Глава 5
Прореха в сети

Поскольку шпионы никогда не работают в одиночку, раскрытие одного агента сразу же создает чрезвычайную ситуацию для обеих сторон. Это касается и мирного времени, и войны, и предполагаемых союзников, и заклятых врагов. Какое-то время все идет размеренно, почти по-деловому: шпионаж и контршпионаж, удар и контрудар, парирование и рипост. И вдруг возникает отчаянная неразбериха, и, может быть, проливается кровь. Те, за кем шпионят, получают шанс «обыграть» враждебный аппарат, устранить его или поставить под свой контроль. Те, кто шпионит, если они достаточно умны или везучи, чтобы быстро установить, кто именно из их оперативников раскрыт, получают шанс заменить потерянное звено в цепочке связных и продолжать как ни в чем не бывало. Обычно вопрос решают скорость и хитрость, а не грубая сила.

Во время Второй мировой войны в Швейцарии на русских против Германии работала шпионская сеть Радо-Фута, в которую, по некоторым сведениям, входили Джордж и Джоанна Вилмер, обходительная чета советских агентов, муж и жена, прежде работавшие в Америке. На самом же деле они продались нацистам.

Сразу почувствовав опасность, один из руководителей агентурной сети посоветовал отказаться от услуг Вилмеров по причине их ненадежности, но Москва высмеяла и отвергла идею, что такие шпионы-ветераны могут перебежать к врагу. Критическая ситуация, которая таким образом не была устранена, разрешилась в замедленном темпе. Сначала Вилмеры попытались отвлечь действующего руководителя советской сети в надежде захватить шифровальную книгу и аппарат. Эта попытка сорвалась. Затем Вилмеры занялись установлением личности других членов группы Радо-Фута. И это им удалось. Затем нацистская тайная полиция приступила к решительным действиям. С помощью того, что можно назвать сексуальной уловкой (один из агентов абвера стал любовником важной русской шпионки), похищения, хитрости и тайного разоблачения перед швейцарской полицией, нацистам удалось вывести из игры главные элементы сети и заставить замолчать три ее «музыкальных шкатулки», как назывались в шифрограммах радиопередатчики.

Можно привести и другие примеры, но самое громкое потрясение XX века, случившееся из-за одного агента, это, конечно же, то, причиной которого стал Игорь Гузенко, двадцатишестилетний шифровальщик советского посольства в Оттаве. Однажды он решил, что умеренный климат демократии нравится ему больше суровых морозов тоталитаризма на родине, и вечером 5 сентября 1945 года вышел из посольства, прихватив документы, которые не просто разоблачили пять русских агентурных сетей, оперировавших в Канаде в то время, но сделали гораздо больше. Эти документы дали десятки зацепок, которые предстояло отследить по всему Западному полушарию и особенно в разных уголках Соединенных Штатов.

К сожалению, это не сразу удалось осознать в полной мере, но документы Гузенко на целых пять лет затормозили подпольную работу Советов в Америке и Европе по сбору всех необходимых кусочков информации об атомной бомбе.

Гузенко довольно верно понимал, что стоит на кону. Он полагал, что русские не остановятся перед убийством его самого и его жены ради того, чтобы не дать документам попасть к авторитетным органам. 6 сентября он попытался, но безуспешно, продать свою историю какой-нибудь канадской газете; как в кошмаре, он ходил от редактора к редактору, но так и не добрался ни до кого, кто воспринял бы его всерьез. В тот же вечер он заметил, что у его дома прячутся советские агенты. Он попросил офицера канадских ВВС, который жил в соседней квартире, взять на ночь его маленького сына, чтобы уцелел хотя бы один из членов его семьи. Офицер отреагировал смело, оставил всех Гузенко на попечение другого соседа, а сам на велосипеде поехал за помощью. Когда он вернулся с полицией, они обнаружили канадского руководителя, сотрудника страшного НКВД и еще трех русских громил, которые рыскали по квартире Гузенко — они вошли туда, просто взломав дверь.

Гузенко с его документами на следующий же день отвезли в надежное место. С этого начался этап обострения для разведок обеих сторон. Человеком, который попал под огонь самым первым, стал полковник Заботин, советский военный атташе, который привез Гузенко в Канаду в 1943 году и в штате которого тот служил.

Заботин объяснял свой беззастенчивый шпионаж против Канады и Соединенных Штатов во время войны такими словами: «Сегодня они наши союзники, завтра они будут нашими врагами». Он, возможно, впервые предоставил Москве возможность взглянуть с высоты птичьего полета на «Манхэттенский проект», перечислив его военных руководителей, начиная с генерала Гровса, а также ведущих ученых, и описав американские заводы и установки в Чикаго, Оук-Ридже, Хэнфорде и Лос-Аламосе. Через своего помощника — подполковника Мотинова он переслал в Москву образцы обогащенного урана-235 и урана-233, полученные от доктора Алана Нанна Мэя. За шпионскую деятельность в области ядерных исследований Заботина, к его восторгу, наградили орденом Красного Знамени и орденом Красной Звезды. «Теперь мне нечего бояться ехать в Москву», — сказал он своим коллегам. Когда Гузенко взорвал его шпионский аппарат, Заботин поспешно бежал из Канады, не уведомив местные власти. В декабре 1945 года он отправился в путь на советском судне «Александр Суворов», которое отплыло поздно ночью из Нью-Йорка с нарушением портовых правил. Как пишет «Нью лидер», информативный еженедельник американских социалистов, предоставляющий ценные сведения, через четыре дня после прибытия в Москву Заботин был объявлен мертвым. Его смерть объяснили сердечным приступом.

В передовице газета «Правда» заявила, что канадское правительство пытается навредить Советскому Союзу, разжигая оголтелую антисоветскую кампанию. Видимо, какие-то добровольцы иногда передавали какие-то сведения, говорили русские, однако «нелепо утверждать, что передача подобных несущественных секретов могла поставить под угрозу безопасность Канады».

В заключение «Правда», кивая в сторону Соединенных Штатов, на которые, разумеется, и была ориентирована заботинская сеть, сказала, что все добытые данные можно легко найти в «опубликованном труде американца Смита» — в смитовском «Отчете об атомной энергии». В этом заявлении содержалось примерно столько же правды, сколько и в заявлении Москвы несколько лет спустя о том, что никогда не слышали о Клаусе Фуксе.

16 февраля 1946 года Королевская конная полиция Канады устроила облаву примерно на двадцать двух человек, связанных с советской шпионской сетью по документам Гузенко. Перед самым началом облавы Георгий Николаевич Зарубин, советский посол в Канаде, вернулся в Москву. Этот Зарубин был довольно своеобразный дипломат — человек с железным лицом, много лет прослуживший в НКВД. В тридцатых годах в его обязанности входило наблюдать за русскими коммунистами, которые решили порвать с режимом и остаться в чужой стране, а иногда ликвидировать их. В конце тридцатых Зарубин поехал в Германию под именем Рудольф с фальшивым американским паспортом и, как говорят, привез с собой в Россию первые результаты прощупывания Гитлера, которые в итоге привели к заключению пакта между Гитлером и Сталиным в 1939 году.

После исчезновения Зарубина, что едва ли поддерживало утверждения его правительства о полной невиновности, пошли слухи, что в советской разведке началась большая чистка. Безусловно, это так и было. Самые важные изменения заключались в том, чтобы устранить непосредственную угрозу и прикрыть обнаженные нервные окончания советского шпионажа, особенно в Соединенных Штатах.

Среди первых скрывшихся был подполковник Мотинов, который, как помощник Заботина, был полевым руководителем русской военной разведки в Канаде. Он переехал в Нью-Йорк в качестве советского служащего в ООН и тихо прожил там больше года, не вызывая никаких протестов. Поскольку в его задачу в Канаде входило поддерживать связь с советскими шпионами в США, можно предположить, что он использовал свое новое положение для того, чтобы прикрыть агентов, находившихся под угрозой разоблачения. Двумя главными вербовщиками заботинской сети были Фред Роуз, коммунист и член парламента, который поддерживал связь с Дж. Питерсом, он же Александр Стивенс, тайный шеф Уиттекера Чемберса в США, и Сэм Карр, национальный секретарь Рабочей прогрессивной (коммунистической) партии Канады, который поддерживал переписку с Яковом Наумовичем Голосом. И Карр, и Роуз были профессионалами подрывной работы, получившими особую московскую подготовку. Роуз остался расплачиваться за содеянное после разоблачений Гузенко, а Карр бежал. Он поехал в Нью-Йорк, где никем не тревожимый жил под собственным именем вместе с женой в доме 115 по Западной 74-й улице, пока его не задержали в январе 1949 года и не вернули в Канаду, чтобы отдать под суд. Можно только гадать, чем он занимался эти три года, латая разорванную паутину, охватившую все Западное полушарие.

В июне 1946 года в свет вышел «Доклад Королевской комиссии по расследованию фактов и обстоятельств, связанных с передачей информации государственными чиновниками и другими лицами, обладающими доступом к секретным и конфиденциальным сведениям, агентам иностранной державы». Проведенный канадцами 733-страничный анализ гузенковских разоблачений остается одним из величайших исторических документов о шпионаже. Он оставил нерешенной одну головоломку, не разгаданную до конца до сих пор и годами интриговавшую и завораживавшую всех, кто интересуется этим вопросом, кто считает шпионаж чем-то вроде игры в «казаки-разбойники» без социологических и политических оттенков.

Эта тайна касалась четырех супершпионов, работавших с Грантом — такова была кличка Заботина, под именами, которые тоже начинались с буквы Г: Голя, Галя, Гини и Грин. Кто были эти четыре Г? Гузенко не знал. Заботин расплатился за провал в руках сталинистов. Роуз, с которым они вели подпольные дела, отправился в тюрьму на шесть лет, но не назвал их. Это были единственные четыре псевдонима в документах Гузенко, которые так и остались «неопознанными» в канадском докладе. В одном документе они названы «монреальскими активистами», и эту фразу можно было понять в том смысле, что они входили в монреальскую группу американских, канадских и британских ученых, которые проводили исследования по атомной бомбе. Галя называлась «домохозяйкой», которая занимала «соседнюю квартиру» рядом с Дэви. Дэви означал майора Соколова, торгового атташе советского посольства в Оттаве. Могла ли эта «соседняя квартира» означать «соседнюю страну» — США?

Грин занимал «ключевую позицию» «помощника заведующего отделом контрактов» в каком-то департаменте правительства, который скрывался под кодовым названием «локомотив». Он передавал информацию только об определенных вещах, как подчеркивалось в одном из гузенковских документов. Может быть, там имелся в виду какой-то чиновник, занимавший стратегически важное положение в Госдепартаменте США?

Гини и Голя составляли особую «вспомогательную группу». Гини, названный «евреем» в документах Гузенко, имел «фотолабораторию», а Голя — «молодой художник» — работал «у него дома». Для тех, кто знаком с двусмысленным жаргоном советского шпионажа, эти описания могли в широком смысле означать, что Голя — молодой физик-ядерщик, работавший в лаборатории в тесном контакте с Гини.

После этих первых и неофициальных догадок какого-либо прогресса удалось достигнуть не раньше 1950 года. Потом, вслед за признаниями Фукса, французские репортеры, которые якобы имели налаженные источники в британской контрразведке, заявили, что в Голе опознали Клауса Фукса.

Инспектор Леопольд, канадский следователь, занимавшийся документами Гузенко, пересек Атлантику, чтобы работать над делом Фукса вместе с коммандером Бертом из Скотленд-Ярда и инспектором Уайтхедом из Специальной службы разведки. Как писали парижские газеты, они втроем обнаружили в доме Фукса некоторые интересные бумаги. Не только Фукс был опознан как один из четырех Г, но и личность другого Г — британца — была установлена довольно уверенно. Совместный доклад англо-канадских разведок тайно отправили директору ФБР Гуверу, в нем говорилось о двух британских Г и предполагалось, что американские коллеги могут поставить точку в этом деле, выведя на чистую воду двух американских Г, насчет личности которых можно было высказать несколько уверенных догадок даже из такого далёка, как Англия. От ФБР не последовало немедленной реакции.

Французские журналисты, специализирующиеся на шпионских делах, сообщили о двух любопытных результатах, к которым невольно привело сотрудничество Леопольда-Уайтхеда-Берта. Один из них заключался в том, что нашлось объяснение некоторых недавних случаев атомных диверсий в США, указанных в секретном докладе для Гувера, а другой — в том выводе, что Алан Нанн Мэй может оказаться куда более важным шпионом, чем представлялось в момент ареста.

Позже канадские, американские и британские источники позволили получить официальную и неофициальную оценку Алана Нанна Мэя. Вполне естественно, что каждая страна не слишком стремится привлекать внимание к тому, насколько удалось проникнуть в его секреты. Если сравнить известные сведения, то зловещая тень Мэя, вне всяких сомнений, удлинится. Есть разумные основания предполагать, что он как-то связан с четырьмя таинственными Г и вполне мог быть советским начальником или шпионским руководителем самого Фукса.

Мэй родился в Англии в 1912 году, то есть он достиг зрелого возраста в начале тридцатых годов, в тот период смуты и депрессии, который сказался на формировании Голда и Фукса. В юности он стал коммунистом, потом тайным коммунистом и, вероятно, советским агентом, поскольку из канадского доклада следует, что он был «известен» в Москве еще до того, как уехал из Англии. Физик с докторской степенью Тринити-колледжа, Кембридж, в мае 1942 года стал участником первых исследований в рамках секретного проекта «Трубный сплав». Затем под руководством сэра Уоллеса Акерса несколько групп специалистов из разных университетов и промышленных лабораторий стали вести работы по разным направлениям. Команда Мэя работала в Кавендишской лаборатории в Кембридже.

Вот какие первые биографические сведения сообщает о Мэе канадский доклад:

«В июле 1944 года доктор Кокрофт, занимающий пост джексоновского профессора естествознания в Кембридже, Англия, и имеющий международную репутацию в ученых кругах, был назначен директором проекта по атомной энергии в Монреале и Чок-Ривере и работал в сотрудничестве с канадскими учеными в монреальской лаборатории Национального исследовательского совета. Доктор Алан Нанн Мэй, временный служащий из Великобритании, входил в исследовательскую группу, прибывшую в Канаду, и возглавлял группу в монреальской лаборатории под руководством доктора Кокрофта».

Из этого можно сделать вывод, что Мэй прибыл в Канаду не раньше лета 1944 года. На самом же деле он приехал туда в январе 1943 года с контингентом британских ученых под началом доктора Альбана, бывшего коллеги Жолио-Кюри. Доктор Альбан ушел в отставку через полтора года, и его сменил доктор Кокрофт. «Вскоре после его прибытия», как гласит канадский доклад, заботинская группа военной разведки получила специальное указание от шпионского Центра в Москве и обратилась к Мэю. Это значит, что Мэй шпионил в Западном полушарии еще за одиннадцать месяцев до того, как там появился Фукс, а не отправился за Фуксом через Атлантику, как полагали многие. Таким образом, Мэй получил достаточно времени, чтобы спокойно создать шпионскую сеть, занимавшуюся вопросами атома.

Самые ранние сведения о Мэе в документах, выкраденных из советского посольства в Оттаве, датируются 1945 годом. Из них следует, что Мэй, скрывавшийся под прозвищем Алек, поставлял непрерывный поток атомных данных лейтенанту Ангелову, одному из помощников Заботина, известному под кодовым именем Бакстер.

Задолго до 1945 года Мэй приобрел авторитетное положение в американском этапе исследований по расщеплению ядра. Он имел основания претендовать на это положение, будучи старшим в отделении ядерной физики британской группы в Монреале, а также как член двух весьма важных союзных комитетов. Вместе с дюжиной других британских ученых он впервые приехал в Металлургическую лабораторию Чикагского университета в январе 1944 года. Именно в тот своей приезд он повстречал и произвел впечатление на генерала-майора Лесли Ричарда Гровса, который как раз тогда встал во главе всего «Манхэттенского проекта». Гровс потом вспоминал Мэя как надежного ученого (надежного, потому что его проверила британская разведка) и зрелого человека примерно сорока лет, хотя Мэю на тот момент было почти на десять лет меньше.

В течение двух недель в апреле 1944 года Мэй проводил второстепенный эксперимент в Аргоннской лаборатории в Чикаго, где находился первый атомный реактор, использовавший графит, а также более поздний, где в качестве замедлителя применялась тяжелая вода. В конце августа Мэй три дня совещался с чиновниками чикагской лаборатории по поводу установки монреальского реактора.

В свой четвертый визит в США с 25 сентября по 30 октября 1944 года Мэй вместе с американскими учеными вел широкие исследования «в чрезвычайно секретной и важной новой области» — как видно, настолько секретной, что и сейчас невозможно узнать о ней подробностей. В первые приезды Мэй останавливался в чикагской гостинице. На этот раз он поселился в аргоннском общежитии, а выходные проводил с ученым-американцем в квартире другого ученого, который на время уехал из города.

В письме, которое генерал Гровс направил сенатору Хикенлуперу (республиканец от Айовы), в 1946 году и позднее оно было зачитано в сенате, он сообщил, что еще в 1945 году, до того, как Мэй был разоблачен, у него появились подозрения насчет Мэя. «Мэй провел больше времени и получил больше знаний в Аргонне, чем любой другой британский ученый, — писал генерал. — Хотя у меня не было причин его подозревать, меня беспокоило, что он был настолько в курсе последующих разработок. По этой самой причине весной 1945 года я отозвал разрешение на его предполагавшийся четвертый [прим.: на самом деле пятый] визит продолжительностью один месяц. Мэй больше не возвращался в чикагскую лабораторию и не бывал ни в одной другой организации «Манхэттенского проекта».

Генерал Гровс демонстрирует прекрасный образец того, как желаемое принимается за действительное, да еще и задним числом. «Весьма сомнительно, что Мэй обладает какими-либо сведениями, помимо самых общих, о конструкции атомной бомбы. Он не мог бы получить этих сведений по легальным каналам…»

Это правда, что бомбу собирали в Лос-Аламосе, однако товарищество среди ученых, заметное даже в условиях самой строгой секретности, вполне могло сыграть свою роль и в аргоннском общежитии, и в выходные, которые ученые проводили вместе. Но, так или иначе, какой смысл шпиону заботиться о легальных каналах?

9 августа 1945 года, через два дня после того, как президент Трумэн объявил об атомном грибе, вставшем над Хиросимой, Заботин телеграфировал директору московского Центра и среди прочего рассказал, с какой быстротой американцы производят плутоний, или уран-235, на Клинтонском инженерном заводе (Оук-Ридж) в Теннесси-Вэлли и на более крупном заводе в Хэнфорде, который стоял на Коламбия-ривер в штате Вашингтон. Часть телеграммы гласила:

«ФАКТЫ, ПЕРЕДАННЫЕ АЛЕКОМ: 1) ИСПЫТАНИЯ АТОМНОЙ БОМБЫ ПРОВОДИЛИСЬ В НЬЮ-МЕКСИКО (49, 94— 239 СТЕПЕНИ). БОМБА, СБРОШЕННАЯ НА ЯПОНИЮ, БЫЛА ИЗГОТОВЛЕНА ИЗ УРАНА-235. ИЗВЕСТНО, ЧТО ВЫПУСК УРАНА-235 ПРОИЗВОДИТСЯ В КОЛИЧЕСТВЕ 400 ГРАММОВ ЕЖЕДНЕВНО НА МАГНИТНО-ОБОГАТИТЕЛЬНОМ ЗАВОДЕ В КЛИНТОНЕ. ВЫПУСК 49 ВЕДЕТСЯ В ДВА РАЗА БОЛЬШЕ (НЕСКОЛЬКО ГРАФИТОВЫХ ЕДИНИЦ ЗАПЛАНИРОВАНЫ НА 250 МЕГАВАТТ), ТО ЕСТЬ 250 ГРАММОВ В ДЕНЬ… 2) АЛЕК НАМ ПЕРЕДАЛ ПЛАТИНОВУЮ ФОЛЬГУ С 162 МИКРОГРАММАМИ УРАНА-233 В ВИДЕ ОКИСИ В ТОНКОЙ ПЛЕНКЕ…»

Это был не первый сувенир, раздобытый Мэем. Еще в апреле того года, судя по рукописным записям Ангелова в блокноте, который прихватил с собой Гузенко, Мэй передал образец плутония и получил в награду 200 долларов и две бутылки виски. За второй образец он получил уже 500. Оба образца тут же улетели в Москву. Откуда они взялись? Канадцы в докладе не желают строить догадки. Возможно, образцы происходили из Монреаля. Генерал Гровс признал, что они с легкостью могли поступить и из Чикаго.

Как следует из отчета Смита, Металлургическая лаборатория в Чикаго внесла больший вклад в создание бомбы, чем любая другая организация в США. Ее роль состояла в том, чтобы подготовить планы крупномасштабного производства плутония и использования плутония в бомбах. Для этого требовалось: a) найти такую систему с использованием обычного урана, в которой происходила бы цепная реакция; б) показать, что в ходе такой цепной реакции плутоний можно химически отделить от другого материала; в) понять, как контролировать цепную реакцию, используя уран-235 или плутоний. Доклад Мэя от 1945 года о производстве был настолько точен, что, когда журнал «Лайф» в 1951 году решил составить таблицу производства материалов, способных к ядерному делению, он воспользовался цифрами Мэя. Исходя из этого, можно прийти к выводу, что Мэй, по-видимому, нашел способы раскопать в Чикаго и другие основные секреты.

Координирование сети из соседней страны — это аксиома советского шпионажа, как показал Александр Фут в своем авторитетном «Справочнике для шпионов» (Handbook for Spies), где описал свой фактический опыт. Этот принцип гарантирует «максимальную степень эффективности при минимальной угрозе разоблачения», замечает он. Имея в виду, что Заботин, будучи резидентом советской военной разведки в Канаде, сосредоточился на Соединенных Штатах, нет ничего удивительного в том, что он обчистил атомную кухню со всеми чуланами и в самой Канаде. Возможно, он считал, что, когда в военное время шпионишь за союзниками, правила не обязательно соблюдать так уж строго.

Еще в 1944 году участок у поселка Чок-Ривер близ Петававы, провинция Онтарио, был выбран для строительства пилотного завода или небольшого атомного реактора, который должен был работать на канадских запасах урана и тяжелой воде из США в качестве замедлителя. Этот важный и в некоторых отношениях уникальный завод рос быстрыми темпами. Поскольку им руководили из Монреаля, Мэю было нетрудно туда пробраться. Секретные доклады о петававских делах произвели на Заботина достаточно сильное впечатление, чтобы летом 1945 года он навестил друга, жившего недалеко от Чок-Ривера, и затем прокатился по реке на моторной лодке с единственной целью — телеграфировать директору шпионского центра в Москве описание внешнего вида завода.

Когда атомные исследования достигли своей наивысшей точки, советский шпионский аппарат озаботился налаживанием новых связей на заводе в Чок-Ривере, Монреале и всех прочих местах, после того как Мэю приказали вернуться в Англию. Телеграмма от Заботина директору московского Центра, датированная 9 августа 1945 года, прозрачно подтверждает ту мысль, которая содержалась во всей их корреспонденции, что Мэй обладает редкой для шпиона степенью самостоятельности. Она гласила:

«АЛЕК СООБЩИЛ НАМ, ЧТО ВСТРЕТИЛСЯ С НОРМАНОМ В… [ОН БЫЛ У НЕГО ДОМА]. В… РАБОТАЕТ В ЛАБОРАТОРИИ МОНРЕАЛЬСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОГО СОВЕТА… ОН СПРОСИЛ МНЕНИЯ АЛЕКА: СТОИТ ЛИ ЕМУ [В…] ПЕРЕДАТЬ ИНФОРМАЦИЮ ОБ АТОМНОЙ БОМБЕ. АЛЕК ОТВЕТИЛ ОТРИЦАТЕЛЬНО. АЛЕК УТВЕРЖДАЛ, ЧТО В… ЗАНИМАЕТ ДОВОЛЬНО НИЗКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ И ЗНАЕТ ОЧЕНЬ МАЛО…»

После того как советские шпионы, подмазанные наличными, пускают корни (в том смысле, в котором пускают корни розовые кусты), их направляют то в одно, то в другое место, при необходимости им могут приказать сменить работу. К Мэю, однако, всегда относились с пиететом. Однажды в 1945 году московский директор телеграфировал резиденту Заботину в Оттаву:

«ОБСУДИТЕ С НИМ [АЛЕКОМ]: СЧИТАЕТ ЛИ ОН НЕОБХОДИМЫМ ДЛЯ НАШЕГО ДЕЛА ОСТАВАТЬСЯ НА МЕСТЕ; СМОЖЕТ ЛИ ОН ПРОДОЛЖАТЬ РАБОТУ ИЛИ ЕМУ БУДЕТ ПОЛЕЗНЕЕ И НУЖНЕЕ УЕХАТЬ В ЛОНДОН?»

После того как была сброшена настоящая бомба, канадский и британский контингенты совместного проекта начали таять. Заботин ответил:

«ОН НЕ МОЖЕТ ОСТАТЬСЯ В КАНАДЕ. В НАЧАЛЕ СЕНТЯБРЯ ОН ДОЛЖЕН ЛЕТЕТЬ В ЛОНДОН. ДО ОТЪЕЗДА ОН ПОЕДЕТ НА УРАНОВЫЙ ЗАВОД В ПЕТАВАВСКОМ ОКРУГЕ, ГДЕ ПРОБУДЕТ ОКОЛО ДВУХ НЕДЕЛЬ. ОН СКАЗАЛ, ЧТО В СЛЕДУЮЩЕМ ГОДУ ДОЛЖЕН НА МЕСЯЦ ПРИЕХАТЬ В КАНАДУ».

Видимо, Мэй находился в Петававе, когда Гузенко вышел из советского посольства, прихватив с собой документы. Как и Заботин, как и Карр, вербовщик шпионов, как и Николай Живейнов, корреспондент ТАСС, игравший важную роль в сети под кодовым именем Мартин, Мэй, не теряя времени, уехал из Канады.

Задолго до своего отъезда Мэй через Заботина договорился о встрече с новым связником в Лондоне. Он должен идти в определенную сторону перед Британским музеем в условленный час 17 октября, неся под левой подмышкой газету «Таймс». Его новый связник должен подойти к нему с газетой «Пикчер пост» в левой руке и сказать: «Как быстрее всего пройти на Стрэнд?» Мэй должен ответить: «Пойдемте со мной, мне как раз в ту сторону», а чуть погодя сказать: «Вам привет от Майкла».

Возможно, еще был шанс, а может быть, и нет, успеть предупредить британскую контрразведку, чтобы она поставила наблюдение у Британского музея 17 октября, поскольку для того, чтобы расшифровать, проанализировать и проверить документы Гузенко, требовалось немало времени и кропотливого труда. Канадский доклад говорит: «Имеющиеся у нас данные не позволяют заключить, состоялся ли контакт».

У доктора Мэя было пять месяцев на подготовку. (В заботинских телеграммах оговаривалось, что он будет читать лекции по физике в Королевском колледже и что в экстренном случае с ним можно связаться там по телефону; и этот звонок был одним из первых шагов в ходе восстановления дамбы, рухнувшей из-за Гузенко.)

15 февраля 1946 года, в тот же день, когда в Канаде началась общая облава на подозреваемых по документам Гузенко, подполковник Берт, глава контрразведки из Скотленд-Ярда, прибыл повидать доктора Мэя в Шелл-Макс-Хаусе в Лондоне, где тот работал. Подполковник Берт поинтересовался, не было ли каких-то утечек ядерной информации во время пребывания Мэя в Канаде. «Впервые слышу об этом», — с некоторой грубостью сказал Мэй. Он отрицал, что в Канаде к нему обращались советские агенты, и отказался отвечать на дальнейшие вопросы.

Последовало пять дней пристального наблюдения. Мэй ничем себя не выдал. За это время из Канады поступили дополнительные сведения, и подполковник Берт явился к Мэю снова. Шеф контрразведки сказал, что знает, что Мэй должен был встретиться с кем-то у Британского музея, но не смог прийти на встречу. Это правда, согласился Мэй. «Я решил умыть руки и выйти из игры», — сказал он.

Прежде чем Мэя успели арестовать, он сказал, что хочет сделать признание. Он быстро набросал свои показания и подписал их. Так же как и те выдумки, которыми в 1947 году Гарри Голд старался обмануть нью-йоркское жюри, расследовавшее подрывную деятельность, показания Мэя должны были приукрасить те факты, которых он не мог отрицать, и помочь ему избежать новых разоблачений. Можно предположить, что к тому времени советская разведка уже догадалась, какие документы пропали из Оттавы, и решила, что спасти Мэя уже нельзя. В любом случае вот как звучало его признание:

«Около года назад, когда я находился в Канаде, со мной связался человек, чье имя я отказываюсь раскрывать. Он зашел ко мне на частную квартиру на Свейл-авеню в Монреале. По-видимому, он знал, что я работаю в монреальской лаборатории, и хотел получить от меня сведения об атомных исследованиях.

Тогда, как и раньше, я тщательно обдумал правильность действий, нацеленных на то, чтобы развитие атомной энергии не ограничивалось только Соединенными Штатами. Я принял мучительное решение о необходимости передать общие данные об атомной энергии и удостовериться, что их приняли всерьез. По этой причине я решил рассмотреть предложения, сделанные мне обратившимся ко мне человеком.

После этой предварительной встречи я впоследствии встречался с ним несколько раз, пока находился в Канаде. Он просил меня предоставить конкретную информацию, что для меня звучало просто чепухой — я имею в виду, что его запросы были невразумительны. Однако он все же попросил меня предоставить пробы урана и общие сведения об атомной энергии. На одной встрече я передал ему микроскопическое количество урана-233 и урана-235 (по одному образцу каждого). Образец урана-235 был слегка обогащен и представлял собой примерно миллиграмм окиси, помещенной в небольшую стеклянную пробирку. Уран-233 составлял около одной десятой миллиграмма в виде очень тонкого слоя на платиновой фольге, завернутой в бумагу. Я также передал ему письменный отчет об атомных исследованиях, насколько они были мне известны. Информация в основном относилась к той, которая впоследствии была опубликована или будет опубликована вскоре. Этот человек также спрашивал у меня об американских снарядах класса «воздух — воздух» с электронным управлением. Я очень мало знал по этой теме и потому не мог дать ему особых сведений.

Кроме того, он просил свести его с людьми, которые работали в лаборатории, включая человека по имени В. Но я не рекомендовал ему обращаться к нему. Этот человек передал мне некоторую сумму в долларах (я забыл какую) в бутылке с виски, и я взял их против своей воли.

До моего отъезда из Канады мы договорились, что по возвращении в Лондон я встречусь с каким-то неизвестным мне человеком. Мне в подробностях изложили, как установить связь, но я их позабыл. Я не пришел на встречу, так как решил, что эти конспиративные дела более не являются целесообразными ввиду официального опубликования информации и создания возможностей для удовлетворительного международного контроля за атомной энергией».

В этих неоправдывающихся оправданиях Алан Нанн Мэй предстает «человеком чести, который всего лишь поступал так, как считал правильным», как позднее утверждал его адвокат на суде. На самом же деле его признание было паутиной уверток и искажений, начиная с того факта, что Мэй получил 700 долларов и две бутылки виски, а не неопределенное количество банкнот в бутылке.

Новые противовоздушные снаряды, которые разрабатывались американскими ВМС для применения их против японских летчиков-камикадзе в Тихом океане, были окружены такой секретностью в то время, когда доктор Мэй копал информацию для своего советского начальства, что информацией о них не делились даже с британцами. Мэю пришлось кое в чем сознаться применительно к данному вопросу, поскольку об этом говорилось в гузенковских документах, хотя признание не оставило и камня на камне от его лицемерных разглагольствований, что будто бы он шпионил единственно ради защиты человечества от атомных бомб. Если обратить внимание на хронологию, то когда Мэй позволил себе совать нос в разработку противовоздушных снарядов, это произошло уже после публикации отчета Смита об атомной энергии, который, по утверждению Мэя, и заставил его отказаться от дальнейшего шпионажа.

Возвращаясь к атомной области, у Советов была одна постоянная цель — посеять подозрительность между тремя странами, создававшими бомбу. Доктор Мэй сыграл в этом свою роль, тонко обращаясь к антиамериканским предрассудкам в Англии. Для людей, владеющих информацией, его признание о подготовленной встрече с незнакомцем на другом континенте, его полная забывчивость о том, кто и как ее организовывал, все его действия по сути означали, что он был дисциплинированным агентом, действующим по приказу. О том же говорили и его показания, которые защищали Россию, советских чиновников в Канаде, коммунистические партии в трех странах и затем уже его самого — практически в этом самом порядке.

Очевидно, что его показания были актом контршпионажа с целью защитить разоблаченный советский аппарат в Западном полушарии. Может быть, их даже придумали в штаб-квартире разведки Красной армии в Москве на улице Знаменка, 19.

Суд над Аланом Нанном Мэем проходил в атмосфере небрежности и неопределенности, которые затем характеризовали процесс Клауса Фукса. На предъявлении обвинения 20 марта 1946 года Джеральд Гардинер, адвокат доктора Мэя, утверждал, что коммандер Берт сказал физику, будто у него много фактов о его шпионской деятельности и что он увяз по уши. Коммандер, или подполковник Берт, ответил, что 20 марта он никак не мог в чем бы то ни было обвинить Мэя. Гардинер настаивал: шеф контрразведки все же сказал, что понимает, что Мэй шпионил не ради денег.

— О нет, — сказал Берт. — Это было против моих инструкций, которые состояли в том, чтобы поднять вопрос денежного вознаграждения.

Мэй решил по полной использовать возможности защиты, предоставляемые англосаксонским правом — правом, отсутствовавшим в той стране, на которую он шпионил, — и потребовал суда присяжных. Он получил его 1 мая 1946 года. После начала процесса Мэй признал себя виновным, таким образом максимально выгодно использовав свое мнимое признание и избежав предъявления изобличающих доказательств.

Когда его защитник Гардинер заметил, будто Мэй сказал ему, что человек, которому он передавал информацию, был русским, главный прокурор — сэр Хартли Шоукросс возмущенно ответил:

— Никто здесь не намекает на то, что русские — действительные или потенциальные враги. Суд уже постановил, что преступление состоит в передаче информации ненадлежащим лицам.

В торжественной тишине судья Оливер сказал Мэю:

— Была выгода целью ваших действий или нет, факт состоит в том, что вы получили деньги. Это очень дурное дело. Я приговариваю вас к десяти годам тюремного заключения.

Мэй получил на четыре года больше, чем какой-либо иной работник советского подполья в Америке, разоблаченный документами Гузенко. Ассоциация научных работников Великобритании выразила яростный протест и разослала его копии по аналогичным организациям Западного полушария, утверждая, что наказание несоразмерно проступку. Однако, если даже Алан Нанн Мэй и не полностью заслужил десять лет в Уэйкфилдской тюрьме в Йоркшире своими шпионскими действиями в США и Канаде до разоблачения, он определенно заслужил их тем спектаклем, который устроил после того, как его вывели на чистую воду.

Доктор Мэй отнюдь не был единственным ученым, которого документы Гузенко раскрыли как атомного шпиона.

Некоторые из самых первых сведений, которые получил Сталин о колоссальной англо-американской авантюре с нестабильностью урана, поступили от Раймона Буайе, всемирно известного химика из университета Макгилла. Буайе родился в Монреале. Он получил степень бакалавра наук в 1930 году и доктора — в 1935 году в том же университете, в разные времена работал в аспирантуре в Гарварде и европейских университетах.

Буайе был сочувствующим или членом компартии еще с юности и еще до Второй мировой войны настолько заинтересовался советским экспериментом, что стал брать уроки русского языка. Не будучи стесненным в средствах, осенью 1939 года он предложил властям Канады бесплатно и без дипломатического статуса съездить в Москву, чтобы изучить «истинное отношение России к войне». Канадское правительство не приняло его предложения.

Как ценный сотрудник на высоком положении в Национальном исследовательском совете Канады, Буайе имел доступ к общим сведениям об атомных разработках в США, а также о работах, которые велись в Монреале и на заводе в Чок-Ривере в провинции Онтарио. Получив весьма уместное кодовое имя Профессор, Буайе регулярно передавал шпионские отчеты Заботину через Фреда Роуза. Он также оказывал разные косвенные услуги коммунистическому движению. По просьбе Буайе его жена — Анита Коэн Буайе, которая затем стала третьей женой Фредерика Вандербильта Филда, — предлагала проводить в их роскошном монреальском доме неформальные встречи, которые впоследствии привели к учреждению Канадской ассоциации научных работников (КАНР).

Доктор Буайе стал первым председателем этой важной ширмы, за которой оценивали, подготавливали и доводили до кондиции шпионские проекты. Алан Нанн Мэй, Норман В. и некоторые другие, упомянутые в документах Гузенко, занимали официальные посты в КАНР.

Некоторые другие организации, в которых коммунисты занимали сильные скрытые позиции, подняли крик по поводу обвинений, предъявленных по делу Гузенко, упирая на то, что обвиняемые заботились исключительно о том, чтобы энергия атома принадлежала всему миру. Однако Буайе, как и другие агенты, шпионил в пользу русских задолго до всякой уверенности в создании атомной бомбы. Более того, шпионские дела Буайе отнюдь не ограничивались ядерным делением, как о том свидетельствует собственноручная запись Заботина, сделанная им в записной книжке вскоре после приезда в Оттаву в 1943 году:

«Профессор

Француз. Известный химик, возраст около сорока. Работает в университете Макгилла в Монреале. Лучший из специалистов по взрывчатым веществам на Американском континенте. Передает полную информацию по взрывчатым веществам и химическим заводам. Очень богат. Боится работать. (Передал формулу гексогена, вплоть до настоящего момента оценка от руководства не поступила).

Буайе дважды судили по обвинению в заговоре с целью нарушения Акта о государственной тайне. В первом случае мнения присяжных разделились. Второй состав присяжных осудил его, и он получил два года тюрьмы.

Каким образом канадские ученые-идеалисты, натасканные в морали и методике конспиративной работы в политических «учебных кружках», управляемых коммунистами, быстро превращались в шпионов, пожалуй, лучше всего проиллюстрировать на примере той части раскрытой агентурной сети, которую возглавлял Дэвид Гордон Лунан.

Лунан был шотландским журналистом, который жил в Канаде с 1938 года и вступил в Рабочую прогрессивную партию. Лунан служил в армии и дослужился до звания капитана и затем стал редактором военного журнала «Канейдиэн аффэрс». Как-то раз на поезде он разговорился с Фредом Роузом, который был в восторге от того, насколько сходятся их взгляды. Роуз туманно сказал, что хочет кое с кем познакомить Лунана. Через несколько дней, зайдя в свой кабинет в Оттаве, Лунан обнаружил на столе записку без подписи, которая приглашала его на встречу с неизвестным человеком на углу Ридо-стрит. Лунан пришел туда в указанный час и двадцать минут разговаривал с человеком, который представился как Ян.

После недолгой беседы, которая оставила несколько загадок, но и дала некоторые намеки, Ян сообщил Лунану, что соберет группу из четырех человек, которым присвоит кодовые имена, начинающиеся с буквы Б. Указания по конспирации и первые задания для заговорщиков поступят им в свое время. Прощаясь, Ян передал Лунану организационную схему с четырьмя Б, которую ему следовало запомнить, а потом сжечь. Лунан выполнил инструкцию и уничтожил схему, которая стала известна лишь потому, что Гузенко вышел из советского посольства с ее копией. Лунан отсидел три месяца за неуважение к суду, так как отказался свидетельствовать на процессе по делу Фреда Роуза.

Позднее его признали виновным в заговоре, но обвинение было снято после апелляции. Эта организационная схема, определявшая место Лунана в сети, выглядела примерно так:

Как раз внимательное изучение этой схемы и позволило впервые заподозрить, какую роль играл Алан Нанн Мэй. Предположительно, такие же схемы существовали и для других букв алфавита — А, В, Г, Д, Е… Мэю дали кличку Алек; он ли был тем стратегически важным физиком-ядерщиком, через которого стали известны трое других физиков-ядерщиков с кличками на букву А? А что насчет четырех Г — Голя, Галя, Гини и Грин? Мог ли Мэй так же относиться к четырем Г, как Ян — к четырем Б? В отсутствие ясных ответов приходится полагаться на догадки.

Не составило никакого труда вычислить личность четырех Б, работавших с Яном (подполковником Роговым, помощником Заботина). Бэк — это Лунан. Бэкон — Израэль Гальперин, профессор математики в Королевском университете в Кингстоне, провинция Онтарио, бывший капитан артиллерии, который стал заниматься научными исследованиями. Бадо и Бэгли — это Данфорд Смит и Эдвард Мейзролл, выпускники университетов Макгилла и Нью-Брансвика соответственно, которые в тот момент работали в канадском Национальном исследовательском совете.

Из трех назначенных ему монреальских ученых Лунан сначала знал только Бадо (Смита), но Рогов заверил его, что двое других, Бэкон (Гальперин) и Бэгли (Мейзролл), сочувствуют коммунистам и психологически готовы к этому шагу. Рогов сообщил ему биографические сведения об ученых, а также некоторые догадки о том, как с ними обращаться. Не без труда Лунану все же удалось в какой-то степени наладить сотрудничество со всеми тремя за удивительно короткий срок — несколько недель.

В своем первом отчете для Рогова Лунан передал: «…Бадо сообщил мне, что самые секретные работы в настоящий момент ведутся в области ядерной физики (бомбардировка радиоактивных веществ для производства энергии). Они секретнее, чем радары, и ведутся в Монреальском университете и университете Макмастера в Гамильтоне. Бадо считает, что государственная закупка установки по производству радия связана именно с этим исследованием». Гальперину, как пишет Лунан, не хватает конспираторской жилки, и он считает «большую часть так называемой секретной работы шуткой», тогда как Мейзролл живет в сельской местности с женой, которая не верит в политическое сотрудничество.

Месяц спустя Лунан уже просил своих трех ученых держать ухо востро, не появятся ли какие-нибудь бесхозные образцы урана-235. Данфорд Смит сказал, что не имеет доступа к таким образцам, но предложил перевестись на атомные исследования, если это нужно. Гальперин уперся. «Стало очень трудно с ним работать, особенно после моей просьбы насчет урана-235, — сообщил Лунан Рогову. — Он сказал, что, насколько ему известно, добыть его невозможно. Думаю, что сейчас он лучше осознает суть моей просьбы и категорически ею недоволен». Что касается Петававы, то Гальперин просто сказал, что ничего об этом не знает.

Москва упорно требовала более полных сведений по расщеплению ядра. Одна из телеграмм, полученных в то время Заботиным от директора Центра, гласила:

«ПРИМИТЕ МЕРЫ И ОРГАНИЗУЙТЕ ПОЛУЧЕНИЕ ДОКУМЕНТАЛЬНЫХ МАТЕРИАЛОВ ПО АТОМНОЙ БОМБЕ! ТЕХНИЧЕСКИЕ ПРОЦЕССЫ, ЧЕРТЕЖИ, РАСЧЕТЫ».

К сожалению для Лунана, его трое ученых были недостаточно тесно связаны с работами над ураном, и едва ли можно было рассчитывать, что они успеют поближе подобраться к ним, пока не будет уже слишком поздно. Данфорда Смита не перевели на атомные исследования, но вознаградили за инициативу тем, что напрямую связали с Роговым, который лучше разбирался в научных вопросах, чем журналист Лунан. Смит иногда приезжал в США, особенно в Массачусетский институт технологий, на совещания с американскими учеными. Он смог передать Рогову данные по важным американским и канадским разработкам радаров и взрывчатых веществ. Мейзролл внес вклад в виде последних усовершенствований в военной радиотехнике. Гальперин сделал несколько устных докладов в области артиллерии, которые имели спорную ценность. Все трое были недовольны, когда им предлагали денежное вознаграждение.

«Бадо (Смит) очень встревожился, когда я завел разговор об оплате, — как-то раз доложил Лунан Рогову. — Думаю, он счел, что таким образом его действия вышли бы в другую, более нелегальную плоскость».

На своих процессах Смит, Мейзролл и Гальперин отрицали, что брали деньги, хотя записи Рогова показали, что они принимали мелкие суммы от 30 до 100 долларов. Ученые настаивали на том, что ими, как и Клаусом Фуксом и Аланном Нанном Мэем, двигали не денежные соображения. Смит и Мейзролл были осуждены за кражу военных тайн и приговорены к пяти и четырем годам тюрьмы соответственно. Гальперина судили и оправдали. Этим практически и исчерпывается значение этой тройки новичков (в деле атомного шпионажа), за исключением американских связей Гальперина и его неосторожной привычки записывать имена интересовавших его людей.

Хотя Гальперин родился в 1911 году в провинции Квебек, он получил некоторую научную и культурную подготовку в США. Агенты ФБР, наводнившие Канаду после разоблачений Гузенко, чтобы как можно быстрее проверить американские следы, не пренебрегли этим этапом в жизни Гальперина. Насколько тщательно они работали, мне стало ясно в Вашингтоне в 1948 году, когда доктор Эдвард Улер Кондон, тогдашний директор Национального бюро стандартов, упомянул в частном разговоре, что одного известного ему ученого только что отстранили от работы по причине сомнительной благонадежности только из-за того, что он внес некоторую сумму в фонд оплаты адвоката для Гальперина. Кажется, этот ученый знал Гальперина в Принстоне еще в начале тридцатых. На одном научном заседании в Гарварде в 1946 году американские ученые (включая и этого) стали говорить о том, в какую беду попал Гальперин и что у него осталась жена и дети и нет денег на адвоката. Затем среди тех, кто был знаком с Гальпериным в США, пустили шляпу, и упомянутый американский ученый, сын бывшего главного металлурга одной из крупных компаний медной промышленности, пожертвовал от себя 100 долларов.

По словам доктора Кондона, за исключением этого взноса в 1946 году, американский ученый не имел никаких связей с Гальпериным после Принстона. В то время в Вашингтоне много говорили о шпионах, и то, как поступили с ученым, казалось излишне суровым, учитывая, что за указанными фактами больше ничего не стояло. Зато эта история четко показала, что ФБР очень внимательно рассмотрело все американские контакты Гальперина.

В 1950 году, через месяц после вынесения приговора Фуксу, британские власти раскрыли, что имя Фукса впервые появилось в 1945 году в записной книжке Гальперина вместе с такими именами, как Эрик Адамс, бывший нью-йоркский инженер, которого в Канаде приговорили к трем месяцам тюрьмы за отказ свидетельствовать против Роуза, и майор авиации М.С. Найтингейл из королевских ВВС и монреальской телефонной компании «Белл», который также получил три месяца тюрьмы за защиту Роуза.

«Я бы хотел прояснить один факт, — заявил виконт Джовитт, лорд-канцлер, в палате лордов 5 апреля 1950 года, — вытекающий из речи, которую я произнес на прошлой неделе по поводу предложения достопочтенного лорда Вэнситтарта. Тогда я сказал, что некоторые заявления прессы о деле Фукса не соответствуют истине. Однако факт состоит в том, что в записной книжке человека, которого проверяла Канадская королевская комиссия, действительно встречается… имя Клауса Фукса. Канадские власти сделали эту записную книжку доступной для нас вместе с другими вещественными уликами. Последующие события, разумеется, придали этому имени смысл, которого оно не несло вначале…»

Записная книжка также стала доступна для ФБР, которое, само собой, выказало к ней больший интерес, чем Скотленд-Ярд, так как Фукс в 1946 году еще находился в Лос-Аламосе, готовясь закончить свое трехлетнее пребывание в Соединенных Штатах.

Канадский доклад, все еще недостаточно оцененный в США, пролил некоторый свет на долго существовавшую советскую сеть из профессиональных шпионов, с которой сотрудничали такие одаренные дилетанты, как Фукс и Мэй. Он раскрыл, что полковник Мильштейн, он же Мильский, заместитель начальника 1-го управления ГРУ в Москве, проводя ревизию в Западном полушарии в конце войны, больше интересовался тем, чтобы раздобыть для своих агентов новые «башмаки» (фальшивые документы, особенно паспорта, которые позволяли им переезжать из страны в страну), нежели чем-либо иным. Первым пунктом в повестке официальной беседы с Сэмом Карром, представлявшим канадскую коммунистическую партию, был вопрос: «Кто готовит паспорта, то есть что это за люди? Это не те старые сапожники, которые провалили дело еще пару лет назад?»

После того как на встрече Мильштейна заверили, что новые партийные «сапожники» вполне надежны, он сообщил, что его особо интересует защита одного очень важного агента, который тогда выдавал себя за студента университета в Лос-Анджелесе. 29 августа 1945 года, всего за неделю до побега Гузенко, Заботин телеграфировал генерал-полковнику Кузнецову, московскому начальнику Мильштейна, что сложная задача по приобретению паспорта «для нашего человека из Америки» наконец-то выполнена.

Сложная задача оставила множество улик. Когда Карра арестовали в 1949 году, через три года, в течение которых он скрывался в Нью-Йорке, и вернули в Канаду для суда, то его судили и приговорили к шести годам тюрьмы не за кражу секретов, а за подделку документов.

«Наш человек в Америке» добрался до нью-йоркского порта 2 сентября 1938 года. Он скромно нес при себе паспорт, выданный изначально на имя Игнация Витчака, натурализованного канадского работника с фермы, который поехал в Испанию в 1937 году, чтобы биться с лоялистами против Франко. Однако это был не Игнаций Витчак. Настоящий Витчак уже вернулся в Канаду без своего паспорта; паспорт потерялся, сказал он, когда он переплывал реку под Эликурси в Испании. На самом деле его паспорт, как и паспорта многих других членов батальона Маккензи — Папино из интербригады, были взяты под тем или иным предлогом и не возвращены именно для того, чтобы их можно было использовать для советских шпионов. Настоящий Витчак был холостяком; фальшивый же прибыл в Нью-Йорк с женой по имени Буня. Срок действия паспорта Витчака истек в 1942 году, но его можно было продлить до 1947 года. В задачу Сэма Карра входило раздобыть нужное досье из паспортного отдела, а потом подменить его сфабрикованной анкетой 1937 года с описанием и фотографией фальшивого Витчака и его прекрасной Буни вместо настоящего, но одинокого Витчака, чтобы при обращении за новым паспортом данные совпали с архивными. В какой-то момент у Карра возникли беспокойства, что реальному Витчаку может вздуматься опять поехать в путешествие, но Москва через Заботина заверила его, причем солгала, что ветеран испанской войны утонул в той самой реке, в которой якобы потерялся его паспорт.

Подпись на бумагах фальшивого Витчака пришлось подделывать в последнюю минуту, потому что Москва решила не откладывать дело до тех пор, пока успеет связаться с Калифорнией. Это было трудное, напряженное задание для Карра, которое усложнялось отказом его начальников выплатить 5 тысяч долларов на обещанные подкупы. Но в конце концов работу удалось проделать всего за 4 тысячи. Американские власти за все время очень мало раскрыли о фальшивом Витчаке. Говорят, что он действовал в Вашингтоне и Детройте, а также в Лос-Анджелесе.

На самом деле он находился в Вашингтоне, когда сбежал Гузенко. Он поспешно пересек континент, чтобы воссоединиться с женой Буней и их родившимся уже в Америке сыном. Потом ФБР напало на его след, и Витчаки внезапно исчезли, все трое, и больше в США не находили их следов.

Александра Фута, британца, шпионившего в Европе на СССР во время войны, в начале 1946 года в Москве обрабатывали на предмет того, чтобы дать ему новую сеть, направленную против США. Подобно всем резидентам, он должен был жить за пределами США, чтобы действовать с большей безнаказанностью. Для него выбрали Мексику, но в последнюю минуту это стало невозможно, как написал Фут в «Справочнике для шпионов», потому что разоблачения Гузенко свели к нулю всякий шанс получить фальшивый канадский паспорт.

Трудно выделить кого-то одного и сказать, что именно он руководил советским атомным шпионажем во время войны. Как показал канадский доклад, русские использовали по меньшей мере пять разных агентурных сетей по всему миру, которые относились к военной разведке (возможно, двух разных ветвей), тайной полиции, то есть системе НКВД-МВД, военно-морской разведке (она не представляла особой важности), плюс коммерческие и политические структуры. Предположительно фальшивый Витчак занимался вопросами ядерного деления для военной разведки. Главным агентом НКВД-МВД, по-видимому, был ветеран-большевик, приехавший в США в 1938 году из Канады с фальшивым канадским свидетельством о рождении. Этот человек с множеством разных имен в основном известен как Артур Александрович Адамс. Больше болезненный, чем престарелый, он винил в своих недомоганиях те жестокие побои, которые ему нанесли при подавлении восстания 1905 года в России. Он страдал от ревматизма; иногда он по полчаса не мог двинуться от боли; по утрам у него порой уходил целый час, чтобы подняться с постели. Однако этот полуинвалид, паук в человеческом облике, мог быть на удивление энергичным, когда того требовала необходимость, да и в США он не был, как можно подумать, совсем чужаком. Артур Адамс впервые прибыл в Нью-Йорк в 1921 году как инженер-консультант какого-то большевистского комитета. Он оставался в США около года. В 1927 году он на короткое время вернулся под видом советского специалиста по автомобилям за консультацией по организации первого автомобилестроительного завода в России. В 1932 году он снова материализовался в США как покупатель истребителей «Кертисс-Райт» для советского авиационного треста. Каждый раз он приезжал совершенно открыто, но, по словам американских родственников его жены, он каждый раз имел тайные полномочия и обязанности, которые выходили далеко за пределы официальных.

Его приезд из Канады в 1938 году был замаскирован настолько идеально, что контрразведка США понятия не имела о том, что Адамс находится в стране, вплоть до осени 1943-го. Потом он возник в чикагской Металлургической лаборатории, главном центре атомных исследований того времени, чтобы наладить тесную связь с американским ученым, за которым тайно следили, как за возможным шпионом.

Как только Адамса обнаружили, его след стал вилять: на север до Аляски, где, по слухам, были перехвачены приготовленные для передачи секреты; на восток в лабиринт нью-йоркских коммерческих ширм; на юг в Оук-Ридж; на запад в Калифорнию в попытке дестабилизировать высочайшее руководство «Манхэттенского проекта». Последующая неразбериха шпионажа и контршпионажа привела к странно неубедительным результатам. Возможно, так бывает только в шпионских романах вроде «Эшенден: тайный агент», что эпизоды шпионской борьбы оканчиваются решительной победой или поражением. События же, о которых идет речь, насколько известно в Америке, чаще приводили к мелким преимуществам для одной из сторон или патовым ситуациям.