — миссис Роберт Б. Хейнеман, которая живет в Кембридже, штат Массачусетс, потому что Фукс сказал Голду, что он думает пригласить ее с двумя детьми погостить у него в Нью-Йорке, если аппарат не возражает.
Получив от Яковлева строгие инструкции, Голд договорился об отгуле в своей филадельфийской лаборатории и поехал в Кембридж. Миссис Хейнеман ничего не знала о роли своего брата в шпионаже. Клаус работает где-то на Юго-Западе, неопределенно сказала она; вероятно, он ненадолго приедет к ней в отпуск на новогодние праздники. Если Клаус объявится, она согласилась попросить его позвонить по номеру, который оставил Голд, но не его собственный номер в Филадельфии, а номер человека в Нью-Йорке, кому Яковлев доверял. Голд остался поболтать с детьми Хейнеманов, которых угостил конфетами и тем завоевал их сердца. Он рассказал им и их матери забавные и нежные истории о своих воображаемых близнецах Дэвиде и Эсси. Он так много говорил о своем сыне Дэвиде, что миссис Хейнеман, когда шесть лет спустя ее допрашивало ФБР, припомнила разговор и сказала, что, кажется, ее таинственного гостя звали Дэвидсон.
Из-за перерыва в связи, который показался Яковлеву подозрительным, он применил к Фуксу обычную проверку на возможный идеологический отход. В начале января, когда Голд снова поехал в Кембридж, он привез с собой для Фукса полторы тысячи долларов наличными. Ученый, настолько погруженный в физику, что Голд считал его «гением», отверг деньги. Он работает не за плату, сказал Фукс. Голд тогда зарабатывал химиком по 50 долларов в неделю и еле-еле получал возмещение расходов за выполнение обязанностей курьера. Что-то в позиции Фукса поразило его воображение; с тех пор, даже после признания, он всегда называл физика «благородным».
Клаус Фукс распечатывал всю свою информацию по Лос-Аламосу. Прежде чем передать ее Голду после разговора, физик довольно детально изложил принцип, который использовался при соединении в бомбе двух некритических масс урана, которые образовывали достаточно большую массу, чтобы произошел взрыв. Они с Голдом также договорились встретиться в Санта-Фе на мосту у Кастилло-стрит в четыре часа первой субботы июня. Эта встреча, безусловно, состоялась, как и вторая в сентябре.
Хотя Клаусу Фуксу отказали в разрешении посетить Хэнфорд, нет никаких данных о том, что кто-то в Лос-Аламосе сомневался в его верности. Многих важнейших физиков и там, и на других атомных установках, совершенно лояльных ученых, таких как Энрико Ферми, Эдвард Теллер, Георгий Гамов и Ханс Бете, везде, куда бы они ни шли, сопровождали приставленные к ним лично сотрудники безопасности, но Клаус Фукс таким вниманием не пользовался. Если на нем, как казалось позднее, и была какая-то шапка-невидимка, то отчасти из-за того, что, по словам доктора Бете, руководителя отделения теоретической физики в Лос-Аламосе, он вносил «огромный вклад», а отчасти из-за его манеры поведения. «Он был одним из самых ценных людей в моем отделении, — сказал доктор Бете после разоблачения Фукса как шпиона. — Он знал все, что мы делали. Он всем нравился. Он не был ни назойливым в общении, ни отшельником. Будучи холостяком, он раз или два в неделю заходил в гости к коллегам. Когда другие разговаривали о международном обмене научной информацией, Фукс не проявлял горячности, ни призывая к нему, ни осуждая его. Он был как все остальные. Он не привлекал внимания».
Словом, Клаус Фукс был превосходным шпионом. Напрашивается вывод, что он непрерывно оценивал воздействие своего поведения и возможные последствия своих поступков. Этот вывод подтверждается тем фактом, что, когда Фукс вернулся в Англию в июне 1946 года, он согласился взять свое первое значительное вознаграждение от аппарата. Давая расписку за деньги, он должен был понимать, что ее смогут использовать для шантажа, если когда-нибудь ему вздумается заартачиться.
Осенью 1947 года Фукс снова приехал в Америку. Его не включили в список британских ученых, которые первоначально должны были совершить эту поездку, но его имя добавили в последнюю минуту, якобы по рекомендации каких-то американских ученых. В Нью-Йорке Фукс участвовал в обсуждении работы над оружием во время войны, как-то раз на семьдесят минут зашел в Аргоннскую национальную лабораторию и установил неформальный контакт с некоторыми важными и ничего не подозревавшими ядерными физиками. Логично предположить, что по причине своего высокого положения в теоретической физике и чувства товарищества, преобладающего среди ученых, благодаря труду которых состоялось это потрясшее мир открытие, Фукс имел возможность держать русских в курсе всех новейших теоретических разработок, которые требовались им. Конечно, он знал о дискуссиях вокруг водородной бомбы по своему пребыванию в Лос-Аламосе. Знал ли Фукс хоть что-то о том, что президент Трумэн в 1945 году решил отложить все активные усилия по созданию водородной бомбы, неизвестно; многие важнейшие американские ученые не знали об этом много лет.
Вернувшись в Харвелл, Фукс прожил почти два года в «Лейсиз Корт» — интернате для ученых у Эбингтона. Как вспоминает домовладелица, он каждый день проезжал по пятнадцать километров до завода и обратно в старой машине, которая постоянно ломалась. Такое впечатление, что у него не было ни политических взглядов, ни особо близких друзей. Хотя он был рассеянным человеком, настолько рассеянным, что иногда по воскресеньям его несколько раз приходилось звать к обеду, прежде чем он отвечал, при желании он мог рассуждать о чем угодно, от «Алисы в Стране чудес» до теории относительности. Он редко выходил из пансиона в местные пабы, чайные или рестораны. Когда же он уходил, никто этого не замечал.
Не раньше конца лета 1949 года Клаус Фукс оказался под подозрением из-за поступивших из ФБР сведений о том, что во время и после войны наблюдалась явная, довольно серьезная и непрерывная утечка информации из делегации британских ученых в Америке. Что дало основания для этой наводки, так и осталось нераскрыто, не считая, разве что, слов Фукса, который позднее сказал, что «допустил ошибку в Нью-Йорке», когда приезжал в Америку в 1947 году. Сначала не было уверенности в том, какой именно участник британского контингента замешан в утечке, но британская контрразведка включила Фукса в число подозреваемых из-за его сталинистского прошлого, теперь уже почти забытого.
Чтобы успокоить Фукса, британская контрразведка под руководством сэра Перси Силлитоу организовала для него повышение. Подозреваемого шпиона сделали из младшего научного сотрудника с окладом в 4480 долларов в год одним из двадцати пяти старших сотрудников с окладом 5040 долларов в год. Ему также дали дом в Харвелле, где он и поселился.
Повышение оклада на 10 долларов в неделю и собственный дом не привели к особым изменениям в образе жизни Фукса. Когда слежка и расследование в течение нескольких недель не дали никаких зацепок, Уильям Д. Скардон, который отвечал за безопасность в Харвелле, лично пришел к Фуксу. Во время дружеского визита он обмолвился о том, что Фукса подозревают в передаче конфиденциальной информации.
— Это вряд ли, — сказал Фукс.
— У меня точные сведения по этому вопросу, — сказал Скардон.
— Это вряд ли, — повторил Фукс.
— Двусмысленный ответ, — заметил начальник безопасности.
Высокий, широкоплечий, начинающий лысеть ученый решил ответить блефом на блеф.
— Не понимаю, — сказал он с усилившимся акцентом, который выдал его напряжение. — Может быть, вы скажете, какие против меня улики? Я ничего подобного не делал.
Поскольку в тот момент у Скардона не было никаких улик, он их и не предъявил, но подозрения у него в душе усилились. В другом разговоре начальник безопасности поднял тему торжественной присяги на верность Великобритании, которую давал доктор Фукс, когда стал ее гражданином в 1942 году.
— Она что-нибудь значит для вас? — спросил Скардон. Фукс сказал, что это серьезный вопрос, но «если бы сложились обстоятельства вроде тех, что сложились в Германии в 1933 году», он чувствовал бы себя вправе поступать сообразно велениям совести. Это позволило Скардону безошибочно предположить, что, если Фукс служил советскому подполью в Германии, он может до сих пор служить советскому подполью и в Англии. Визиты начальника безопасности участились. Следующий прорыв произошел, когда Фукс заявил, что его отец, тот самый семидесятишестилетний крестоносец, доктор Эмиль Фукс, который жил во Франкфурте, решил согласиться на работу в качестве профессора теологии в Лейпциге — в советской зоне.
— Из-за отца я больше не могу с вами разговаривать, — сказал Фукс, отвергая тем самым невысказанное допущение, сложившееся между ними, что в конце концов он прямо выложит все, что у него на уме.
— Вы хотите защитить отца, дело в этом? — спросил Скардон.
Клаус Фукс кивнул.
— Я не мог заставить себя не просить его ехать, — сказал он, — но я чувствовал, что должен рассказать вам об этом.
Казалось, тема его отца затронула в нем мысли о тех силах, личных и политических, которые сформировали начало его жизни. Фукс пустился в подробности своего детства и юности, включая бунт против отцовского пацифизма, который привел его к насилию против нацистов во время учебы в Кильском университете.
Скардон, умевший молчать, когда надо, внимательно слушал. Как только Фукс закончил, начальник безопасности попрощался и ушел.
24 января 1950 года Фукс пригласил Скардона пообедать у него дома. После прихода начальник безопасности сказал:
— Что ж, вы хотели меня видеть, вот я пришел.
Фукс ответил:
— Да, теперь, похоже, дело за мной.
Выдавая внутреннее напряжение, Фукс снова заговорил о психологической подоплеке своей жизни.
— Вы показали мне мотивы своих действий, — сказал Скардон, — но ни слова не сказали о самих действиях. Почему бы вам не снять бремя с души и не очистить совесть и не рассказать мне все без утайки?
Доктор Фукс пристально вгляделся в него сквозь толстые очки.
— Вы никогда не убедите меня заговорить, — сказал он. — Давайте обедать.
После обеда Фукс решил все-таки ответить на вопросы. Он настаивал на том, что дело не в угрызениях совести; его совесть чиста, сказал он. Его беспокоило то, как его рассказ повлияет на близких друзей в Харвелле.
В ответ на вопрос, когда он начал шпионить, Фукс сказал, что это случилось в середине 1942 года. Его первым связным был один иностранный коммунист в Лондоне, которого он нашел сам. Сначала в своем признании он ограничился собственной работой; позднее стал передавать все ценное, что только смог найти. Те, с кем он встречался, иногда были русскими, но чаще лицами неизвестной национальности.
— Я понял, что держу свою жизнь в собственных руках, — сказал он Скардону, — но так было еще со времени подполья в Германии.
(Наказанием за военную измену в США была смертная казнь, но Фукс не был американцем. В Англии наказание за то, что сделал Фукс, не превышало четырнадцати лет.)
— Раз я под подозрением, — сказал он Скардону, как будто подозрение еще не перешло в уверенность, — возможно, по размышлении, я сочту невозможным продолжать работу в Харвелле. Если я приду к такому выводу, я напишу заявление об уходе.
Неужели Клаус Фукс в самом деле верил, что изменник сможет продолжать работу в главном атомном центре Британской империи? Он сказал Скардону, что в последние два года поток информации от него постепенно сократился, так как у него возникли сомнения в правильности собственных действий. В последнее время он решил, что может поселиться только в Англии, что не хочет никуда уезжать. Было ли это официальным уведомлением о том, что он отказался от предложения бежать в Россию? Он все еще верит в коммунизм, сказал Фукс, но не в том виде, в каком он сложился в Советском Союзе.
На том и закончилась их беседа 24 января. Два дня спустя Скардон снова зашел к нему по просьбе Фукса.
— Я хочу как можно быстрее разрешить ситуацию, — сказал ученый.
Скардон предложил им вместе поехать на следующий день из Харвелла, который расположен недалеко от Оксфорда, в Лондон и дать официальные письменные показания. Так они и поступили. Фукс по-прежнему оставался, как говорят британцы, свободным человеком; его еще не арестовали. В своих официальных показаниях он утверждал, что его первый шпионский контакт в Америке состоялся с неким русским в Бостоне в феврале 1945 года, и это утверждение под маской искренности полностью маскировало его отношения с Гарри Голдом. Он говорил о встречах в Лондоне с советским агентом до и после поездок в Америку. Эти встречи происходили, по его словам, примерно раз в два месяца.
30 января Фукс вместе с обходительным, тактичным Скардоном пошел в военное министерство и указал, какую именно техническую информацию передавал советским связным; затем его заявление рассмотрел ученый-атомщик Майкл Перрин.
Известие об аресте доктора Фукса разошлось по миру 3 февраля 1950 года. Говорили, что он признался. 10 февраля на предварительном слушании в суде на Боу-стрит в Лондоне адвокат Фукса Томпсон Хэлсолл задал только один вопрос Уильяму Скардону, главному свидетелю обвинения:
— Справедливо ли было бы сказать, что, начиная с вашего обеда 24 января, он сотрудничал с вами и оказывал всяческое содействие?
Скардон ответил утвердительно; так это представлялось в то время.
Сбивчивый разговор Фукса со Скардоном проходил как-то некстати и невпопад. Похоже, тут мы видим перед собой профессора, чья типичная рассеянность распространилась и на политические вопросы. Фукс поддержал это впечатление своим утверждением о том, что разделял обычную и тайную жизнь при помощи «контролируемой шизофрении».
Если британская контрразведка MИ-5 в какой-то момент уверила себя, что добралась до самого дна в деле Фукса, то кое-что должно было поколебать ее уверенность. Во-первых, это влияние дела на ход сложных переговоров в Вашингтоне между британцами, канадцами и американцами о более широком, чем во время войны, обмене атомной информацией. Председатель американской Комиссии по атомной энергии Дэвид Лилиенталь, секретарь обороны Луис Джонсон и заместитель госсекретаря Джеймс Уэбб, по сообщениям, не пришли к полному согласию, однако у них еще был шанс договориться о новом обмене информацией, пока не стало известно о Фуксе. Когда американская общественность поняла, что обманулась в своей уверенности, что обладание главным атомным секретом дает ей иммунитет от войны на многие годы, она отреагировала с такой яростью, что представителям Великобритании и Канады — сэру Оливеру Фрэнксу и Хьюму Ронгу — пришлось признать, что пока ничего нельзя сделать. Даже в 1952 году Уинстон Черчилль все еще пытался вести переговоры по этому вопросу и вернуть их к тому этапу, на котором они находились до того, как стало известно о шпионских махинациях Фукса. Но и тогда американцы, британцы и канадцы не понимали, что контршпионаж всех трех стран отличался такой же сменой успехов и провалов в борьбе с этим видом массового идеологического шпионажа и что средство против него состоит не в усилении подозрений между тремя странами, а в более широком сотрудничестве.
Если бы признание Фукса специально было сделано с целью разорвать англо-американское атомное сотрудничество, оно не могло бы иметь большего успеха. Первым делом вставал вопрос: а не является ли словесный поединок со Скардоном спектаклем? Ввиду того, что в Харвелле и Лос-Аламосе был поставлен настолько же, если не более, обманчивый спектакль, напрашивается неизбежный ответ: это возможно. Вообще говоря, Фукс мог искренне обратиться к Скардону и все же сделать свое заявление по расчету и по директиве начальства.
Полное признание Фукса доставили через Атлантику и зачитали на секретном заседании Совместного комитета конгресса по атомной энергии — комитета сенатора Макмэхона. Оно не было обнародовано на том основании, что Фукс, возможно, «наговорил лишнего», то есть перечислил такие технические подробности, которые не успел передать своему советскому связному до того, как попал под подозрение. Пошли слухи, что в его показаниях содержатся опасные мысли, которые могут стать миной замедленного действия, вроде той сеющей рознь пропаганды, которую огласил Алан Нанн Мэй в своем фальшивом признании.
Судя по опубликованным отрывкам признания, Клаус Фукс не чувствовал угрызений совести из-за того, что причинил своей стране. Единственное, что заботило его, — это отношение друзей, включая ученых вообще, и его слова могли объясняться и чувствами, и расчетом.
Описывая агентов, с которыми ему довелось работать, Клаус Фукс не вдавался в подробности. Словесный портрет, который он дал Гарри Голду, — человек лет около сорока, ростом около 175 сантиметров, весом 80 килограммов, коренастый, с залысинами надо лбом и круглым лицом, — был достаточно информативен, но мог подойти тысяче мужчин. Когда миссис Хейнеман рассказала свою путаную историю о курьере по имени что-то вроде Дэвидсон, ФБР наугад выбрало нью-йоркского инженера по фамилии Дэвидсон и переслало его фотографию для опознания Клаусу Фуксу. Фукс посмотрел на нее и сказал: «Да, по-моему, это он». Миссис Хейнеман посмотрела на копию снимка и сразу же сказала, что это не он. Сотрудники ФБР проделали невероятную работу, чтобы сузить количество подозреваемых. Они сосредоточились на Нью-Йорке, потому что большинство встреч Фукса проходило в Нью-Йорке, но к тому времени Гарри Голд уже вернулся в Филадельфию. Начав со списка в 1200 человек, ФБР сократило его до нескольких сотен, затем до нескольких десятков, потом до дюжины и, наконец, до трех. Одним из них был Голд, и особенно на него указывала его прошлая работа в Нью-Йорке и признанные (хотя и перевранные) связи с Голосом. Двое фэбээровцев показали Фуксу фотографию Голда. Фукс покачал головой; нет, это не он, сказал Фукс. И только когда Голд сознался, Фукс посмотрел на снимок филадельфийского химика и в конце концов признал, что именно он был курьером, известным ему под именем Реймонд.
Почему признался Голд? По его собственным словам, он решил рассказать часть правды, как только прочитал в газетах об аресте Фукса 3 февраля 1950 года. До этого он рассматривал вариант побега. После трехлетнего перерыва аппарат связался с ним в Филадельфии в декабре 1949 года и попросил в феврале приехать на встречу в Нью-Йорке, на которой он должен был получить 2 тысячи долларов на то, чтобы уехать из страны стандартным путем через Мексику, Швейцарию и Чехословакию в Россию.
Встреча в Нью-Йорке по странному совпадению пришлась на день, когда газеты распространили новость об аресте Фукса. Гарри Голд явился в означенное место, но не раскрыл себя посреднику, который должен был передать деньги. Как рассказывает источник из ФБР, хотя официально бюро его не подтверждает, человек, привезший деньги, напоминает Юлиуса Розенберга. Что касается Голда, то он тогда же решил рассказать обо всем, что имело отношение к Фуксу, но скрыть другие свои действия и промолчать о менявшемся советском начальстве и других информаторах. А потом ему пришло в голову, что, может быть, ему не обязательно признаваться.
«Я хотел как можно больше времени провести с семьей и держать их в неведении о том, что я сделал, — свидетельствовал он на процессе 1951 года. — Я хотел сделать все как можно правильнее. Я решил, что буду тянуть время всеми силами. Я выбрал этот курс и придерживался его».
Если в конце концов он и отказался от этого курса, то отчасти из-за эмоционального порыва, слишком сильного, чтобы ему противостоять, а отчасти из-за логики самих событий.
Еще в 1947 году Гарри Голд, столкнувшись с ФБР, прибег ко лжи и устроил великолепный спектакль перед лицом присяжных. В чем разница между 1947 и 1950 годом? Во-первых, Голд рассорился с Эйбом Бротманом, другом и соучастником по шпионажу, которого он спас своей вдохновенной ложью. Дружба между ними не смогла пережить смерти матери Голда осенью 1947 года. Гарри Голд винил себя в ее смерти, но факт оставался фактом, что, если бы не Бротман, он был бы дома, а не в Нью-Йорке. Бротман, в свою очередь, был сыт Голдом по горло. То, что у фирмы Бротмана начались финансовые трудности, лишь приблизило разрыв. Она перестала платить зарплаты, и когда Голд пожаловался, больше от имени других работников, чем от своего, Бротман попросил его как главного химика компании и партнера потерпеть. «Когда нет денег, я партнер, — сказал Голд. — А когда деньги есть, я работник». Мириам Московиц, деловая партнерша Бротмана, велела Голду помалкивать. «Иди в лабораторию, на свое место, слизняк!» — закричала она, и Гарри действительно пошел в лабораторию. Его нервировал ее вспыльчивый нрав.
Дела в компании неуклонно шли под откос, и, когда Бротман с мисс Московиц отправились по делам в Швейцарию в июне 1948 года, Голд возглавил возмущенный митинг сотрудников. Сотрудники телеграфировали Бротману требование вернуться домой и обратить хоть какое-то внимание на контракты, которые уже имеются у фирмы, вместо того чтобы разъезжать по Европам по каким-то своим непонятным делам. Бротман и мисс Московиц вернулись взбешенными. Бротман обвинил Голда в том, что Гарри в его отсутствие пытается украсть у него бизнес. Мисс Московиц гневалась не меньше. В конце концов Гарри Голд официально предъявил требование выплатить ему 400 долларов за предыдущее время работы и в итоге ушел. «Не изображай мне тут Бьюденза», — такое последнее оскорбление бросил ему Бротман. Позднее Голд вернулся в лабораторию за одеждой, и Бротман обвинил его в краже рефрактометра стоимостью 600 долларов и кое-какого менее дорогостоящего оборудования.
Вернувшись в Филадельфию, к удобным привычным порядкам жизни с отцом Самуилом и младшим братом Джозефом в их кирпично-каменном доме у Оксфорд-Серкл, Гарри Голд нашел работу с окладом 4340 долларов в год в Филадельфийской общей больнице, где проводил кардиологические исследования.
ФБР пришло к нему 15 мая 1950 года. Голд согласился пойти с агентами в отделение ФБР в Уайденер-Билдинг в Филадельфии и возвращаться туда каждый вечер после работы, пока он будет им нужен, при условии, что они не будут приходить к нему в больницу и домой. Обстановка была иной, но и здесь опять ощущались некоторые элементы, характерные для столкновения Скардона и Фукса в Харвелле. ФБР попросило Гарри Голда рассказать о его действиях за много лет — где он был, что делал, — и Гарри Голд подчинился, заявив, что его жизнь — открытая книга.
Перекрестная проверка ответов Голда, однако, показала некоторые несоответствия. Например, он отрицал, что бывал западнее Миссисипи, однако потом признался, что это он отметил мост на Кастилло-стрит на карте Санта-Фе, найденной у него в гостиной. Журналисты, обожающие романтически преувеличивать заслуги ФБР, утверждали позднее, что это «сломало» Голда. Согласно собственному заявлению шпиона, данному под присягой на одном из судов, где он позднее давал показания, он не сломался еще семь дней. Как он утверждал, по-настоящему его сломало, главным образом, чувство вины по отношению к родным.
«Я понял, что не смогу отрицать этого, — сказал Голд. — Я знал, что если буду отрицать, то мой отец и брат, все друзья детства поддержат меня, все в кардиологическом отделении, доктор Макмиллан, доктор Беннет и доктор Стайгер, которые доверяли мне и верили в меня, все поддержат меня, но я знал, что как только ФБР начнет разматывать тот ужасный клубок, в который превратилась моя жизнь, как только они потянут за одну нить, весь этот страшный клубок размотается, и я неизбежно буду разоблачен. Я сделал выбор, потому что не желал такого ужасного разочарования тем, кто меня поддержит. Я сказал: «Да, я тот человек, которому Клаус Фукс передавал сведения об атомной энергии». И я сел на стул, и агент ФБР дал мне закурить, и я попросил одну минуту — и мне ее дали, — и за это время тысяча мыслей пронеслась у меня в голове, и мне не понадобилась даже минута, чтобы принять решение».
На этом дело не кончилось. Гарри Голд решил признаться, но признания бывают разные.
«Я не собирался быть доносчиком, — позднее сказал Голд. — Я только хотел признать то, что было с Фуксом. Я собирался умолчать обо всем, о том, кто такой Сэм, обо всем. Передо мной стояла гора. Но когда я увидел моего брата, часть этой горы рухнула. Я сказал ему, что наделал. Он побелел. К нему бросились двое сотрудников ФБР. Они думали, что он упадет в обморок. Но он не упал. Он сказал: «Придурок, как ты мог это сделать?» Потом он сказал: «Ты не мог этого сделать. Ты пытаешься кого-то прикрыть». Я сказал ему, что это не так, что я действительно передавал информацию, которую получал от Клауса Фукса, и отдавал ее советскому агенту. На следующий вечер привели моего отца. Я признался ему. Он сказал: «Это были русские?» Я сказал да. Когда я увидел отца, рухнула и остальная гора, и потом они пришли ко мне в тюрьму Холмсбурга и сказали, что заложат дом. Я этого не хотел».
Именно в этот момент Голд обратился к федеральному судье Макгрэнери с просьбой назначить ему уважаемого адвоката, который позволил бы ему сотрудничать с ФБР и рассказать все без утайки. Он дал имена, даты и места. 3 июня 1950 года агент ФБР Фред Г. Биркби пришел в дом Гарри Голда вместе со специальным агентом Форрестом Берджессом, и в углу подвала они нашли чулан с большим деревянным ящиком площадью в треть квадратного метра и глубиной 75 сантиметров, где лежала куча бумаг, чертежей и шпионских инструкций, данных о многочисленных встречах, словом, полное вещественное подтверждение истории, которую рассказывал Голд. Это было не признание Фукса, а нечто реальное.
Кстати, в Англии нашлось любопытное послесловие к признанию Фукса. Документы, по слухам, были обнаружены во время запоздалого обыска в его доме в Харвелле.
Как сообщали парижские газеты, опираясь на слухи, эти документы шли намного дальше скудных подробностей признания самого Фукса. 8 марта 1950 года советское правительство выступило с заявлением, в котором отрицало, что когда-либо получало информацию от Клауса Фукса или когда-либо вообще слышало о человеке по имени Клаус Фукс. Это опровержение, видимо, в наказание за опрометчивое хранение изобличающих документов вопреки всем правилами шпионажа, по слухам, сломало дух ученого в тюрьме. По сведениям, которые не получили ни малейшего официального подтверждения и едва ли будут подтверждены, даже если они и правдивы, Клаус Фукс попросил своего старого друга Уильяма Скардона навестить его в Брикстонской тюрьме возле Лондона и выслушать признание, которое уже было настоящим.
В середине августа 1950 года у Бруно Понтекорво, более блестящего ядерного физика, чем Клаус Фукс, а также обладавшего бо́льшим доступом к англо-американским исследованиям — фактически он был одним из держателей американского патента, который был якобы нарушен при создании самой атомной бомбы, — состоялся разговор с двумя мужчинами на озере Комо в Италии. Его видели за оживленным спором с этими гостями, итальянцем и чехом. После их ухода, такого же внезапного, как и приход, Понтекорво казался угрюмым. В присутствии посторонних он сказал жене: «Я не могу вернуться в Англию. Если я вернусь, меня посадят в тюрьму».
За разговором на озере Комо последовала публикация слухов в парижских газетах о том, что сэр Перси Силлитоу из британской контрразведки наконец-то сломал Фукса и во втором признании получил решение давней загадки, касавшейся той шпионской схемы, которую вынес Игорь Гузенко из советского посольства в Оттаве еще в 1945 году. Особенно загадочной была такая заметка:
«Гини — еврей / дополнительная группа.
Владелец аптеки. Предоставил место для фотографии. Имеет фотолабораторию. У него работают:
a) Голя, молодой художник…»
На кодовом языке шпионажа, если верить газетам, Голя — это Фукс, а Гини — сообщник Фукса в Харвелле. ФБР никогда не комментировало спекуляций о «четырех Г» из канадского доклада о шпионаже. Возможно, это была фантастическая чушь; с другой стороны, вся история с Понтекорво звучала фантастично.
Бруно Понтекорво уехал из Харвелла 25 июля 1950 года в отпуск, который истекал 31 августа. Отпуск уже наполовину закончился, и на решение ему оставалась только неделя или две. Есть распространенное мнение, что у приговоренных к смертной казни преступников вся жизнь проходит перед глазами, — мнение, у которого, похоже, нет доказательств, ведь казненных уже не спросишь, — и Бруно Понтекорво было вполне простительно окинуть взглядом прошедшие события, которые привели его к колебаниям на берегу озера Комо.
В общем смысле его сформировали те же антифашистские влияния, что и Клауса Фукса. Он происходил из состоятельной семьи видных интеллектуалов. Его отец Массимо владел текстильными фабриками в Пизе и окрестностях, пока итальянская экономическая депрессия не лишила его собственности. Бруно, четвертый из восьмерых детей, почувствовав укол относительной бедности, постарался получить научное образование при немалой помощи старшего брата Гвидо, который стал известным биологом. Бруно учился в Римском университете два года до диплома и еще три года после. Физику ему преподавал Энрико Ферми, лауреат Нобелевской премии, который позднее внес такой активный вклад в «Манхэттенский проект».
В апреле 1935 года в журнале Лондонского научного общества вышла статья под заголовком «Искусственная радиоактивность в результате обстрела нейтронами», которая впоследствии прославилась, так как предвосхитила многое в атомных разработках. Среди ее шестерых авторов, выходцев из Римского университета, были преподаватель физики у Понтекорво Энрико Ферми, сам Понтекорво, Эмилио Сегре, позднее работавший в Радиационной лаборатории Калифорнийского университета, и Франко Расетти, позднее работавший в университете Джона Хопкинса.
В то самое время, когда Понтекорво делал первые шаги по лестнице научных достижений, Муссолини начал преследование евреев, ради того чтобы угодить другому диктатору — Адольфу Гитлеру. Будучи евреем, Понтекорво понял, что его будущее на родине предрешено. Через друзей в 1936 году он добился для себя государственной стипендии на учебу у парижского физика профессора Фредерика Жолио-Кюри. Стипендию продлили на следующий год и на третий тоже при финансовой помощи из французских источников. В этот период Понтекорво общался с пестрой международной компанией из леваков и антифашистов, которые состязались между собой в том, кто грубее оскорбит Гитлера и Муссолини.
Когда начались военные действия, коммунисты из этой компании равнодушно отнеслись к военным усилиям Франции или фактически подрывали французскую оборону. Те молодые ученые, которые в своем уме прочно заменили фигуру отца Сталиным, а свою первую религию — сталинизмом, с готовностью нашли правдоподобное объяснение обманчивой тактики партии. Им было велено продолжать научное образование в других местах и любым способом, который могли устроить они сами или партия, и готовиться к тому дню, когда они у себя на родине подчинятся советскому научному руководству.
В Париже Понтекорво встретил шведскую девушку по имени Мариана Нордблом, женился на ней, и от нее у него родился сын, которого назвали Жиль. Когда в июне 1940 года нацистские войска подступили к Парижу, Понтекорво на велосипедах уехали в Бордо, причем они по очереди везли двухлетнего сына в багажных корзинках. В начале следующего года семья переехала в США. Первым местом работы итальянского ученого в Америке стала «Уэллз сервей инкорпорейшн» в Талсе, штат Оклахома, где он занимался радиографическим каротажем нефтяных скважин. Вскоре Понтекорво сумел усовершенствовать методику работы, что было характерно для него с его технической компетентностью.
Понтекорво решил стать американским гражданином. Он оформил первые документы и, чтобы не потерять своего положения, продолжал платить налоги в американскую налоговую службу и после переезда в Канаду.
Осенью 1942 года Понтекорво получил предложение, которое сразу же принял, присоединиться к контингенту британских ядерных физиков, направляющихся в США, чтобы принять участие в масштабной исследовательской программе военного значения. Как стало известно из канадских источников, на эту роль в совместном труде его изначально рекомендовали американские ученые. Он недолго проработал в Нью-Йорке и затем переехал в Монреаль как участник англо-американо-британской команды атомных исследователей, которая формировалась тогда под руководством доктора Альбана.
Алан Нанн Мэй прибыл в Канаду в начале 1943 года и подружился с Понтекорво, хотя и не выставлял их дружбу напоказ. Они оба были членами британской группы ученых, которая приезжала на «Металлургический проект» в Чикаго для секретных переговоров с американскими физиками в январе 1944 года.
Впоследствии Понтекорво сосредоточился на опытах в ходе подготовки к строительству канадского атомного реактора на тяжелой воде у поселка Чок-Ривер возле Петававы, провинция Онтарио.
Именно этот завод у Чок-Ривера вызывал сильный интерес у полковника Заботина и других шпионов, оперировавших во время войны из советского посольства в Оттаве. Семья Понтекорво переехала в Чок-Ривер в 1944 году, чтобы быть ближе к его работе, и там он сделал важный вклад в ядерные исследования.
С 1943 по 1949 год Понтекорво регулярно ездил на научные конференции в Канаде и США. Помимо своей секретной работы в Чок-Ривере, которую ему запрещено было обсуждать, он специализировался на космическом излучении — грандиозной области исследований русских ученых во время войны. Поскольку космические лучи — частицы, которые бомбардируют Землю откуда-то из космоса, обладая энергией в тысячи раз больше, чем человек мог искусственно произвести, — не были засекречены, Понтекорво мог говорить о них часами, да и говорил, если его спрашивали. В одной только этой области он уже мог оказать большую помощь России. Что важнее, в его последние исследования в Чок-Ривере входили сверхсекретные работы с тритием — веществом, тесно связанным с водородной бомбой.
Несмотря на свое европейское прошлое и некоторые признаки того, что в Оклахоме он агитировал за коммунистическую партию, Понтекорво во время войны не вызывал никаких существенных подозрений. Он был не похож на шпиона — как и Зельцингер, который предоставлял русским ежедневный отчет со всеми последними данными о нацистских армиях на Востоке во время Второй мировой, или как Джуди Коплон, девушка из Бруклина, которая передавала Советам сведения о разоблачении русских шпионов в США после войны, чтобы их можно было заменить на других с наименьшим ущербом для шпионского аппарата. Да и если уж на то пошло, какой успешный шпион в мире хочет быть похожим на шпиона?
В поведении Понтекорво не отличался скрытностью. В этот период они с женой (которая с виду как будто не интересовалась политикой) произвели на свет еще двоих сыновей: Тито (названного в честь вождя югославских партизан) в 1944 году и Антонио в 1945 году. В отличие от Мэя и Фукса, тихих холостяков, Понтекорво был хорошим семьянином и любящим отцом. В отличие от Мэя и Фукса, замкнутых и робких, Понтекорво обожал бывать в обществе, от души посмеяться и заняться физическими упражнениями на свежем воздухе. Знакомые того периода не могут припомнить ни единого намека на коммунизм ни в том, что он читал, ни в том, что говорил, ни в том, как себя вел.
Возможно, у Бруно Понтекорво еще была надежда получить американское гражданство. В начале 1946 года он посетил завод «Дженерал электрик» в Скенектади в поисках работы, но без успеха. Он вернулся в Канаду на прежнее место в Чок-Ривере, который перешел в ведение управления атомной энергии британского министерства снабжения. В 1948 году Понтекорво посетил Радиационную лабораторию Калифорнийского университета, которая все еще играла важнейшую роль в атомных исследованиях, как о том можно судить по многозначительному абзацу в английском пресс-релизе того года о строительстве циклотрона в Харвелле:
«Аппарат позволит расщеплять ядра большинства атомов, а также получать новые виды ядер, которые не могут производить даже реакторы. Кроме того, он позволит проводить такие эксперименты в области ядерной физики, которые в настоящий момент осуществимы лишь в единственном месте мира: в Радиационной лаборатории Калифорнийского университета».
Видимой целью Понтекорво, когда он приезжал в Радиационную лабораторию, был поиск работы. Было ли это и его подлинной целью, он никому не сообщил.
Позднее, в 1948 году, итальянский ученый-беженец заочно получил британское гражданство в награду за важный труд во время войны. В начале следующего года он приехал в Англию и принял должность главного научного сотрудника в отделении ядерной физики в Харвелле с окладом 5500 долларов в год. Эта должность по рангу и оплате была чуть выше той, которой удалось добиться Фуксу. Они с Фуксом не могли не познакомиться, но не стали особо близкими друзьями.
В июне 1950 года Понтекорво согласился на должность профессора-преподавателя экспериментальной физики в Ливерпульском университете, где должен был приступить к работе с января 1951-го. Заместитель директора Харвеллской установки Скиннер собирался в Ливерпуль, чтобы расширить научную программу, и подыскивал блестящих ассистентов. Профессиональная квалификация Понтекорво, особенно в области космического излучения, не вызывала никаких сомнений. Понтекорво заявил, и тогда никто не усомнился в его искренности, что соглашается на эту работу потому, что она предлагает более широкие возможности для исследования, а не из-за повышения статуса и оклада.
Если в то время Понтекорво еще мечтал когда-нибудь стать состоятельным человеком, его мечты, вероятно, были связаны с Америкой, где еще в 1935 году была подана заявка на патент от имени шести ученых Римского университета, включая Ферми и самого Понтекорво, которые написали ту знаменитую статью об обстреле нейтронами. В 1940 году этой шестерке ученых был выдан патент США за номером 2206634. После войны они подали иск на 10 миллионов долларов к правительству США за нарушение патента во время и после войны — если бы они добились успеха в суде, Понтекорво получил бы не меньше полутора миллионов долларов. Иск еще дожидался суда, когда итальянец исчез за железным занавесом.
Многие аспекты исчезновения Понтекорво вызывают недоумение. Если относительно его вообще были какие-то подозрения, почему ему разрешили уехать за границу? Видимо, ответ заключается в том, что британцы тогда не ограничивали международных передвижений своих граждан, за исключением случаев ареста. Министр снабжения Стросс во время дебатов в Палате общин в октябре 1950 года намекнул, что ужесточение правил безопасности в Харвелле сыграло свою роль в решении Понтекорво перебраться в Ливерпуль. «У него был британский паспорт, — добавил Стросс, говоря о поездке Понтекорво на континент, — и его невозможно было задержать в стране».
Вели ли британцы наблюдение за Понтекорво в Европе? Едва ли, судя по тому, что они с опозданием узнали о произошедшем. Конечно, не было никаких признаков беспокойства или спешки в том, как Понтекорво на собственной машине отправились из Англии во Францию и дальше на юг, чтобы побывать в Италии — как выяснилось, у одной из сестер Понтекорво, которая вышла замуж за высокопоставленного коммунистического чиновника в Италии. Эмилио Серени, член политбюро итальянской компартии, был кузеном Бруно Понтекорво, как стало известно потом. По слухам, по крайней мере один из братьев Понтекорво был итальянским коммунистом не самого последнего разбора. Друзья семьи упорно утверждали, что ни родители, ни брат Бруно Гвидо, профессор евгеники в Шотландском университете в Эдинбурге, ни другой его брат, неназванный, который работал над радарами в США, не связаны с партией.
Приняв решение на озере Комо, Бруно Понтекорво стал собирать багаж. До этого он путешествовал налегке, но, когда он отправился на север, у него было двенадцать чемоданов. Может быть, в них были научные материалы, собранные в расчете на возможную эмиграцию?
Намереваясь прикрыть свое бегство, Понтекорво 31 августа, в последний день своего отпуска, написал письмо в Харвелл о том, что у него проблемы с машиной, и это было недалеко от правды, но он все же надеется успеть на важную научную конференцию в Англии в середине сентября, а это уже, по всей видимости, было неправдой. Одновременно к нему из Харвелла отправилось письмо, в котором ему на обратном пути предлагалось посетить европейскую конференцию по космическому излучению в Швейцарии. Если это указание предназначалось для того, чтобы показать доверие к нему, усыпить его бдительность, как повышение Клауса Фукса после того, как он попал под подозрение, то оно не достигло цели. В тот же самый день Понтекорво отправились в дорогу до России. Поскольку харвеллское руководство не знало планов ученого, у него не возникло никаких вопросов к его передвижениям до 21 сентября. К тому времени Понтекорво уже пробыли в России не меньше двух недель.
Бросив свою старую колымагу, Понтекорво с женой и тремя сыновьями 31 августа сел на регулярный пассажирский рейс из Рима до Копенгагена. Там они вышли из самолета, «опасаясь слежки», и поехали на поезде до Стокгольма. Ночь 1 сентября они провели в советском посольстве в Швеции. На следующее утро они не навестили и даже не позвонили чете Нордблом — родителям миссис Понтекорво, которые проживали там же, в Стокгольме. В 11 утра они на посольской машине прибыли в аэропорт Бромма в Стокгольме со всеми своими чемоданами. Во время полета в Хельсинки их младший сын Антонио сказал одному из пассажиров: «Мы летим в Россию». Потом мальчик увидел землю внизу и спросил: «Это Россия?»
Во время перелета до Хельсинки Бруно Понтекорво беседовал с министром внутренних дел Финляндии Йоханнесом Виролайненом, а после прибытия отдал Виролайнену свой британский паспорт и сказал, что тот больше ему не нужен. Супруга Виролайнена обратила внимание на миссис Понтекорво, потому что та «явно нервничала, и у нее был бледный и измученный вид». Госпожа Виролайнен вспомнила, что Понтекорво прибыли в Хельсинки вместе с другими пассажирами в автобусе авиакомпании. Энрико Альтавилла, стокгольмский корреспондент римской газеты «Иль темпо», который также летел этим рейсом, заявил, что Понтекорво ехали не на автобусе, а ждали в аэропорту машину из советской дипмиссии, которая и отвезла их вместе с драгоценными чемоданами в порт. Советское судно «Белоостров», отправление которого было назначено на 10:40 того утра, ждало их наготове. Когда в 5 часов вечера ученый и его семья поднялись на борт, тут же подняли трап, отдали швартовы, и судно отправилось в Ленинград. «Белоостров» прибыл в Россию 5 сентября.
Как только дело Понтекорво вскрылось в Риме 20 октября, посыпались дичайшие измышления. Одни эксперты утверждали, будто русские похитили ученого. Другие заявляли, что он сошел с ума. Немногие умы аналитического склада пришли к выводу, что Советы заманили физика каким-то обманом, внушив ему ложную иллюзию того, что он сможет служить посредником между учеными Запада и учеными Востока. Судя по всему, ни одно из этих предположений и догадок ничем не подкреплялось. А голые факты говорят о том, что Понтекорво отправился по стандартному маршруту эвакуации для советских агентов в Великобритании, после того как распространились слухи о том, что еще один важный атомный шпион в Харвелле находится под угрозой.
Предположительно на основе докладов шведской разведки американский обозреватель Виктор Ризель заявил 16 апреля 1951 года, что задание Понтекорво в России заключалось в том, чтобы разработать к июню 1952 года систему противовоздушной обороны, основанную на космических лучах, которая лишила бы Америку возможности доставлять в нужную точку атомные и водородные бомбы. Ризель утверждал, что Понтекорво должен ускорить производство атомных бомб и разработать ракеты, способные к точному наведению на цель даже на отдаленном континенте.
24 сентября Кеннет де Курси, редактор лондонского журнала «Интеллидженс дайджест», заявил, что русские рассчитывают взорвать водородную бомбу под руководством Понтекорво к июню 1952 года. Предыдущий срок — октябрь 1952-го, по словам де Курси, был передвинут на июнь лично Сталиным. Де Курси, который, похоже, не особо разбирался в атомной энергии, заявил, что получил сведения от антисоветски настроенных лиц за железным занавесом, имеющих доступ к засекреченным материалам. Он утверждал, что Понтекорво работал в главном советском центре по исследованию водородных бомб, расположенном на дальнем юге азиатской части России.
Исабек Юсуф Алптекин, бывший генеральный секретарь провинции Синьцзян в Китае, заявил в Каире 11 ноября 1951 года, что Понтекорво работает в огромном атомном центре в Синьцзяне возле нового города, имеющего форму осьминога, в Куалчже, недалеко от столицы Урумчи. Исабек получил эти сведения от беженцев в Синьцзяне, а также из советских передач по «Радио Туркестан». Два или три дня спустя «Чайна юньон пресс» из Тайхоку сообщила, что Вэн Вэньхао, знаменитый геолог и бывший премьер-министр, присоединился к Понтекорво в Синьцзяне в работах над водородной бомбой.
Американские ученые отметали слухи о Синьцзяне по двум причинам: во-первых, источники казались недостаточно надежными, и, во-вторых, для атомных установок нужна инфраструктура с источниками снабжения и оборудования и высокоразвитые коммуникации, которых не было в Синьцзяне. Гипотеза Ризеля казалась более правдоподобной, хотя лидеры атомной гонки в США не получали никаких подтверждений того, что СССР назначил срок на 1952-й или на какой-либо иной год.
В конце ноября 1951 года две римские газеты — «Иль темпо» и «Моменто сера», — ссылаясь на неустановленные русские источники в Стокгольме, заявили, что Бруно Понтекорво в России попал в тюрьму по подозрению в шпионаже и передаче атомных секретов в пользу Америки. Эти сенсационные статьи утверждали, будто Сталин пришел к выводу, что Понтекорво передавал данные о русских атомных взрывах президенту Трумэну. Британцев это не впечатлило. «Интересно, — сказал чиновник министерства снабжения в Лондоне, — как эти новости, если они и правдивы, просочились за железный занавес». Надежные посты перехвата в Финляндии и других местах на Западе не слышали никаких новостей об аресте Понтекорво. Более того, впервые президент Трумэн объявил об осуществленном в СССР атомном взрыве 23 сентября 1949 года, за целый год до того, как Понтекорво покинул Англию. Второе и третье заявления Белого дома по этому вопросу датировались 3 октября и 29 октября 1950 года, то есть у Понтекорво было на шпионаж не больше месяца после своего прибытия, и не нужно даже задумываться, чтобы понять, как это глупо. В конце декабря 1951 года появились кое-какие мелкие знаки, которые можно было интерпретировать в том смысле, что Понтекорво в СССР ждал не арест, а повышение научного статуса. Как писала «Нью-Йорк таймс», ведущие научные журналы СССР отвергли братьев Алиханян, получивших три года назад Сталинскую премию за открытие варитронов. Так как Понтекорво был одним из тех иностранных физиков, которые сомневались в существовании варитронов, это могло означать его личную победу.
Ничто не поражает воображение больше, чем шпионские романы, а порой и шпионские факты. Исходя из слухов о Понтекорво, можно было придумать что угодно. В такой стране, как Россия, где подозрительность ко всем, кто когда-либо выезжал за границу, поддерживалась на государственном уровне и обострилась почти что до мании и где пытливому уму, с трудом мирящемуся с ограничениями, не давали никакой свободы, не было чем-то немыслимым, если бы Бруно Понтекорво, несмотря на все его заслуги, арестовали под тем или иным предлогом. Вполне можно представить себе, что госпоже Понтекорво надоела ее жизнь в России и она захотела вернуться в Англию, но обнаружила, как и тысячи до нее, что гораздо легче попасть в Россию, чем из нее уехать.
Все эти предположения на самом деле почти ничего не прибавили к фактам. Зачем Советам было настраивать против себя Понтекорво, его жену и детей? Что могло сильнее привлечь любого ученого, чем возможность возглавить столь обширную программу исследований, как утверждалось в некоторых сообщениях? Кое-кто из американских специалистов по шпионажу задавался вопросом, не распространялись ли эти истории с целью вынудить Советы раскрыть местонахождение и деятельность Бруно Понтекорво. Если так, они ничего не добились.
