Глава 6
Чикаго и Беркли
Коммунисты-ученые и даже некоммунисты, приученные к морали и атмосфере заговора в тайных кружках по изучению марксизма и прочими тому подобными уловками, довольно скоро вступили в контакт с советской разведкой в Канаде. Во время войны, когда Россия была «благородным союзником» и когда множество совсем неглупых людей даже не представляло себе далеко идущих целей СССР, не было никаких причин для того, чтобы Советы не проявили такого же внимания и к отдельным американским ученым. Ряд послевоенных слушаний Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности раскрыл, что они действительно находились под советским влиянием.
Кларенс Хиски и Джозеф Вайнберг были американскими физиками, которые участвовали в незаконной деятельности — один в Чикаго, а другой в Беркли, штат Калифорния. Они вместе стали коммунистами еще в университете Висконсина, и именно благодаря прежним висконсинским связям Вайнберга в конце концов заметили на Западном побережье.
Хиски было примерно столько же лет, сколько Фуксу, Мэю и Голду. Его отец и мать родились в Америке; отец, машинист, был родом из Грин-Бэя, штат Висконсин, а мать — из Нью-Денмарка, штат Висконсин. Семейную фамилию Шчеховски ради удобства сократили до Хиски. Кларенс Фрэнсис Шчеховски родился в Милуоки 5 июля 1912 года, то есть он достиг зрелости в разгар экономической депрессии. В детстве он восемь лет проучился в приходской школе Святого Креста в Ла-Кроссе, штат Висконсин.
Подобно Клаусу Фуксу, получившему строгое лютеранское воспитание, Кларенс Хиски, католик, возможно, особенно неистово ухватился за коммунизм, потому что тот заменил для него утраченную веру юности.
Надеясь стать учителем, Хиски поступил в педагогический колледж Ла-Кросса и учился там с 1929 по 1933 год, но не получил диплома. Потом он занялся политической агитацией в науке. Он шесть лет посещал университет Висконсина, получил степень бакалавра в 1935-м, магистра — в 1936-м и доктора — в 1939 году.
В университетские дни Хиски познакомился с будущей женой Маршей Сэнд, студенткой-коммунисткой, которая через довольно много лет ушла и из партии, и от Кларенса. После окончания университета пара в основном общалась с другими коммунистами, а в течение двух лет во время учебы жила с одним субъектом, чей брат возглавлял коммунистический союз молодежи. Хиски следовал за каждым поворотом партийного курса — от буйного «третьего периода», который закончился в 1935 году, до этапа реформ, который закончился в 1939 году пактом с Гитлером. Хиски некоторое время преподавал, пока доучивался в аспирантуре, и заслужил репутацию человека, который примешивает к своим лекциям сталинистскую пропаганду. В лекциях и разговорах он хвалил Россию как образцовую страну, у которой нет никаких недостатков и где ничто не может пойти не так. Американская форма правления «никуда не годится», неоднократно заявлял он; всякая политическая мера, которая не шла на пользу России, что он считал необходимым, доказывала, по его словам, что Америка прозябает под властью диктатуры.
Так как революции в конце концов понадобятся люди, умеющие стрелять и бросать гранаты, Хиски побуждал студентов с левыми взглядами поступать на курс обучения офицеров запаса. В результате посещения лагерей военной подготовки и сдачи экзаменов он сам стал офицером запаса в 1937 или 1938 году, и это позднее сыграло свою роль в его крахе.
С 1939 по 1941 год Хиски жил в районе Теннесси-Вэлли. Около полутора лет он возглавлял проект по исследованию рения в Теннессийском университете в Ноксвилле, который финансировался средствами из Управления общественных работ США. В течение следующих шести месяцев он работал младшим химиком на заводе по производству азотнокислого алюминия возле Шеффилда, Алабама.
Осенью 1939 года ячейка коммунистической партии в Ноксвилле пришла в упадок в результате массового выхода ее членов из-за пакта между Гитлером и Сталиным. Хиски сотрудничал с Фрэнсисом Мартином, организатором секции коммунистической партии, стараясь возродить ее дух. Одним из его достижений стала ширма, названная Мирный совет Ноксвилла. Это шумное предприятие, которое привлекло к себе не больше десяти или пятнадцати человек, суровее осуждало ось Даунинг-стрит/Уолл-стрит, как он ее называл, чем нацистско-фашистскую ось. Вплоть до момента, когда Гитлер вторгся в Россию в июне 1941 года, Мирный совет Ноксвилла не хотел принимать участия в этом сомнительном империалистическом конфликте. Когда же напали на Россию, все изменилось. Некоторые студенты Хиски, вовлеченные в его деятельность, вспоминают, что в заявлениях от имени Мирного совета Ноксвилла он использовал все характерные тогдашние словечки сталинистов — от «фашистских тварей» до «дзайбацу». Хиски уговорил одного студента послать деньги в нью-йоркское издательство «Интернэшнл паблишерс» в уплату за дюжину экземпляров книги Хьюлетта Джонсона (по прозвищу «красный декан Кентербери») о России, под тем предлогом, что у него самого в тот момент не было денег. Когда книги прибыли, преподаватель химии возместил студенту расходы, дал ему бесплатный экземпляр, а остальные распространил между друзьями.
Кларенс Фрэнсис Хиски добивался того, чтобы студенты подписались на журнал «Ин фэкт»; часто, если кто-то из любимых учеников ссылался на недостаток средств, Хиски сам платил за бесплатную пробную подписку, а потом тактично осведомлялся, не продлил ли ее тот. Он щедро раздавал собственные экземпляры коммунистического журнала «Нью мэссис» и ученикам, и коллегам. Часто они с Маршей Сэнд Хиски приглашали студентов к себе домой на обед и политическую дискуссию. Некоторые студенты восхищались доктором Хиски, не всегда разделяя его взглядов; они называли его вызывающим. Другие посмеивались над ним, называя «раскаленным докрасна», бескомпромиссным радикалом. Так же разделились и его коллеги на факультете. Несколько преподавателей университета Теннесси пытались сохранить отношения с Хиски, не вмешивая в них политику, так как он был компетентным химиком, который любил долгие прогулки и шахматы. За исключением одного или двух сочувствующих, остальные считали, что от него можно ждать неприятностей.
По-прежнему не скрывая коммунистических взглядов, Кларенс Хиски приехал в Нью-Йорк осенью 1941 года, чтобы поступить на работу преподавателем химии в Колумбийском университете. Через год по просьбе доктора Гарольда Юри, лауреата Нобелевской премии, он поступил в Лабораторию сплавов Колумбийского университета, где проводили совершенно секретные работы от исследований тяжелой воды до разработки газо-диффузионного метода разделения урана-235. Газо-диффузионный процесс был лишь одним из полдесятка процессов получения урана-235, которые испытывались там. Оказавшись в конце концов наилучшим вариантом, его стали испытывать на базе огромной установки K-25 в Оук-Ридже, штат Теннесси.
Кларенс Хиски имел какое-то отношение к газо-диффузионному процессу, хотя отнюдь не являлся специалистом международного класса, как Клаус Фукс. Если отвлечься от безответственной болтовни о том, что якобы существует один-единственный наиважнейший «секрет» атомной бомбы, очевидно, что такая сравнительно отсталая страна, как Россия, могла сэкономить значительные лабораторные усилия, деньги и время, если бы узнала, какой именно из полдесятка процессов сочли самым верным такие более передовые страны, как США.
Американцы, которые никак не могут простить британцам того, что они доверились Фуксу вопреки его коммунистическому прошлому, возможно, к своему неудовольствию, узнают, что в отчете армейской разведки США от 1942 года Хиски называется активным коммунистом. К тому времени он был главой отдела, работавшего в Лаборатории сплавов, то есть руководителем команды технических специалистов числом до сорока мужчин и женщин. В его команду входили выпускники разных университетов с более-менее левыми взглядами, молодые люди из университета Висконсина, которых он уловками пристроил на работу в Колумбийском. Хиски был глубоко включен в расширение и стимулирование государственной программы исследований. Если бы его вырвали оттуда, это плохо сказалось бы не только на членах его команды, но и на коллегах и начальниках, которые ручались за него.
В мае 1943 года большая часть персонала Лаборатории сплавов переехала в Чикаго. Группа Хиски уехала не раньше лета. В Чикаго жалованье Хиски составляло около 9 тысяч долларов в год, почти вдвое против самой высокой суммы, которую когда-либо платили Клаусу Фуксу. Он был сравнительно важной фигурой в научной иерархии «Манхэттенского проекта».
Марша Сэнд Хиски не поехала с мужем в Чикаго. После того как доктор Хиски получил там жилье, его посетила Мириам Шервуд, молодой техник, работавшая с ним в Колумбийском университете в Нью-Йорке. Она хочет найти работу в «Металлургическом проекте», сказала она. Ее усилия не сразу увенчались успехом, но она все равно осталась в Чикаго. Через некоторое время Хиски признался коллегам, что собирается развестись с Маршей и жениться на Мириам.
Политически Хиски казался наглее, чем когда-либо. Он хвастал, что дружит с важным руководителем компартии из Южного Чикаго. Он говорил техникам, работавшим на него, что они поступили бы «умно», если бы вступили в Федерацию архитекторов, инженеров, химиков и техников, которая вела организационную работу в Аргоннской национальной лаборатории. ФАИХТ представляла собой отделение коммунистической партии, которое играло большую роль и на Восточном, и на Западном побережье, подбирая среди американцев помощников для советской сети по атомному шпионажу. Хиски и другой ученый-атомщик организовали в Чикаго Школу Авраама Линкольна, под вывеской которой проводилась партийная линия. Хиски убедил более дюжины ученых и техников из проекта, включая друзей и подчиненных, пройти курсы по таким предметам, как русский язык.
К тому времени все, что делал Кларенс Фрэнсис Хиски, находилось под пристальным, но секретным вниманием контрразведки. Как сообщил высокопоставленный армейский офицер, связанный с чикагским проектом, которому несколько лет спустя разрешили дать анонимные показания перед комиссией конгресса, Хиски перешел из подозреваемых в категорию тех, кто уже не просто вызывал подозрения.
«Мы были убеждены, что он подрывной агент, — сказал военный. — Да, подрывной агент. Тогда встал вопрос, что делать с Хиски. У нас возникали проблемы с учеными, когда нам приходилось кого-нибудь переводить. Кто-то, кажется, полковник Лэнсдейл [полковник Джон Л. Лэнсдейл-младший], нашел в досье Хиски, что он получил звание младшего лейтенанта в корпусе подготовки офицеров запаса в колледже. Каким-то чудом он не отказался от звания, и мы обратились к генерал-адъютанту и попросили его призвать Хиски на действительную службу. Поднялся большой шум, что мы сделали это нарочно и тому подобное, и мы перевели Хиски, кажется, на проект Кэнол, по-моему, где-то в Канаде, в службу снабжения, где он пересчитывал дырявые подштанники…»
В этом переводе есть один любопытный момент: еще раньше, в 1943 году, когда Хиски был подозреваемым, в его досье сделали пометку о том, что его нельзя призывать на военную службу. Это решение пришлось отменить; его отменили, и 13 апреля 1944 года доктору Хиски велели собраться и надеть военную форму. Он и его друзья выразили протест. Вот как растрачиваются научные кадры, заявляли они. Сам Хиски жаловался на то, что ему не верят и считают неблагонадежным, что довольно близко соответствовало истине.
Как следует из одного рапорта, который официально не подтверждается, двое сотрудников армейской контрразведки в конце 1943 года проследили за Хиски до парка в Чикаго. Университет Чикаго располагается на полпути между парками Джексона и Вашингтона на южной стороне города, но Хиски направился в парк Линкольна, что на северной стороне. Там Хиски передал пакет некоему худощавому субъекту, очень похожему на иностранца. Один из агентов пошел по новому следу, который привел его в меблированные комнаты. Позднее, когда пожилой субъект ненадолго вышел из комнаты, агенты осмотрели ее. Они обнаружили чрезвычайно секретные данные по атомному проекту, одни из них имели отношение к установке K-25 в Теннесси, другие — к «Металлургическому проекту» в Чикаго, третьи описывали англо-канадские исследования.
Вашингтонское начальство разведки попросили помочь установить личность шпиона. Тайно сделанная фотография иностранца немощного вида позволила опознать в нем Артура Александровича Адамса, сталинского функционера-путешественника, выполняющего грязную работу для НКВД.
Тогда стали прослушивать телефон Адамса, читать его почту, следовать за ним по пятам. Выяснилось, что он снимал номер в гостинице «Питер Купер» в Нью-Йорке. Ее негласно обыскали, и там тоже обнаружились данные по атомным исследованиям. Мало-помалу педантичная слежка раскрыла, что опытный советский агент использует тайник в Бруклине, чтобы получать данные об исследованиях по ядерному делению со всех концов страны. Среди связных Адамса было сто человек, которые носили военную форму США, множество коммунистов — профсоюзных чиновников, которые оказывали влияние на заводы, где велись секретные работы, и немало сочувствующих с деньгами и высоким общественным положением.
Изучив деятельность Адамса, начиная с приезда в Канаду в 1938 году, контрразведка заметила у него еще несколько довольно необычных знакомых. Одним из них был Сэмюэл Новик, нью-йоркский производитель радиотехники, который 19 декабря 1937 года уведомил иммиграционные органы США, что Артур Адамс, будучи опытным радиоинженером, работал на него в Канаде в течение десяти лет. Этого никак не могло быть: Адамс большую часть времени провел в поездках в Советский Союз и время от времени жил в России. Когда Новика попросили уточнить, он сказал, что впервые познакомился с Адамсом лишь в 1938 году.
Это тоже оказалось ложью; дополнительное расследование показало, что Адамс, действуя от имени «Амторга», делал обширные закупки у Новика в середине тридцатых. Новик едва ли был безупречной вывеской для Адамса, несмотря на тот факт, что его «Электроник корпорейшн оф Америка» выполнила примерно на 6 миллионов долларов секретных государственных контрактов во время войны, и в течение какого-то времени он был единственным производителем некоторых засекреченных деталей, которые использовались в радарах. Новик держал у себя на работе нескольких известных американских коммунистов и не раз был замешан в пропаганде коммунистической партии.
В хамелеонских хитростях Адамса поучаствовал и Эрик Берни, бывший менеджер по рекламе журнала «Нью мэссис», который стал производить русские патефонные пластинки в Нью-Йорке и некоторое время держал Адамса у себя в штате как инженера по совместительству за 75 долларов в неделю; а также Сэмюэл Дж. Уэгмен, конструктор голливудских машин, у которого в штате также числился Адамс с окладом 75 долларов в неделю, потому что Адамс как раз на эти цели еженедельно передавал ему по 1875 долларов наличными, которые чеками приходили по почте в нью-йоркский отель «Питер Купер».
Среди бизнес-ширм в Нью-Йорке, которыми пользовался Адамс, были также ювелирный магазин, владелицей которого значилась Виктория Стоун, приехавшая из Канады, и предприятие по импорту стали, которым управлял Джулиус Хеймен, финансировавший фешенебельный магазин Виктории Стоун на Мэдисон-авеню и часто ездивший в Стокгольм якобы по делам собственного бизнеса, а на самом деле, как можно предположить, по довольно важным коммунистическим делам. Виктория Стоун и Джулиус Хеймен были близко знакомы с Эрлом Браудером; больше того, есть мнение, что Хеймен организовал повышение Браудера до места руководителя американской компартии. Он оставался главным советником Браудера, пока тот не попал в немилость у Москвы.
25 октября 1944 года агенты контрразведки наблюдали за домом одного нью-йоркского адвоката. Сначала они увидели, как Виктория Стоун и Джулиус Хеймен вместе выходят из дома. Потом вышел Артур Адамс и заковылял по улице с портфелем, который, казалось, едва удерживал в руках. Когда он остановился передохнуть, у тротуара затормозила машина, зарегистрированная на имя Павла Михайлова, советского вице-консула, подобрала Адамса с его портфелем и направилась в консульство. Когда Адамс вышел из консульства некоторое время спустя, он уже двигался довольно лихо без своего пудового портфеля.
Время от времени Адамса поражали загадочные приступы ревматизма, так что он падал прямо на людях или был не в состоянии подняться, скрючившись на стуле в своем гостиничном номере. Тогда к нему приходил некий доктор Луис Миллер и лечил его. Это позволяло предположить существование связи внутри группы, так как доктор Миллер представлялся также врачом и другом Сэмюэла Новика, Виктории Стоун и Джулиуса Хеймена, а все они были близко знакомы друг с другом.
Так же как связь с Кларенсом Фрэнсисом Хиски в Чикаго в конце концов разоблачила всю эту тесно сплоченную нью-йоркскую группу, так и разоблаченная связь с Артуром Адамсом полностью вывела Хиски на чистую воду. Даже если призыв Хиски на краткосрочную военную службу можно было посчитать причудой перегруженных военных умов, химика нужно было заменить. Подобные чрезвычайные ситуации в шпионаже неизбежно вызывают суматоху, и она уже начала заметно проявляться. Первым ее признаком было поспешное прибытие Адамса из Нью-Йорка в Чикаго через день после того, как Хиски получил свою повестку.
Адамс и Хиски долго совещались. На следующий день, 15 апреля, Хиски поехал в Кливленд повидать Джона Хитчкока Чапина, химика-технолога, работавшего на «Металлургическом проекте», которого временно отстранили от секретных работ в Кливленде. Чапин как ученый стоял примерно на том же уровне, что и Хиски, и руководил группой научных сотрудников, число которых варьировалось и порой доходило до тридцати. Его работа в Кливленде была настолько секретной, что никому в «Манхэттенском проекте» не полагалось о ней знать, но Хиски направился прямо к Чапину в гостиницу. Они долго прогуливались по улицам и что-то оживленно обсуждали. Наблюдавшие за ними агенты ФБР решили уделить некоторое внимание и доктору Чапину.
Хиски и Чапин познакомились в Колумбийском университете, но не стали настоящими друзьями, пока не отправились вместе с лабораторией в Чикаго. Чапин родился в Ратленде, в штате Вермонт, на год раньше Хиски. До шестого класса он учился дома. Он несколько лет проучился в институте Лумиса в Виндзоре, штат Коннектикут, получил степень бакалавра в Корнеллском университете и степень доктора в Иллинойсском. Он работал на заводе «Дюпон» в Западной Виргинии, прежде чем попал в «Манхэттенский проект».
Доктор Чапин дал показания, что никогда не был коммунистом, хотя читал коммунистические издания, например «Советскую Россию сегодня», и очень интересовался Россией. Они с Хиски часто разговаривали о том, чтобы когда-нибудь поехать в СССР преподавать и заниматься исследованиями. Осенью 1943 года Чапин уже знал, что Хиски собирает информацию для постороннего источника, но это знание не помешало ему во всех подробностях обсуждать свою работу с Хиски. В то время ученые обычно не желали мириться с военными понятиями о безопасности; они не хотели ограничивать дискуссии с коллегами на том основании, что конечный результат их совместной работы может иметь военное значение. Чапин был членом того более прямолинейного крыла американских ученых, которое призывало к тому, чтобы поделиться атомными секретами с остальным миром.
За несколько недель до призыва в армию Хиски предложил Чапину как-нибудь встретиться с его другом Артуром Адамсом, и Чапин сказал, что как-нибудь с радостью это сделает. Хотя открыто ничего такого не говорилось, Чапин к тому времени уже знал, что Адамс — советский агент и что любая встреча с ним будет означать не просто непринужденную беседу. Разговор в Кливленде обострил ситуацию. Когда же Чапин встретится с Адамсом? Чапин решил, что не хочет встречаться ни с кем в Кливленде. Он сказал, что предпочел бы встретиться с Адамсом по возвращении в Чикаго. Он понятия не имеет, сколько займет его секретное задание в Кливленде. Так как Хиски должен был вот-вот отправиться на военную службу, они сошлись на том, что Чапин перед отъездом в Чикаго напишет письмо Хиски и передаст его через Маршу Сэнд Хиски в Нью-Йорке. Миссис Хиски перешлет письмо мужу. Письмо будет невинным, но послужит сигналом возвращения Чапина. Хиски тайно сообщит об этом Адамсу, и Адамс объявится.
Действуя по указаниям советского агента, Хиски попросил у Чапина какую-нибудь принадлежащую ему мелочь, которую он обязательно узнает, если увидит. Чапин порылся в карманах брюк и достал необычный ключ от шкафчика в подвале его чикагского дома. Хиски взял ключ; он передаст его Адамсу, сказал он. Тот, кто обратится к Чапину с этим ключом, совершенно очевидно и будет Адамсом.
Чапин вернулся в Чикаго лишь осенью 1944 года. По уговору он написал ничего не значащее письмо, и Марша Сэнд Хиски переслала его доктору Кларенсу Фрэнсису Хиски, который к тому времени уже пересчитывал подштанники в Уайт-Хорсе на территории Юкон, примерно в восьмистах километрах на восток от Аляски. 24 сентября Чапину по телефону позвонил какой-то человек и сказал, что он тот самый, о ком говорил Хиски в Кливленде.
Этот неустановленный звонивший сказал, что может зайти к нему в гости тем же вечером. Вечером Адамс позвонил ему в квартиру, но не стал подниматься по лестнице. Чапин спустился вниз, чтобы его встретить. «Я не один, — сказал он. — Ко мне заехал отец». Адамс предложил вдвоем пройтись до угла. Когда они вышли на Саут-Дрексел-авеню, он показал Чапину необычный ключ от шкафчика в подвале и попросил Чапина зайти к нему в номер в отеле «Стивенс» на следующий день. Чапин согласился. На следующий вечер он действительно отправился в отель и проговорил с Адамсом полтора часа.
Чапин уже прокручивал в голове возможность передачи Адамсу конфиденциальной информации, но не пришел ни к какому решению. Адамс осторожно прощупывал его; он обсудил промышленное развитие России и то, как ей необходимо получить новейшие технологии в ядерном делении, да и в других областях. Большинство ученых понимают полезность обмена экономическими данными, сказал он, но их ограничивает узость военных умов. Те просвещенные американцы, которые помогают России раздобыть промышленные данные, на которые она и так имеет право, будучи союзником, естественно, будут достойно вознаграждены за помощь. Чапина как будто испугал этот намек на деньги. Адамс быстро спросил: разве Чапин, химик, интересующийся всемирным прогрессом, не захочет побывать в России после войны в качестве почетного гостя и, может быть, преподавать там или вести исследования? Чапин любезно согласился, что ему бы этого хотелось. Разговор продолжался, блуждая от одной темы к другой, время от времени Адамс упоминал работу самого Чапина, что свидетельствовало о его гораздо более глубоком проникновении в вопрос, чем было бы доступно для иностранца по каким-то легальным каналам. Чувствовалось, что он как будто выведывает что-то у Чапина, хотя так и не доходит ни до чего конкретного. Они не вполне соглашались друг с другом. Что-то в манере Адамса, все эти конспиративные порядки, заставляли Чапина «трусить», как он позднее сказал ФБР. Он записал, как связаться с Адамсом в Нью-Йорке, и пообещал «все обдумать», но про себя решил дальше не идти. Он продолжал работать в секретной группе ученых на «Металлургическом проекте» в Чикаго до мая 1945-го, когда его освободили от должности в результате естественного сокращения работ, но он никогда, утверждает Чапин сейчас, не оказывал незаконного содействия Адамсу.
Насколько известно, по крайней мере к одному технику, связанному с «Металлургическим проектом», обращались как к возможной замене Хиски. Это был Эдвард Т. Мэннинг, студент Теннессийского университета, который поехал за Хиски в Нью-Йорк, а затем в Чикаго.
Три или четыре раза до того, как Хиски надел военную форму 28 апреля 1944 года, Мэннинг заходил в однокомнатную квартирку своего начальника на Дорчестер-стрит, недалеко от университета, и каждый раз заставал там Адамса. Русского представили ему всего лишь по имени как инженера. Позднее Хиски сказал, что Адамс его очень близкий друг, поэтому он первый, к кому Мэннинг должен обратиться за советом, если случится что-то касающееся Хиски или его жены Марши. Хиски объяснил, как связаться с Адамсом и Маршей в Нью-Йорке.
Тем летом многие ученые «Металлургического проекта» в Чикаго, включая и Мэннинга, получили разрешение побывать на конференции Американского химического общества в Нью-Йорке. К тому времени до Мэннинга уже дошли слухи о том, что за высылкой Хиски на Аляску стоят вопросы безопасности. В день конференции он пообедал с Адамсом и спросил у инженера, не писал ли ему Хиски каких-то объяснений по поводу своей поспешной мобилизации на службу. Нет, Адамс ничего такого не слышал; а что слышал Мэннинг, спросил он. Мэннинг сказал, что тоже ничего не слышал. Когда он зашел повидать Маршу, она сообщила ему кое-что еще. Она сказала, что военные, которые пользуются влиянием в правительстве, имеют зуб на Кларенса, потому что он «либерал». Она подозревает, что военные убрали Кларенса с работы из-за его политических взглядов.
Прежде чем вернуться в Чикаго, у Мэннинга состоялся еще один, более продолжительный разговор с Адамсом в тихом баре в центральном районе Нью-Йорка, во время которого Адамс подчеркнул, что у хороших американских специалистов будет возможность поработать над восстановлением России после войны, и намекнул, что ему не забудут былой помощи в передаче необходимых сведений.
Контрразведка по-прежнему не спускала с Адамса глаз. Казалось, растущая дружба между Мэннингом и советским агентом представляет опасность. В конце концов, когда Мэннинг вернулся на «Металлургический проект», его вызвал начальник отдела доктор Е.К. Крейц и сказал, что его отстраняют от работы. «Вам дают шанс уйти по собственной воле», — добавил доктор Крейц. Мэннинг настаивал, что не сделал ничего дурного, требовал, чтобы его уволили официально. Чиновник из отдела кадров лаборатории сказал, что у него нет полномочий выдать ему документ об увольнении — почему бы Мэннингу не облегчить ситуацию для всех и не уйти добровольно? Мэннинг повторил, что не собирается увольняться. После чего ему передали письмо, в котором говорилось, что они получили указание от военных отстранить его от работы.
В следующем январе Мэннинга призвали в армию. В июле 1945 года, прослужив несколько месяцев, молодой химик оказался в Нью-Йорке. Он решил проверить свое подозрение, что именно Адамс был причиной его опалы. Когда они с Адамсом встретились, Мэннинг откровенно и резко заявил, что знает, кого винить во всех своих неприятностях. За ним ведут слежку, сказал он, и за Адамсом ведут слежку, и они оба знают почему.
Скорчившись на стуле как бы от боли, Адамс сказал, что в последнее время он плохо себя чувствует. Его подкосило напряжение из-за тяжбы по поводу одной из компаний, на которые он работал в качестве инженера-консультанта. Он планирует вскоре отправиться на родину в Канаду. Глупо так злиться, как Мэннинг, сказал он, раз все это делается ради блага всего мира. Молодой американец пристально смотрел на него, а пожилой большевик-революционер пространно разглагольствовал о какой-то работе, которую он проделал над крупной емкостью для гидростатических испытаний, а потом стал рассказывать смешные случаи из прошлого, когда он много путешествовал по Европе, закупая сырье для Советского Союза. Снова и снова он говорил о СССР, пока Мэннинг не понял, что он приближается к тому, чтобы откровенно высказать то самое, ради чего все затевалось.
Это был месяц, когда произошел взрыв в Аламогордо в штате Нью-Мексико. Внезапно Адамс сказал, что, возможно, Мэннингу еще не слишком поздно предоставить информацию о таких вещах, как уран и атомная бомба, с которыми он был некоторым образом связан через свою работу на «Металлургическом проекте». Разве Мэннинг не согласен, настаивал Адамс, что информация об этих научных исследованиях должна быть доступна для всего человечества? Мэннинг ответил, что нет, он так не считает, — так он позднее сказал ФБР. Возможно, в конце концов сведениями следует поделиться со всем миром, но что до него самого, то он намерен соблюдать все меры безопасности и секретности и не желает долее это обсуждать. На том и закончилась последняя их встреча.
Ни Джон Хитчкок Чапин, ни Эдвард Мэннинг не дали своих показаний ФБР раньше, чем кончилась война, но вот позиция Кларенса Фрэнсиса Хиски была раскрыта раньше.
Надев военную форму, Хиски через три дня уехал из Чикаго. Из-за суматохи, окружавшей его отъезд, Джеймс Стерлинг Марри, военный сотрудник армейского Корпуса контрразведки (КК), приписанный к «Металлургическому проекту», решил принять дополнительные меры предосторожности. Без ведома Хиски Марри приставил к нему молодого парня из КК по имени Чарльз Кларк с указанием присматривать за подозреваемым химиком всю дорогу вплоть до пункта назначения — дальней полярной базы у места под названием Минерал-Уэллс. Когда отряд Хиски добрался до Эдмонтона в канадской провинции Альберта и направился дальше на север, Кларк немного занервничал и решил пойти на крайние меры. Пока химика задерживали где-то в другом месте, он просмотрел его вещи. Он сказал, что нашел записную книжку, в которой было полно данных по ядерным исследованиям. Хиски об этой находке не сообщили. Правила безопасности на «Манхэттенском проекте» требовали немедленно докладывать о потере любых засекреченных документов, но Хиски так и не доложил о пропаже записной книжки. По словам Мэннинга, только после войны он узнал, насколько точны были его подозрения: как говорили, на Аляске для Хиски была организована встреча с каким-то агентом, работавшим на союзную, но, как всегда, недружественную державу. Если бы не потеря записной книжки, встреча вполне могла бы состояться.
Что касается Хиски, то когда он прекратил пересчитывать солдатское белье на Аляске, его перевели в военную лабораторию на Гавайях, которая занималась производством мыла для военнослужащих на Тихом океане.
Сославшись на серьезную болезнь матери, Хиски получил разрешение ненадолго вернуться в Висконсин в начале 1946 года. Его демобилизовали в мае того же года. После войны он развелся с Маршей Сэнд, женился на Мириам Ребекке Шервуд и преподавал аналитическую химию в Бруклинском политехническом институте в Нью-Йорке.
На слушании в конгрессе после войны Хиски под предлогом нежелания свидетельствовать против себя отказался отвечать на вопросы о том, является ли он коммунистом и передавал ли он секретную информацию неуполномоченным лицам. На том же основании он отказался говорить о своих отношениях с Артуром Адамсом и Джоном Чапином. В интервью 1949 года с репортером «Бруклин игл» Эдом Рейдом, обладателем Пулитцеровской премии, Хиски заявил, что он не коммунист и никогда не занимался шпионажем. Он уклонился от ответа на эти вопросы под присягой, сказал он, чтобы не попасть в «ловушку с дачей ложных показаний, как было с Хиссом и Чемберсом». Не вполне уместно Хиски прибавил, что был «всего лишь мелким винтиком в деле очернения Дэвида Лилиенталя и передачи Комиссии по атомной энергии в руки военных».
В 1950 году в округе Колумбия Хиски осудили за неуважение к конгрессу из-за его постоянного отказа свидетельствовать перед комитетами по расследованию. После этого Бруклинский политехнический институт временно отстранил его от преподавания. 13 апреля 1951 года федеральный судья Мэттьюз в Вашингтоне снял обвинение с Хиски, постановив, что он имел право отказываться отвечать на вопросы, чтобы не свидетельствовать против самого себя. В следующем месяце Бруклинский политех восстановил его в должности и выплатил полный оклад за вынужденный отпуск.
Усилия сталинских агентов по проникновению в атомные исследования в Калифорнийском университете оформились летом 1941 года. Во главе этих попыток, более или менее представляя себе их последствия, стоял Кеннет Мэй, двадцатишестилетний математик, который предыдущей осенью потерял работу преподавателя в университете из-за своей коммунистической деятельности. Возможность использовать Мэя в качестве вывески отчасти объяснялась его долгим пребыванием в Беркли, где располагалась сверхсекретная Радиационная лаборатория, и отчасти тем, что его отец, профессор Сэмюэл Честер Мэй, был там деканом. Профессор Мэй публично отрекся от своего сына и лишил его наследства 26 сентября 1940 года за то, что тот принял на себя обязанности организатора избирательной кампании компартии в округе Аламеда. 10 октября члены правления университета уволили Кеннета Мэя. Хотя ссора отца и сына развела весь Беркли по разным сторонам, Кеннету Мэю удалось в основном сохранить свое положение в научных кругах, что было жизненно важно для его целей.
Из-за кулис Мэем манипулировали Руди Лэмберт, советский карьерист средних лет с изборожденным морщинами лицом, который вел подпольную работу в Калифорнии, и Марсель Шерер, член-основатель Коммунистической партии США, который приехал из Нью-Йорка, чтобы лично вести организационную кампанию Федерации архитекторов, инженеров, химиков и техников. Еще дальше за кулисами, за Лэмбертом и Шерером, прятался Стив Нельсон, здоровяк, бывший комиссар бригады Авраама Линкольна в Испании, под чьей видимой деятельностью партийного организатора в районе Сан-Францисского залива скрывался атомный шпионаж по заданию НКВД.
Кеннет Мэй был блестящим юношей, он окончил Калифорнийский университет в 1936 году, будучи членом общества Фи-Бета-Каппа и Почетного общества Золотого медведя. Он получил стипендию в Институте международных дел, проучился в Европе два с половиной года, провел пять месяцев в России и возвратился откровенным и пылким коммунистом. За некоторое время до того, как отец публично отрекся от него, он уже сам порвал с родителями.
«Двадцать лет, — сказал профессор Мэй, потомок пионеров Западного побережья, — я боролся с коммунизмом. Мои ученики, которые знают мою позицию, разъехались по всей стране. Когда я убедился, что мой сын стал непримиримым коммунистом, я выбрал единственный достойный курс, который соответствует и моим личным взглядам, и тому положению, которое я занимаю в качестве исполнительного директора Совета по обороне».
Кеннет Мэй подлил масла в огонь тем, что уговорил Рут Макгавни, дочь другого профессора университета, стать коммунисткой и его женой. Партия решила воспользоваться всеми открывшимися возможностями, устроив для молодого Мэя и его жены гигантское новоселье в августе 1941 года. Как железные опилки, притянутые к магниту, непоколебимые поборники партии со всех концов США тихо сошлись к одной точке — кампусу, где были сосредоточены Радиационная лаборатория, «Шелл ойл компани» и другие частные научные учреждения. Одним из гостей был Кларенс Фрэнсис Хиски. Находясь, так сказать, в пересменке между университетами, поскольку он уже ушел из Теннессийского, а в Колумбийском университете в Нью-Йорке его ждали не раньше осени, Хиски нашел время для увеселительной поездки на Западное побережье.
Устроенное для Мэев новоселье стало не только проявлением силы, стоявшей за двумя эффектными новобранцами, но и мобилизацией для дальнейших усилий более скрытного вида. Приехавшие ученые вроде Хиски сделали все, что было в их силах, чтобы выполнить обе задачи. Они останавливали бывших студентов и прежних коллег, чтобы вести с ними нудные беседы в интересах партии. Самого Хиски видели за оживленными разговорами со Стивом Нельсоном, как и с Мэем. Нельсон (который родился под фамилией Месарош в 1903 году в Чагличе, Югославия) легко смешался с эрудированными и очень молодыми гостями; хотя он не был ни юношей, ни ученым, ни эрудитом, в конце тридцатых его натаскали в Ленинском институте в Москве по всем общественным искусствам подрывной деятельности.
Сейчас легко понять, почему из трех главных университетских центров ядерных исследований — нью-йоркского, чикагского и калифорнийского — именно калифорнийский был столь заманчивой целью для шпионажа летом 1941 года. Предыдущей весной — 16 марта 1941 года, если точнее, — группа молодых физиков и химиков, в большинстве своем моложе тридцати лет, работавшая под руководством доктора Гленна Теодора Сиборга и доктора Эдварда Мэттисона Макмиллана, обстреливала уран-238 нейтронами на средних скоростях и обнаружила, что эти нейтроны преобразовали уран-238 в новый элемент, неизвестный в природе, который назвали плутонием. (Сиборг и Макмиллан в 1951 году получили Нобелевскую премию за эту работу.)
Открытие Сиборга — Макмиллана изменило весь ход исследований по делению ядра. Из одной тонны природного урана добывали лишь около шести килограммов урана-235, но при помощи цепной реакции из нее можно было добыть 900 килограммов плутония, который для взрыва годился ничуть не хуже. Уран — редкий элемент. Немыслимое возрастание атомной энергии, которую можно было извлечь из материи, впервые дало некоторую уверенность в том, что взрыв атомной бомбы можно будет произвести еще до окончания войны.
Атомный проект в целом сильно ускорился после доклада, сделанного 11 июля 1941 года доктором Эрнестом Лоуренсом по поводу совершенного в Беркли открытия перед Национальной академией наук, которая рассматривала связанные с ураном вопросы. Заразительный энтузиазм охватил ученых Беркли; казалось, в каждой пробирке и реторте их ждут новые чудеса. Той же осенью профессор Лоуренс переделал свой драгоценный циклотрон в аппарат под названием калютрон и электромагнитным методом произвел в тысячи раз больше урана-235, чем когда-либо производилось раньше. Было запланировано внедрить новый электромагнитный метод в производство на огромном заводе в Теннесси-Вэлли. В течение следующего года на одни только электромагнитные работы в Беркли потребовался персонал, превышающий 1200 человек. Начались расчеты по окончательным исследованиям и зоне сборки бомбы в Лос-Аламосе, штат Нью-Мексико, где доктор Роберт Оппенгеймер, один из самых блестящих новаторов Беркли, должен был стать научным руководителем.
Между тем НКВД-МВД старалось поставить себе на службу каждую мелочь, каждое идеалистическое представление о сталинизме, каждый порыв романтического непонимания России, каждое практическое соображение личного карьеризма в университете, чтобы еще глубже и прочнее окопаться в Беркли. Так как советские шпионы, по-видимому, с самого начала были в курсе дела, встает вопрос о том, кто им сообщил. На самом деле это мог быть любой из множества людей. Мэй, например, знал в Беркли почти всех и вся. Он прожил в городе пятнадцать лет. Мальчишкой он познакомился со всеми важными коллегами отца прямо за обеденным столом. Он знал таких соседей, как Хаакон Шевалье, профессор французского языка и литературы, который какое-то время проучился в ленинградском институте. В свои студенческие дни, преподавая на полставки в Беркли, Мэй познакомился с большинством молодых ученых и технических специалистов Радиационной лаборатории. За исключением двух лет обучения в Европе и России, Мэй не уезжал из Беркли с тех пор, как вырос из коротких штанишек. Кстати, он не был в родстве с британцем Аланом Нанном Мэем, хотя у него были английские родственники со стороны матери, которая происходила из Великобритании. Кроме фамилии, двух Мэев-коммунистов объединял главным образом общий интерес к атомной энергии.
Вскоре после того, как Кеннета Мэя выгнали с факультета, он стал посещать партийную школу подпольной работы в Беркли-Хиллз, в доме Вильгельмины Лоури. Уильям Шнейдерман, лидер компартии штата, работал преподавателем в этой школе.
Сразу же применив новообретенные знания, Мэй организовал кружок по изучению марксизма среди ученых Беркли, работавших на территории кампуса в компании «Шелл ойл» и других. Этот кружок напоминал кружки по изучению марксизма, в которых канадских ученых готовили для шпионажа. Когда почти десять лет спустя его спросили об этом кружке, Мэй, находясь под присягой, смог припомнить только то, что он там преподавал. Когда ему называли каждое имя предполагаемого ученика — Хаакона Шевалье, Джорджа Чарльза Элтентона и его жены Долли, разных университетских преподавателей, — Кеннет Мэй отрицательно качал головой. Он знаком со всеми этими людьми, сказал он, но никто из них не изучал у него марксизм. Он не смог припомнить ни единого имени, ни единого описания внешности своих кружковцев. Это было давным-давно, сказал Мэй. Его ученики, многие из которых были старше его и лучше разбирались в других вопросах, опасались, если не сказать боялись, и могли использовать фальшивые имена, заявил Мэй, оставив нерешенной загадку, каким образом эти ученики могли скрыть свою личность от человека, который и набирал их в класс.
Джордж Чарльз Элтентон, физик компании «Шелл девелопмент корпорейшн», и его жена Долли в те дни подготавливались компартией для того, чтобы сыграть свою роль в коммунистическом атомном заговоре, от наглости которого просто захватывает дух. В 1930 году они побывали в Советском Союзе. Из-за этого их старались разыскать такие молодые фанаты, как Мэй, чтобы убедиться в правоте розовых пропагандистских картинок; по-видимому, чета наслаждалась своим статусом местных оракулов сталинизма. В июле 1940 года Луиза Бранстен, одна из спонсоров партии на Западном побережье, попросила Элтентона направить поздравления советскому съезду физиков во главе с Петром Капицей. Взамен Луиза Бранстен уговорила Григория Хейфеца, советского вице-консула, найти для Долли Элтентон работу в Американо-российском институте. Слушания Комитета Маккаррана в 1951 году раскрыли, что миссис Элтентон в начале сороковых также была связана с конференциями Института тихоокеанских отношений.
Кеннет Мэй был самой обходительностью с такими людьми, как Хаакон Шевалье, Элтентоны и Бранстены. Он ублажал простаков с громкими именами, таких как Анита Уитни, которую использовали в качестве спикера на мероприятиях по сбору денег. Он прекрасно поладил с Вильгельминой Лоури, в каком-то смысле законодательницей интеллектуальной моды на Западном побережье; он помогал ей управлять двумя книжными магазинами в Беркли и в Окленде и разделял ее интерес к Оклендской рабочей школе — образовательной ширме.
Как Хиски в Чикаго, так и Мэй в Беркли пытался привлечь левых университетских интеллектуалов в преподаватели или студенты в школе, которая проводила партийную линию. Как Хиски, он всеми силами продвигал в лабораториях Федерацию архитекторов, инженеров, химиков и техников; в этом он тесно сотрудничал с Марселем Шерером и его женой Линой Дэвис, когда-то членом политбюро американской компартии. Впоследствии жена Мэя Рут, которая доказала свои пролетарские склонности, став машинисткой, продолжила его труд в роли секретаря сан-францисского отделения ФАИХТ. И муж, и жена при всяком удобном случае повторяли избитые партийные фразы и продвигали партийную печать.
Организовать секретную ячейку в Радиационной лаборатории оказалось нелегким делом. Новообращенных принимали в особую ячейку партии, детали которой были известны только Мэю, Лэмберту, Шереру и Нельсону. Даже окружной организатор о ней не подозревал. Члены ячейки принимали тщательные меры предосторожности, чтобы оторваться от хвоста, когда отправлялись на встречи, обычно проходившие в просторных и дорого обставленных домах Беркли. Посторонних ораторов вели к месту окольными путями, чтобы избежать слежки. На встречах запрещалось произносить имена. Самым частым приглашенным оратором оказывался Стив Нельсон.
К осени 1941 года или из-за возбуждения, охватившего Москву после первых данных о важности Радиационной лаборатории, или из-за последующих докладов о расширении подпольного аппарата было принято решение наладить между Мэем и Нельсоном более тесную связь. Мэй тогда был ответственным за обучение и членом местного секретариата партии в округе Аламеда, где находится Беркли, под видимым руководством Пола Крауча, окружного организатора.
Крауч, который родился в Северной Каролине, еще раньше отвечал за партийную обработку в американской армии и занимал другие важные посты. Его беспокоило то, как ведутся дела в Беркли; он выступал на митингах и произносил общие слова о том, что партия нуждается в демократии.
Он часто заговаривал о том, чтобы снять с себя обязанности окружного организатора, но районное бюро отказывало ему. В конце декабря 1941 года на обычном заседании районного бюро Крауч выступил с докладом. Кеннет Мэй встал и яростно раскритиковал Крауча за некомпетентность. Крауч так плохо справляется со своими обязанностями, сказал он, что его надо выгнать из организаторов. Никто не стал защищать Крауча. Дюжина членов окружного комитета серьезно приняла к сведению эти нападки со стороны самоуверенного новичка, которые, несомненно, спустили сверху. Вопрос передали на рассмотрение Уильяму Шнейдерману, который заметил, что Стив Нельсон будет рад взять обязанности на себя. Этого было достаточно. Краучу с семьей велели переехать в Лос-Анджелес для нового задания. Он отказался и был понижен до рядовых. Это грубое отношение, косвенной целью которого было проникновение сталинистов в атомную сферу, в конце концов привело к тому, что Крауч вышел из партии через несколько лет колебаний, в течение которых партия пробовала то кнут, то пряник, чтобы снова накинуть на него свою узду.
После смещения Крауча Стив Нельсон, когда-то близкий друг Тольятти и Тито и бывший коллега Артура Эверта по подпольной работе в Китае — Артур Эверт был агентом Коминтерна, который готовил неудавшуюся бразильскую революцию 1935 года, — переехал из района Сан-Францисского залива, чтобы стать партийным организатором в округе Аламеда. Его офис находился в Окленде. Туда он привез молодого Мэя в качестве ассистента на место секретаря.
Мэй нервничал и худел. Летом 1941 года окружной комитет компартии дал ему помощницу, молодую замужнюю женщину по имени Джеки, которая только что оправилась от нервного срыва, вызванного размолвками с ее мужем Стивом — человеком великанской стати, который большую часть года находился в отъезде, организуя рыбаков на Аляске. Даже при ее помощи Мэй был перегружен работой, большую часть которой он взвалил на себя добровольно. Одной из проблем Мэя были постоянные ссоры с женой Рут, с которой он в конце концов решил разойтись. Нельсон тут же воспользовался этими семейными неприятностями. Они с женой купили дом в Беркли, чтобы быть ближе к объекту своего внимания — Радиационной лаборатории. Они пригласили Кеннета Мэя пожить у них на неопределенный срок в качестве гостя. Мэй принял приглашение; он был безмерно благодарен за этот в высшей степени практичный шаг со стороны Нельсона. Он сказал друзьям, что Нельсоны — единственная оставшаяся у него семья.
Нельсон осторожно маневрировал, чтобы нанести удар, который, как он надеялся, одним махом отдаст ему в руки всю англо-американскую атомную программу.
Советский агент обладал одним громадным скрытым преимуществом. Еще в 1937 году в Испании он познакомился с Кэтрин Пьюнинг Харрисон, американкой, которая приехала туда в поисках сведений о своем муже, воевавшем добровольцем в армии лоялистов. Стив Нельсон, подполковник интернациональной бригады, имея огромные ресурсы НКВД в своем распоряжении, сообщил женщине, что ее муж погиб, и помог ей вернуться в Соединенные Штаты. Он утверждал, что был знаком с ним (хотя, так ли это, сказать нельзя) и находился рядом с ним, когда тот погиб. После возвращения в США миссис Харрисон прошла основной учебный курс по микологии (науке о грибах) в Калифорнийском университете, и там же в 1940 году она познакомилась и вышла замуж за Роберта Оппенгеймера, который в возрасте тридцати пяти лет становится одной из ключевых фигур в атомных исследованиях.
Дополнительный рычаг Стиву Нельсону давало то, что он знал о коммунистическом прошлом — о котором тогда не подозревали на «Манхэттенском проекте» — доктора Фрэнка Оппенгеймера, младшего брата Роберта Оппенгеймера, и жены Фрэнка Жакенетты. Доктор Фрэнк Оппенгеймер в 1941 году приехал из Стэнфордского университета работать ассистентом в Радиационной лаборатории в Беркли. Они с женой оставались членами отделения компартии в Пало-Альто, но жили в Беркли и там довольно часто встречались с Робертом Оппенгеймером.
Как Стив Нельсон подготовил сцену для финального выступления, неизвестно. Логично предположить, что он использовал все общественные и политические преимущества, которые были в его распоряжении, каждую крупинку знаний о кампусе, которую только смог вытянуть из своего гостя и помощника Кеннета Мэя.
Нельсону удалось несколько раз встретиться и пообщаться с Фрэнком Оппенгеймером и его женой в Беркли. Они с Кеннетом Мэем стали частыми гостями в доме Роберта Оппенгеймера у каньона, где нередко собирались гости с разными интересами, и разговор затрагивал всевозможные темы от политики до философии индуизма.
Выгадав самый благоприятный момент, Нельсон решил подойти с другой стороны. В конце 1942 года советский вице-консул в Сан-Франциско Петр Иванов попросил Элтентона, как гласит отчет комитета конгресса, «предоставить информацию относительно чрезвычайно секретных работ над атомной бомбой, которые велись в Радиационной лаборатории Калифорнийского университета. Иванов… предложил Элтентону некоторую сумму денег в награду за сотрудничество». Элтентон обратился к профессору Хаакону Шевалье, а Шевалье обратился к Роберту Оппенгеймеру. «Элтентон сказал Шевалье, что у него есть способ связаться с чиновником из советского правительства, который сообщил ему, что, поскольку Россия и США являются союзниками, Советская Россия имеет право получить все технические данные, которые могли бы ей помочь». На последующем открытом слушании в Калифорнии Шевалье сказал, что всего лишь повторил доктору Оппенгеймеру разговор, который состоялся у него с Элтентоном, по просьбе самого же Элтентона.
Доктор Оппенгеймер сказал Шевалье, что считает попытки раздобыть секретную информацию изменой. Он не хочет иметь ничего общего с этими темными делами, и указал своему другу на дверь. Оправившись от чувства изумления и шока, ученый обратился к генералу Гровсу и в осторожных словах упомянул, по какому поводу к нему обращались.
В марте 1943 года генерал Гровс назначил доктора Оппенгеймера научным директором работ в Лос-Аламосе. Вместе они выбрали место и наняли первых сотрудников — тридцать ученых, вокруг которых за два года возникло самое крупное и самое сложное научное учреждение в истории мира. В какой-то момент этого периода у доктора Роберта Оппенгеймера состоялся откровенный разговор с генералом Гровсом насчет бывшего знакомства его жены и Стива Нельсона и партийном прошлом его собственного брата. Как рассказывают, старший Оппенгеймер лично заверил генерала в верности Фрэнка. Фрэнк и его жена вышли из коммунистической партии, рассказал он. Фрэнк поехал работать в Лос-Аламос под руководством брата и в конце войны заслужил особую похвалу от генерала Гровса за патриотичную и полезную службу.
Кеннет Мэй периодически пытался попасть в армию в начале войны. После краха его стараний привлечь на свою сторону доктора Роберта Оппенгеймера он обратился на призывной пункт еще раз, и теперь его приняли. Он храбро служил на Алеутских островах, а потом в Италии, где отрастил рыжую бороду и дослужился до звания младшего лейтенанта.
Со своим прошлым в НКВД Стив Нельсон должен был понимать, что эта попытка совратить доктора Роберта Оппенгеймера с истинного пути не может ему не аукнуться и не подорвать его атомную сеть. Вместо того чтобы бежать, не дожидаясь утра, и спасти своих молодых американских знакомых, советский агент решил задержаться в Беркли. Он все же принял некоторые меры предосторожности. На следующей встрече секретной партийной ячейки Мерримена, состоящей из ученых Радиационной лаборатории, Нельсон сказал им, что они должны уничтожить свои членские билеты, стараться не раскрыть себя и среди прочего дать зарок не пить, чтобы не сболтнуть чего-нибудь лишнего на пьяную голову. Через несколько встреч Нельсон заявил, что ячейка распущена, хотя намекнул, что еще могут быть кое-какие полезные контакты между особо надежными членами.
Стив Нельсон на Западном побережье и жена бруклинского сотрудника компании «Трансформер корпорейшн оф Америка», принадлежавшей вездесущему Сэмюэлу Новику, вели регулярную переписку. Нельсон также связывался по почте или через курьера с неким Элом, которым на самом деле был Руди Бейкер, он же Ральф Боумен, который родился в Венгрии и раньше выполнял в партии роль организатора в Нью-Йорке и курьера между американской и канадской компартиями. Лишь в 1950 году стало известно, что перехваченное контрразведкой в 1942 году письмо Стива Нельсона Элу, где говорилось, что доктор Роберт Оппенгеймер и его жена были проверены и оказалось, что они не сочувствуют коммунизму, стало одним из факторов, повлиявших на решение генерала полностью довериться физику.
Однажды вечером в конце марта 1943 года в доме Стива Нельсона в Беркли зазвонил телефон. Некто по имени Джо сказал, что ему срочно нужно увидеться со Стивом. Миссис Нельсон сказала, что ее муж вернется домой через несколько часов. Около полуночи к ним в дом вошел невысокий, худой, смуглый человек в очках. Нельсон вернулся только в половине второго ночи. Джо сказал, что у него есть кое-какая информация, которая может пригодиться Нельсону. Он прочел Нельсону сложную формулу, которую попросил его переписать, так как она была записана рукой другого ученого и к утру должна была вернуться на его рабочий стол. Нельсон так и сделал. Через несколько дней он позвонил Петру Иванову, советскому вице-консулу в Сан-Франциско. «Встретимся в обычном месте», — сказал Иванов. Обычное место оказалось открытым парком на территории больницы Святого Франциска в Сан-Франциско. От Сан-Франциско до Беркли всего шестнадцать километров. На этой встрече Нельсон передал Иванову пакет. Еще через несколько дней Василий Зубилин, третий секретарь русского посольства в Вашингтоне, явился в сан-францисское консульство. Он позвонил Нельсону, потом зашел к нему домой. Во время их разговора, весьма душевного, Зубилин передал Нельсону десять купюр неустановленного достоинства.
Ответственным по безопасности «Манхэттенского проекта» в Калифорнии весной 1943 года был Джеймс Стерлинг Марри, тот же человек, который год спустя приказал вести слежку за Кларенсом Хиски от Чикаго вплоть до полярного круга. Марри подозревал, что Джо — это Джозеф Вудро Вайнберг. Помимо приблизительного описания внешности у него было еще несколько общих зацепок.
Жена Джо выросла в Висконсине (жена Вайнберга Мюриэль училась в университете Висконсина). Джо был сравнительно молод, недавно окончил колледж (Вайнбергу было двадцать шесть, и он только что закончил работу над докторской диссертацией в Калифорнийском университете). Наконец, Джо работал в особой области физики, которая совпала со специализацией Вайнберга. Вайнберг был умным ребенком, почти вундеркиндом. Он родился в Нью-Йорке 17 января 1917 года, окончил школу Де Витта Клинтона в возрасте пятнадцати лет и Городской колледж за четыре года. Он вступил в комсомол еще до того, как переехал на Западное побережье, и, видимо, некоторое время, находясь в Окленде, занимал в комсомоле какую-то официальную должность.
Наблюдение за Джозефом Вайнбергом показало, что он общается с довольно узким и сплоченным кругом молодых ученых Радиационной лаборатории. Одним из них был Ирвинг Дэвид Фокс, физик с аналогичным прошлым в Американском студенческом союзе и комсомоле. Фокс родился в Бруклине в 1920 году. В лос-анджелесском Джуниор-колледже, куда он ходил с 1936 по 1938 год, Фокса отчитал декан за то, что он захламил весь кампус коммунистическими листовками. Позднее он стал организатором Профсоюза работников консервной промышленности на Западном побережье и на Аляске. Жены Вайнберга и Фокса были такими же активистками, как и мужья; сотрудники службы безопасности, подчиненные Марри, вскоре узнали, что они рассылают экземпляры новейшей книги Эрла Браудера и другую сталинистскую литературу отдельным ученым Радиационной лаборатории. Кроме того, было установлено, что Бернадетт Дойл, секретарь Стива Нельсона, иногда заходила домой к Вайнбергу.
Джованни Росси Ломаниц, физик из Брайана, штат Техас, родившийся в 1921 году, был откровенным коммунистом и входил в круг Вайнберга. Он активно занимался организационной работой для ФАИХТ и заботился о том, чтобы каждый новичок в Федерации оказался еще и в коммунистической партии. Роберт Р. Дэвис, ученый Радиационной лаборатории из Айдахо, и его жена Шарлотт, канадка по происхождению, узнали, к своему огорчению, насколько пристально за ними наблюдает армейский Корпус контрразведки, хотя сначала они и не подозревали о том, с чем столкнулись. Ломаниц завербовал Дэвисов в партийную ячейку Мерримена как раз перед тем, как Стив Нельсон ее распустил. Дэвису предложили работу в недавно организованном атомном центре в Лос-Аламосе, и он сразу же согласился. Вести о его коммунистическом прошлом добрались до Лос-Аламоса раньше, чем он сам, и ему отказали по причине сомнительного характера и связей. После войны мистер и миссис Дэвис рассказали ФБР все о своей короткой карьере в коммунизме, которая, по их словам, интересовала их в основном из любопытства.
Армейский Корпус контрразведки пристально следил за кликой Ломаница — Фокса — Вайнберга, но, помимо того, он, естественно, присматривал и за советским консульством в Сан-Франциско после контактов Нельсона с Зубилиным и Ивановым. В конце июня 1943 года службы безопасности ждало потрясение: Григорий Хейфец, советский вице-консул, которому приказали вернуться в Россию, и Григорий Каспаров, который должен был его сменить, договорились пообедать вместе с Мартином Кейменом, одним из ведущих американских химиков в исследованиях по делению ядра.
Доктор Кеймен родился в Канаде, приехал в США ребенком и вырос в Чикаго. Он работал в Радиационной лаборатории в Беркли с 1936 года и потому стал очевидным кандидатом в руководители группы еще при подготовке «Манхэттенского проекта».
Будучи одним из тех, кто открыл углерод-14 и усовершенствовал метод получения железа-55 в циклотроне, а также как специалист по исследованиям биологических индикаторов, доктор Кеймен занимал в науке прочное положение. Что касается политики, то доктора Кеймена относили к более-менее сочувствующим по причине того, что он присутствовал на митинге в защиту Уильяма Зебулона Фостера, недолго состоял в Американской лиге против войны и фашизма и работал в отделении Совместного антифашистского комитета помощи беженцам, который собирался в доме доктора Фрэнка Оппенгеймера в Беркли. Он выказал некоторое внимание к военной помощи Советскому Союзу (его родители были родом из России) и к Американо-советскому научному обществу во главе с доктором Эдвардом Кондоном, директором Национального бюро стандартов. Как и многие другие американские ученые, он передал кипы старых научных журналов, чтобы восполнить уничтоженные советские библиотеки в Харькове и Киеве.
Видимо, до этого доктор Кеймен встречался с Хейфецом только однажды. Их знакомство произошло на коктейльной вечеринке в сан-францисском доме Луизы Бранстен, и Хейфец упомянул о просьбе советского хирурга генерала Бурденко, которому требовалось некоторое количество радиоактивного фосфора для лечения одного из сотрудников советского консульства в Сиэтле, страдавшего тяжелой лейкемией. Это не было каким-то секретом; документы по этой теме опубликовал доктор Джон Лоуренс, начальник клиники при Радиационной лаборатории и брат Эрнеста Лоуренса. По совпадению, это оказалось специальностью Кеймена; он сам приготовил радиоактивные материалы. Хейфец сказал, что не смог дозвониться до Джона Лоуренса, и Кеймен предложил поговорить с коллегой. Обед, назначенный на 2 июля, якобы имел целью поблагодарить Кеймена за его любезность в деле с фосфором и познакомить Кеймена с Каспаровым «на случай, если вам когда-нибудь придется заниматься чем-то таким, для чего вам потребуется помощь русского консульства».
Обед состоялся в кабинке ресторана «Бернстайнс фиш гротто» в Сан-Франциско. Он продолжался два часа сорок минут, что для официального русского обеда с крепкими напитками не было чем-то из ряда вон выходящим. Двое агентов ФБР со звукоусилительной аппаратурой сидели в соседней кабинке. К сожалению, в ресторане было очень шумно, и прием был плохой. Доносились только обрывки фраз: имя доктора Нильса Бора, датского физика-ядерщика, которого британцы наняли консультантом и отправили в Лос-Аламос под псевдонимом из соображений секретности; пара слов о том, как опасна радиоактивность при работе с атомным реактором; что-то о Санта-Фе. Один ученый из «Манхэттенского проекта» несколько часов просидел над записью и в конце концов пришел к выводу, что американский химик проявил неосторожность в высказываниях. Через десять дней после обеда, 12 июля 1943 года, доктора Кеймена отстранили от работы за разглашение секретных сведений, не выслушав его и не дав возможности оправдаться. Он принял свое отстранение не стоически, но и без истерики, и пошел работать на судовую верфь. Некоторые ученые, игравшие не последнюю роль в ядерных исследованиях, были уверены в лояльности Кеймена, хотя в то время и не стали поднимать из-за этого шум. После войны химик получил возможность наговорить часть из того, что записало ФБР, и таким образом привел довольно убедительные доводы в свою пользу. Нет никаких сомнений в том, что в течение всего обеда русские ходили по тонкому льду. Они довольно явно прощупывали американца на предмет готовности поделиться секретами в атомной области. Когда на Кеймена поднажали, тот возразил, что делиться должны обе стороны. Он припомнил то, что, когда американцы высадились в Нормандии, им пришлось нелегко из-за противотанковых орудий, которые нацисты украли у русских, но русские так и не поделились ими с союзниками. Кеймен сумел прояснить отдельные фрагменты этого спора в записи ФБР.
Хотя в конце концов доктор Кеймен, казалось бы, устранил все сомнения в своей верности, он трижды после войны не смог получить паспорт для выезда за границу. Он не слишком расстраивался из-за этого; он понял, что оказался замешан в шпионских делах, отчасти из-за собственной беспечности, и теперь расплачивается за это.
12 августа 1943 года оперативник Корпуса контрразведки Марри получил наводку о том, что вечером у Вайнбергов должна состояться важная встреча. Марри засел в доме рядом с тем, где находилась квартира Вайнбергов на Блэк-стрит, и наблюдал, как около 9 часов к ним приехали Стив Нельсон и Бернадетт Дойл. Двое других агентов — Гарольд Зиндл и Джордж Рэтмен — взобрались на крышу соседнего дома и наблюдали оттуда за квартирой Вайнбергов на втором этаже. Стояла влажная ночь, воздух казался липким. В 9:20 они увидели, что Вайнберг подходит к окну глотнуть свежего воздуха. Окно заело; подошел Нельсон и помог его открыть. Агенты хорошо разглядели людей у окна и еще нескольких человек, сидевших вокруг стола в комнате, включая Ирвинга Фокса и Джованни Ломаница. Встреча закончилась в 10:15. Когда Стив Нельсон и Бернадетт Дойл вместе вышли из дома, один из сотрудников КК нарочно толкнул Нельсона на тротуаре и сказал «Извините, сэр» в нескольких сантиметрах от его носа — чтобы наверняка установить его личность. Когда Нельсон и мисс Дойл продолжили путь по улице, оперативники КК заметили тени агентов ФБР, которые шли по их следу.
Этой встречей фактически прекратилась деятельность тайных остатков меррименской ячейки компартии. Через несколько недель Ломаница призвали в армию, несмотря на его протесты, да и других так или иначе разбросало по стране.
Когда доктора Вайнберга вызвали на слушание комиссии конгресса по расследованию антиамериканской деятельности, он отрицал, что знал Стива Нельсона или передавал информацию научного характера каким-либо посторонним лицам, не имеющим на то права. До этого Стив Нельсон отказался пояснить, знаком ли он с Вайнбергом, сославшись на нежелание свидетельствовать против самого себя. Комиссия призвала предъявить Вайнбергу обвинение в даче ложных показаний под присягой. Представ перед федеральным большим жюри, Вайнберг несколько раз отказался отвечать на вопросы, ссылаясь на поправку, позволяющую не свидетельствовать против себя. Ему предъявили четыре обвинения в неуважении к суду, но все они были сняты в мае 1951 года федеральным судьей Холцоффом на том основании, что ученый имел право на защиту по конституции. Однако через месяц Вайнберга уволили с факультета Миннесотского университета за то, что он отказался сотрудничать с большим жюри, расследовавшим подрывную деятельность. Он был доцентом физики в университете и среди прочего надзирал за работой одного студента, который получал стипендию от Комиссии по атомной энергии.
Если кто-то думал, что тот итог, которым окончились перипетии Радиационной лаборатории, позволяет контрразведке почивать на лаврах, то эта уверенность была подорвана сведениями, которые стали известны после войны, о роли Дэвида Хокинса и в Радиационной лаборатории, и в Лос-Аламосе. Хокинс родился в Эль-Пасо, штат Техас, 23 февраля 1913 года и был завербован в коммунистическую партию в Беркли в 1938 году, когда ее организатором в кампусе был Кеннет Мэй. Хокинс перебрался в Стэнфордский университет и вступил в тайную ячейку во главе с доктором Фрэнком Оппенгеймером. В 1941 году Хокинс вернулся к преподаванию философии в Беркли. Через два года он принял предложение поехать в Лос-Аламос в качестве административного помощника, в обязанности которого входило составлять персональные инструкции, заполнять формы об отсрочке призыва в армию и действовать в качестве посредника между атомной установкой, военными инженерами и городом. Как историк проекта, подчинявшийся непосредственно доктору Роберту Оппенгеймеру, хотя нанимал его и не он, Хокинс имел доступ к большей части секретных данных.
8 июля 1946 года Дэвид Хокинс произнес любопытную речь в Епископальной церкви в Альбукерке, штат Нью-Мексико, в защиту Алана Нанна Мэя, британского физика, только что выступившего с признанием, больше похожим на пропаганду, которым пытался приукрасить свое разоблачение как советского шпиона. Доктор Хокинс, который близко подружился с некоторыми из британских ученых в Лос-Аламосе, заявил с кафедры, что на самом деле доктор Мэй — всего лишь романтик, который действовал из альтруистических мотивов.
В 1951 году доктор Хокинс не скрывал, что был коммунистом перед войной. Он сказал, что вместе со своей женой Фрэнсис Покмен Хокинс вышел из партии, когда стал работать на военном проекте, и больше они уже не возвращались к разорванным связям. Однако у этого признания была одна проблема: расследование показало, что другие члены семей Хокинс и Покмен продолжали тайно вести активную партийную работу. Другая проблема заключалась в том, что Хокинс, будучи профессором философии в Колорадском университете, почему-то отличался сталинистской риторикой. В 1948 году Дэвид Хокинс спонсировал конференцию Национального совета по искусствам, наукам и профессиям, который был явной вывеской для компартии и уже был признан вредительским. В 1949 году он спонсировал конференцию конгресса по гражданским правам в Нью-Йорке — еще более очевидную вывеску. В 1950 году он спонсировал коммунистическую Культурно-научную конференцию за мир во всем мире, которая продвигала псевдопацифистскую программу. Более того, в кампусе Колорадского университета доктор Хокинс был активным факультетским спонсором студенческого кружка по изучению марксизма. Он выступил с докладом по биологии перед этим кружком, как и Арт Бэрри, руководитель регионального отделения коммунистической партии в Колорадо, который выступал там по другой теме в другое время. Доктор Хокинс вступил в Колорадский комитет по первой поправке и Американскую ассоциацию научных работников, причем обе эти организации вместе с молодыми прогрессистами спонсировали конференцию, на которой сам Хокинс осудил законодательные меры, ограничивавшие деятельность коммунистической партии.
Этот философ партийного курса, который занимал ключевой пост в самом секретном атомном предприятии Америки, не отказался припомнить кое-что о Джозефе Вайнберге, Стиве Нельсоне и других участниках поединка между шпионажем и контршпионажем в Беркли. Однако доктор Хокинс не вспомнил ничего дурного ни об одном из этих прежних коллег. Он не вспомнил ничего такого, что плохо отразилось бы на политической партии, которой он служил. По сути дела он продемонстрировал такую же слабую и неясную память о прошлых событиях и людях, как и Кеннет Мэй.
