Глава 3
Дымовая завеса

Гарри Голд попал в руки ФБР в 1947 году, но, к сожалению, бюро не сумело его удержать. Беспечность контрразведки и собственная изворотливость помогли Голду спастись. Эта неудача имела чудовищные последствия. США упустили шанс сразу по всей стране перерезать артерии, по которым Голд перегонял военные сведения. Из-за этого не только та сеть, которой служил Голд, смогла просуществовать еще три года, но и сам Голд беспрепятственно возобновил контакты с нею после небольшого перерыва, в течение которого он, что называется у шпионов, залег на дно. Многие американские ученые в 1947 году полагали, что монополия на ураново-плутониевую бомбу — это ложь и иллюзия. Если бы Голд сделал признание в то время, оно могло бы убедить политические круги США в правоте такого мнения. Тогда последовал бы логический вывод о том, что русские уже строят планы пойти дальше обычной атомной бомбы в сфере термоядерного оружия. Иными словами, в обществе могла бы начаться цепная реакция отказа от иллюзий, которая привела бы к тому, что президент Трумэн принял бы свое решение 1950 года о начале интенсивных работ по созданию водородной бомбы на несколько лет раньше.

Обычно ФБР работает очень эффективно и в должной степени уважает гражданские права тех, кого оно допрашивает, за что любой гражданин, когда-либо слышавший о беспощадных методах некоторых иностранных секретных служб, преданно испытывает к нему благодарность. Однако, имея дело с Голдом в 1947 году, оно, похоже, оказалось слишком уж любезным. ФБР положилось на слово признанного шпиона Эйба Бротмана, обещавшего не разговаривать с Голдом, пока с ним не побеседует ФБР. Реакцию Бротмана можно было бы предвидеть, исходя из того, что он называл фэбээровцев не иначе как «братишки Ровер». После того как Голд заявил, что у него дома в Филадельфии лежит стопка чертежей, которые он не успел передать Якову Голосу — руководителю советских шпионов, двое агентов ФБР нанесли ему визит и приняли на веру его слова о том, что, как видно, он ошибся и здесь у него нет никаких бумаг. Если бы агенты спустились в подвал, они нашли бы там чулан, сверху донизу набитый изобличающими документами.

Яков Голос, приятный мужчина средних лет, со слабым сердцем, чья настоящая фамилия была Рейзен, а фальшивое имя для прикрытия — Джон, использовал агентство путешествий «Уолд туристс, инкорпорейтед» в качестве вывески для ведения подпольной деятельности. Еще до войны ФБР обратило внимание, что он обменивается подозрительными пакетами с Гайком Бадаловичем Овакимяном, одним из великих советских шпионов. В январе 1940 года, как пишет «Вашингтон пост», генеральный прокурор Мерфи предъявил обвинения в военном шпионаже восьмерым людям и трем предприятиям, включая Якова Голоса и его туристическое агентство. Голос впоследствии признал себя виновным в нарушении закона о регистрации иностранных агентов и отделался условным наказанием. В течение нескольких последующих лет, вплоть до его смерти в 1943 году, ФБР периодически следило за ним.

Непосредственно к Бротману ФБР привело отступничество бывшей коммунистки Элизабет Бентли. Это была довольно эмоциональная девушка идеалистических взглядов, выпускница Вассар-колледжа и бывшая школьная учительница, которую, когда ей было уже под тридцать, коммунизм привлек как противоядие против крайностей фашизма; на них она насмотрелась в Италии, где провела год во время экономической депрессии. С Голосом ее познакомил в Нью-Йорке итальянский коммунист, и мисс Бентли сначала служила почтовым ящиком, куда могли слать свои преступные сообщения шпионы-сталинисты из Мексики и Канады. Она стала секретарем и помощницей Голоса, а в конечном счете и его любовницей. Она испытывала огромную привязанность к этому слабому здоровьем, задумчивому человеку, которого звала Тимми и Яша. Когда он умер у нее на руках в День благодарения 1943 года, шпионская деятельность практически потеряла для нее всякую привлекательность. И то, что она могла переносить рядом с Голосом, внезапно показалось ей невыносимым. Контакт с заурядными советскими агентами, которые оказывались то бесхребетными, то недалекими, то жестокими, углубил ее разочарование. В 1945 году она явилась в ФБР со своей историей, которую там восприняли сдержанно до дальнейшего расследования. Между тем аппарат стала заботить ее эмоциональная неустойчивость. Как-то раз, прогуливаясь по набережной в Нью-Йорке, ее советский начальник Эл, который на самом деле был Анатолием Громовым, первым секретарем советского посольства, проверил Элизабет на верность традиционным способом для шпионов: предложив ей деньги. Решив, что пора раскрыть карты, как она написала в книге под названием «Из кабалы» (Out of Bondage), опубликованной в 1951 году, она сказала: «Не глупите, Эл. Конечно, я не предатель. Вообще-то, если подумать, деньги мне не помешают». После чего Громов вручил ей 2 тысячи долларов, взял расписку в получении и оставил ее с виду совершенно довольной. Позднее мисс Бентли передала деньги ФБР.

Проверив ее историю в достаточной степени, чтобы счесть ее правдой, ФБР попыталось использовать мисс Бентли как ширму, чтобы вывести на чистую воду советских агентов. Они не добились особых результатов, может быть, из-за того, что у тех снова зародились прежние подозрения на ее счет. К концу 1945 года аппарат уже предостерегал своих сотрудников о том, что им следует держаться подальше от Хелен — такова была ее партийная кличка. Одним из предупрежденных был Бротман, который поддерживал прямой контакт сначала с Голосом и мисс Бентли вместе, а затем с одной только мисс Бентли, прежде чем ее сменил Гарри Голд в качестве курьера. Мисс Бентли испытывала презрение к Бротману, которому Голос дал красноречивую кличку Пингвин, но она очень хорошо знала, чем он занимается в плане шпионажа.

Когда в 1947 году агенты ФБР в конце концов ухватились за Пингвина, глаза им, можно сказать, отвела другая женщина — Мириам Московиц, высокая, стройная, белокурая девушка со страстью к белым блузкам, набивным юбкам и солнечным очкам, которые она носила даже зимой. Мисс Московиц, выпускница колледжа, начала работать у Бротмана на первых порах в качестве секретаря. В 1947 году ей был тридцать один год. Когда он основал свою маленькую фирму по инженерному консалтингу, она стала его бухгалтером и всем офисным персоналом. В конце концов она стала его полноправным партнером и вела не только инженерный бизнес, но и занималась учрежденным впоследствии концерном по производству косметики. Как и Бротман, мисс Московиц была закаленной коммунисткой. Она также была неглупой женщиной, которая боролась за выживание в бизнесе. Чтобы не дать Бротману и Голду вцепиться друг другу в горло под давлением надвигающегося разоблачения и тяжестью их скопившегося взаимного недопонимания, от нее потребовалось огромное самообладание и такт, но ей это удалось. Любопытно, что ее победа над мисс Бентли в 1947 году не получила никакого освещения в книге самой мисс Бентли.

Обычно в шпионских делах мало что известно точно и о многом приходится лишь строить догадки. В данном же случае мы можем от начала до конца проследить, как постепенно вилась веревочка обмана, которая позволила Гарри Голду, самому успешному курьеру атомной эры, выйти сухим из воды, после того как у него из-под ног, казалось бы, выбили почву.

Первое, что сделал Гарри Голд, когда приехал в лабораторию Бротмана в Элмхерсте, в районе Квинс, около четырех часов дня 29 мая 1947 года, — это уничтожил полученные от Яковлева инструкции на восковой бумаге об апрельской встрече в Париже с неким физиком, предположительно Клаусом Фуксом. Встреча уже произошла или не произошла в отсутствие Голда, но сама бумага могла вызвать подозрение. Это была единственная подозрительная вещь, которую заметил Голд, торопливо оглядывая лабораторию. По старинному обычаю, от которого у представителей этого рода занятий, должно быть, испорченный желудок, Голд съел улику. Он еще дожевывал ее, когда появились двое агентов ФБР, один очень рослый, а другой довольно тщедушный. Мириам Московиц зашла за ними и, запыхавшись, заглянула из-за спины рослого. Ей подумалось, что Голд выглядит «совершенно невозмутимым». Позднее она так и сказала ему и обняла, хотя обычно от этого «гриба» ее пробирала дрожь, потому что он относился к ней, скорее, как к предмету мебели, нежели как к женщине. Агенты сердито смотрели на мисс Московиц, пока она не удалилась, что-то буркнув про то, что Эйб пошел домой, потому что у него ужасно разболелась голова, но вечером, если получится, он хочет обсудить с Гарри какой-то контракт.

Голд проглотил свои шпионские инструкции и кивнул. — Доброго вечера, Мириам, — сказал он.

Агенты, возможно, поздравили себя с тем, что успели добраться до Голда, прежде чем кто-то сумел рассказать ему о том, что назревает. Если так, то они были чересчур оптимистичны. Сначала, заявившись в контору Бротмана на Лонг-Айленде, они столкнулись с мисс Московиц около одиннадцати часов утра. Она не отказалась сотрудничать с ними и позвонила домой Бротману. Как только он прибыл в офис, чтобы поговорить с гостями, мисс Московиц тайком ушла. Убедившись, что за ней нет слежки, она отправилась в Нью-Йорк к советскому руководству. Полученная ею рекомендация не метафорически, а вполне буквально гласила: «Пошлите ФБР к черту». Оказалось, что это не вполне осуществимо, раз к тому времени, когда она снова вернулась в контору, Бротман уже выложил перед фэбээровцами две складные, но противоречившие друг другу истории.

Его первая история, когда фэбээровцы предъявили ему портрет Голоса, заключалась в том, что он не знает никого похожего на этого человека, да и само имя Голос ему совершенно незнакомо. (Это второе утверждение было правдой, ведь он знал Голоса только по имени Джон.) Когда агенты показали ему фото мисс Бентли, Бротман запел по-новому, но все равно не в лад. Да, он знает ее. Это Хелен, секретарша человека, которого ему показали первым. Из своего правдивого рассказа Бротман устроил целый спектакль.

— Когда вы показали мне портрет того человека, — объяснил он, — и сказали, что расследуете шпионские преступления против США, я подумал, что это может быть как-то связано с русской сетью, и потому не хотел влезать в это дело. Я три или четыре года потратил на то, чтобы построить свое дело, и решил, что оно не выдержит огласки, если я его опознаю. Потом вы показали мне фотографию Хелен, и я понял, что вы все знаете. Если вы защитите меня от огласки, я охотно вам обо всем расскажу.

Агенты молча переглянулись.

— В общем, этот человек с русской фамилией, — продолжил Бротман, — он явился ко мне в контору в 1938 или 1939 году и сказал, что у него есть кое-какие связи с русским правительством и что он может устроить мне контракты от русского правительства. Наверно, узнал обо мне из рекламы какого-нибудь из моих изобретений в области химических технологий, которые я помещал в отраслевых журналах. Ко мне многие обращаются с вопросами по этим объявлениям. Сначала я дал ему чертежи резервуаров или каких-то аппаратов для химических процессов. Мы подружились. Мы с ним и Хелен обедали в ресторанах. Как-то раз он подарил мне пластинку со скрипичным концертом Брамса стоимостью около 4 долларов. У меня тогда был очень хороший фонограф, и этот подарок показался мне очень щедрым. В другой раз он подарил мне книгу Перри «Справочник по химическим технологиям» стоимостью 6 долларов. В ресторанах мы, как правило, расплачивались сами за себя. Иногда Хелен заходила ко мне в контору за схемами и чертежами. Потом вместо Хелен пришел другой человек — Гарри Голд. Я к нему привязался. У меня было такое чувство, что он хороший специалист по химии. Он самостоятельно провел для меня кое-какие химические опыты, и в конце концов я предложил ему работать у меня. Сейчас его нет в лаборатории.

Агенты предоставили Бротману полную свободу говорить, что ему вздумается. Когда он закончил, они самым подробным образом расспросили его об этой истории, не заметив никаких вопиющих несоответствий.

Большинство чертежей, которые он передавал Хелен и Гарри Голду, ему возвращали, сказал Бротман, но не все. Оригиналы где-то тут, сказал он; все это совершенно безобидно. Что же до изобретения, которое привлекло Голоса с самого начала, то это было оборудование для тщательного перемешивания жидкостей с жидкостями и газов с жидкостями в точке высокой турбулентности, что позволяет немедленно добиться равномерного распределения добавленной жидкости по циркулирующей. Оно применяется для окисления масел при производстве линолеумных покрытий, сульфирования масел при производстве мыла для жесткой воды, введения химически активных газов или газов, которые будут очищаться в жидкостях. Оно охватывает весь спектр промышленных технологий и может использоваться даже для введения воздуха в гидрогенизированные масла.

Когда Бротман в конце концов замолчал, как будто у граммофона кончился завод, агент, тот, что поменьше, вкрадчиво спросил:

— Вы коммунист?

Бротман сказал, что когда-то, в начале тридцатых, состоял в комсомоле, когда учился в Колумбийском университете, но это было больше для общения, чем для чего-либо еще. У человека, который работает по восемнадцать часов в день, чтобы наладить собственный бизнес, нет времени на политику, отметил он. А как он связывался с Голосом, если хотел? Бротман ответил, что никак, то есть как-то раз он действительно позвонил ему по телефону, который значился в телефонной книге под именем мистер Честер.

У него были какие-то контракты с русским правительством?

— Мы действительно получали запросы из «Амторга», — сказал Бротман, — и мне кажется, что они вполне могли быть по рекомендации этого человека. Мы называли примерную стоимость работ, но так и не получили никаких заказов.

В конце концов он подписал официальное заявление: «В 1938 или 1939 году человек, чьего имени я не помню, но чью фотографию мне сегодня показали мистер Шеннон [рослый агент] и мистер О’Брайан [маленький], которые пришли ко мне в контору… Целью передачи чертежей было заключение контрактов… Я не видел этого человека с 1941 или 1942 года…»

Самым очевидным проколом в этом заявлении было то, что Бротман странным образом не смог вспомнить имя человека, с которым часто обедал и вел дела в течение нескольких лет. Затем агенты решили повидать Голда. Голд, возможно, припозднился с обедом, но скоро вернется в лабораторию, сказал Бротман и заметил, что он сам пропустил обед. Агенты сказали, что перекусят попозже. Перед уходом они взяли с Бротмана обещание ничего не говорить Голду об их беседе и вообще хоть каким-то образом настораживать его, если Бротман встретится с Голдом раньше их.

Почти через час Голд зашел в контору по дороге в библиотеку нью-йоркского Инженерного общества, где хотел просмотреть химическую литературу по очередному этапу одного эксперимента. Он всегда заходил в контору по дороге в лабораторию, чтобы узнать, нет ли у Бротмана для него каких-то указаний. На этот раз Бротман схватил Голда за руку.

— Наверно, это та сволочь Хелен, — сказал он, едва выговаривая слова от волнения.

Голд моргнул.

— Успокойся, Эйб. Что случилось?

— Слушай, Гарри, слушай. Здесь только что были из ФБР. Они все знают. Они знают про нас. Они знают, что ты был курьером. У них даже есть фотографии, на которых мы с тобой вместе. Сегодня они придут к тебе. Мы крепко увязли.

Мириам Московиц предложила им обсудить разговор с агентами, чтобы узнать, что по этому поводу думает Гарри.

— Все кончено, Гарри, — лихорадочно сказал Бротман. — Ты должен прикрыть меня. Ты должен рассказать то же самое. Ты знал Джона? Ты должен сказать, что знал. Ты должен прикрыть меня.

Голд сел и стал слушать. Как выглядел человек на фотографии?

— Ну, у него запавшее лицо, кривая ухмылка, залысины и кудрявые волосы — те, что еще остались, — сказал Бротман. — Это был Джон, ну, знаешь… Ой, ты его не знаешь? По-настоящему его зовут как-то вроде Голлуш. Ты мне поможешь, Гарри? Ты поможешь мне выпутаться?

Мисс Московиц предложила послать ФБР к чертям.

— Бесполезно, — сказал Бротман. — Слушай, Гарри, как насчет книги? Мы с тобой пишем книгу по химии.

Вид у Голда был измученный.

— Я что-нибудь придумаю, — сказал он и ушел под тихие возгласы, выражавшие уверенность и ободрение, что было не вполне одно и то же.

По дороге в лабораторию на метро Голду пришли в голову кое-какие мысли. Агенты ФБР явились в лабораторию сразу же после прихода Голда, как будто следили за ним. Голд еще дожевывал изобличающий листок бумаги, когда агенты показали ему свои документы. Потом пришла Мириам, она домчалась на такси с запоздавшим советом. Когда ее выставили, рослый агент достал фотографию, на которой был изображен Яков Рейзен, он же Голос, он же Джон.

— Вы когда-нибудь видели этого человека? — спросил он.

— Конечно, видел, — сказал Гарри Голд. — Это то ли Голуш, то ли Голиш. Ну и пройдоха же он оказался!

— Вы его недолюбливаете, да? — ласково проурчал агент поменьше. — Мы наводим кое-какие справки, и, может быть, вы смогли бы нам рассказать, что вам о нем известно.

У Голда был вид человека, которому нечего скрывать.

— Этот человек наобещал мне с три короба! — воскликнул он. — Обещал устроить так, что мне уже не придется работать ни на сахарном, ни на спиртовом заводе, где сфера исследований, понятное дело, очень узкая; что я будут работать в такой области, где смогу развить и применить свои таланты. Он особенно распространялся насчет моих талантов. Я отнесся к его словам как к обычной лести, которой они и были. Он не первый сулил мне золотые горы. Вообще, если бы всех тех, кто когда-нибудь являлся ко мне и обещал сделать меня страшно богатым, или страшно успешным, или страшно знаменитым, если бы их всех уложить цепочкой друг за другом, они дотянулись бы аж до Колорадо.

— Когда он все это вам обещал?

— Когда мы впервые встретились, — ответил Голд. — Он мне заявил…

Один из агентов перебил его, сказав, что лаборатория не подходит для спокойной беседы, и поэтому они спустились и сели в их машину. Там Голд просидел два с половиной часа, пришпиленный к заднему сиденью настойчивыми расспросами агентов, которые слушали его, развернувшись на передних сиденьях, чтобы не упустить ни одного даже мимолетного выражения на его лице. Сомнительно, что Голд без предупреждения смог бы подтвердить сказку Бротмана и при этом не навлечь неприятностей на самого себя. Даже после предупреждения ему приходилось делать крутые развороты, которые требовали дальновидного обдумывания под видом испуганной растерянности.

У Голда было одно преимущество: раньше он никогда не сталкивался с ФБР в рамках какого-либо расследования шпионажа. Против него не было никаких данных, кроме добровольных показаний Бротмана о том, что Голд сменил мисс Бентли в качестве посредника в общении с Голосом. Однако Голос был не обычный человек. У ФБР было свое досье на него, и мисс Бентли рассказала, как он организовал агентурные сети в США; как он действовал в качестве связного с канадскими и мексиканскими сетями; как он заседал вместе с двумя другими членами в Центральной контрольной комиссии, которая дисциплинировала американских товарищей, отклонившихся от верного идеологического курса; как он посещал важнейшие встречи коммунистов в США, невидимо сидя за черным занавесом; как он непринужденно отдавал приказы Эрлу Браудеру, когда Браудер номинально возглавлял Коммунистическую партию США.

Хотя Голд старался подтвердить заявление Бротмана о том, что он согласился предоставить документы этой зловещей личности, он делал это так, чтобы придать невинный вид их воображаемым отношениям. У Голда было то дополнительное преимущество, что он мог делать вид, будто полностью готов сотрудничать.

Они втроем вернулись в лабораторию в семь часов, чтобы записать показания Голда. Мисс Московиц позвонила в восемь.

— Алло, — сказал Гарри Голд. — Да. Я сейчас занят. Перезвоните позже.

Его показания начинались так:

Картера Худлесса он упомянул по озарению. Голд действительно знал Худлесса — состоятельного молодого человека, занимавшего высокое положение в Филадельфии — он преподавал ему на вечерних курсах в Дрексельском институте зимой 1935–1937 годов и потом работал с ним в «Пенсильвании шугар компани». Более того, Худлесс никак не мог поставить под сомнение мифическое знакомство с Голосом на заседании ультрареспектального Американского химического общества, поскольку умер еще в 1942 году.

Он перестал писать.

— Вам это все надо?

— Конечно, — подтвердил агент, тот, что поменьше. — Вы коммунист?

— Нет, — помотал головой Гарри Голд. — А почему вы спросили?

— Просто любопытно, — сказал агент. — Можете вписать этот ответ позже. Продолжайте.

Голд писал:

На самом деле Голд познакомился с Бротманом лишь в 1941 году, да и тогда на переднем сиденье припаркованного седана после того, как произнес пароль, но кто знал об этом, кроме него и Бротмана?

Было уже почти девять вечера, когда агенты ушли, записав адрес Гарри Голда в Филадельфии и адрес комнаты, которую он снимал, у семьи Перейра в Квинсе, но редко использовал. Через несколько минут позвонила Мириам. Голд осмотрительно сказал, что наконец-то закончил работу. Она в ответ сообщила, что у Эйба прошла голова и что они скоро заедут за Голдом.

— Как у тебя обошлось с братишками Ровер? — беззаботно осведомился Бротман по приезде.

Голд, не поднимая глаз, пробурчал, что, похоже, неплохо справился.

— О, он был чудесен! — воскликнула мисс Московиц, пытаясь перекинуть мост через пропасть невысказанной враждебности, возникшую между двумя мужчинами. — Ты бы видел его сегодня, когда пришли агенты.

Они втроем пошли в ресторан под названием «Санни» в Чайнатауне, в Риго-парке, где по взаимному согласию сосредоточились на еде, а потом уже приступили к серьезному разговору. Вернувшись в лабораторию около одиннадцати, они продолжили сравнивать то, что запомнили. Выслушав рассказ Голда во второй раз, Бротман сказал, что он очень удачно все придумал. Мисс Московиц подтвердила, что это великолепная выдумка.

— Я даже не подозревала, Гарри, что ты на это способен, — произнесла она почти что кокетливо.

Гарри Голд кашлянул.

— Они могут вернуться, — сказал он. — Если они спросят, почему я назвался Фрэнком Кесслером, Эйб, можешь сказать, что я тайно работал на тебя и очень боялся, что узнает доктор Рич, потому что тогда он поставил бы всех чертей на рога, ведь он не разрешал нам даже переговариваться в лаборатории, не говоря уж о том, чтобы принимать гостей. Он всегда боялся, что кто-нибудь украдет какое-нибудь его драгоценное ноу-хау. Он был безумно подозрительный человек, хотя при этом и довольно приятный. Доктор Рич дружил с доктором Киркпатриком, редактором журнала по химическо-металлургическим технологиям, для которого ты писал статьи. Я боялся, что эти следы в какой-то момент пересекутся, и если он узнает, что я делаю работу на стороне, он устроит скандал. Это отчасти правда, Эйб.

— Ну конечно, Гарри, — прогремел Бротман.

— И еще одно, — продолжал Голд. — Не говори ничего из того, что я тебе рассказывал про женитьбу и двойняшек. Они могут заявиться в Филадельфию. Мне пришлось дать им свой настоящий адрес. Я никогда не был женат.

В раскрытый рот Бротмана можно было бы засунуть монету в полдоллара, а на лице мисс Московиц застыло невероятно нелепое изумленное выражение.

— А те истории про твоего брата, который погиб на войне, — наконец проговорил Бротман, — и про родителей, которые усыновили кузена Джо? Они тоже ложь? Все ложь?

Ну, черт бы меня… — Мисс Московиц положила руку на плечо Бротмана. — Я этого не понимаю, — выдохнул он.

— У него были причины, — заметила она. — Наверняка у него были причины. Он нам расскажет какие.

— Мне пришлось это делать, — сказал Голд. — Я начал и уже не мог остановиться. Иногда я столько врал, что у меня чуть ли не шел пар из ушей.

— Послушай, Гарри, — перебил его Бротман. — Возможно, ФБР больше интересуется тобой, чем мной. Ты не думаешь, что должен рассказать о тех шпионских делах, о которых мне не говорил? Я не хочу впутаться в неприятности из-за какого-нибудь случая, о котором ничего не знаю. Лучше, если я услышу об этом от тебя прямо сейчас.

Голд решительно покачал головой:

— Ты и так уже глубоко впутался. А то, чего ты не знаешь, нельзя на тебя повесить.

Все это время Бротман считал себя китом, а Голда — мелкой рыбешкой в море шпионажа. Теперь же у него в голове совершался такой процесс переоценки, что его буквально можно было ощутить. Он все смотрел на Голда странным взглядом. Когда мисс Московиц вышла в час ночи в «Белую башню» на бульваре Квинс за гамбургерами и кофе, Бротман выпалил:

— Слушай, Гарри, ты же не в обиде, да? Из-за того, что я дал твое имя ФБР? Мне пришлось, Гарри. Они бы рано или поздно наткнулись на тебя, и тогда задумались бы, почему я ничего о тебе не сказал.

Голд сидел на своей лабораторной табуретке, наклонившись вперед, глаза у него были сонные.

— У них же были фотографии, так?

— Фотографии? — повторил Бротман. — Ах да, фотографии. У них был снимок нас с тобой в ресторане. Я тебе говорил. Но даже без фотографии они раздобыли бы твое описание. Все знают, что мы работаем вместе.

— Они мне такой фотографии не показывали, — сказал Голд. — Что там было?

Бротман не мог вспомнить, в какой позе их засняли. Он ведь только мельком видел снимок, ответил он. Они склонялись головами друг к другу, припомнил он, поразмыслив, но не смог точно вспомнить ресторан, где их сфотографировали.

Голд этого не произнес, но очевидная мысль пролегла между ними, словно обнаженный меч. Если не было фотографии, ФБР могло и не узнать о нем, и своим заявлением Бротман без необходимости отдал его жизнь в руки ФБР. Голд смолк. Он все так же сидел там, словно Будда, когда мисс Московиц вернулась с гамбургерами и кофе.

— Спасибо, Мириам, — поблагодарил Гарри, беря свою порцию. Он повернулся к Бротману: — Даже если не было фотографии, нам придется поддерживать друг друга в этом деле.

Бротман с облегчением улыбнулся.

— Я рад, что мы все еще друзья, — сказал он.

Мириам Московиц решила, что Бротману и Голду не помешает совет специалиста, чтобы подготовиться к новым визитам из ФБР. Они обсудили это между собой и согласились на том, что, пожалуй, так и стоит сделать. Поэтому в последний день выходных на День поминовения 1947 года Наоми и Эйб Бротман выехали вместе с Голдом из своего дома в Саннисайде, прибыли в Нью-Йорк и припарковались на одной из боковых улочек у западной стороны Центрального парка перед зданием, где, по словам Эйба, жил Гибби Нидлмен, юрист по контрактам из «Амторга».

— Гибби в курсе, — произнес Бротман. — Помнишь, прошлым летом, когда мы были в конторе «Амторга», пытались договориться насчет контракта? Короче, перед самым нашим уходом Гибби отвел меня в сторонку и сказал, что полностью в курсе наших дел. В то время мне тоже казалось, что я в курсе.

— Может, уточнишь у Гибби? — предложил Голд.

— Может, и уточню, — парировал Бротман. — Теперь слушай, Наоми, вы с Гарри наблюдайте вон за теми окнами напротив, пока я буду в доме, вдруг заметите какие-нибудь признаки слежки. Я был осторожен, так что вряд ли за нами следили.

Бротман пробыл в доме полчаса. За исключением мужчины и женщины, которые как будто то ли ссорились, то ли занимались любовью, за занавесками в окнах на другой стороне улицы не было никаких движений.

Эйб вышел с недовольным видом и скользнул на водительское сиденье рядом с женой, а Нидлмен сел сзади рядом с Голдом. Несколько минут они бесцельно ездили по округе.

— Я только хотел повторить то, что сказал Эйбу, — обратился Нидлмен к Голду. — Если к вам снова заявится ФБР, гоните их из лаборатории. Вы не обязаны с ними разговаривать. Скажите, что заняты, да что угодно, но ни о чем не рассказывайте.

Никто не стал спорить.

— Можете высадить меня здесь, это мне подойдет, — показал юрист на перекресток.

Бротман остановил машину, как он просил, и Нидлмен, махнув рукой, зашагал по тротуару. Потом Бротман направился к своему летнему дому стоимостью 6 тысяч долларов возле Пикскилла.

По пути они поговорили. Голд сказал, что, пока он был дома на выходных, вскоре после его приезда к нему пришли двое фэбээровцев.

— Те же самые? — спросил Бротман.

Голд покачал головой:

— Эти были из филадельфийского управления. Они даже не устроили обыска. Просто спросили про чертежи, а я провел их по дому и сказал, что у меня их нет.

Бротман отпустил руль и сжал руки в кулаки.

— Зачем ты вообще сказал про чертежи? — резко спросил он, совершенно забыв о том, что Голд заговорил о них только затем, чтобы его показания совпали с показаниями Бротмана. — Ты же такой сообразительный, а? Я тебя вообще не понимаю.

Голд пропустил его реплику мимо ушей. Наоми заговорила о детях, которых она оставила со своей матерью в Саннисайде. Ей уже под семьдесят, сказала Наоми, и шустрые малыши шести и трех лет полностью выматывают ее за день или два. Вдруг Наоми переключилась на воображаемых детей Голда.

— Ты знаешь, я скучаю по Эсси и Дэвиду, — призналась она. — Я так привязалась к этим детям. Мне постоянно хочется о них спросить. Гарри, почему ты решил от них отделаться?

Голд сморщился.

— Что ты думаешь насчет совета Нидлмена? — спросил он Бротмана.

Бротман сказал, что, безусловно, для них обоих будет лучше всего делать вид, что они готовы всеми силами сотрудничать с ФБР. Голд кивнул; по крайней мере, в этом они были единодушны. Они согласились и насчет другого.

Проблема заключалась в том, что отношения между ними были отравлены в самом своем источнике, и теперь они оба это понимали. Напряжение усилилось за выходные, когда у них было время обдумать свои обиды, но Бротман настаивал, чтобы они оставались вместе. Он реагировал с досадой каждый раз, когда Голд хотел навестить родителей в Филадельфии, но Голд проявлял твердость и обычно не уступал.

Плотину прорвало неожиданно — из-за Тома Блэка, как-то раз на выходных, когда Бротман и мисс Московиц везли Голда на Пенсильванский вокзал, чтобы он успел на поезд до Филадельфии. Том Блэк был химиком, который познакомил Голда со шпионажем. Бротман узнал о нем в 1943 году, когда им с Голдом понадобилась стенографистка, чтобы оформить отчет насчет аэрозольной бомбы. Это была не бомба для убийства людей, а распылитель инсектицида, но тем не менее защита солдат от насекомых в тропических условиях имела немаловажное военное значение.

Через Блэка они заручились услугами Джин (Дженни) Завируки, 17-летней девушки, которая окончила курсы стенографии в школе Вест-Сайд в Ньюарке. Голд платил Дженни по 10 или 15 долларов при каждой встрече за то, что она проводила два-три часа в неделю с ним и Бротманом в комнате нью-йоркской гостиницы, обычно по вечерам среды, стенографируя, а потом перепечатывала записи дома. В отеле Бротман диктовал, а Голд давал мелкие пояснения, например, записывал для девушки технические термины, когда они всплывали в разговоре.

Бротману нравилось подшучивать над тем, как заботливо Гарри Голд относится к Дженни, например, останавливается в Ньюарке, когда приезжает на поезде из Филадельфии, чтобы проводить ее до Нью-Йорка, а потом так же провожает до Ньюарка. Голд довольно холодно отвечал, что обещал Блэку позаботиться о девушке, потому что она юна и невинна, и намерен выполнить обещание. Имея дело с Дженни, Голд пользовался настоящим именем, а Бротману, для которого он по-прежнему оставался Фрэнком Кесслером, объяснил, что ему безопаснее дать ей имя своего филадельфийского друга, хотя она и понятия не имела о том, что речь идет о шпионаже.

Бротман и Голд сильно поругались из-за Блэка в 1946 году. Бротман узнал, что Блэк использует его лабораторию в Элмхерсте, и выказал чрезвычайное раздражение. Голд сказал, что он давно говорил о том, что намерен приводить Блэка в лабораторию для консультаций и что Бротман с энтузиазмом поддержал эту идею, но Бротман заявил, что ничего об этом не знает. Когда Голд позднее запросил для Блэка оплату за несколько дней работы, Бротман грубо отказался. Видимо, Эйб переосмысливал прошлые события, потому что во время этой поездки на выходных в 1947 году он принялся ворчать из-за того, что Голд охотно выдал свое настоящее имя Дженни, притом что держал его в секрете от Бротмана.

— Кто такая эта Дженни? — спросила Мириам Московиц. — Мне интересно. Надеюсь, какая-то из подружек Гарри. Я давно надеюсь когда-нибудь познакомиться с кем-нибудь из них.

Бротман фыркнул.

— Вот что я скажу тебе, Гарри. По-моему, ты совершил ужасную ошибку, притащив этого Блэка в лабораторию.

На повышенных тонах Голд возразил, что Блэк — хороший химик и старый друг, который даже не получал возмещения расходов, когда приходил работать по приглашению Эйба.

— Я его никогда не приглашал, — сказал Бротман. — Не мог я такого делать. По-моему, ты пытаешься проделать со мной тот же трюк, что и с доктором Ричем. И это не все. Я теперь догадался, что Блэк — ключевая фигура среди американцев в шпионской сети. Какого черта ты приводишь к нам такого типа? У меня в голове не укладывается. Разве ты не понимаешь, что это привлечет к нам внимание? Может, это и навело на нас братишек Ровер.

Гарри Голд заговорил что-то о Хелен, но смолк, убежденный, что от разговоров толку не будет. Он вдруг задрожал от ярости, борясь с желанием придушить Бротмана, чтобы заставить его замолчать. К счастью, в те дни он был вялым и толстым и к тому же тесно зажат между мисс Московиц и Бротманом на переднем сиденье машины, так что повернуться ему было бы нелегко. Мисс Московиц удерживала его за руку, пока Бротман не подъехал к обочине и не остановился.

Голд попытался перевести все в шутку.

— Еще одно слово, Эйб, — проговорил он с едва заметной дрожью в голосе, — еще одно слово, и я бы врезал тебе прямо в нос.

— Может, и стоило бы, — заявила мисс Московиц, бросив многозначительный взгляд на профиль Бротмана. — Знаешь, Гарри, ты меня каждый раз все больше удивляешь. Мне уже кажется, что я в любой момент могу увидеть, как ты целуешься с девушкой.

Ее смех прозвучал оловянно, а двое мужчин сидели, напрягшись, готовые к действию.

— Слушайте, мальчики, — сказала она, — вы оба ведете себя глупо. Не время ссориться. Размолвка между вами — это именно то, что нужно федералам. Как вы этого не понимаете?

— Хорошо, Мириам, — пожал плечами Голд и при этом поднял правую руку над ее головой и опустил ей на плечи.

Бротман снова завел машину. Пока мисс Московиц о чем-то щебетала, они доехали до вокзала без новых ссор.

Только в конце июля 1947 года, через восемь или девять недель после разговора с агентами ФБР, Бротману и Голду пришли повестки в нью-йоркский суд с предложением предстать перед большим жюри по делу о подрывной деятельности. Это снова выбило Бротмана из колеи. Сначала он хотел объяснить свои действия, ссылаясь на книгу, которую писал. Потом загадочно сказал мисс Московиц в конторе, что обдумывает совершенно новую версию. Она, не теряя времени, в тот же день привезла его в Нью-Йорк на встречу с Гибби Нидлменом. В тот вечер они с Голдом ужинали в «Топсиз рест» в районе Квинса Форест-Хиллз. Когда Бротман извинился и ушел в туалет, мисс Московиц воспользовалась его отсутствием, чтобы заверить Голда в том, что все в порядке, так как они с Нидлменом уговорили Бротмана придерживаться первоначальных показаний.

Главным образом для того, чтобы иметь возможность сказать, что у них есть респектабельный адвокат с респектабельным адресом, Бротман и Голд наняли Томаса Кирнана из фирмы «Клиарли, Готтлиб, Френдли и Кокс» с Уолл-стрит, 62. Он и выслушал тщательно очищенную от всех сомнительных мест версию, которую они планировали рассказать перед большим жюри. Кирнан порою принимал скептический вид, но не перебивал и не обвинял во лжи. Прощаясь, он напомнил им, что лучшая защита — это говорить правду.

Тем же вечером они в последний раз отрепетировали свои выдумки и приободрили друг друга перед завтрашним днем. Бротман сказал, что со своей стороны не моргнет глазом, не поморщится, не вздрогнет, не взмолится, не будет выглядеть ни жалким, ни испуганным; при необходимости он будет вести себя вызывающе. Он слышал, что большое жюри по горло сыто историями про шпионаж и хочет кого-нибудь засудить. Вместе с тем, по его мнению, в их конкретном случае у ФБР нет ничего стоящего и оно просто рассчитывает на удачу.

Голд сказал, что не будет рисковать. Он хотел произвести впечатление довольно робкого, испуганного человека, который едва не стал шпионом и пришел в ужас от произошедшего.

Миссис Бротман и дети были за городом, так что в ту ночь Голд остался у Бротмана в Саннисайде. Перед сном они вдвоем доверительно поговорили, упомянув о том, что их по-настоящему беспокоило. Голда интересовало, можно ли проследить, ездил ли человек во время войны, скажем, на Юго-Запад, по забронированным гостиницам и железнодорожным билетам. Чепуха, сказал Бротман, в те годы и гражданские, и военные тысячами ездили туда-сюда, так что проверить это невозможно.

В свою очередь, Бротман оспорил мысль, что Хелен отдавала себе полный отчет в ценности той технической информации, которую передавала Голосу. Это вряд ли, сказал Голд; по собственному описанию Бротмана, у нее были куриные мозги.

Голд уже почти заснул, когда Бротман растолкал его и попросил пообещать, что Голд не держит на него зла за то, что тот назвал его имя фэбээровцам. «Не держу», — пробормотал Голд. Бротман попробовал ответить ему взаимностью, сказав, что понимает, почему Голду приходилось лгать про семью. Он больше не сердится из-за этого, сказал Бротман. Через несколько минут он уже храпел, но Голд довольно долго лежал без сна, глядя в темноту.

Их выступление перед большим жюри прошло без каких-либо потрясений. К тому времени они успели отшлифовать свои истории до блеска; сам Анания гордился бы ими. Бротман сгладил свою неспособность припомнить имя Голоса при первом разговоре с ФБР, утверждая, что он точно не знал, как его зовут, — Джон Гарлис, Гарлик, Гарлок или вообще Голлок. Голд, разумеется, упорно называл его Голиш или Голуш. Даже на пике своей карьеры Яков Рейзен не напускал такого тумана.

Рассказ Бротмана о его делах с Голосом был истинным шедевром увертливости. По его словам, Голос утверждал, что якобы его уволили из русской закупочной комиссии, но он все-таки сохранил связи с «большими шишками» в советских коммерческих кругах, включая «Амторг». Бротман поверил в историю Голоса, как сказал он, отчасти потому, что русский настаивал на том, чтобы получать по десять процентов прибыли со всех контрактов с Советами, которые благодаря ему заключит компания Эйба Бротмана.

— Голос умел красиво говорить, — сказал Бротман. — Он много в чем хорошо разбирался и мог разговаривать буквально обо всем на свете.

Говорил ли он о коммунизме?

— Совсем не говорил, — ответил Бротман.

Он был русский? — Он был еврей.

Подозревал ли он, что Голос — шпион?

Он не подозревал Голоса ни в чем, сказал Бротман, пока к нему не пришло ФБР с той фотографией.

Голд, нервно облизывая губы, сказал, что, когда встретил Голоса, зарабатывал всего 50 долларов в неделю и отчаянно хотел увеличить свои доходы. По разговорам Голос не был похож на технического специалиста, но проявил достаточные признаки инженерной подготовки, чтобы вызвать к себе доверие, сказал Голд. По его словам, он решил, что Голос — мошенник, когда тот не предложил ему возместить расходы за первую поездку в Нью-Йорк, которые составили 5 долларов за железнодорожный билет и пару долларов на еду. Услышав об этом, Бротман настоял на том, чтобы оплатить ему расходы, рассказал Голд.

Для большого жюри Голд весьма убедительно, в лицах изобразил воображаемые телефонные разговоры с Голосом, хотя он никогда не разговаривал и не встречался с этим человеком.

— Голос говорил: «Здравствуйте, мистер Голд». Или, по-моему, позже он стал звать меня Гарри. «Это мистер Голос». Я тогда думал, что его зовут Голиш или Голуш. Потом, как мне кажется, он назывался просто Джоном. Голос у него был очень запоминающийся, и у него был сильный акцент. Он говорил: «Я сейчас в Филадельфии, и мне уже пора на поезд. К сожалению, я не могу с вами встретиться. Я свяжусь с вами через две-три недели».

В конце показаний Голда член жюри спросил его:

— Разве вы не понимали, что делаете что-то не очень честное, когда вели такие разговоры в Нью-Йорке и перевозили взад-вперед пакеты?

Голд остался в рамках своей роли химика с научным складом ума, но все же не совсем лишенного понятия о том, с какой стороны хлеб мажут маслом.

— Понимаете ли, в чем дело, — сказал он, — Картер Худлесс… он был сыном одного из двух человек, которые управляли сахарозаводом, он всегда говорил мне: «Ты здесь ничего не добьешься». Он говорил: «Дядя Вилли» — это генеральный управляющий — «все держит в кулаке, здесь никто ничего не добьется, пока он сидит на своем месте», а еще он говорил: «Если дело перейдет в другие руки, мы все можем оказаться на улице, так что лучше поищи каких-нибудь возможностей вокруг, Гарри, пока ты еще в состоянии. Держи ухо востро и не упускай шанса». Вот почему Бротман привлек меня.

Большое жюри, выслушав все эти россказни, заседало весь 1947 год, проверяя наводки Бентли и зацепки после разоблачения канадской сети в 1946 году. Широко разошлись слухи. Они были двух видов: во-первых, что свидетели не оправдали ожиданий; и, во-вторых, что политические факторы не дают возможности предъявить обвинения. Весной 1948 года большое жюри сосредоточилось на других вопросах и стало рассматривать большие объемы доказательств, которые привели к тому, что были предъявлены обвинения дюжине членов политбюро коммунистической партии. Против Бротмана или Голда это жюри не предприняло ничего. В отсутствие каких-либо доказательств, которые могли бы дискредитировать их собственные заявления, в то время было бы трудно предпринять что-либо против них.