Глава 4
Клаус Эмиль Юлиус Фукс

На пике своей полезности Советскому Союзу Клаус Фукс близко подошел к тому, чтобы «сломаться». Ему угрожает разоблачение, сказал он Гарри Голду, когда они встретились в окрестностях Санта-Фе 19 сентября 1945 года. В портфеле у доктора Фукса лежал подробный доклад о взрыве в Аламогордо, который состоялся 16 июня и послужил генеральной репетицией Хиросимы и Нагасаки. Немецкий физик, к тому времени натурализованный британец, имел все основания ликовать: мировая война заканчивалась, во-первых, полным разгромом для нацистов, которым он открыто противостоял много лет, и, во-вторых, неожиданной силой международного коммунистического движения, которому он тайно служил много лет. По существу, его состояние нельзя было назвать иначе как экзальтацией, когда у большой церкви на окраине он посадил к себе в машину Голда и привез его на высоту, с которой открывался вид на город, чтобы поговорить. Было около шести часов, и под ними один за другим в сумерках зажигались огни Санта-Фе, а доктор Фукс говорил о том, что теперь, когда они овладели мощью атома, они могут превратить всего лишь несколько фунтов материи в такое количество энергии, которого хватило бы, чтобы обогреть и осветить все дома в целой стране или стереть эту страну с лица земли. Голд слушал, опустив глаза, а физик подробно рассказывал ему о невероятном взрыве в Аламогордо, который было видно и слышно за триста с лишним километров. Жители Нью-Мексико, которые раньше думали, что на проект лишь напрасно тратят деньги, теперь считали ученых героями, сказал доктор Фукс с оттенком цинизма в голосе, как будто в душе оценивал свою собственную роль.

Когда его экзальтация пошла на убыль, Фукс стал проявлять нервозность. Кое-какие события убедили его, сказал он, что отныне он уже не будет таким же полезным и востребованным информатором для Советского Союза, каким был раньше. Во-первых, в Лос-Аламосе уже нет прежнего свободного и легкого сотрудничества между британскими и американскими коллегами, сказал он; многие отделы, прежде доступные для него, теперь стали закрыты. Одним из признаков новой подозрительности, по его словам, было то, что ему отказали в просьбе посетить плутониевый завод в Хэнфорде, штат Вашингтон. Так как работа все равно уже сделана, если говорить о бомбе, да и война, которая придавала импульс его трудам, закончилась, руководители британского контингента ученых в Лос-Аламосе считали вероятным, что вскоре их отправят обратно в Англию.

Если это так, вежливо заметил Голд, может быть, надо договориться о новом контакте на то время, когда доктор Фукс вернется в Англию. Это был один из пунктов, насчет которых он получил указание Яковлева, и Голд только поджидал удобного момента, чтобы заговорить. Фукс тоже был так хорошо подготовлен, что на самом деле его слова предназначались для Яковлева, а Голд служил лишь почти незаметным передатчиком. Вместе они договорились о схеме, очень похожей на то, что предлагал Яковлев.

Схема должна была быть гибкой, поскольку на тот момент еще невозможно было назвать ни точной, ни даже приблизительной даты возвращения Фукса. Значит, Фукс после приезда в Англию каждое первое воскресенье месяца будет приходить к 8 вечера ко входу на станцию метро «Теддингтон». В одной руке он должен держать две книги, а в другой — перевязанную бечевкой стопку из пяти книг, предпочтительно тонких книжек со стихами, зацепив ее двумя пальцами. Он должен найти незнакомца с юмористической книгой Беннетта Серфа «Попробуй меня остановить». Когда незнакомец пройдет мимо него, Фукс должен его остановить.

После того как британский физик и его американский курьер-химик договорились об этом, Фукс сказал, что хочет поделиться кое-какими мыслями: его беспокоит то, что британская армия добралась до Киля раньше русских. Если бы русские первыми вошли в Киль, его беды закончились бы, но, похоже, судьба судила иначе, заявил он. Еще в студенческие годы в Кильском университете, сказал Фукс, он был активным коммунистом, устраивал гадости нацистам, шпионил за ними и даже дрался с ними на улицах. Гестапо составило на него толстое досье. Если теперь это досье попадет в руки британской разведки, вполне возможно, сказал доктор Фукс, что он окажется под колпаком и ему придется прекратить шпионскую деятельность. Его беспокоит и еще один вопрос, более личного характера, сказал он, это касается его отца, лютеранского проповедника из Германии, который никогда не скрывал своих взглядов. Преподобный Эмиль Фукс планирует побывать в Англии. Он может даже приехать и в Америку. Он из тех, кто всегда, при любых обстоятельствах, говорит то, что думает, и, скорее всего, он начнет расспрашивать знакомых, остался ли его сын Клаус до сих пор коммунистом или выболтает еще что-нибудь лишнее, причем из самых лучших намерений.

Голд пообещал передать эту информацию. Все ликование Клауса Фукса сошло на нет, и он в сгустившейся темноте вернулся в Санта-Фе и высадил Гарри Голда у автобусной остановки, а перед этим в последний момент передал ему конверт с данными. Встреча Голда с Яковлевым в Нью-Йорке была назначена на вечер 22 сентября. Они выбрали слишком тесные временные рамки, и Голд явился туда через час после назначенного времени. Доложить о Фуксе и даже передать конверт, врученный ему физиком, он смог не раньше другой их встречи, состоявшейся 29 сентября на Мейн-стрит во Флашинге, Квинс.

К удивлению Голда, Яковлев не выказал ни малейшего интереса к опасениям Фукса. Впоследствии не было установлено никаких данных о том, что русские пытались выкрасть изобличающее досье на Фукса из-под носа у британцев или сократили с ученым-информатором свои контакты. Можно предположить, что им было известно о том, что нацисты еще в начале войны передали британской разведке досье на Фукса и тысячи других людей. Британцы пришли к выводу, что это была хитрость с целью навесить на всех беженцев из Германии ярлык коммунистов и таким образом сделать их непригодными для союзников, и поэтому проигнорировали досье.

Тревога Фукса из-за кильских досье, по всей видимости, была не чем иным, как инстинктивным желанием отойти от шпионажа. Кроме того, его отец не приезжал ни в Англию, ни в США. Возможно, сомнения Клауса Фукса были как-то связаны с ощущением едва ли не божественной ответственности, которое шевелилось в душе всех ученых, участвовавших в создании атомной бомбы, — гордости и того, что доктор Роберт Оппенгеймер назвал «сознанием греха». Фукс явно ошибся насчет сроков своего пребывания в США; он уехал не раньше, чем прошло девять месяцев. Когда же он вернулся в Англию летом 1946 года, аппарат устроил ему привычную проверку с деньгами — посмотреть, не являются ли его колебания и перерыв в сообщениях свидетельством идеологического отхода. На встрече в лондонском метро ему предложили 500 долларов наличными за услуги. Хотя Фукс до того отказался от полутора тысяч, которые Голд привез ему от Яковлева в Кембридж, штат Массачусетс, в январе 1945 года, когда его не тревожили никакие сомнения в избранной дороге, он прекрасно понимал, что стоит на кону в этот раз. Обговорив это с другом доктора Алана Нанна Мэя — британского ученого, работавшего в Канаде, который взял 700 долларов и две бутылки виски в качестве «символической платы» за то, что передал Советскому Союзу образцы урана из Аргоннской национальной лаборатории в Чикаго, доктор Фукс решил оставить деньги себе как «символическую плату в знак преданности делу».

В отличие от Элизабет Бентли, которая приняла 2 тысячи долларов от Анатолия Громова, чтобы обмануть насчет своей преданности, Клаус Фукс тогда верил в то, что говорил. Он продолжал передавать сведения советским курьерам. Поскольку большую часть материала он получал через друзей, не испытывавших симпатий к коммунизму, Фукса начали одолевать противоречивые чувства или, по крайней мере, признание того, что они вскоре должны возникнуть.

«Я применял марксистскую философию для того, чтобы скрывать свои мысли в двух отдельных сферах, — напыщенно сказал Фукс после ареста в 1950 году. — С одной стороны, я был человеком, которым хотел быть. Я мог вести себя свободно и непринужденно с другими людьми, не боясь раскрыть себя, потому что знал, что, как только я дойду до опасной точки, вступит моя другая сторона. В то время мне казалось, что я сумел освободиться, ведь другой моей стороне удалось сделаться совершенно независимой от окружающих общественных сил. Когда я сейчас оглядываюсь на то время, мне не приходит в голову лучшего названия для этого, кроме контролируемой шизофрении».

Ухватившись за эту «контролируемую шизофрению», некоторые из авторов с самой богатой фантазией по обе стороны Атлантики стали развивать ту мысль, что Фукс был неким тайным безумцем вроде доктора Джекила и Хайда. Вокруг ученого сложился целый литературный культ. Его описывали как нечто невиданное, какого-то уникального уродца вроде человека с тремя головами, ужасное извержение сил природы хуже наводнения, молнии или любого известного нам катаклизма. Во всем этом чувствовалась некоторая мысленная путаница между немыслимой разрушительностью атомного взрыва и ролью Фукса в качестве шпиона. В свете имеющихся данных можно сказать, что Фукс всего лишь разделил в своем уме две сферы деятельности, между которыми у него возникли некоторые внутренние противоречия. Легкомысленное отношение к этой неопределенной форме безответственности, возможно, давало ему облегчение в трудные минуты, но это не причина, чтобы общество его приняло. Британский ученый был в состоянии руководить своими действиями и отдавал себе отчет в их характере и значении. Находясь в Лос-Аламосе в дружеской и равноправной среде сплоченной команды ученых, он тем не менее мог размышлять о том, какие последствия будет иметь для него то, какая именно армия первой ворвется в Киль — русская или британская. Передавая документы советскому курьеру в Санта-Фе, всего в сорока километрах от Лос-Аламоса, он мог разглагольствовать об их научном значении. Клаус Фукс был невротичным, эксцентричным и несколько инфантильным в своих общих реакциях на общество и политику. Еще в начале жизни он был развращен в результате тщательной сталинистской промывки мозгов. Несмотря на все это, психически Фукс оставался совершенно здоров по всем моральным и юридическим стандартам. Во многих отношениях он был вовсе не таким странным человеком, как его американский связной по атомному шпионажу Гарри Голд.

Когда Клаус Эмиль Юлиус Фукс, получив строгое христианское воспитание, отрекся от религии, это, по-видимому, сыграло свою роль и сделало его более восприимчивым к обману и шпионским уловкам. Его отец был лютеранским проповедником, широко известным в Германии еще в начале века. Преподобный Эмиль Фукс имел высокопарные понятия о своих обязательствах перед богом и обществом и не пренебрегал созидательным развитием своих четверых детей. В его доме Долг, Религия, Братство, Интернационализм и Мир каждый день садились за обеденный стол вместе с остальной семьей.

Его дети — два мальчика и две девочки — воспитывались в условиях интеллектуальной теплицы; они многому учились, но, вероятно, это было не очень весело. Однако, когда в 1950 году Клаус Фукс решил представить свою подпольную деятельность и раннюю юность в наилучшем свете, он начал с неожиданного замечания о том, что провел счастливое детство. Казалось, ему было очень важно донести эту мысль, как будто в ней проявлялся какой-то его внутренний спор с самим собой. Нет никаких сомнений в том, что они с братом и сестрами росли в тени эгоистичного и властного отца.

На четверых детей было взвалено бремя — принимать дома и поддерживать за его пределами идеалистические и в отдельных случаях чрезвычайно непопулярные взгляды. Преподобный доктор Фукс был среди первых пасторов, которые вступили в социал-демократическую партию Германии. Задолго до Первой мировой войны он осудил Гогенцоллернов, как позднее осудил и Гитлера. Когда в 1911 году в провинциальном городке Рюссельсхайм возле Франкфурта родился его младший сын Клаус, лютеранский проповедник ездил по стране с группой людей, называвших себя религиозными социалистами. Он никогда не одобрял Первой мировой с ее подлодками, топившими беспомощные торговые корабли, и безжалостными «Большими Бертами», громившими прекрасный Париж, и никто не мог переубедить его в этом, даже когда тяготы военного краха сделали пораженчество преступным в глазах соседей.

Когда солдаты отправлялись на войну, детям Фуксов запрещалось приветствовать их вместе со всеми остальными. Все четверо чувствовали себя изолированными от других детей, но Клаус ощущал это сильнее всех. Это был бледный, слабый мальчик с выпуклым лбом, неловкий в компании, интеллектуально заносчивый и физически неуклюжий. Когда другие мальчишки приставали к нему, вместо кулаков он пытался отмахнуться от них отцовскими догмами, но это не работало. Клаус никак не мог поверить, что его отец ошибается, ведь во всех мелких городках, в которых они жили, пастор пользовался большим уважением за свои моральные и интеллектуальные взгляды даже среди тех, кто с ним не соглашался. После войны в Германии сложилась настолько плачевная экономическая ситуация, что неустанный шум политических споров добрался и до начальных школ. Сыновья бывших солдат, для которых пацифизм Клауса был неприемлем, целыми сворами нападали на него. Как-то раз, по его собственным воспоминаниям о детстве, он проявил себя «очень храбро». По всей видимости, в школе праздновали годовщину создания Веймарской республики. Кое-кто из учеников выразил протест против празднования, надев имперские значки, а Клаус устроил контрпротест, надев республиканский значок, и этот значок с него сорвали. Хотя этот поступок не особенно впечатлил одноклассников Клауса, дома его оценили очень высоко.

В 1925 году политические течения в церкви привели преподобного доктора Фукса к отказу от лютеранства и переходу в квакерство. У Клауса, которому тогда было четырнадцать лет, начали возникать сомнения насчет того, что он позволяет собой распоряжаться. Он завидовал некоторым радикально настроенным мальчикам, которые давали отпор крепким маленьким националистам. Тем не менее он несколько лет спустя вступил в студенческое отделение социал-демократической партии в Лейпцигском университете, но сразу же вышел из нее, когда партия поддержала политику военно-морского перевооружения Германии, что вступило в конфликт с семейным пацифизмом Фуксов.

Когда его отца назначили профессором религиозных наук в педагогическом колледже в Киле, Клаус перевелся в Кильский университет. Там он снова вступил в социал-демократическую партию, но очень скоро вышел и предложил себя в качестве оратора громкого и растущего коммунистического союза молодежи (хотя и не стал сразу же вступать в него). Со смертью матери в 1931 году ушло ее тихое сдерживающее влияние. Трапезы в доме Фуксов стали проходить бурно, так как Клаус стал отвергать главенство отца в политике и в чем бы то ни было еще.

Вместе с другими социал-демократами бунтарями юный Фукс вступил в коммунистическую группу и завел опасную игру «братания» со студентами-нацистами, насчет которых были надежды привлечь их к левому движению по причине их «искренности». Именно в этот период обучения двуличию Клаус Фукс, по его же собственным словам, которыми он пытался приукрасить свою жизнь в 1950 году, начал разрабатывать свой метод, позволявший ему скрывать неприятные факты от самого себя. Он сказал, что разоблачил нескольких неонацистов, которые обсуждали с ним некоторые действия, но так их и не осуществили. Сначала Клаус терзался из-за собственной неразборчивости в средствах, но в конце концов решил, что политическая этика никак не связана с этикой личных отношений и их следует рассматривать раздельно. От этой позиции ему оставалось всего лишь несколько шагов до коммунистического убеждения, что в классовой борьбе дозволены все средства и что единственное допустимое применение буржуазной морали — это когда ее можно поставить на службу своим целям.

В то время когда лишь общий фронт с социал-демократами мог остановить Гитлера, коммунистическая партия Германии решила сосредоточить огонь своего гнева на социал-демократах. Она исходила из того фантастического допущения, что если Гитлер придет к власти, то его немедленно опрокинет или изгонит революция во главе с коммунистами. Фукс вступил в эту игру и с целью ослабить социал-демократическую партию, а потом вышел из нее под тем предлогом, что она ослабела, и вступил в коммунистическую партию.

На последнем курсе университета Фукс выказал значительные способности в экспериментальных и аналитических научных методах. Отказавшись от моральных ориентиров отца, он усвоил в высшей степени материалистическую философию. Затем во имя коммунистической партии он усвоил все низкопробнейшие принципы сталинской пропаганды исходя из веры и добрых дел. Он ничего не проверял, даже то утверждение коммунистов, что наука является одним из орудий классовой борьбы, что настоящий коммунист и в этой сфере должен быть солдатом среди солдат, что объективной истины не существует даже в лаборатории.

Что касается практической жизни, то Клаус нашел себе любовницу в партийных кругах, пока еще жил в родительском доме. Он одевался в таком стиле, который считал пролетарским, и в свободное время вел агитацию на улицах. Он возглавил партийную ячейку в университете, и оттуда его повысили до конспиративной работы. Как оказалось, это льстило его самолюбию (ведь он мог уверить себя, что умнее и важнее, чем думают окружающие), но изматывало нервы. Он выполнял секретные поручения для партии еще до того, как нацисты пришли к власти в 1933 году. Когда Рейхстаг заволокло клубами дыма и началась организованная охота на несогласных, молодой Фукс ехал на поезде на подпольный съезд студенческих лидеров в Берлине. Он ушел из дома и стал сожительствовать с любовницей. По словам Курта Зингера, писателя, который родился в Вене, а сейчас живет в США, — его последняя книга о шпионаже, опубликованная в 1951 году, называется «Тридцать величайших шпионок мира», — любовницу Клауса в партии звали Хильда Брандт, а Brandt по-немецки означает «огонь», хотя во время своей последующей подпольной деятельности в Европе и Америке она использовала также псевдонимы Хайсс и Кальт, что по-немецки значит «жаркий, горячий» и «холодный».

Поскольку на руководителей коммунистической ячейки Кильского университета были выданы ордеры на арест, Клаус Фукс в течение нескольких месяцев скрывался у себя в комнате вместе с любовницей, которая порой выскальзывала наружу купить еды на деньги, выпрошенные у родственников, подозрительных и неохотно помогавших. Клаус часами раскладывал пасьянсы, до бесконечности читал и мрачно думал о будущем. Напряжение в ожидании приказов сказалось на них обоих, и они часто ссорились. Вся семья Фукса между тем испытала на себе бремя гонений. Одна из сестер Клауса, художница, бросилась под поезд и погибла накануне того, как ее должны были арестовать. У другого родственника случился нервный срыв. Презирая скрытность и изворотливость, преподобный доктор Фукс с высоко поднятой головой отправился в концентрационный лагерь, где пробыл девять месяцев.

Доктор Фукс еще раньше посылал письмо Клаусу, уговаривая его уехать из страны, потому что мальчик, как он полагал, ни нервно, ни физически не готов к подпольной работе. «Что же до меня, — заявил доблестный борец за проигранное дело, — то мое место здесь, в Германии, чтобы бороться с Гитлером!» Клаус возмущенно отверг призыв отца, но тут партия, оправившись от первоначального паралича после прихода к власти Гитлера, велела ему уехать и приготовиться к будущей роли научного вождя будущей Германии, которой суждено было в конце концов стать советской. Хильде не понравился приказ. Клаус должен был доказать ей, что поступает правильно, но его обязательства перед отцом были важнее. Если Клаусу Фуксу нужно уехать из Германии, то он обязан оправдать свой отъезд в виде будущей службы партии.

Более того, поскольку отношения с отцом играли ключевую психологическую роль в его жизни, Клаус Фукс должен был доказать, что его служба материалистическому заменителю религии даст Германии более полезные конкретные результаты, нежели квакерство его отца.

Найдя на некоторое время убежище во Франции, этот молодой коммунист, преданный двум разным идеям, попал в Англию при помощи Общества защиты науки и образования — некоммунистической организации, куда в какой-то степени удалось проникнуть коммунистам. Фукс посещал Бристольский университет, где с прямой и косвенной финансовой поддержкой партии смог получить докторскую степень по математике и физике, а затем Эдинбургский университет, где стал доктором наук и получил научную стипендию Карнеги. В те первые годы в Англии — с 1933 по 1939 г. — Фукс общался почти исключительно с коммунистами, но, по всей видимости, еще не занимался шпионажем. Есть сведения, что он в течение одного года платил взносы в коммунистическую партию Великобритании. Когда между Германией и Великобританией началась война, он настолько не скрывал своих политических убеждений, что предстал перед трибуналом, занимавшимся делами иностранцев, и представил свое членство в коммунистической партии в доказательство того, что он антифашист. Учитывая, какие либеральные иллюзии о коммунистах царили тогда на Британских островах, как, впрочем, и в Америке, его заявление приблизительно истолковали как верность Великобритании.

Через некоторое время британцы в качестве меры предосторожности интернировали Фукса и других немецких беженцев на острове Мэн. Можно ли назвать это действие суровым и чрезмерно подозрительным со стороны британцев? Клаус Фукс так считает. В своих показаниях 1950 года он, помимо прочих пустых предлогов для измены приютившей его стране и давшей место под научным солнцем, Фукс выразил большое сожаление о том, что не имел возможности быть свидетелем храбрости, проявленной британцами перед лицом вторжения.

Когда немецкие танки прорвались сквозь Нидерланды и Францию и казалось, что нацисты вот-вот попытаются совершить бросок через Ла-Манш, Фукса вместе с другими иностранцами перевезли в канадский лагерь. Фукс пришел к выводу, что эта неспособность оценить его доказывает склонность британцев к фашизму. Его особенно раздражал запрет на газеты в лагере. В своем признании 1950 года он намекал на то, что, если бы ему разрешили читать о ежедневной доблести англичан перед лицом лишений, все могло бы сложиться по-другому. (Как видно, этот человек так и не понял, что целью запрета на газеты в лагере было помешать фашистам и антифашистам драться из-за каждодневных поворотов военной фортуны.)

Британцы должны были бдительно выявлять нацистских шпионов, которые выдавали себя за беженцев. Заявление Фукса о принадлежности к коммунистической партии не давало абсолютных гарантий. Гитлер и Сталин подписали пакт в 1939 году, чем разрешили своим странам, по крайней мере временно, работать практически параллельно. Кто мог сказать в то время, станут ли Германия и Россия открытыми союзниками или предадут друг друга? В тогдашних обстоятельствах ждать от британцев, чтобы они дали Фуксу полную свободу слова на утесах Дувра, означало требовать слишком многого.

После вторжения Германии в Россию в июне 1941 года Клаусу Фуксу разрешили вернуться в Великобританию, где его ждала штатская должность в университете Глазго. Авторитетные источники намекали, что коммунистическая партия использует вполне невинных германских беженцев-ученых в США для того, чтобы они порекомендовали Фукса как человека, подходящего для научной работы. Профессор Рудольф Э. Пайерлс, выдающийся физик, бежавший в Англию из Германии, узнал о Фуксе и попросил его помочь в некоторых военных исследованиях, которые проводились в Бирмингемском университете. Заранее Фукс не знал, что будет работать над расщеплением ядра, но он бы все равно согласился, и все его последующие действия, по его словам, были бы такими же, независимо от того, чем ему пришлось бы заниматься во время войны. Как Фукс оказался в самом сердце исследований нового революционного вооружения, рассказывается в «Докладе об атомной бомбе» — британском аналоге американского «Отчета Смита», опубликованного в 1945 году:

«В первую очередь необходимо было установить те данные, от которых зависела осуществимость атомной бомбы и которые определяли ее величину. Эти работы уже велись в Ливерпуле в начале 1940 года под руководством профессора Джеймса Чедвика и затем ускоренно продвигались вперед… Многие теоретические аспекты проблемы были изучены профессором Пайерлсом при содействии доктора Фукса и прочих лиц. Они использовали экспериментальные данные, предоставленные Ливерпулем и Кембриджем, чтобы рассчитать критическую величину бомбы, рассмотрели механику реакции и вычислили количество энергии, которое с вероятностью будет высвобождено при атомном взрыве…»

Клаус Фукс, которому в 1941 году было тридцать и который еще не успел жениться, поселился в семье профессора Пайерлса в просторном деревянном доме в Бирмингеме. Он особенно хорошо поладил с профессорскими детьми. Среди незамужних женщин в кампусе он произвел некоторый ажиотаж, хотя так и не завел серьезных отношений ни с одной из них. Видимо, больше всего он привлекал женщин материнского типа. В отличие от Гарри Голда, Фукс не избегал обычных социальных контактов и не засиживался чересчур долго в лаборатории. Он часто погружался в собственные мысли, но не отличался замкнутостью. Остальные ученые считали его компетентным физиком-теоретиком, который не был против слегка посплетничать в клубе на факультете. Большинство считало его добросовестным, здравомыслящим и скучноватым.

В 1942 году Клаус Фукс стал британским подданным. В том же году он обратился к одному знакомому британскому коммунисту с вопросом о советской шпионской сети, и ему вскорости организовали связь с курьером в Лондоне. Он поступил так, потому что поверил в одно из самых невероятных утверждений тогдашней советской пропаганды: в то, что «западные союзники нарочно давали Германии и России воевать друг с другом до смерти».

Быть может, британцы проявили непростительную беспечность? Очевидный факт состоял в том, что их империя вела важнейшую войну в настоящем, а не возможную войну в будущем. Союзные страны пережили огромный взрыв сочувствия в ответ на жертвы русского народа и героизм русских солдат в Ленинграде и Сталинграде. В то время старались использовать практически всех, кто от всего сердца желал трудиться ради свержения нацизма, и не задавали им слишком много вопросов.

Партийное прошлое Фукса было известно британским службам безопасности, агентам Скотленд-Ярда и военной контрразведке. При всех изменениях своей научной работы он заново проходил проверку. Как ему удалось сохранить свое место? Неужели дело действительно обстояло так просто, как его описал на судебном процессе защитник Фукса Дерек Кертис-Беннетт? «Любой, кто хоть что-то читал о марксистской теории, должен знать, что человек, который является коммунистом, будет реагировать одинаково, будь он в Германии или Тимбукту. Когда он получает информацию, он, как ни прискорбно, автоматически ставит на первое место свою верность коммунистической идее». После первого шпионского контакта в Лондоне Фукс, конечно, перестал открыто проявлять коммунистические взгляды. Ни случайное слово, ни поверхностная улика не связывали его с партией и уж тем более с диверсионной работой. Он избегал членов британской партии и скрывал свои редкие контакты с советскими курьерами. Он вносил все более ценный вклад в дело победы в войне, и каждый шаг на пути атомных исследований прибавлял ему ценности.

Американцам не следует особенно гордиться собой, думая о том, что британская контрразведка тогда не смогла разоблачить Фукса. Когда он прибыл в США вместе с другими британскими специалистами второго уровня после самого высшего, его приняли автоматически по рекомендации британцев. Позднее ФБР провело собственную проверку, по словам Курта Зингера, и внимательно изучило Фукса. Но, чтобы опрокинуть его с тогдашнего положения, потребовались бы убийственные доказательства. В те дни бросить открытый вызов Фуксу или, если взять американский пример, Элджеру Хиссу означало бы бросить открытый вызов всем тем, кто раньше поручался за них, невинно или нет. Это было бы сокрушительным ударом по единству между союзниками.

Союзники отставали в научной гонке за создание атомной бомбы; почти все думали, что в ней победят нацисты. В предисловии Уинстона Черчилля к британскому «Докладу об атомной бомбе», опубликованному в 1945 году в ознаменование удивительного достижения стран-союзников, ощущается оттенок благоговейного страха. «Божьей милостью, — пишет премьер-министр, — британская и американская наука обогнала немецкую. Она очень старалась, но сильно отставала». По расчетам, в начале войны нацисты на два года опережали британцев в исследованиях ядерного деления, а британцы опережали американцев. В ходе войны стало очевидно, что немцы, при условии, что они сохранят — даже не ускорят, а лишь сохранят — свое первоначальное преимущество, и должны быть главной и бесспорной целью шпионажа. По существу говоря, первую эффективную программу шпионажа и диверсии в этой области выполнили англичане и американцы.

Британцы, осознавая, что отстают в этой гонке, не хотели отказываться от таких блестящих физиков-теоретиков, как Клаус Фукс, только из-за красного оттенка их политического прошлого, тем более что со временем он мог поблекнуть. Косвенно Фукс выиграл от мирового уважения к немецкой науке. Многие из лучших ученых союзных стран были частично обязаны Германии своей научной подготовкой, а если речь идет о беженцах, то и всей подготовкой целиком. Они и помыслить не могли, что какая-то страна превзойдет Германию в войне физических лабораторий. Если бы они находились где-то на одном с нею уровне в производстве нового вооружения, это бы удовлетворило их всех.

Возьмем, например, Эйнштейна. Приятный, взлохмаченный немецкий математик выразил отношение между массой и энергией в своей легендарной формуле 1905 года, которой много лет не хватало доказательств из-за огромной диспропорции между двумя ее главными множителями. Согласно его теории, вещество массой в одну унцию при полном переходе в тепловую энергию смогло бы превратить в пар миллион тонн воды.

Был еще Отто Ган. Этот немецкий химик, работавший в институте кайзера Вильгельма в Берлине, открыл в декабре 1938 года, что при облучении урана радием получаются два элемента — криптон и барий — с атомной массой примерно вдвое меньшей, чем у урана. И, наконец, была Лиза Мейтнер, полуеврейка, физик, которая бежала из Германии из-за религиозных законов Гиммлера и работала в Англии с Oтто Робертом Фришем, еще одним беженцем из Германии, над гипотезой о том, что при обстреле ядра урана нейтронами произойдет расщепление ядра и тем самым будет высвобождено в миллион раз больше энергии, чем при обычном горении.

Сам Эйнштейн в своем сборнике эссе 1950 года под заголовком «Из моих поздних лет» (Out of My Later Years) показал это в перспективе с такой простотой, которая возможна только при полном понимании вопроса.

«Я не считаю себя творцом высвобожденной атомной энергии [писал он]. Я сыграл в этом скорее второстепенную роль. Фактически я не сумел предвидеть, что она будет высвобождена еще при моей жизни. Я верил только в то, что это теоретически возможно. Это стало осуществимо благодаря случайному открытию цепной реакции, а этого я не мог предсказать. Ее открыл Отто Ган в Берлине, и он сам неверно интерпретировал свое открытие. Верную интерпретацию дала Лиза Мейтнер, которая сбежала из Германии, чтобы передать данные в руки Нильса Бора».

В своей скромности доктор Эйнштейн упустил вторую половину истории того колоссального сосредоточения материальных и интеллектуальных ресурсов, которые породили бомбу. В начале 1939 года доктор Бор, датский физик, пересек Атлантический океан, чтобы познакомить с гипотезой Мейтнер-Фриша Альберта Эйнштейна, который нашел убежище в Институте перспективных исследований в Принстоне, штат Нью-Джерси. Последовавшая затем дискуссия заставила американских ученых (включая Энрико Ферми из Италии, Лео Силарда из Венгрии и десятки других с иностранными именами и всевозможным происхождением) с пылом приступить к опытам. Затем Эйнштейн написал президенту Рузвельту письмо, где отметил следующие пункты: «Некоторые работы, проделанные в последнее время Э. Ферми и Л. Силардом… подводят меня к прогнозу, что в ближайшем будущем химический элемент уран удастся превратить в новый и важный источник энергии… Возможно, будет открыта цепная ядерная реакция… которая породит огромное количество энергии и множество новых элементов, подобных радию… Это новое явление также приведет к созданию бомб…»

Поскольку Эйнштейн считал себя слишком незначительной фигурой, чтобы добиться личной встречи с президентом, письмо в Белый дом доставил его друг, экономист Александр Сакс. В реакции Рузвельта проявилось господствовавшее в то время мнение о том, что и лучшим ученым янки не добиться даже заурядной тевтонской эффективности. «Вы хотите удостовериться, что наци нас не взорвут?» — с усмешкой сказал президент, и Сакс кивнул. Лишь после 1940 года, после нового письма Эйнштейна, в котором он обращал внимание на донесения об интенсификации исследований атома в Германии, США одобрили первое перечисление средств (6 тысяч долларов) на проект, который в конечном счете будет стоить миллиарды.

Эйнштейн, как и отец Клауса Фукса, всю жизнь был пацифистом, но он чувствовал, что в личном и научном смысле многим обязан стране, которая дала ему возможность жить и трудиться свободным от нацистских гонений. В Англии беженцы тоже активно выступали за атомные исследования. Профессор Пайерлс был одним из пяти британских ученых, которых в 1941 году выбрали, чтобы возглавить проект, с целью конспирации названный проектом «Трубный сплав». Они с Фуксом проводили консультации с группой американских атомных ученых, которая прибыла из-за Атлантики в ноябре того же года, а в 1942 году Пайерлс отправился в США с британской делегацией, чтобы установить контакты с учеными, работавшими над «Манхэттенским проектом». Фукс прибыл в Америку в декабре 1943 года вместе с другими выдающимися британскими учеными, чтобы вести совместную работу в лаборатории, которая двенадцать месяцев спустя и привела к взрыву в Аламогордо. Тот факт, что Фукс был одним из значительного контингента бежавших от нацистов ученых, которые представляли огромную ценность и в основном были надежными людьми, и рассеял всякие подозрения, что он все еще в какой-то степени лично предан коммунизму.

Пожалуй, Фуксу сильно повезло, что он бежал на Запад, а не на Восток. Немалое число антифашистски настроенных ученых — евреев и неевреев — уехало из Германии в Россию в начале тридцатых годов. Коммунисты из их числа в основном погибли во время чудовищных сталинских чисток конца тридцатых, когда за два года было арестовано около восьми миллионов человек. Уцелевших немецких ученых Сталин передал заботливому попечению гестапо в качестве дружеского жеста после заключения пакта между Советами и нацистами. Приказ о депортации не включал нескольких значительных немецких ученых, например Фрица Ланге, физического химика, который прославился тем, что ловил молнию в горах Швейцарии, чтобы добиться высокого напряжения. Он перебрался в Россию из Германии еще в двадцатых годах, стал советским гражданином и поэтому смог (или был вынужден) остаться на своем посту.

И Фукс, и Голд находили оправдания для предательства в том факте, что Россия оставалась в стороне от совместной работы союзников над атомом. В своих признаниях, которые во многом отличались, они оба выразили одно и то же мнение, что Советский Союз следовало пригласить к участию в общей команде. Конечно, в период пакта с Германией 1939–1941 годов Россия, очевидно, не могла участвовать в ней, а после германского вторжения она была занята тем, что старалась выжить. Никто не предоставил никаких данных о том, что Россия присоединилась бы к атомной коалиции, если бы ее пригласили, а если бы присоединилась, то вела бы честную игру. Попытки сотрудничества в других областях во время войны оказались игрой в одни ворота и окончились большим разочарованием. Получая всевозможную секретную информацию военного характера и военные поставки от союзников, русские по-прежнему отказывали американцам в разрешении изучить свои танки, которые применялись на западном фронте в конце войны. Глубоко въевшееся, почти параноидальное недоверие к остальному миру сделало Россию в лучшем случае неудобным партнером, а в худшем — смертельно опасным. Гарри Голд верил, что участие Советов ускорило бы разработку атомной бомбы, но оно, напротив, могло бы замедлить ее из-за введения разных стандартов, а также из-за недоверия, которое поселилось бы в том, что в основном было атмосферой гармонии. Что отличало сталинистов от всех остальных, как отличало и ученых-нацистов, так это неизбежное ожидание тех или иных политических интерпретаций объективной научной истины. Если бы Фукса и Голда отправили годик поработать в советской лаборатории, они быстро расстались бы со своими иллюзиями.

Несмотря на свое отставание, Россия до войны обладала значительными научными ресурсами. В начале тридцатых всемирным центром атомных исследований, пожалуй, была лаборатория лорда Резерфорда в Кембридже, Англия. Среди его лабораторных ассистентов был советский гражданин Петр Капица, который в ней полностью распоряжался. Как-то раз Капица поехал на родину в отпуск; больше он в Англию не вернулся. Его назначили руководить атомными исследованиями в СССР вместе с двумя другими учеными, урожденными русскими. Именно Капица позднее разработал аппарат для генерирования импульсных полей, который позволил добиться создания сильнейшего магнитного поля, которое только видел свет. Он же весьма ярко выявил раковую опухоль, которая поразила самое сердце советских научных исследований. В 1951 году, как рассказал Виктор Кон в «Миннеаполис трибюн» в апреле того же года, его сняли с поста из-за речи, которую он произнес на 220 годовщине Академии наук СССР, заявив: «На самом деле не существует такой вещи, как социалистическая наука или британская наука. Есть только одна наука, которая трудится на благо человека. Поэтому наука должна быть международной».

В отличие от британцев, американцев и канадцев, русские никогда не публиковали официальных отчетов о своем прогрессе в области атомных исследований. Как следует из статьи доктора Джеральда Остера от февраля 1946 года в выпуске «Американского обозрения Советского Союза», в СССР три крупных института вели ядерные исследования еще в 1932 году. Они начали строить циклотроны в начале тридцатых, непосредственно после того, как профессор Эрнест Орландо Лоуренс из Калифорнии спроектировал свой первый аппарат для опытов с атомными ядрами, и Советы, по словам доктора Остера, были первопроходцами «в расщеплении ядра космическими лучами». Космические лучи завораживали русских. В 1944 году они создали Государственную комиссию под руководством армянского физика Артема Алиханяна с целью создания постоянно действующих лабораторий на высокогорных пиках, которые бы не занимались ничем иным, кроме изучения космических лучей. В 1948 году Алиханян и его брат Абрам получили Сталинскую премию первой степени размером в двести тысяч рублей за открытие, что космическое излучение содержит частицы — варитроны, — масса которых больше, чем у электронов.

Открытие Алиханянов по-новому изобразило картину фундаментальных строительных блоков материи. Единственная проблема в ней состояла в том, что, по словам несоветских ученых, варитроны существовали исключительно в воображении. Тем не менее советские пропагандисты в течение нескольких лет раздули открытие, доказывая превосходство советской науки над буржуазной. Затем, в одном из тех неожиданных поворотов, из-за которых так трудно анализировать Советский Союз, Академия наук СССР отвергла открытие братьев Алиханянов зимой 1951/52 года и заявила о том, в чем давно уже убедился весь остальной мир, что варитронов не существует.

Когда немецкие армии в начале Второй мировой войны глубоко вторглись в Россию, советские лаборатории, занятые экспериментальными работами с ураном и тяжелой водой в Днепропетровске, Ленинграде и Харькове, эвакуировали в Сибирь, но работа никогда не прекращалась полностью. Как следует из статьи доктора Остера, один из членов советской комиссии, созданной в 1937 году для исследования разделения изотопов, в 1942 году продолжал в своей эвакуированной в Сибирь лаборатории попытки получить уран-235 посредством тепловой диффузии гексафторида урана, хотя и не добился успеха. Получение секретных данных по атомным разработкам союзников посредством шпионажа, безусловно, должно было сэкономить России немало времени и средств, позволив ей избежать тупиковых направлений. Однако факт остается фактом: ни одна страна не в состоянии создать атомную бомбу ни за год, ни за десять лет, несмотря на все украденные секреты, если только она не обладает важными научными технологиями, инженерными возможностями и промышленной мощью.

До войны у русских не было необходимости в атомных шпионах. Благодаря свободному обмену научной информацией по всему миру они оставались в курсе основных исследований. Главный ядерный физик Франции, доктор Фредерик Жолио, который был западноевропейским аванпостом коммунизма в научных кругах, довольно странно отреагировал весной 1939 года на предложение докторов Бора, Силарда, Ферми и прочих о том, чтобы все ученые-антифашисты прекратили публикацию документов по атомным вопросам. Под тем предлогом, что его письмо, представленное еще до того, как все американские ученые согласились с этой идеей, было опубликовано в американском журнале «Физикал ревью», Жолио выступил против такой секретности, и ему удалось заблокировать договоренность еще на один год. Это никак не повлияло на немецкую науку, ведь в то время они шли впереди всех в атомных исследованиях и знали это, но при этом позволило русским лишний год иметь доступ к данным о прогрессе западных ученых в этой области.

Жолио-Кюри, как он стал зваться после женитьбы на Ирен, дочери Мари Кюри, продолжал работать у себя в парижской лаборатории, проводя опыты с ураном, в течение 1939 года и весной 1940-го. В этом он добился значительных успехов. Когда Франция пала, он решил остаться в стране, чтобы тайно помогать подпольщикам. Он дал указание своим сотрудникам Альбану и Коварски тайно переправить 165 литров тяжелой воды — которая применялась для замедления нейтронов, что позволяло управлять ими в ядерных реакторах, — из Франции в Англию. Эти 165 литров, приобретенные у норвежской компании «Норск гидро» перед самым вторжением туда нацистов, составляли практически весь мировой запас тяжелой воды на тот момент. Так британская наука получила шанс сделать огромный шаг к тому, чтобы обогнать нацистов в исследованиях атома.

Почему Жолио-Кюри так поступил? Почему он не послал драгоценную тяжелую воду (за открытие которой профессор Колумбийского университета Гарольд Клейтон Юри получил Нобелевскую премию) в русские лаборатории или, если это было невозможно, не уничтожил ее? Вероятно, он не получал советских инструкций в те горячечные дни, когда нацисты готовились напасть на своих друзей — русских, и он сделал то, что казалось наилучшим в столь чрезвычайной ситуации. Когда немцы захватили лабораторию Жолио-Кюри, отсутствие тяжелой воды, само собой, привело их в ярость, и они решили продолжить его эксперименты со своими физиками, чтобы сэкономить время и не везти циклотрон и другое оборудование в Германию.

Каким удивительным образом в то время пересекались чувства преданности разным государствам, можно проиллюстрировать на примере двух французских ученых, которые везли в Англию тяжелую воду по просьбе Жолио-Кюри. Какое-то время они продолжали проводить с нею опыты в Кавендишской лаборатории в Кембридже. Доктор Альбан стал одним из директоров британского проекта «Трубный сплав» и затем первым руководителем группы по исследованиям атома в Монреале, в которую вошли американские, английские и канадские ученые. Доктор Коварски после войны вернулся из Англии во Францию и служил заместителем руководителя французского Комиссариата по атомной энергии, пока в конце концов, в 1950 году, французы не отправили Жолио-Кюри в отставку за его коммунистические взгляды. Затем Коварски стал заместителем доктора Жана Перрена, назначенного преемником Жолио-Кюри. В 1951 году Коварски отказали в американской визе, когда он хотел посетить конференцию по ядерной физике в Чикаго, и отказ вызвал гнев различных европейских и американских ученых, не принадлежавших к коммунистам, которые уверенно заявляли о том, что и он коммунистам не симпатизирует.

Послевоенные усилия Конгресса по установлению главного атомного шпиона СССР в США в 1949 году привели к показаниям генерала Модельского, польского военного атташе в Вашингтоне, порвавшего со своим правительством, который заявил, что такова была тайная роль Игнация Злотовского, который въехал в страну в качестве делегата ООН. Злотовский успел ускользнуть обратно в Польшу, прежде чем его допросили. Из его досье следовало, что он еще до войны получил подготовку в области ядерной физики в парижской лаборатории Жолио-Кюри. Пожалуй, стоить отметить мимоходом, что и Бруно Понтекорво, возможно самый важный атомный шпион среди всех, тоже вышел из лаборатории Жолио-Кюри.

Нильсу Бору, который немало сделал для того, чтобы заставить США вступить в атомную гонку, пришлось прекратить исследовательские работы в своей датской лаборатории, когда в апреле 1940 года там появились нацистские штурмовики. Он держал личный запас тяжелой воды в холодильнике в большой пивной бутылке, скрывая ее от немцев. Позднее он бежал из Дании на лодке, прижимая драгоценную бутылку к груди, но по прибытии в Швецию узнал, что в бутылке на самом деле пиво. В спешке Бор оставил ненастоящую бутылку в холодильнике. В муках он воззвал к датскому подполью, и в конце концов добился освобождения пивной бутылки с тяжелой водой.

В мае 1940 года, когда нацисты прошли по Норвегии, первым делом они приказали предприятию «Норск гидро» (единственному в мире на тот момент, которое производило большие объемы тяжелой воды) увеличить производство тяжелой воды до трех тысяч фунтов в год. В 1942 году они довели объем до десяти тысяч фунтов в год. Британская разведка пришла к выводу, что надо любой ценой вывести из строя завод по производству тяжелой воды в Веморке. Британские диверсанты, работая вместе с бойцами из норвежского подполья, совершили две отчаянные и кровопролитные попытки и все же сумели взорвать завод, а также три тысячи фунтов хранившейся там тяжелой воды.

Поскольку к тому времени Германия могла получать значительные объемы тяжелой воды из других источников, эти рейды не остановили немцев, но при этом косвенно приободрили вождей нацистов, убедив их в том, что немецкие исследователи, по всей видимости, опережают союзных, раз уж союзники идут на такие крайности, чтобы им помешать. Немцы в рекордные сроки восстановили норвежский завод, чем убедили союзников в том, что их противник придает высокий приоритет работам с ураном. Следующим шагом союзников стал налет американских бомбардировщиков во главе с норвежцем Бернтом Балхеном. Град бомб произвел такие разрушения в Веморке, что нацисты решили разобрать остававшиеся в Норвегии установки по производству тяжелой воды и переправить их в Германию вместе с примерно тремя тысячами фунтов тяжелой воды. Контейнеры погрузили на паром «Гидро», ходивший по озеру Тиннсьо, однако норвежские подпольщики успели взорвать паром, прокравшись на него и заложив в трюмах мощные взрывные заряды.

Между тем и американцы, и британцы создали у себя особые группы военной и гражданской разведки, чтобы отслеживать, что происходит в немецких исследовательских центрах по изучению атома. Бомбардировками немецких ученых принуждали постоянно находиться в бегах, перевозить свое потрепанное оборудование с места на место, но при этом они всегда находились в пределах досягаемости. Шпионы союзников в этом отношении потрудились настолько хорошо, что к концу войны союзники располагали точными адресами всех атомных установок в Германии.

Начиная с 1943 года, доклады разведчиков сообщали, что прогресс немцев в области ядерных исследований идет не так быстро, как ожидалось, и более того, не так быстро, как совместные англо-американские усилия, в которых теперь участвовали и канадцы.

Эти доклады, как оказалось, были точными и достоверными, но им никто не поверил. Настолько прочно укоренился миф о научном превосходстве немцев, что эти сведения истолковали как доказательство того, что нацисты каким-то образом сумели обмануть слежку и где-то под непроницаемым покровом секретности ведут работы по совершенно новым направлениям.

Эти опасения в англо-американских научных кругах достигли новых высот в конце 1943 года. Союзные ученые утверждали, что немцы, быть может, еще и не создали бомбы, но у них наверняка есть реакторы, использующие цепную реакцию, и эти реакторы наверняка производят огромное количество искусственных радиоактивных веществ. Что помешает им уничтожить целые города с помощью невидимой радиации или отравить в них запасы пищи и воды? Как рассказывает доктор Сэмюэл Абрахам Гаудсмит — физик, голландец по происхождению, ставший профессором Северо-Западного университета в США, — некоторые американские ученые прогнозировали, что Гитлер со своей страстью к драматическим эффектам выберет день Рождества, чтобы сбросить радиоактивные вещества на Чикаго, где тогда сосредотачивались союзные усилия в области ядерных исследований. Несколько занятых в этом проекте человек обеспокоились настолько, что отправили свои семьи за город, а кроме того, были подготовлены научные инструменты для измерения уровня радиоактивности на тот случай, если немцы атакуют Чикаго.

В конце войны США отправили в Европу сверхсекретную разведывательную группу под руководством доктора Гаудсмита, которая называлась «Миссия Алсос». Она должна была сопровождать наступающие армии и заниматься исключительно поиском атомных секретов, спрятанных в Германии. Разведчики союзников отобрали и допросили поочередно нацистских специалистов, начиная с Отто Гана и Вернера Гейзенберга, и пришли к почти невероятному открытию: нацисты не сумели открыть самого принципа создания бомбы. Они даже не подозревали о плутонии.

Большинство захваченных нацистских ученых было интернировано в Англии, когда поступили первые сообщения об атомной бомбе, сброшенной на Хиросиму. Это их рассмешило: да нет же, они тоже пытались, но это невозможно, по крайней мере на данном этапе. Когда стали известны подробности, нацистские ученые решили, что на город каким-то образом сбросили атомный реактор, хотя атомы в таком реакторе, если бы его можно было сбросить, не взорвались бы, а разделились. Обескураженным немцам понадобилось еще несколько дней, чтобы понять, что союзники использовали атомный реактор только для производства плутония и бомбу изготовили уже из него. Охваченные чувством собственного краха и раскаяния, двое немецких ученых пытались покончить с собой. Остальные погрузились в глубокую депрессию и боялись вернуться в Германию и оказаться в руках фанатиков-националистов. Наконец, некоторые из молодых немецких ученых придумали себе оправдание для внутреннего потребления: на самом деле они не ставили себе целью сделать такую плохую вещь, как бомба, а всего лишь трудились над атомной установкой «в мирных целях, а не в целях уничтожения». Эта пропаганда, несмотря на ее явную лживость, сработала так хорошо, что русские подхватили ее годы спустя. Русские тоже заполучили в свои руки немало ядерных физиков из Германии. В июне 1945 года они также направили свои официальные и весьма лестные приглашения нескольким немецким специалистам, работавшим над делением урана-235.

Позднее, по слухам, еще полдесятка немецких ядерщиков попроще проскользнули за железный занавес и поселились сначала в Крыму, а потом на Урале. Русская пропаганда вскоре сумела обратить себе на пользу горечь и досаду многих немецких ученых проигравшей стороны.

Союзники, быть может, не такие скорые на отказ от прежнего союза, нежели русские, тем не менее благодаря «Миссии Алсос» раздобыли исчерпывающий ответ на вопрос, почему германская атомная наука потерпела такой сокрушительный провал. Ее упадок начался в начале тридцатых годов, когда вожди нацистов навесили на физику ярлык абстрактной или неарийской науки, что бы это для них ни значило. По мнению Гаудсмита, который написал о своем шпионском опыте в увлекательной книге под заголовком «Алсос», перед войной в Германии ученые, как правило, находились под подозрением, так как в подавляющем большинстве оказались противниками нацистов, хотя и относились к разным категориям от реакционеров до либералов, от масонов до евреев и от пацифистов до коммунистов. Период «чистки», который длился с 1933 по 1937 год, привел к тому, что как минимум двое из пяти профессоров потеряли работу. Преподавательский состав в университетах невозможно было восполнить по причине недостатка кадров. А когда началась еще и война, ученых стали без разбору призывать в армию, и это внесло свой вклад в ситуацию, которая позволила второразрядному химику выйти в руководители невоенных исследований лишь по причине его политического фанатизма, причем в своем секретном докладе, который обнаружила «Миссия Алсос», он жаловался на «хаос в науке».

Немецкая армия поставила во главе военных исследований человека по фамилии Шуман, потомка знаменитого композитора и бывшего директора военной музыки. Другие некомпетентные и политические халтурщики на ответственных положениях ослабили саму структуру труда тех, кем они руководили. Научные заседания немецких специалистов-атомщиков выродились в бессмысленные препирательства из-за Эйнштейна — научного гиганта, которого нельзя было просто так сбросить со счетов, но все-таки надо было сбросить со счетов, потому что он был еврей.

Одна из причин того, что нацистам к 1945 году не удалось преодолеть того этапа атомных разработок, которого союзные ученые достигли еще в 1941-м, заключалась в том, что военные не могли поладить с учеными, и тем более ученые — с военными. Сначала исследования в области атома недостаточно финансировали, а когда стало поступать больше средств, никто не знал, на что тратить эти деньги. Вместо того чтобы оттачивать остроту ума, проверяя гипотезы друг друга, немецкие ученые разбились на соперничающие, замкнутые группировки. К примеру, Вернер Гейзенберг, самый выдающийся немецкий физик-ядерщик, так и не додумался до идеи использовать плутоний, ведь ее высказал в секретном докладе его коллега Хоутерманс, который не входил в клику Гейзенберга.

В такой атмосфере взаимного презрения и политического интриганства процветали на удивление нелепые идеи. Один прожект предлагал использовать бетатроны — изобретенные в Америке высоковольтные аппараты — для того, чтобы сжигать экипажи союзных бомбардировщиков прямо в полете при помощи рентгеновского излучения; на этот план обратил внимание фельдмаршал люфтваффе Мильх, из-за чего важнейшее оборудование не использовалось при исследованиях урана. Другой прожект, которым отдельные компетентные немецкие физики занимались как бы в шутку, подразумевал применение инфракрасных лучей, которые бы направлялись в небо крест-накрест и в точке пересечения подрывали бомбовый груз на самолетах союзников.

Огромные деньги постоянно шли на развлечения для тех, кого можно назвать психопатическим крылом нацистской науки. В этой области примечательны позорно известные эксперименты доктора Рашера в Дахау, который хотел установить условия выживания после длительного пребывания при чрезвычайно низких температурах, и его опыты получили поддержку военно-воздушных сил.

По сравнению с подобными вещами атомные усилия союзников во время войны можно назвать блестящими и относительно свободными от главных ошибок. Они не обращали особого внимания на религию, расу или национальность ученого. Они сосредоточились на том, чтобы собрать самых эффективных специалистов, и очень близко подошли к тому, чтобы собрать практически всех. В целом между разными группами ученых и между учеными и военными существовала превосходная кооперация. Личный фаворитизм и конкуренция за престиж среди специалистов, по всей видимости, находились на минимальном уровне.

Конечно, ученые, бежавшие от нацизма, полностью оправдали включение их в объединенный проект, созданный из «Манхэттенского» и «Трубного сплава». Без них (разумеется, включая Эйнштейна) едва ли атомная бомба вообще появилась бы на свет. А вот политический отсев участников оказался недостаточно тщательным. И если такой человек, как Клаус Фукс, бежавший от политического безумия и научного хаоса Германии, сумел протиснуться на такое место, откуда смог выдать русским всю схему разработок, это была лишь другая сторона медали, которая, как казалось в то время, имела значительные преимущества.